Глава 18 Сочи, Гагра, море

                Однажды ребята постарше взяли меня на ночную рыбалку на озеро Инкит.

Название озера никто не произносил, или же выпало из памяти. Это я уже позже прочитаю в воспоминаниях писателей, для которых там позже построят Дом Отдыха.

До озера добирались в кузове грузового автомобиля вместе с взрослыми, сразу начавшими устанавливать сачки для ловли раков. Мальчики забросили удочки. Мне же, ничего не дали, был не у дел, поэтому и скучновато.

Озеро не понравилось: скучное и некрасивое, довольно широкое и протяженное. На том берегу видна полоса невысоких тёмных деревьев.

Не запомнил, как прошла ночь. Возможно, где-то притулился, и крепко заснул. Никто с собой не брал еду. Нечего? Зверский голод. И дома шаром покати.

 Утром мне дали связку сазанчиков, которые ещё трепыхались, мать не хотела притрагиваться к живым. Тогда я взял самых шустрых и бросил в колодец, из которого каждый день брали воду.

Отныне, всякий раз, набирая воду,  мог любоваться, как они плавают внизу. Удивлялся, как они там так долго живут без еды? Остальных мать почистила на ступеньках крыльца барака.

В поселке старинная церковь в заброшенном состоянии, в окружении халуп, в которых жили русские.

 Между халупами и перекошенными воротами церкви маленький зелёный дворик с водопроводным краном вначале прохода.

Как-то, я с матерью примкнул к случайной экскурсии, сторож открыл широкие двери, до этого запертые на амбарный замок. Внутри неуютно, полы наполовину разобраны. Разворованы? Настил возвышается над землёй на полметра, видны стропила, по которым не пройдёшь. Голые стены, икон нет, как и фресок.

По узкой крутой, винтовой, лестнице вчетвером поднялись на колокольню без колокола, полюбовались открывшимся видом. Не так-то много и увидели, всего лишь 15 метров над землёй. Крыши соседних домиков, зелёные кроны деревьев, сосны вдали, море не видно. До него около километра. Картина на впечатлила, поэтому и не осталась в памяти. Можно было и не подниматься.

Когда спустились, то увидели, что все ушли, и сторож закрыл дверь на замок. Стало немного жутко в тишине.

Минут десять простояли у закрытой двери с большой щелью перекошенных створок, через которую, наконец, увидели проходящую молодую женщину с пустыми ведрами. Она позвала сторожа, и нас вызволили.

Лет через 25 эту церковь реставрировали, поставили орган, и скрипачка Лиана Исакадзе начала давать концерты, видел в телевизионной хронике.

Если в руках появлялся рубль, бежал в магазин, и широкоплечий грузин-продавец давал три вкусные конфеты «Кавказские», которые похожи на шоколадные, хотя и были соевыми.

Эти конфеты сохраняли свой вкус ещё лет десять-пятнадцать, потом, то ли рецептуру поменяли, то ли наши рецепторы изменились, вкус конфет стал обычным, непритягательным. 

Изредка, с получки, мать покупала пряники, которые от длительного хранения в магазине каменели, своей крепостью походили на камень.

Я долго был уверен, что они такими и должны быть, и сильно удивился, когда через десять лет, однажды, попался мягкий пряник — для меня это было открытием.

Мы живем в торцевой комнатушке финского домика на несколько семей. Комната похожа на веранду, потому что окно во всю длину.

Наши двери выходят в коридор с другими комнатами, в которых я ни разу не был, не приглашали, и на деревянное крыльцо со ступеньками мимо нашей веранды. Возле окна розетка, в которую, ради любопытства, сую концы ножниц — никто не учил, сам догадался, как и тысячи моих сверстников, которые маялись от безделья. Раздается треск, ослепительная вспышка, что особенно нравилось, несильно дергало в руку, концы ножниц оплавлялись, а я с опаской отстранялся.

Электричество к розетке подведено специальным проводом, оплетённым хлопчатобумажными нитками, и подвешено на фаянсовых маленьких изоляторах, которые видел везде на протяжении последующих десятка лет, и они были так привычны и обязательны, что перестал замечать. И не зафиксировал тот момент, когда они вдруг исчезли из поля зрения. Да нет, в какой-то миг на секунду удивился, что на стенах нет привычного шнура на изоляторах, вся проводка ушла под штукатурку, но скоро внимание было отвлечено какой-то мыслью, и всё забылось.

Мать долго не могла понять, почему ножницы странным образом портятся и не режут. Покупала новые,  которые я снова совал в розетку.

      Как-то, в середине дня, прервав игру во дворе с ребятами, я, по какой-то необходимости, забежал в комнату, может быть, воды напиться, и остолбенел: у противоположной стены, где стояла кровать, лежала мать. С неё приподнялся незнакомый молодой грузин с огромной торчащей красной ялдой. Я быстро захлопнул дверь, недоумевая, что им помешало закрыться, ведь есть же крючок! Играл на улице до вечера, пока не забыл о происшедшем. Оба сделали вид, что ничего не было. Скоро и забылось.

       Вся скученная жизнь взрослых перед глазами детей, которые становятся невольными свидетелями всех поступков и воспримут за норму жизни, и даже станут им подражать. Много раз потом думал, что для меня лучшим исходом была бы смерть в раннем возрасте, хотя бы, когда было воспаление легких. Ведь умер же сосед по палате. А я зачем-то остался жить, словно в этой жизни должен был что-то сделать.

Во многих неполных семьях вырастали звереныши, которые в свою очередь начинали калечить судьбы своих детей, не желая ни о чем задумываться, как только о своих удовольствиях. Дети не выбирают своих родителей.

 Смеясь, мать рассказывала подругам о забавном случае в Сухуми, когда я, лет пяти, бегал по парку, а она сидела на скамейке, перед этим меня, строго предупредив, чтобы я никому не говорил, что она моя мама. И, когда к ней подошел мужчина и присел рядом на скамейку, я подбежал и сказал матери:

— Мама, я не скажу дяде, что ты моя мама.

Взрослые смеялись. Мне же, было не до смеха. Подсознательно догадывался, что для неё было бы лучше, если бы меня не было, вообще. Многие её проблемы легко бы решались.  Зачем же тогда, родила?  Не знал, что дети, чаще всего, появляются помимо желания. Иначе бы людей на Земле не осталось. А так я, обременительно, таскаюсь за нею всюду. Некоторые молодые мамы не выдерживают подобного груза, избавляются, подбрасывают под чужие двери, убивают.

        Моя мать не сделала этого, но благодарности почему-то не испытываю.
Одна из её знакомых удивилась, как хорошо и тихо я себя веду среди взрослых. Мать, посмеиваясь, сказала:

— Вначале он не был таким. Чуть что – бросался на пол, принимался кричать и колотить руками и ногами.  Долго не знала, что с ним делать. В растерянности думала, что у него падучая, припадок. Пока кто-то не надоумил отстегать его ремнем. С тех пор никаких припадков, как шелковый.

     Она с улыбкой посмотрела на меня, мол, какой шельмец, вздумал, было, шантажировать истериками молодую и неопытную мать

       Странно, думал я. Вначале — это когда? Год, два назад? Неужели я такое делал?  Почему же, не помню? У меня на подобное хорошая память. С какой стати мне кидаться на пол и закатывать истерику? Не в моем характере проявлять холерический темперамент. Я никогда не требовал у матери лишнего, и, если отказывала, не канючил. В истерику обычно бросаются разбалованные дети. Меня же, мать никогда не баловала. Некогда.

Всё детство, начиная с рождения, я был подброшенным у бабушки и родной тетки, которым было не до меня. Бабушка постоянно корчилась от болей в желудке, а тётка работала и в колхозе и дома.

Позже, вспоминая этот её рассказ, пришел к мнению, что мать выдумала эту историю, чтобы заинтересовать слушающую, лестно предстать этаким начинающим Песталоцци в юбке.

Человек должен рождаться желанным, чтобы его любили, заботились о нем. Но зачастую ребенок появляется на свет лишь потому, что так получилось, о ребенке и не думали. И, когда он родился, то сразу же, стал обузой всем. И родителям, которые не знали, или не хотели думать, от чего появляются дети, и близким, на которых свалилась нежеланная забота ухаживать за нежданным.

В чем проблема? скажет кто-нибудь, и будет прав, потому что большинство детей только так и появляются на свет – нежданными и нежеланными. Родился, и родился. Не убивать же? Пусть живет.

Когда же я понял, что родился таким вот, нежеланным? Никогда. Это знание было с первых же лет сознательной жизни, когда мать оставляла меня на бабушку, тетку, а те, в свою очередь, на малых детей 4-х и 7-ми лет. Иначе не выжить. Забота о ребенке связывает руки – некогда за скотиной присмотреть, за огородом – бесконечная работа по дому, в колхозе.

Мать рассказывала, что хочет познакомиться с любым мужчиной, который присядет на скамейку, но моё присутствие отпугивает потенциальных женихов, и она так и остается одна, без мужа. Знал, когда отец меня, четырехлетнего сажал на лошадь, лишь только потому, что я мешал совокупиться с бывшей женой.

Странная  логика у этих взрослых. Зачем оставлял, менял на другую, если сейчас так страстно жаждешь её, что готов рискнуть здоровьем сына, сделать из него калеку? Неужели она кажется лучше нынешней жены? Знал всегда, потому что видел равнодушие к себе, неучастие.

 Иногда мать, всё же, замечала, что я живу рядом с ней, как бы просыпалась от своих забот, и заставляла меня молиться.

 Сейчас я уже понимаю, что и тогда в Бога не верил. Здравый смысл не позволял в него верить. Если бы Он был, то на Земле не существовало бы того бардака, который творится повсеместно. Зачем Ему нужен бардак? Совершенно не нужен. А коли так, то Бога нет. Но, если мать говорит, то делаешь то, что она велит.

     Наша комната крайняя, окно без занавесок, которых у нас никогда не было, и нет. Любой с крыльца мог заглянуть и увидеть происходящее в комнате.

 В какой-то день ко мне стала приходить соседка, года на три моложе. Игрушек у меня никаких, только огрызки цветных карандашей.

Я не представляю, чем занять её и себя? Да и как с девочками, вообще, играть? Как взрослые играют? Склоняю к взрослым действиям. Она сразу же понимает, о чем я намекаю, и не соглашается за просто так.

 Предлагаю огрызок цветного карандаша. Она соглашается, но не в комнате, в которой не можем закрыться, в любой момент могут войти наши родители. И на кровать не положишь – через окно всё видно.

 Вышли на солнечную улицу, и зашли в сумрачный деревянный туалет. Она встала на возвышение, которое оказалось слишком высоко, я не доставал, и мы снова оказались на улице.

       Мимо проходила незнакомая женщина и погрозила нам пальцем, прокричав что-то укоризненное. Но нас это не остановило.

Направились в сосновый лес за нашим домом. Нашли углубление, скрывающее от дороги, девочка легла и приподняла платьице. У неё и трусов-то не было. Мы почти не разговаривали, представления не имели, о чём можно говорить в таких случаях, но обоим хотелось узнать, почему взрослые так делают.

Но ничего и не могло получиться. Да и мы не знали, ради чего это всё, и как это делается? Догадывались, видели. Приподнялись уходить, и нас заметили мальчики постарше, которые, возможно, проследили за нами. Издали начали кричать, чтобы она и с ними поиграла. Но не стали приближаться к нам. Мы обошли их стороной и вернулись домой. Больше девочка не приходила ко мне в гости.

       50 лет спустя я прочитаю о реакции женщины на идентичный случай с соседским мальчиком и её дочкой. Она будет трясти испуганного мальчика за плечи, как грушу, и истерически кричать:

— Что ты сделал с моей девочкой, негодяй?! Почему ты молчишь?! Отвечай! Я тебя сейчас убью!

      Женщине невдомёк сообразить, что семилетний мальчик неспособен что-либо сделать с её дочкой, просто, знала, что с нею делали, и это знание переносила на свою дочку.

продолжение следует: http://www.proza.ru/2018/09/19/865