Мой Капитан

Он был из тех людей, что прячет в усах гранату. Всякий раз не знаешь, за каким предлогом его потянет откусить чеку. Слова его никогда не пугали - он их лопал на лету, не предлагая взамен ни свинца, ни пряника.

Мне было тогда тридцать пять, ему сорок. Я встретил его стоя поперёк тридцатого хайвея - он летел как чемпион мира по прыжкам в длину, как дикий мустанг в чистом поле, как орёл на высоте полторы тысячи метров. Его спина закрывала собой горизонт, а подбородок нависал над землёй огромной гранитной скалой. Ноги его уходили в грунт на добрые сто тридцать пять футов, голова задевала потолок. Мы сошлись с ним в неравном бою при озере Пьяньченелло; у него был восьмизарядный ствол, я был готов плакать.

Дальше мы ехали вместе, оседлав дюжину лаек. Он оказался хороший мужик: настоящий ковбой - свой в доску. С собой мы взяли две бутылки текилы и пили без остановки на брудершафт, закусывая малосолёными огурцами, курили гаванские сигары, сплёвывая кислотой на дымящийся песок. За нами по пятам неслась вся полиция штата - и тот шериф был мне лично знаком. Мы отстреливались от погони с двух рук, но эти ребята вцепились в нас как мёртвый бульдог и гнали до самого запада, где мир закругляется пропастью.

Мы встали у края каньона, и я понял: дело табак. Я решительно шагнул им навстречу, размахивая пистолетом, как бумерангом, перекатывая во рту сигару со льдом и щегольски хрустя своими начищенными ботфортами; я сказал шерифу: “Слышишь, Джон, мы же с тобой хорошие парни! Не будем кривить душой!..” И он сказал мне в ответ: “Да, парень, ты прав, чёрт меня расколдуй!” И они ускакали прочь, высекая из-под колёс облака пыли. Я широко улыбнулся моему новому другу и сказал, положив ладонь ему на плечо: “А сейчас я покажу тебе мою Родину!”

Он был как голубиная почта срочен, как мартовский кот учтив. Я называл его “мой Капитан”. В нём было что-то от графа, а что-то блестело как самурайский меч. Никогда не забуду, как мы пели в саду под балконом Нади. На нём был длинный коричневый свитер и красный мексиканский плащ. Я бросил сомбреро на землю и взял первый аккорд - он затянул густым баритоном. Я подхватил мотив, и тогда, словно птица из разжатых ладоней, как прохладная струя Бахчисарайского фонтана, наша песня взлетела над ночным апрельским безмолвием, пронзая своим прозрачным оперением перламутровые весенние облака, пробиваясь к угольно-чёрному небу, взмывая всё выше, выше, в космическую ледяную даль, переплетаясь с жемчужными ожерельями звёзд. И соловьи слушали нас, заткнув свои охрипшие глотки, и русалки бросались на берег, и леший повесился на суку. На балкон выпорхнула Нади, как июньская ночь свежа, и как арктический ветер бесстрастна в своём бледно-голубом палантине. Я ей крикнул: “Э-хей!” Она в ответ лишь вскинула бровь, посмотрела на луну и взлетела. Она оказалась ведьма.

Тогда мы пошли в бар и пили всю ночь и весь день, а потом снова всю ночь и снова весь день. На утро пришли инопланетяне. Они сказали нам: “Хорош пить, ребята! На дворе довоенное утро, кончайте сидеть внутри!..” Мы вышли из рюмочной и шли по бульвару облитые водкой изнутри и снаружи - навстречу нас била в лицо сирень. Мы увидели как огненные кареты неслись в жёлтом тумане по прокуренному Проспекту, и как тысячи умных лиц поднимались в гору со знаменем тоски на плечах; мы увидели как стаи ощенившихся дворняг ходили на задних лапах по мостовым и тротуарам, и как толпы простоволосых нищих водили хороводы под музыку Rolling Stones, просили занять на кредит до получки и громко рыдали. Мы открыли мир заново. Он оказался не больше напёрстка, и люди в нём видели нас как енотов.

Весь день мы гуляли по городу. Мы бросали цветы в ноги примадонны Большого Театра, исходили Третьяковскую и Эрмитаж; дежурили у Могилы Неизвестного Солдата, шесть раз переплывали наперегонки Неву; мы танцевали на крыше питерских новостроек и пили вино в компании молодой арбатской братвы. И тут я вспомнил, что обещал показать моему Капитану Русь - Русь, которую он никогда не видел, - Русь, которой нет на карте, - Русь, на которой я был женат три тысячи лет; и я знал, что есть лишь одно место на свете, откуда видно сразу всю нашу страну целиком - каждый её маленький кусочек, каждый незаметный глазу уголок: каждую берёзку, бережно посаженную в тёплую землю нежными женскими ручками, каждый скворечник, заботливо сколоченный беспризорным мальчуганом, ставшим на путь духовного возрождения, каждый фитилёк и каждую ниточку, каждого паучка-шелкопряда и муравья-трудягу, каждый кособокий забор и колченогий стул. И я сказал моему Капитану: “Давай тушить огонь, а завтра будет великий день!”

Мы проснулись чуть свет под пение петухов. Мы двинулись, уверенно чеканя шаг, и детвора выбегала навстречу нам и кричала “салют!”. Мы вышли напрямую к Кремлю. Мы были намерены взять его штурмом. Капитан мне сказал: “Эй, аккуратнее с этим, приятель!” (У него был особый взгляд на вещи: там, где другие видели ворону, перед ним расступались тучи.) Но я знал, что делаю. Эти глупцы поливали нас с огнемёта, а я лишь вынимал из кармана улыбку и предъявлял им, зная, что Капитан со мной.

Мы встали у дверей Мавзолея и постучали три раза. Это был условный сигнал, и Он его знал. “Эй, ты что, оглох, старый!” - крикнул в замочную скважину мой Капитан. Не прошло и минуты, как дверь распахнулась, и на пороге возник Он - как всегда налегке, в красной футболке, шортах, кепке набекрень и сандалиях на босу ногу; он сказал нам: “Прошу извинить, любезные, заставил вас ждать не по-братски!”. “Бросьте, Владимир Ильич, забудем, чего там!” - успокоили мы его.

И он повёл нас мрачными коридорами, где по стенам горели факелы и паутина свисала до пола, а крысы то и дело пробегали под ногами, задевая нас своими лысыми хвостами. Но от Ленина исходило такое необычайное тепло и так приятно пахло ладаном, что нам было всё нипочём. Он вёл нас тайным подземельем, проделанным специально для верхушки ЦК. Он вёл нас наружу - к голубому небу, к золотому сердцу России. Я волновался, полюбит ли мой Капитан страну, имя которой вытатуировано у меня на груди и всплывает на языке раскалёнными углями. Но мой Капитан был широкой души парень - я знал, что в его сердце есть место для целого мира, а в глубине жил течёт наша русская голубиная кровь. Наконец, луч света ударил нам в лицо, и со стены Кремля во всю ширь необъятную - от Калининграда до Русского острова - открылись просторы нашей богатой и нищей страны.

Я обвёл рукой всё вокруг и сказал моему Капитану: “Вот она, моя Рассея! Распростёрлась без конца и без края. Полюби её такой, если можешь!” Но мой Капитан молчал, сдвинув брови и, как Илья Муромец, ладонью прикрывался от солнца; и я тоже молчал в ожидании.

И вдруг он спросил меня, не отрывая глаз от горизонта: “Послушай, а кто это там скачет в степи по бескрайним раздольям?..” “Это конь, - радостно ответил я ему, - несётся белогривый - неуёмный несётся конь, неподкованный конь, и нет силы, способной остановить его!” И в этот момент я понял, что в его груди загорелась Любовь. Сначала она едва теплилась тонкой лучиной, потом вспыхнула ярким факелом и вскоре раздалась диким, неуёмным пожаром, охватила весь Кремль, перекинулась на окрестные дома - зажгла все соборы, церкви и дворцы. Владимир Ильич всё время стоял чуть поодаль и смотрел на нас с едва заметной улыбкой, а потом подошёл и положил руки на наши плечи, и мы ещё долго стояли так в тишине на крыше Кремля: я, мой Капитан и Ленин.

7 июля 2012