Записки отпрыска-идиота

 
                Проба пера, или записки отпрыска-идиота

  Красавец и мужчина в одном футляре. Лежит в гробу с длинными кистями.
  Неплохое начало для новичка.
  Я машу из-за спин своей левой рукой. До свидания, патрон.
  Так он приучил меня называть его. И разным трюкам тоже научил. У него полно было планов, а меня распирает от газов. Большой шутник был. Я так и не понял, отчего он умер. От жизни, наверное. Может, ошибка с его стороны? Он не таков.
   На мне синий костюм в приятную такую полоску. Горят свечи. Потом я потушил их, сняв штаны. Тарелка гречки под соевым соусом и халва с молоком, побольше. Мой рецепт.
  Однажды давным-давно он поразился: «У тебя слабые лёгкие. Как ты живёшь?»
   В ответ я только пёрнул. Так я реагировал на некоторые сложные вопросы. Свою первую, да и вторую, свечку я погасил под его присмотром. Он был, кажется, удивлён и доволен: «Хоть какие-то способности».
   Возле гроба люди. Не могут расстаться. Трогают тело, кровавый бархат. Я стою с открытым ртом.
  «Мальчик потрясён», - шепчет дама с чёрной сумочкой. Я не узнаЮ её в одежде. Столько тут перебывало отцовских подружек, и каждая, наверно, думала, что я сражён её явлением. Дело не в лёгких. Мой нос заинтересует специального доктора. Я сам постоянно ковыряю его пальцами. Весь дом облеплен козявками.
  «Не смущайтесь!» - рявкал патрон и звал всех раздеться. Сам он почти всегда ходил голым. А на улицу выбирался с постоянной церемонией. Нет, после ритуала. Проводил платком между ног и совал его в карманчик пиджака. Этот карман на груди он звал пистонным.
   Крики летали по всему дому. Тела тоже двигались, перемещались туда и сюда. Слишком популярными были, конечно, гостиная и прихожая. Иногда занимали скользкую ванную, барахтались на кухне или на лестнице с ковровой дорожкой. Очень удобно, если участников несколько. Девки в основном приходили парами и тройками. По праздникам были четвёрки. «Цугом – стройсь!» – орал патрон.
  Если пройти в туалет я не мог из-за кучи тел, то использовал химический стакан на один литр. А когда подрос, стал мочиться через подоконник в сад. Птицы взлетали с веток, а потом возвращались.    
   Кажется, в ту пору на дверях моей комнаты объявилась записка: «Суходрочку – разрешаю». Я подумал, что это деликатный намёк на мою правую руку. Я – прирождённый левша. Да, конечно, правой рукой надо действовать чаще. Ложку пальцы обхватывали, а ко рту она не поднималась, хоть тресни.
  Я пробовал наклонять голову по-птичьи, но она – голова – начинала кружиться примерно на одиннадцатой ложке. Или над? В районе двенадцатой?
   Записка висела долго. Несколько недель. Потом отец позвал меня вниз. «В очках!» - потребовал он. Он это может. Оправа с толстыми линзами давила переносицу. Мне это не нравилось. Я остановился на предпоследней снизу ступеньке.
   - Тебе видно? – спросил отец.
   Что он имеет в виду, я не понял. Пыль на люстре? Треснула каминная плита?
   Он ткнул пальцем в сторону живого бутерброда. Одна фигура над другой. Из-под громадной белой задницы выглядывала маленькая чёрненькая голова. Её глаза были закрыты. Из головы быстро выскакивал язык. Звуки прихлёбывания и стоны. Третья барышня подпрыгивала на бёдрах отца. Мешочки с коричневыми колпачками тряслись у неё. Яркий рот распахнут.
  - Давай, - сказал отец почему-то мне.
  Я, сколько себя помню, всегда заикался. Моя реплика могла вытянуться на несколько метров, как кожа змеи. « Это даже хорошо. Меньше глупостей скажешь», - подбадривал отец.
  Он повторил: «Давай».
  - Налить выпить?  - наугад придумал я и показал жестом руки.
  - Дрочи,  - сказал потный отец и пошевелил кольцом из пальцев несколько раз в воздухе.
  - У-у-у, - начал было я.
  - Да, да, учись, пригодится, - поддержал отец советом.
  - Уроки, - договорил я.
  - Какие уроки?! – в отличие от меня, полуидиота, патрон схватывал многое в полёте.
  А я в то время ещё пробовал ходить в школу.
  Он сбросил попрыгунью и правой рукой оттянул от мохнатого живота свою палку. Девушка на четвереньках подобралась к ней. Грива накрыла колени отца. Я громко дышал. Сопли вот-вот полезут из меня.
  Школу пришлось временно, как я думал, бросить. Блокнот всегда был со мной, чтобы облегчить людям разговор, если вдруг им надо, когда приспичит. Отец мой почерк  разбирал с трудом, я его узнавал всегда.
   Перед похоронами мне выдали паспорт, не знаю, настоящий ли он, а в ночь после них стряслась беда.
  Голоса ещё шумели в моём черепе. «Он пропадёт без отца», - услышал и такое. Чьи-то слезы падали на мои домашние тапочки. Но я уже засыпал. Проснулся от щекотки. Она вызывает смех, но потом я за себя не ручаюсь. Кто-то пришёл проверить, ночую ли я дома. Узнать моё самочувствие. Хотели поднять настроение? От заботы никуда не денешься. Щекотать, слава лазурным небесам, прервали. Зато перевернули спиной вверх. Вспыхнул свет. Я ничего не понимал. Кричать мешала подушка. Пёрышко лезло в нос. Мне отец не давал («не рекомендую») много читать, называл для меня бесполезным занятием. «Лучше пиши, - смеялся он. – Правда, хрен кто распутает те письмена».
   Я вот пишу, а вы пытаетесь разобраться.
   Освещение всегда в моей комнате было слабым, а тут вдруг ослепило. В задницу мне что-то капнуло. Я был напуган. Они этого не знали. И беспощадно воткнули в моё отверстие какой-то предмет.
  Спасибо матери-природе. Я быстренько обделался. Стол днём был, как берутся говорить в других случаях, праздничным. Изо всех сил я участвовал в событии. Налопался, наверно, впервые в жизни.
   Выдавленная из меня масса бывшей пищи, кажется, запятнала простыню и вымазала руки чужих. Руку отца я узнал бы сразу. Он ею часто помогал протолкнуть застрявшие у меня в горле слова. Иногда от подзатыльника они выскакивали как у нормальных людей. Но лучше бы мне откусить язык, чем напрягать их, бедолаг.
   Раздался визг. Из начатого курса истории я знал, что были покушения на королей и диктаторов. Покуситься на меня мог всякий гражданин мира, согласен, и, конечно, любое животное. Но женщина?!
   Их было две. Они тянули меня как мешок с картошкой. Я стукался головой о ступени. Без запинки начал счёт, но сбился. Всё-таки они тянули быстрее, чем я мог выговаривать слова. Сила тяжести тоже помогала незнакомкам.
   В ванной, среди блеска и мрамора, отлепили тяжёлую от дерьма простыню. В неё был завёрнут я. Почти младенец. Отлепили и ахнули. Я понял, что зрение у них в порядке.
   «Ты член-то свой видишь?» – спрашивал меня отец. Наверно, он беспокоился о моём здоровье, как только умел. Чтоб не огорчать его, я отвечал, что да, с каждым днем всё лучше. Он не имел бы многого, что получил от жизни, если бы верил словам людей. Когда отец сдёрнул с меня любимые штаны на резинке, то не поверил глазам своим. «Стой так», - крикнул он и выскочил из комнаты. Вернулся с фотоаппаратом.
  « В целом, ты – подлая ошибка природы. Но снаряжён отлично. Какая удача! С такой штукой не пропадёшь», - приговаривал он, щёлкая языком и кнопкой. И объяснил, что такое залупа.
   Я захихикал. По-дурацки, конечно. Ещё одно смешное словечко. Их у отца много. Целые отряды. Пистончик, пипетка, отрыжка рода – это уже обо мне. Однажды чуть не прожёг меня своей сигарой среди ночи: «Вот ты родился. А кто тебя просил?!»
   Я спрятался под одеяло...
   Он оглядел комнату. «Так, чем ты тут занимаешься в одиночку? Руки доходят до балды?»
   Я посмотрел на шахматную доску. Отец улыбнулся: «Нет, балда – она всегда с тобой. А ну-ка. Так, левой рукой элементарно. Теперь правой ластой. Терпимо... Штангу поднимать ты, конечно, не должен, но управляться со своим рычагом обязан. В этом твоё спасение. Когда меня не будет, вспомнишь моё слово. Е***ься хочешь?»
   Я задумался. Я легко мог ошибиться в ответе. Глядя в посветлевшее лицо родителя, мне стало не по себе.
   - Запомни. Мы, то есть люди с членом, - только трём. Другие – трутся: мокрощелки, тёпленькие такие твари, с избытком мозга.
  Я кивнул, чтобы подхватить, поддержать беседу.
   - Ладно, дырокол из тебя, конечно, уёбищный, но не всё потеряно. -  И бросил через плечо загадочную фразу. – Пока стирай носки и мой головку.
   До этого, вы видели, я играл в шахматы, а ещё раньше с личным калом. Иду, бывало, по улице, тащу ранец, жду позыва изнутри. Как подступит ближе к выходу, я тут же присяду по-особому, упрусь пяткой в зад и как будто уговариваю его подождать. Дерьмо в основном меня слушалось. И так раза три от дома до школы. И обратно. Не любил казённых туалетов. Терпел и держался до последнего.
   Пробираюсь как-то через гостиную. Все эти ахи, охи. У одной из гостей на плече скорпион хвостом машет. Красивая картинка. Отец показал на фотоаппарат в кресле. И обвёл руками рамку вокруг себя. Доверил большое дело. Все кинулись, точно россыпь горошин к отцу. А он выбрал одну и оставил при себе. Снимок я назвал «Девушка с салфеткой». Вы таких не ищите в магазинах и каталогах, салфетки, конечно. С дыркой посередине. Края аккуратно, любовно обшиты цветными нитками. Волос у отца много по всему телу, а между ног вроде раскрученного мотка проволоки. Салфетка накрывала его, а в дырке торчал тот предмет, который у меня был подвешен. То есть мой – у меня, это же понятно. Словом, отличный снимок получился. Синим фломастером патрон написал свой вариант: «Дева, вкушающая фрукт». С отцом не поспоришь.
   Потом он  достал откуда-то пачку фоток, вытащил две и сказал всем: «Найдите десять отличий».
   Девчонки сгрудились возле него, как статуэтки вокруг скалы. О! Невероятно! Охуенное сходство! и даже – Фантастика, чудо техники!
  - Кто думает, что это монтаж?
  Поднялись три руки. Одна воздержалась.
   - Проверьте!
   Вот тогда я и наглые послушные гостьи узнали, что от щекотки бьются бокалы и бывают синяки. Отец оглушающе и страшновато смеялся. И вдруг челюсть его повисла, а тёмные длинные брови полезли наверх. Когда меня, почти без штанов, поставили на ноги, я стоял в удивлении. Посреди молчания. Голова побаливала от тугого давления в той части моего тела, которую я привычно забрасывал на подоконник по утрам, а также днём и вечером. Иногда ночью. Я уже рассказывал. Зимой этого, впрочем, я не делал.
   Кто-то присвистнул. Я поправил дужку очков.
   - А я ведь хотел его в банке заспиртовать, когда он мне впервые попался на глаза. Семимесячный выродок пищал и дрожал как цуцик. Медицина морщилась и вытирала руки. А у тебя вон что вымахало! И вес, кажется, будет одинаковый с тем мокрым синюшным комком на ладонях санитарки.
   Отец спустился в подвал за вином. Почти в ужасе я снял очки. Мясные краски и форма знакомого органа мучили мои глаза. Бежать со спущенными штанами я не мог, даже стоя я боялся потерять равновесие.
   Под аплодисменты я взбирался по-собачьи на свою лестницу. Деревянный конец неприятно цеплялся за каждую ступеньку. Отец орал:
«Вот она, грёбаная генетика! Карачун вам скоро, б***ям! Порвём в клочки!»
  Закрыв дверь, я дрожал, как тогда, в роддоме.
  Однажды патрон заявил, что хватит заниматься втихаря самообразованием. Впереди – главные уроки жизни. И пригласил вниз.
  Я быстро написал, что занят. Рыжий котёнок покусывал совсем не больно мою правую руку. Мне было не до папиных опытов.
   Волосатые ноги с жёлтыми ногтями остановились возле меня.
   - Послушай, сынок, у тебя есть шанс показать кой-кому, что ты чего-то стОишь. Пойдём со мной. Приобщайся.
   Я залез под кровать.
   Скоро котёнок пропал. Я ему ещё не придумал имени. Я искал всюду и хотел как-то приманить его голосом и куском охотничьей колбасы. Написанное он, скорей всего, не понял бы. Я старался, и слюни моего зова прыскали во все стороны.
  А отец уехал куда-то на уикэнд. Ушёл от моего вопроса. Я забрался в его кабинет, взял портфель, откинул кожаный лоскут с замочком и облил пачку бумаг быстрой струёй. Через несколько часов я вернулся и добавил пару пахучих рогаликов. Я потужился, но ничего не выходило. Немного встряхнул портфель патрона, а потом осторожно присел на него.
    Ревущий самосвал заполнил мою комнату. Кто, мол, да что это такое?!?!
   Ответ я приготовил. Удивлённо осмотрел бывший портфель. О таком я мечтал. Крокодиловая кожа знакомо воняла. Я взял в лучшую свою руку перо (ах, если бы золотое!) и начал писать. Каждую букву выводил старательно, мне хотелось, чтобы отец понял меня. Пот выделялся отовсюду.
   - Что ты там царапаешь, гоблин? Стихи?!
   Я объяснял в письменной форме, что я шёл за похожим запахом и пришёл к своему бельевому ящику. Испорчены навсегда 2,5 пары разных носков (5 штук) и хорошая ещё зимняя шапочка, которую я носил, когда у меня не все зубы были. Никто к нам не приходил в твой отъезд. Туалетом пользоваться ты меня научил. Спасибо. Если некому, то остаётся котёнок, почти нам неизвестный. Наверно, у него был понос. Я обиделся на него за хорошие пропащие вещи и прогнал из дома, со двора. Он наказан. Подпись: Невинный Сын.
   Никогда не видел, чтобы большой патрон, мой отец, уважаемый, я слышал, всеми, так медленно вчитывался в коротенький текст. Лицо его шевелилось при этом. Почти как у меня. Пока он читал, я на другом листке успел вывести: «Мне показалось, что он – это она. Ты говорил: женщины – твари. Я это понял. Надо было повесить её?»
   Он долго смотрел за моё плечо, а там простая голая стена. О чём думал, не сказал.
   Я не всегда огорчал отца. А он бывал добр и мудр. Он не бросил меня на съедение пираньям. Это тоже из его словечек. Не морил меня голодом. Всё в его руках.
   -... Побудь с нами, - попросил он, - и делай, что хочешь.
   Я облокотился на камин и кивал входящим гостям. Был я в новых модных очках и красивой кожаной куртке до пояса. Восемь молний. Ниже – ничего. Кроме близнеца папиного органа. Некоторые подумали, что это подделка... Ага, нашёл в словаре – муляж. Подходили к нему. Трогали, а он тёплый и живой. Патрон хитро посмеивался. Усы шевелились. А когда у меня встал...
  Все встали тоже, сдвинулись плечами, забыли коктейли в бокалах, захлопали ресницами. Я высморкался в особый, с личной монограммой, платок. Да, я обвешан папиными подарками с головы до пят.
   - Господа, кошёлки, ипонамать! – гаркнул папаша. – Сие, не побоюсь этого слова, моё дитя. Кто-то испуган, кто-то, вижу, облизывается. Ещё не время. Пусть растёт и крепнет. Ну, а пока я жив, мокрощелки мои дорогие, прошу! Я к вашим услугам. Е**торий открыт всегда!
   Отец, вы видите, отличался, от многих. Лучше всех.
   Одежда срывалась, обувь сбрасывалась. Порево почти началось. Кто-то заметил, что мне на член свалился и повис там чей-то плащ. Меня обступили. Начали добавлять другие предметы. Скоро весь ворох держался на моем рычаге. Даже белая пушистая штука без рукавов уместилась на самом верху. Отец любил шикарных шлюх, хотя трепал всяких.
   Пока меня фотографировали, я устал, и куча постепенно сползла на пол. «Круто!» – похвалила меня высоченная мандель(без папиных терминов никуда), нежно погладила под животом. Её позвали, она стала в ряд, и патрон двинулся мимо него. Каждую мочалку проверял своей грозной булавой. Пока я всматривался, мой болван снова надулся. Да он упрямый, подумал я.
  Думал я об этом долго. Через месяц оставил отцу записку на столе: "Я сделал перпетуум-мобиле. Зайди. Если сможешь».
  Отец заглянул в мою комнату. После истории с животным он стал по-другому ко мне присматриваться. Как будто ожидал чего-то такого...
  - Рассказывай.
   Идею он понял быстро. Он ведь инженером был, а теперь управлял ими. На схеме я нарисовал себя и девушку. Между нами верёвка.
   - Что это? – спросил патрон.
   - Система блоков, - ответил я вслух наполовину, но он понял. Молодец он у меня!
   - Так. (Дальше, глядя на мои ужимки, он сам озвучивал). Эта чёрточка – твой член. Поскромничал ты. Он смотрит вверх, на солнце. Стрелки согнулись на часах...Что? Время идёт? Понятно. Член опускается - верёвка тянет – платье на девушке поднимается. Это ноги у неё такие? А между ног пусто? Давай я подрисую как надо. Когда ты это девичье видишь, глаза твои делаются большими. Всё  правильно. И член снова поднимается. Рычаг? Пусть будет рычаг.
    Он погладил меня по голове.
   - Да ты эректуум-мобиле сочинил! Второй Хокинг растёт. Не обижайся. Это не ругательство.
   Он забрал листики и пообещал сделать кое-какие расчеты. А я ему готов помогать, когда соберётся компания. Он вернулся и вручил мне тяжёлую монету. Сказал – от царя.
   Я начал готовиться к испытаниям. Перебросил крепкую верёвку через гладкую перекладину, на которой висят шторы. Крючок из скрепки воткнул в правую штору. Обмотал верёвкой член. Стоп. Зачем вам знать все секреты моего изобретения?
   Я много занимался с разными грузами. Пришёл отец и сказал, что затея бесподобная, только производительность чуть выше муравьиной. Так он сказал. Я хотел заплакать. Написал ему о дешёвой энергии; на земле кончается уголь и мало остаётся нефти. Он широко улыбнулся:  «Такой силы для твоего фонарика хватит». Этого мне было мало, но всё-таки  немного полегчало. Я показал ему кое-что.
   Отец устроил великий сбор. Были солидные господа и б***и обыкновенные. Я вышел в центр гостиной с огромной подушкой в руках. Остальные вещи принёс патрон. Я ими жо-жон-жонглировал и сразу же при этом задувал свечи через задний проход. Помните, я научился этому в раннем детстве?
   В конце номера главное почти не получилось. Гирю я чуть приподнял над подушкой. Зато дунул так, что в камине погасло пламя и с чьей-то головы слетел парик.
   - Феноменально! Нихуя себе! – кричала публика. А патрон почему-то нахмурился и сказал, что поздно взялся за меня. Я, дескать, ему больше чем сын.  "Посмотрите: считался идиотом мелкого пошиба, а стал шоуменом!»
   Член мой побаливал от нагрузок, и мы потом решили самое тяжёлое пустить в середину выступления, пока в рычаге есть сила.
   Всё-таки патрон на том дебюте был пьян и счастлив. Это что-то! 

 Кто они? Они меня уже обмывали, а я не знал о них ничего. Они шептались. Без очков я боялся подходить к незнакомым предметам, силуэтам. Напугать их, вторично обделаться я пока не мог. Оружия у меня не было.
   Они привели меня в гостиную, уложили на диван. Эти две женщины очень хитрые. Они не мутузили меня, забыли о щекотке. Одна ухватилась за мой член и сунула его в свой рот. Я хотел её предупредить, что...Мне сделалось хорошо. А до этого было хорошо отцу. Но он уже умер, вспомнил я.
  Странно. Многое в жизни странно. Мне хорошо, а женщина морщится, трёт скулы. Вторая женщина одной ручкой цепляется за рычаг, но отогнуть его на себя не в силах. Они тянут его вдвоём и начинают попадать им в свои рты по очереди. Потом был взрыв.
   Это шок от похорон, от травмы юности, решил я. Когда я открыл глаза, приготовился зажмурить их от вида своей крови и кусков органа, малых и больших. Но он был цел. Я его чувствовал. На мне сидела женщина и скакала с жуткими звуками. Смутное лицо розовело ветчиной среди белых волос.
   - Давай, уёбок, шевелись! – кричала она кому-то.
   - Это целое уёбище, только он ещё не привык, - сказала вторая и присела над бедной моей головой.
   - Лижи, - ласково сказала она мне и больно схватила за уши. Натюрморт с такого расстояния я, конечно, разгляжу. Похоже на морскую раковину из альбома. Я ждал почему-то, что выкатится жемчужина. Среди них попадаются чёрные, двойные и в крапинку.
    В мокрую щель я попал носом. Столько слизи сразу, в три сопла, а я без платка, и руки прижаты ихними жаркими ногами. Я задёргался. Той, которая спрятала в себе мой член, это понравилось, а вторая, головная, рассердилась.
  - Он ничего не умеет. Ноль с палочкой.
   Они ещё о чём-то болтали, но тут я взорвался второй раз.
   Ударили часы. Но время, мне казалось, стояло. Я отдыхал, когда прибежала тёмненькая, в полотенце, и сказала, что сейчас все идём на качели. Так и сделали.
  Отец недавно их установил в пустой, всегда  прохладной, комнате рядом с кабинетом. Там на цепях висела коричневая груша и валялся хлам. Его прибрали. Поставили зеркала. Сиденья скользили по рельсам и качались на тросиках. Получился тренажёрный зал.
  Меня посадили. Кожа была холодной. Может, не кожа, а заменитель. Я вздрогнул. Они взялись за член, сначала губами, а потом мы задвигались. Упражнения женщинам понравились. Я почти ничего не делал, а они орали, как все остальные твари при отце. Ебля с техникой, можно сказать, у меня получалась. Чернота за окном стёрлась. Мне хотелось спать, а у женщин глаза белели под сморщенными лбами. Мне показалось, что они уже мало о чём соображают.
  Когда я проснулся, то увидел золотую пыль над собой. Муха жужжала и не могла выбраться из сверкающей на солнце паутины. В гостиной лежали на диване они, вчерашние, ночные. Это был не порядок. Отец никогда не оставлял таких. « Ночь - для души, день – б***ям», - говорил он, усмехаясь в  усы. Надо дать им денег и прогнать.
  В своей комнате под матрацем я нашёл вдруг конверт. В нём большой лист странной на ощупь бумаги. Я глянул наугад. « Не еби сестёр...». Руку отца я не мог не узнать. Он уже в земле, скоро сутки, но осталось письмо. И не только. Надо ли читать дальше, если я не понял первой фразы, на которую упал мой взгляд?
  Про мать свою я знал, что ей посчастливилось не увидеть такого урода, хотя она ждала, очень ждала сына. Я обхватил голову рукой. Вторая привычно болталась. Почти ненужная.
  Спрятал конверт в другое место, достал деньги. Несколько бумажек. Хватит. Надел очки. Взял блокнот.
   Женщины смеялись. Потом переглянулись.
   - Копилку разбил, малышок с пушкой?
  Я написал: «Сердца – для разбивания, чучела – для набивания. Копилка, мадамы, ни при чём».
  Тёмненькая заявила, что она учитель родного языка и исправила какие-то ошибки. Белая и пониже рассмеялась. Деньги взяли.
   - Никуда мы не уйдём.
   Я подумал, что им лет пятьдесят на двоих. Я позавидовал отцу, наверно, первый раз. Он бы с ними справился мгновенно, двумя движениями пальца. Он же силач. Умный, красивый.
   - Ну что, пугало, будем жить рядом. Вместе, – они говорят. – Пока. Давай мы тебя покормим. И самим жрать охота.
   Можно жить дураком, можно. Но когда дураку за обедом говорят, что он чей-то брат, а покойница сестра – ему мать, но не та мать, которая им мать, а другая, тоже покойница... Надо срочно что-то делать. Я закричал и сбросил тарелку на пол. Какой-то дом мёртвых! Я ущипнул беловолосую. «Эй!» – вытаращилась она, а вторая придвинулась ко мне с вилкой в руке. В призраков я не верил. Вчера эти сжимали мой член своими внутренностями. С таким фактом ни один придурок или мистик спорить не станет. Патрон, где ты?!
   Я убежал к себе. Закрыл дверь. Окно.
   Несколько дней я читал письмо. А те занимались неизвестно чем. У них было своё дело. Я слышал какие-то шумы. Они точно были. Мочился, как всегда, через подоконник. Смотрел на близкую природу, такую беспокойную. Одну кучку я завернул в газету, вторую – в футболку. Больше во мне ничего не было. Иногда выглядывал из двери.
   Они что-то искали, двигали.
   Мне захотелось есть. Я спустился тихо вниз. Они повалили меня, снова тащили по полу. Снова холодное сиденье. Безумные глаза. Безумные тела.
    Поздняя осень. Я почти один. Под домом – подвал. Конечно, они его тоже захотели обшарить. Пожалуйста. Папино доброе вино, старые покрышки, мокрицы. Они долго ругались, кричали. Теперь едва стонут. Я их не звал. Меня никто не звал. Я давно узнал об этом. Они зовут меня. Мне нечего им сказать. Хотя заикание временами проходит. Вернее, речь вываливается из меня, как тряпьё из шкафа.
 И никаких ударов! Поначалу бился затылком о стены. Говорю обо всём, до следующей запинки. Да, органам нужны упражнения. Прав отец. С рукой своей я ничего не сделаю, в смысле не изменю её. Но в остальном... Какое-то наследство он мне оставил, я чувствую, может быть, верил, надеялся, что я пробьюсь с ним по жизни, через неё.
   Скоро холода. Тем двум телам будет полезно. А весной я что-нибудь придумаю. Вот только не знаю, что делать с братьями, если они появятся.