Однажды, в июне сорок первого

ОДНАЖДЫ,  В  ИЮНЕ  СОРОК  ПЕРВОГО…

...«Юнкерсы» раз за разом продолжали пикировать над позициями пехоты Красной Армии, каждый выход которых завершался ужасающим воем и оглушающими все и вся разрывами сброшенных ими тяжелых бомб…
Еще утром, выглядевшие вполне прилично наши окопы, теперь представляли собой лишь одно сплошное месиво земли, грязи, человеческих тел и крови.
Смысл всего бытия, для вкопавшихся и ставших единой составляющей этого месива молодых жизней, с интересом и ужасом одновременно взиравших на небо заключалась в том, чтобы Всевышний сохранил их от этого смертоносного воя бомб, перед которыми были абсолютно бессильны их винтовки…

Любая попытка перемещения в этом пространстве была обречена – крупнокалиберный пулемет противника, размещавшийся на удачно выбранном ими плацдарме бил безостановочно, как на учебных стрельбах поражая любую передвигающуюся пред ней цель.
К тому же, этот нудный и бесконечный дождь, вместе с уходящими на их глазах молодыми жизнями, впервые попавшими в такую переделку, вымывал и все последние капли не только патриотизма, но и всего остального, как-то – смысл человеческой жизни, вера в добро или справедливость, и вообще – всего прошлого, настоящего и будущего.
Совершенно ничтожными и ничего не значащими для них стали и командир полка с замполитом, еще  вчера убедительно выступавшие перед ними, и мрачный эНКэВэДэш-ник-особист, и даже сам Сталин, о существовании которых в этих окопах давным-давно все позабыли - единственно главным и определяющим все живое во всей этой Вселенной в тот момент для них был лишь этот пронизывающий насквозь смертоносный вой, направляемый и определяемый такими же, как и они, людьми.
Все.
В остальном – не было никакого смысла.
Они – были в другом измерении, в другом мире, существовавшем абсолютно изолированно и независимо друг от друга…

…Наконец, запал атакующих бомбардировщиков начал спадать и вскоре наступившая темнота преподнесла шанс живым дожить до утра.
Звуки гудящих пропеллеров стали удаляться, и сразу после них установилась абсолютная тишина.
Весь ужас этой тишины заключался в контрасте – оглушающие, уничтожающие взрывы прекратились, и на их место пришла гробовая тишина.
Не было слышно даже стона раненых.
Было ощущение, что никто не уцелел, и что во всем мире стоит только один оглушающий все и всех стук твоего сердечного клапана...

…Время не двигаясь, застыло.
Даже и дождь, словно по чьей то команде, прекратил свой монотонный полив этой грязно-кровавой смеси земли и человеческих тел.
Живые, не чувствуя ничего, даже боли от ран, также не желали двигаться – продрогшие и застывшие, и, в буквальном смысле слова – втоптанные в грязь.
И первое, что возникло в душах этих лежащих в грязи молодых людей – это унижение и обреченность от собственного бессилия перед противником.
Второе – это обман, когда их спешно, абсолютно не готовых к этим боям, бросили в эту ужасающую заваруху. Бросили – для уничтожения.
Ненависть и злость, вдруг возникшая в их юных душах, заставила сделать первое движение – распластанные их ладони, как и тела, всей пятерней медленно сжались, войдя в это грязное месиво.
Следующим движением стал медленный подъем головы и тяжелый отрыв туловища от грязной и мокрой земли.
После чего, уже в кромешной темноте, внутри сознания возник короткий, но четкий вопрос: «Кто-то еще жив?»
Ответа не могло быть, поскольку этот вопрос был задан внутри самому себе и ни-кто не мог его слышать. Попытка сказать это вслух не удалась – язык не ворочался, словно онемел. Однако, глаза от напряжения и всего пережитого, обостренно чувствовали и видели все в темноте.

Картина вокруг была ужасающая, но уже знакомая и привычная.
Убитые лежали хаотично и разбросано по всему периметру защитных рубежей, представлявших лишь эти несчастные и раскуроченные окопы.
Редкие тени оживавших бойцов проявлялись то справа, то слева.
Страх – исчез. Как и боязнь за собственную жизнь.
Надо было принимать решение, чтобы на утро не быть безответно добитым здесь же, в этой ловушке.
И тени стали молча прокрадываться в темноте к лейтенанту.
Инстинктивно собравшись вокруг старшего по возрасту и званию, бойцы продолжали молчать, как бы ожидая ответа за происшедшую молотильню.
Взирая на собравшиеся вокруг него тени, лейтенант вдруг вспомнил, и представил себя на месте командира полка, еще вчера бойко ставившего перед ними боевую задачу по защите социалистической Родины.
Но, взглянув на уставшие и постаревшие лица восемнадцатилетних парней, лейтенант, ставший и сам в течение этого дня совершенно другим человеком, тут же выбросив из головы своего командира, тяжело, с хрипотой выдавил из себя не только первую команду, но и первые слова в этой, уже новой для себя и этих людей жизни.
Это была простая команда – доложиться, кто здесь.
И немногочисленные голоса в темноте быстро доложились, - оказалось, что их осталось всего шестеро, и следовательно с ним, с лейтенантом – семеро.

«Счастливое число», - первое, что подумалось и пришло в голову лейтенанту, которому самому-то было от роду всего девятнадцать лет. 
Однако, молчание не могло долго затягиваться, нужна была вторая команда с тем, чтобы окончательно оживить, дать жизнь этой, теперь, уже его боевой группе.
И, команды методично последовали одна за другой – вначале, определиться с наличием живой и военной силой, т.е. с ранеными и оружием, затем, с месторасположением противника.
После чего, началась передислокация.
Короткими перебежками. По грязи. В темноте. Не вперед, и не назад. А в сторону, смещаясь постоянно вправо.
Лейтенант понимал, что их ждет, если они повернут назад, к своим, и что их ждет впереди, у фашистов – и там, и там – перспектив никаких не было.
Шанс был только в движении к реке, к лесу.
К тому же, это движение было направо, т.е. это было правое, верное решение.
Именно так думал в тот момент этот паренек с нашивками младшего лейтенанта.

…Кирзовые сапоги были облеплены тяжелой и липкой грязью, дыхание перехватывало и сбивалось, озноб прошибал все тело, но ноги сами несли их вперед.
Враг был совсем где-то рядом. Трассирующие пули и блики от разрыва их ракетниц освещали путь в темноте.
Только сейчас, в полночь, находясь уже в относительной безопасности, наши путники вдруг вспомнили о еде, после чего стало идти по полю неимоверно тяжело и тягостно.
Движение их явно замедлилось – люди вдруг вновь вспомнили этот ужасный день, убитых товарищей, и только теперь словно впервые увидели эту грязь по колено, почувствовали боль от полученных ран, и в сложившейся ситуации, когда противником ведется массированное наступление и достигнуто преимущество по всем направлениям – свою собственную обреченность.
Выход виделся только в одном – в поиске таких же, как и они, разбитых, но уцелевших группах бойцов, затем в создании более боеспособного формирования с тем, чтобы нанести удар по противнику, и хотя бы таким вот образом напоследок посчитаться за погибшие души своих товарищей, перенесенное унижение первого своего боевого крещения, и возможно, и за свою жизнь…

Бойцы понимали, что это легко так рассуждать, а на самом деле, учитывая степень их усталости, численности и вооруженности, добиться этого им было уже практически невозможно.
Однако, другого выбора им советским командованием дано не было.
Они должны были таким вот образом, практически голыми руками, защищать созданный большевистским Кремлем политический строй и систему, абстрактно аккумулированную в единый и общий термин – Родина, включающую в себя и тебя, твой дом, твоих родных, и этот режим, во главе со Сталиным, расстрелявшим и отправившим в ссылку сотни тысяч своих сограждан, включая и твоих близких…

…Наконец, в кромешной темноте они достигли пролеска, выйдя прямо к реке.
И здесь, обессилев, одновременно все рухнули на сырую и мокрую землю.
Отдышавшись, лейтенант принял решение сделать привал, а дождавшись рассвета, определиться с дальнейшими действиями.
Устроившись и прижавшись спиной к березе, лейтенант, как и все остальные, включая и постового, моментально погрузился в сон, в последний раз в жизни провалившись в это теплое, доброе и нежное свое детство и юность, которые были в другой, уже однозначно, не в его жизни…

…Видения приходили черно-белые и отрывистые, как в старом рваном синематографе, и большей частью это были знакомые лица, обеспокоено улыбавшиеся чему-то…
Затем, все они стали куда то проваливаться или улетать, то ли на небо, то ли в какой то бездонный колодец, а на смену им откуда то издалека взялся лай собак…
Несмотря на этот лай, несмотря ни на что, ему не хотелось просыпаться и вставать, чтобы вновь оказаться в этом ужасном мире, вдали от своего родного дома.
Ему хотелось просто так, хотя бы еще несколько минут полежать, не просыпаясь, не вставая, и не думая абсолютно ни о чем…

…Но затем, когда ему вдруг действительно отчего-то захотелось встать, вскочить, попытка вдохнуть глоток свежего утреннего воздуха почему-то не удалась, так же, как и попытка открыть глаза, потому, как что-то удушающее и обжигающее стало буквально выдавливать и насильно вытравливать всю его душу и тело – это было последнее, что отметило и зафиксировало сознание лейтенанта, после этого все вдруг неожиданно исчезло – и это, только что бывшее здесь совсем рядом детство, и этот мир, и эта война, и эта грязь, - абсолютно все, мгновенно уйдя и окончательно провалившись куда-то, во внутрь самого себя, своего собственного «я»…
Безвозвратно.
И – навсегда.