О М. Горьком. Из воспоминаний писателя Л. М. Клейн

Листки из блокнота. (Воспоминание о максиме Горьком)

Имя Горького улеглось в особое место моей памяти после мартовской книжки марксистского журнала «Новое слово». Журнал просуществовал лишь 1897 год, но создал необычное общественное оживление. Здесь на первом месте был напечатан «КОНОВАЛОВ», столь изуродованный царской цензурой.
     Но не сам рассказ столь запал мне в память, сколько пять-шесть строк, которые гласили: «Нужно родиться в культурном обществе для того,  чтобы найти в себе терпение всю жизнь жить среди него и ни разу не пожелать уйти куда-нибудь из сферы этих тяжелых условий, ядовитых лжей, из сферы идейного сектантства и всякой неискренности.
     Я родился и воспитывался вне этого общества и по сей  приятной для меня причине не могу принимать его культуру большими дозами.»
     Так вот оно что! - Подумал я. - Человек вне общества... Так вот, кто автор этих рассказов.
     «Коновалов» не был первым рассказом Горького, прочитанным мною. Перед тем я прочитал его «Тоску», «Мальву», «Челкаша». Хотя печатались они в видных столичных изданиях, но они проходили незамеченны.
      Даже такой знаток литературы, как Д.Н.Овсянников-Куликовский писал тогда о Горьком:  «Строго говоря, какой это художник?»
      Но нами, молодежью тех лет, читались эти рассказы с огромным интересом. Они волновали нас так, как давно уже не волновали повести и рассказы того времени.
     Уже сам псевдоним интриговал: «Горький», «Горкун» - это «запойный». А тут — нате вам — литературный псевдоним. Затем приподнятый тон этого бытописателя низов.
     Весь свой талант Горький отдавал босякам, разрабатывал мир совершенно неизвестный, мир люмпен-пролетариата. Правда, слишком  «красивы» выходили эти «челкаши» и «мальвы» вопреки их лохмотьям.
     Выходило так, что эти пьяницы, проститутки не столько отвергнуты, сколько сами отвергают, сами бегут от «ядовитых людей» культурного общества в ночлежки и трущебы городов. И к тому же у них слишком философствовали эти  «индивидуумы». Но в каждом из них слышался голос души, голос депутата от этих масс, и невольно возникал вопрос — что это за новый пришелец в литературе? Откуда взялся этот «Горкун»?
     Но «Коновалов», имеющий автобиографическое значение, еще до автобиографии, напечатанной в журнале «Семья» и ответил на этот вопрос.
     Потом, когда я стал бывать в редакции «Нового слова», я узнал, что не только «Коновалов», но и  «Бывшие люди», напечатанное вслед за ним в «Новом слове», автобиографичны и что Горький, бывший мастеровой, маляр, грузчик воинских баржей, сам босячил среди своих героев.
     И вот это делало в моих глазах этого бунтаря социальным событием.
     Не проходит и год, как на прилавках книжных магазинов появляются два зеленых томика. Это рассказы и повести Горького, изданные А.П.Чарушниковым и Дироватовским. И вдруг, как-то вдруг, то, что на страницах журналов было столь незаметно, попадает в орбиту общего внимания.
     За ними начинается слава, огромный успех. Легенда о жизни становится уже общим достоянием. Горький становится одним из общепризнанных и самых популярных писателей.
     Вот к этому времени и относятся мои первые встречи с ним. А когда я сам глубоко вошел в литературу, стал печатать о Горьком большие объемные статьи в «Вестнике Европы», «Современном мире», «Красной нови», «Революции и культуре», наши встречи становятся частыми и в редакциях журналов и в общественных организациях, у совместных друзей и знакомых.
     Помню свою первую встречу с Горьким у Н.Г.Гарина-Михайловского, который хотя печатался в «Русском богатстве» все же был связан с «Самарским вестником», «Новым словом» и всеми своими симпатиями тянулся к марксистам.
     Это было зимой 1903 года. Был здесь и Д.Н Мамин-Сибиряк с дымящейся трубкой в зубах.
     Горький приехал из Сестрорецка, где жил в это время рядом с А.Г.Достоевской, вдовой писателя.
    Костистый,  длинный он поглаживал свои мужицкие усы. Впалость щек и груди не говорили о добром здоровье, вопреки мускулатуре.
     Он явно симпатизировал Гарину, который тоже уже печатался в сборниках «Знания»; вел переговоры с ним об издании его сочинений.
     Зашел разговор о А.Г.Достоевской.
     -Там Софья Андреевна, здесь Анна Григорьевна.
     -Жена писателя, называется. - Сказал Горький.
     Практичная, расчетливая Анна Григорьевна казалась ему воплощением того «мещанства», оскорбляющего жизнь и размах личности.
     -Счет, вес, мера. Это почище славы писательской.
     -Однако вы не разводитесь со своей славой писательской.
     Хлопнул его по плечуНиколай георгиевич, который, как всегда, только вернулся из какой-то поездки. - Вижу я ваши фотографии переходят из рук в руки. Пять лет не прошло, как стали вы печататься книжками таким тиражом, какой не имели Гоголь, Тургенев, Достоевский, хотя у него
и была такая жена, как Анна Григорьевна.
     Горький окинул взглядом светлых глаз щеголеватого хозяина, а заодно с ним Мамина-Сибиряка и меня и бросил с пренебрежением к своей особе.
     -Ну, крупный талант открывается не столь шумно. Шумный успех имели и Кукольник, и Марлинский, но не Гоголь, не Островский, не Чехов. Такой шум, внезапный шум заставляет подозревать, что его причина не в таланте, а в том, что вне таланта.
     -Нет, тайна вашей славы не в этом, а в том, что вы пришли вовремя. - Заметил Мамин-Сибиряк. - Пришли вместе с новой общественной волной, в разгаре битв марксистов с народниками. Марксизм и венчает вас славой. Успех ваш не только литературный, но и социальный.
     -Может, приди я в литературу раньше, - сказал Горький, - мне может быть не более посчастливилось чем Левитову или Николаю Успенскому. Но верьте слову, друзья, - в славе утопаю я, как лягушка в болоте. Я достаточно прожил, чтобы взвесить публичную цену славы. Популярность ничего не дает, кроме улицы.
     -И все же, Максимыч, заслужили вы свою славу. - перебил его Гарин.
     Но Горький не слушал его.
     -Впрочем, нигде так не швыряются людьми, как у нас. Сегодня втащут на колокольню, завтра с колокольни вниз.
     Говорили о портрете Горького, писанном И.Е.Репиным, выставленном еще в 1900 году, об «Освобождении», об «Искре».
     Николай Георгиевич обратил внимание на его впалые щеки.
     -Ну, как сердце, как легкие?
     Горький страдал и тем и другим.
    -Усмиряю их, слепорожденных. Силища пока есть. Быка за рога остановлю. Вот только — нога. Растяжение вен у меня. Грузчиком повредил ногу, и она дает себя знать, почище плеврита.
     Когда Горький ушел, Николай Георгиевич, сморщив лоб под седоватыми волосами, сказал:
     - По волосам  - марксист, по натуре — романтик. Художник берет верх над «идеологом». А воображает себя материалистом, как и я.
     Помню свою встречу с Горьким в 1905 году, накануне «Кровавого воскресения».
     Еще 7-го января распространились слухи, что рабочие составляют петицию, чтобы 9-го января двинуться с ней в Зимний Дворец лично  к царю.
Стало известно, что готовится расстрел массы рабочих, которые пойдут с этой петицией к царю. Тогда мы, литераторы, ученые, общественные деятели собрались в редакции газеты «Наши дни», выходившей вместо «Сына Отечества», чтобы обсудить, что предпринять, как предотвратить несомненный расстрел рабочих.
      Помню Горького на этом собрании, за 4-5 дней до этого прибывшего из Москвы. Он стоял сгорбившись, бледный, лицо без кровинки. Взгляд казался блуждающим. Держался он замкнуто, пока вопрлос не стал конкретно — что делать? Как вмешаться? Как предупредить рсстрел массы рабочих?
     Горький первый предложил послать депутацию от лица собравшихся к царскому правительству и не допустить кровопролития.
     -Старейших, более авторитетных и популярных. - Сказал кто-то.
     - Горького!
      Горького назвали все.
     Депутация вместе с Горьким уехала.
      Но, как известно, расстрел рабочих не был предотвращен, и Горький до своего ареста успел еще написать «Обращение» к народу по этому расстрелу.
     В моих отношениях с Горьким играл какую-то роль Лебединов, с которым познакомил меня писатель Иван Касаткин в бытность мою на Керженце.
     Этот босяк, точно спустившийся из разцвеченных «бенгальским огнем» очерков Горького. Вся жизнь этого человека прошла в трущобах, на больших дорогах. И все же, перед нами был сверх человек, «свободный и опытный на пути к своей мечте, порывающий все узы», по собственному выражению о себе.
     У меня и Алексея Максимовича завязалась большая переписка с Лебединовым. В своих письмах он, босяк, возражал, что Горький, который бросал гордое презрение жизни, как автор «Челкаша», надел крахмальный воротничок вместо черной блузы с кожаным поясом и «попал в тупик социализма». Горький в своих письмах писал Лебединову.
     «В свое время эти мысли я слышал в кабаках, ночлежных домах, но я никогда не был сторонником их, они всегда были органически противны мне.
     Я, как мне думается, достаточно определенно показал прелести животного эгоизма в очерке «Мой спутник»
     Ваше письмо, очень откровенное и простое и позволяет, как я думаю, мне сказать вам откровенно и просто; бросьте вы эту мертвую вашу философию и учитесь, читайте никому не доверяя, всех сопоставляя; может быть в этом труде вы найдете себя, свое Я. Всякое Я вырабатывается, а не выдумывается.»
      На письма Горького Лебединов ответил мне: «Горький раздвоился, сам стал интеллигентом, сам поднялся снизу вверх. Совет же бросить «мертвую философию», кстати, подхваченную и вами, показался мне удивительным по своей близорукости.
     Вы подошли с Горьким к этой философии с привычного шаблона, применимого к представителям интеллигенции, у которой философия, в большинстве случаев, действительно мертва, ибо резко расходится с их поступками.
      Господа интеллигенты — великие мастера строить в мыслях блестящие перспективы. Но как только дело касается реализации этих перспектив, слов океаны выкидываются, на все лады судят, с какого конца за бревно взяться. Гул в воздухе колом стоит, а бревно все ни с места.
     Чтобы жить гармонично, чтобы строить прекрасный дворец жизни, нужно согласовать мысли и волю. Пламенные порывы делают мысль нашу острой.
      А если и хочется, и колется, и маменька не велит, так нечего языком еще трепать.
      В вас, господа, нет пафоса, нет торжествующей воли. И не вам, поэтому, говорить о мертвой философии.
      Вот почему я не с вами, и не с Горьким и уклонился в бесплодный, по-вашему, анархизм от культа личности, через воплощающую в себе мечту о полетах. Горький обратился к «коллективу», стал певцом «Матери». Чем это объяснить? Тем ли, что Горький взял себе привилегию на пролетарское мышление, или талант его начинает падать — не знаю»
     Проходит немного времени, и Лебединов, как по обыкновению способом пешего хождения, появляется в столице и приходит ко мне на квартиру.
      В одной руке - узел с книгами, в другой — мешочек тоже с какими-то книгами.
     -Для чего вы шли сюда тысячу верст? - Спрашиваю я его.
     -Прежде всего, Мережковскому морду набить.
     Оказывается, независимо от счетов с Горьким, у него были какие-то счеты с Мережковским, Бердяевым, религиозно-философским обществом. А церковные дебаты он любил. Он их немало вел по монастырям на святом озере, где из года в год съезжались богостроители и богоискатели из народа. Он всегда был со священными цитатами на языке.
      И теперь он жаждал принять бой с нашими «нехристьпапами»
      -Ну, а потом? - Спрашиваю я.
      -Потом? - Он усмехнулся и добавил:
                « Выйду в люди, закричу:
                Караул! Пиджак хочу!»
Хочу вернуть автора «Матери» на прежний путь.
       Я дал ему адрес Горького, который уже имел квартиру в городе.
       Через некоторое время я встретил Горького в редакции «Вестник Европы» . Он сидел с Д.Н.Овсянником-Куликовским, который когда-то так низко расценил его как художника.
      -Это вы дали мой адрес Лебединову? - Спросил он меня очень холодно и недружелюбно.
      -Да, я.
      -Какие дряные глаза у него. Вы с ним переписываетесь и сейчас. Что это за человек, скажите?
      -Житель. Симпатизирует Вселенной.
      -Не жулик, часом?
      Я засмеялся.
      -Не выношу такого отношения к Вселенной. Да и физиономия не нравится. Ходит, ходит по земле. А что толку? Не любит он людей, не любит. Презрительное отношение к вещам, да более к людям, чем к вещам. Совершенно лишен социальных чувств.
     И действительно, у Лебединова отсутствовало то, что мы называем условностью жизненного обихода. Придя к вам, он мог остаться у вас жить, не считаясь с тем, хотите вы этого или нет. Мог оставить вам теплую вещь, если на дворе тепло, и она ему не нужна. Но мог и снять с вешалки таковую, если на дворе уже стояли холода и, по собственному выражению, был «яко наг, яко благ».
     Горький крайне холодно отнесся к Лебединову и больше мы с ним к этим вопросам не возвращались.
    Однако, когда я готовил доклад в литературном обществе о Горьком, (доклад был напечатан в журнале «Вестник Европы») и доклад содержал в себе характеристику узоров босяцкого индивидуализма, таким трущебным представителем, которого был И.И.Лебединов. Я хотел
процитировать письма Горького к Лебединову и просил на это его разрешения.
     «Не помню содержания писем, уважаемый лев максимович, - писал он мне, - но цитируйте. Не имею ничего против. Крепко жму руку. М.Горький.»
      Вопрос о пролетарском творчестве, о пролетарских писателях стал охотно интересовать Горького. Он ставил эти вопросы еще в царские времена в легальной журналистике.
     Горький хорошо знал, что эти вопросы занимают в моей литературной деятельности значительное место. Он хорошо знал, что в больших журналах того времени - «Образование», «Современный Мир», «Вестник Европы», «Новая жизнь», «Северные записки» - идут мои многочисленные статьи о пролетарских и крестьянских писателях, только начинающих свой путь. Статьи, которые впервые привлекли к ним внимание широкого круга читателей. Это были как раз те поэты и прозаики, которые позднее, после Октябрьской революции заняли виднейшие посты Советской литературы.
     И вот Алексей Максимович просит зайти для беседы по этим вопросам. В беседе участвует его секретарь А.Н.Тихонов (Александр Серебряков).
     В его квартире на  Кронвенском проезде встречает меня горничная в белом фартуке. Вхожу в гостинную, много картин, зеркал, много растений. Входит Алексей максимович -Здравствуйте, здравствуйте — из глаз смотрит озабоченность. Указывает мне на кресло.
     -Это нужно. До зарезу нажно. Понимаете ли вы? Такие, именно такие таланты необходимо выдвинуть. Нужно, чтобы все увидели фигуры во весь рост. У меня накопилось около четырехсот рукописей, но здесь подавляющее большинство рабочих заводов, железной дороги, фабричных поселков и деревень. Я внимательно, как только мог, прочитал все эти тетради серой бумаги, экономно исписанные непривычными к перу руками. - Говорил Горький. - Сделал из них выписки тех мест, которые наиболее поразили меня, сделал выписки из писем авторов и предлагаю все это вашему вниманию, будучи убежден, что делаю не худое дело. Вы увидите, как велика разница настроения в литературе, признанной и в этих рукописях, написанных простыми искренними людьми, которые хорошо знают жизнь непосредственнно.
     У вас тоже много накопилось материалов. Все это без поддержки обречено. Никто не видит социальной важности. Надо отнестись с большим вниманием к ним. Идет разговор о Чапыгине, Касаткине, Семене Вольном, Новикове-Прибое, Неверове, Гладкове, Садофьеве и многих других. Это все зачинатели, которые ищут себе место в литературе.
     Давайте, давайте свои «Очерки» о них нам. Вы открываете нужные двери. Народ требует писателей, которые не хуже пишут, чем аристократы от литературы.
    Не плохо бы дать специальное издание о стиле, о языке, о формах строения рассказов, приравненное к пониманию человека физического труда. Культура создается медленно. К тому же мышление, отравленное предрассудками мещанства.»
     Горький был не только предвестником, не только родоначальником этого движения, а собирателем литературных сил народа. Он тянул к себе людей полей и фабрик, желающих овладеть искусством письма литературного.
     Помню Алексея Максимовича в доме Николая Ивановича Иорданского и Марии Карловны Иорданской-Куприной. Помню его возмущение «Саниным» Арцыбашева, «Морской болезнью» Куприна, «Лесной топью» Сергеева-Ценского, «Грехом» Муйжеля, «Белым романом» Айзмана.
     -Ну, что они делают с женщиной? Кто, кто был у нас образцом великого сердца, как не женщина? И вот, во что преображается у них женщина — в суку, судари мои.
     -Алексей Максимович, - возразил я, - ведь Золя и Мопассан и Оскар Уайльд тоже трепали эту жажду половой жизни.
     -Нет. Старя литература не знала этих пороков сердца. И Чириков, и Чехов умели же показать русскую женщину в ее настоящем виде.
     -Ну, а эротизм Пушкина? Не Лермонтов ли уверял: «Есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся душой».
      -Она, как цветок, который надо сорвать в эту минуту, и подышав досыта, бросить по дороге; авось, кто-нибудь поднимет по дороге. -Сказала Марья Карловна, жена Иорданского.
     -Это все известно. Но все же у них нет этого сору, этих предупреждений.
     -А какая сила! Какое обаяние в «Санине»?
     -У них ложь, фокусничество. Даже пороки сердца выдуманы. Холодом, сочинительством веет
и от их повестей.
     Когда я возвращался домой, серые тучи плыли под небом. Все было лишено цветов, красок.
     Я шел вдоль улицы и думал, как сильно говорит Горький о женском сердце, о милых женщинах.
     Мои краткие воспоминания об этом пролетарском писателе, друге и соратнике Ленина может быть прибавят кое-какие детали к его биографическим данным, и это оправдает напряжение моей памяти о далеких, далеких годах моей жизни и встречах с ним.
 
Ленинград
Ул. Хартурса
Дом ученых
Август,1950г.