Опасные гастроли

Опасность — обстоятельства, при которых материя, поле, информация или их сочетание могут таким образом повлиять на сложную систему, что это приведёт к ухудшению или невозможности ее функционирования и развития. Опасность — наступление, или появление заметной вероятности наступления нежелательных событий.

Гастроли, ранее «гастроль» (нем. Gastrolle, от Gast — гость и Rolle — роль) — выступление артиста или коллектива вне места его постоянной деятельности — в другом районе, городе, стране.

В холодных городах прощальные гастроли,

Уснувшая мораль, просроченные роли,

Осколки от витрин, зеркальность впечатлений,

Провинциальна спесь уставших поколений...

Избитая канва энергий бесконечных,

Которую всегда транжирили беспечно,

И посылая на..., а может быть по встречной,

Используем рецепт пороков человечьих...

Состояние после успешных гастролей – это состояние воина-рыцаря после крестового похода. Иерусалим захвачен. Народ рукоплещет. Паства завидует. Красавицы кормят завтраком и пишут письма. И плевать, что это был всего лишь Екатиренбург. Зато теперь мне по-настоящему понятно почему его называют Йобург. Борис Бергер! Браво! Смотрите – это он! Можно с вами сфотографироваться? Можно интервью? Девушки-красавицы. Глаза сверкают. Губы манят.  Даже Ёлкина похожа на Чичерину. «И то что было набело – откроется потом. Мой рок-н-рол – это не цель и даже не средство!» А вы были на могиле русского царя? Оооо! Первые сто грамм выпиваются еще в поезде. И горизонты расширяются и Йобург превращается в Иерусалим. «А дальше – это главное. В дальнем пути я заплету волосы лентой».  Этот грорд наш! Я назначен почётным гражданином. Заезжей, нет, упавшей с неба звездой. Данилой-мастером! Я тону в море алкоголя и в перинах уральских хозяек медной горы. Из меня выходит каменный цветок.  О великие третьи Курицыновские Чтения в Екатеринбурге! Снег и слава! Пунш и пепел!

Итак нас было семеро. Семь рыцарей. Семь пилигримов. Семь самураев. Великолепная семёрка. И у каждого были свои цели. Я ехал взглянуть на могилу русского царя. Саша Иванов – наш адский маргенум ехал сеять разумное доброе вечное и продавать книги. Саша Шабуров – тогда еще  малоизвестный в Москве худой угловатый подросток ехал прогуляться по местам своей юности. В Йобурге он к тому времени был уже известен. Его носили по улицам в гробу и возле библиотеки стоял его памятник Человеку-Неведимке. Бронзовая плита с отпечатками босых ног. Первый в России памятник литературному герою, который в студёную зимнюю пору дворники любовно очищали мётлами от снега, чтобы было видно посетителям областной библиотеки около кот орой он был установлен.  Илья Фальковский – математик, драматург и художник ехал был настроен по боевому и ехал в Йобург на Курицыновские Чтения, что бы прочесть свой программный текст-манифест «Дать ****ы». Маленький, нежный, похожий на Карлсона со своего юзерпика, писатель и литературный критик Дима Бавильский ехал в поисках новых сюжетов любви и приключений. Бородатый писатель Владимир Тучков ехал встречаться со своими читателями в регионах России. Только-только по всей России вихрем промчался его книжный сериал «Танцор», превратившись в телевизионный.  Ну и Славушка Курицын – наш туроператор и руководитель поездки и директор фестиваля ехал посетить город в котором он выучился на журналиста и который всячески прославлял и поддерживал в Москве.
Третьи Курицыновские чтения. О, Как давно это было. Первый год Великой Охоты на Лося. Мир был так молод, что многие вещи в нём еще не имели названия и на них приходилось просто указывать руками.  Майкл Джексон был еще чёрным, а Шабуров еще не был Синим Носом и на него просто показывали пальцем и говорили:  «Эй ты! Замолчи! Хватит уже! Пей, бля!» Но он продолжал свой бесконечный заикающийся трёп. Два купе и восемь бутылок водки. Двое суток пути. Мчится жёлтая стрела поезда в жёлтые горы. Кипит возмущённый разум. Рождается истина. Нежная и голая, как правда. Истина зарождается в спорах и в стаканчиках жидкой прозрачной правды  и сразу принимает из ласковых мужских рук кусочек жареной литературной курицы. Стучат колёса, и мгновенья как пули у виска, и виски стучат, как колёса по утрам от осознания и важности ночных озарений и от отсутствия виски. А без виски трудно чувствовать себя Гумилёвым, едущим охотиться на слонов в Африку. Но водка с нами и мы держим путь на Урал. Там, где жёлтые горы поют свою холодную песню голосами метелей. Ну в общем:

Вагонные споры - последнее дело,
Когда больше нечего пить,
Но поезд идет, бутыль опустела,
И тянет поговорить.

И двое сошлись не на страх, а на совесть,
Колеса прогнали сон:
Один говорил: "Наша жизнь - Бронепоезд",
Другой говорил: "Ты гандон".

Один утверждал: "евреи - расисты",
Другой возражал: "Ни разу".
Один говорил, мол, мы - постмодернисты,
Другой говорил: "Пидарасы!"

Один говорил: "Нам культура - награда,
И везде, где мы сможем - насрём".
Другой говорил: "Задаваться не надо:
Ведь Пушкина мы не сотрём".

А первый кричал: "Политика – дура!
На много, на много лет".
Второй отвечал: "при слове культура -
Я достаю пистолет".

Если жизнь всего лишь похожа на жизнь,
то текст всего лишь похож на текст,
как суррогат общения.
Вне одиночества текст не пишут.
Другой проступает сквозь процесс письма.
Стремление и возможность самовыражения
через показ вещей и событий,
какими они есть,
среди пространства листа бумаги,
что в пограничной ситуации автором принимается за истину,
мир и слово.
Мир скорее всего абсурден для человека,
остро переживающего свою временность
в своей же всегдашней несвоевременности.
Наливай!

Главное в нашем деле не забыть выйти из поезда. На своей остановке. Мы вышли на конечной через сутки и восемь часов. Здравствуй Йобург! Город контрастов - центр уральской цивилизации.  Поселили нас в гостинице. Гостиница примитивная – 2 или 3 звезды, заточенная под съезды профсоюзных работников. Уже темнело, но неутомимый Курицын повел нас всех гулять и показывать город. Помню снег. Много снега.

Там снег, там столько снега
Что если б я там не был сам
Я б не поверил, что бывает столько снега
Что земля не видит неба
И звездам не видать с вершин
Как посреди огней вечерних и гудков машин
Мчится тихий огонек моей души

Попивая по дороге для сугреву, мы – огоньки, мотыльки, крестоносцы-самураи, пришли на могилу русского царя. Состояние, как во время революции перед расстрелом царской семьи. Холод собачий. Снега по пояс. И ссать хочется ужасно от холода и от осознания важности структуры момента. Затуманенный алкоголем мозг, как сон разума под давлением мочи, породил революционную идею. Арт перформанс, акция и т.д. «А можно я буду первым в мире евреем, который поссыт на могилу русского царя?» - спросил я у Курицына. Хочу напомнить, что Бренер уже обосрался  под картиной Ван Гога, а Кулик уже был человеком собакой, но группы Война и Пусси Райет еще ходили в детский сад имени Маркиза де Сада. Видавший виды и слыхавший слыхи постмодернист Курицын на мгновение потерял дар речи. Животный или даже птичий анти-симитизм вспыхнул искрой и возгорелся в черносотенное пламя в голове русского писателя, и он страшным голосом заревел: «Казакиии! Казакиии!» В этот момент из ночного снежного вихря выскочили огромные конные казаки. Они схватили меня и увезли во внутреннюю Монголию. Мгла поглотила меня. И больше я ничего не помню. Помню только, что блевал капустой и кричал заклинание: «Капуста-капуста! Сделай меня русским!»
Проснулся я утром в гостинице. И сразу понял, что теперь я русский. Магический ритуал сработал на славу. Я имею в виду Славу Курицына. Глотнув холодного саке, вместе с другими самураями мы поехали на чтения в Университет. А там уже кипит литературная работа. Курицын модерирует. Студенты слушают затаив дыхание. Выступает Ольга Славникова. Говорит что-то умное про детективную литературу. Надо сказать, что в юности в доме творчества Коровина, от нехуй делать я перечитал все детективы мира. Полюбил только Жапризо за язык и фантазию и Агату Кристи за крепкую сюжетную прозу. А Славникова просто выёбывается перед студентами. Раскраснелась вся. Видно, что в Москву хочет. Хочет, но молчит. Ну тут я не выдержал и задал ей сакраментальный вопрос: «Что главное в героине: ум или красота?» Красота – ответила Славникова и покраснела от удовольствия. И тут наступил обед. «Ну и где же знаменитые уральские пельмени?» – пытал я Курицына. Но даже под пытками Курицын не хотел раскрывать еврею великую уральскую пельменную тайну. И мы всей самурайской толпой пошли есть борщ.  В какой-то вонючей столовой мы заказали море борща и море водки. Увидев, что происходит, самурай Бавильский закурил трубку и начал протирать очки. Стоило нам отвернуться, как он исчез. Только тарелка дымящегося борща, запотевшие очки и трубка еще тёплая. А Бавильского нет. Чёрная магия – подумали мы. Началось. Но никто не испугался. Все продолжали пить и только Курицын встревоженно кудахтал: Куда? Куда? Куда вы удалились? – пел и ел Славушка, не забывая однако наливать бойцам норму.
 Веселье сочится сквозь поры.
 Разговоры – какие мы молодцы и т.д...
Пьём.
А где же прекрасные женщины?
Ну а есть ли у вас ли какие-то клубы у вас?
 Ну так... чтоб без криминала?
В промзоне?
 И вот мы уже в микроавтобусе мчимся под шансон на встречу судьбе. И вот мы в клубе. А там прекрасные девушки и среди них даже студентки, которые были на лекциях и знают, что мы звёзды. Жёсткий дансинг. Все мужчины в костюмах Адидас. А мы уже полные звёзды и даже не боимся. А город плохо освещается и манит нас на улицу курить ганджубас.
А там ментовский бобик-газик.
И нас так ласково берут внутрь.
Но мы звёзды из Москвы и мы приехали читать лекции.
Мы подписываем ментам книги и они отпускают нас и даже возвращают коробочку с волшебной травой Урфина Джуса.
Русалочки окружают мужчин и... Хоровод.
Ребята! Какие вы все прекрасные и умные и великие! Я люблю вас!
 Я счастлив быть с вами на этом великом литературном фестивале!
Самураям уже на вырваться. А мы с Курицын уходи в ночь.
Мы идём окунуться в салонную жизнь ночного Йобурга – пить на квартиру к Наташе Смирновой. А ведь раньше я всегда покупал в новом городе карты и ходил смотрел музеи и памятники – вспоминаю я жалобно.
Ночь. Квартира Смирновой. Царит веселье и царит поэт Борис Рыжий. Первое, что он делает – бросается на Курицына со словами: «Ну, что приехал,бля? Отлично! Ща наконец-то ****юлей получишь! ****и мы Москву!» Все в шоке. Кур и Рыжий выкатываются на лестничную клетку разбираться. Дверь закрывают. Из за закрытых дверей доносится пыхтение и возня. Я выламываю дверь и выскакиваю на площадку их разнимать. Но они не дерутся, а просто держат друг-друга за воротники. Лица красные от русской водки и от русской поэзии. Все вместе возвращаемся обратно в квартиру. Пьём. Рыжий с презрением смотрит на всех, кто не вступился за Курицына. А ты, что сидел? – спрашивает он меня. Сидел – полувру я. Я тоже – полуврет он. Пьём. Рыжий читает стихи. Ночь.

Когда бутылку подношу к губам,
что чисто выпить, похмелится чисто,
я становлюсь похожим на горниста
из гипса, что стояли тут и там
по разным пионерским лагерям,
где по ночам – рассказы про садистов,
куренье, чтенье «Графов Монте-Кристов»…
Куда теперь девать весь этот хлам,
всё это детство с муками и кровью
из носу, чёрт-те знает чьё
лицо с надломленною бровью,
вонзённое в перила лезвиё,
всё это обделённое любовью,
всё это одиночество моё?

*  *  *
 
Больничная тара, черника
и спирт голубеют в воде.
Старик, что судил Амальрика
в тагильском районном суде,
шарманку беззубую снова
заводит, позорище, блин:
вы знаете, парни, такого?
Не знаем и знать не хотим.
Погиб за границей Амальрик,
загнулся в неведомых США.
Тут плотник, таксист и пожарник,
и ваша живая душа.
 
Жизнь, сволочь в лиловом мундире,
гуляет светло и легко,
но есть одиночество в мире
и гибель в дырявом трико.
Проветривается палата,
листва залетает в окно.
С утра до отбоя ребята
играют в лото-домино.
От этих фамилий, поверьте,
ни холодно, ни горячо.
Судья, вы забыли о смерти,
что смотрит вам через плечо.

* * *
Так гранит покрывается наледью,
и стоят на земле холода, —
этот город, покрывшийся памятью,
я покинуть хочу навсегда.
Будет теплое пиво вокзальное,
будет облако над головой,
будет музыка очень печальная —
я навеки прощаюсь с тобой.
Больше неба, тепла, человечности.
Больше черного горя, поэт.
Ни к чему разговоры о вечности,
а точнее, о том, чего нет.

Это было над Камой крылатою,
сине-черною, именно там,
где беззубую песню бесплатную
пушкинистам кричал Мандельштам.
Уркаган, разбушлатившись, в тамбуре
выбивает окно кулаком
(как Григорьев, гуляющий в таборе)
и на стеклах стоит босиком.
Долго по полу кровь разливается.
Долго капает кровь с кулака.
А в отверстие небо врывается,
и лежат на башке облака.

Я родился — доселе не верится —
в лабиринте фабричных дворов
в той стране голубиной, что делится
тыщу лет на ментов и воров.
Потому уменьшительных суффиксов
не люблю, и когда постучат
и попросят с улыбкою уксуса,
я исполню желанье ребят.
Отвращенье домашние кофточки,
полки книжные, фото отца
вызывают у тех, кто, на корточки
сев, умеет сидеть до конца.

Свалка памяти, разное, разное.
Как сказал тот, кто умер уже,
безобразное — это прекрасное,
что не может вместиться в душе.
Слишком много всего не вмещается.
На вокзале стоят поезда —
ну, пора. Мальчик с мамой прощается.
Знать, забрили болезного. «Да
ты пиши хоть, сынуль, мы волнуемся».
На прощанье страшнее рассвет,
чем закат. Ну, давай поцелуемся!
Больше черного горя, поэт.
               
* * *

С плоской «Примой» в зубах: кому в бровь, кому в пах,
сквозь сиянье вгоняя во тьму.
Только я со шпаною ходил в дружбанах —
до сих пор не пойму, почему.
Я у Жени спрошу, я поеду к нему,
он влиятельным жуликом стал.
Через солнце Анталии вышел во тьму,
в небеса на «Рено» ускакал.
И ответит мне Женя, березы росток,
уронив на ладошку листок:
поменяйся тогда мы местами, браток,
ты со мною бы не был жесток.
Всем вручили по жизни, а нам — по судьбе,
словно сразу аванс и расчет.
Мы с тобой прокатились на А и на Б,
посмотрели, кто первым умрет.
Так ответит мне Женя. А я улыбнусь
и смахну с подбородка слезу.
На такси до родимых трущоб доберусь,
попрошу, чтобы ждали внизу.
Из подъезда немытого гляну на двор,
у окна на минуту замру.
Что-то слишком расширился мой кругозор,
а когда-то был равен двору.
Расплывайся в слезах и в бесформенный сплав
превращайся — любви и тоски.
Мне на плечи бросается век-волкодав,
я сжимаю от боли виски.
Приходите из тюрем, вставайте с могил,
возвращайтесь из наглой Москвы.
Я затем вас так крепко любил и любил,
чтобы заново ожили вы.
Чтобы каждый остался оправдан и чист,
чтобы ангелом сделался гад.
Под окном, как архангел, сигналит таксист.
Мне пора возвращаться назад.
               
 
 
* * *

Приобретут всеевропейский лоск
слова трансазиатского поэта,
я позабуду сказочный Свердловск
и школьный двор в районе Вторчермета.

Но где бы мне ни выпало остыть,
в Париже знойном, Лондоне промозглом,
мой жалкий прах советую зарыть
на безымянном кладбище свердловском.

Не в плане не лишенной красоты,
но вычурной и артистичной позы,
а потому что там мои кенты,
их профили на мраморе и розы.

На купоросных голубых снегах,
закончившие ШРМ на тройки,
они запнулись с медью в черепах
как первые солдаты перестройки.

Пусть Вторчермет гудит своей трубой,
Пластполимер пускай свистит протяжно.
А женщина, что не была со мной,
альбом откроет и закурит важно.

Она откроет голубой альбом,
где лица наши будущим согреты,
где живы мы, в альбоме голубом,
земная шваль: бандиты и поэты.
               
* * *

Закурю, облокотившись на оконный подоконник,
начинайся, русский бред и жизни творческий ликбез, —
это самый, самый, самый настоящий уголовник,
это друг ко мне приехал на машине «Мерседес».

Вместе мы учились в школе, мы учились в пятом классе,
а потом в шестом учились и в седьмом учились мы,
и в восьмом, что разделяет наше общество на классы.
Я закончил класс десятый, Серый вышел из тюрьмы.

Это — типа института, это — новые манеры,
это — долгие рассказы о Иване-Дураке,
это — знание Толстого и Есенина. Ну, Серый,
здравствуй — выколото «Надя» на немаленькой руке.

Обнялись, поцеловались, выпили и закусили,
станцевали в дискотеке, на турбазе сняли баб,
на одной из местных строек пьяных нас отмолотили
трое чурок, а четвертый — русский, думаю — прораб.
 
* * *

Отделали что надо, аж губа
отвисла эдак. Думал, всё, труба,
приехал ты, Борис Борисыч, милый.
И то сказать: пришел в одних трусах
с носками, кровь хрустела на зубах,
нога болела, грезились могилы.

Ну, подождал, пока сойдет отек.
А из ноги я выгоду извлек:
я трость себе купил и с тростью этой
прекраснейшей ходил туда-сюда,
как некий князь, и нравился — о да! —
и пожинал плоды любви запретной.
               

* * *
Достаю из кармана упаковку дур-
мана, из стакана пью дым за Ро-
мана, за своего дружбана, за ли-
мона-жигана пью настойку из сна
и тумана. Золотые картины: зеле-
неют долины, синих гор голубеют
вершины, свет с востока, восто-
ка, от порога до Бога пролетает
дорога полого. На поэзии русской
появляется узкий очень точный
узорец восточный, растворяется
прежний — безнадежный, небрежный.
Ах, моя твоя помнит, мой нежный!

* * *

Гриша-Поросенок выходит во двор,
в правой руке топор.
«Всех попишу, — начинает он
тихо, потом орет: —
Падлы!» Развязно со всех сторон
обступает его народ.

Забирают топор, говорят «ну вот!»,
бьют коленом в живот.
Потом лежачего бьют.
И женщина хрипло кричит из окна:
они же его убьют.
А во дворе весна.

Белые яблони. Облака
синие. Ну, пока,
молодость, говорю, прощай.
Тусклой звездой освещай мой путь.
Все, и помнить не обещай,
сниться не позабудь.

Не печалься и не грусти.
Если в чем виноват, прости.
Пусть вечно будет твое лицо
освещено весной.
Плевать, если знаешь, что было со
мной, что будет со мной.
                2000
Считалочка

Пани-горе, тук-тук,
это Ваш давний друг,
пан Борис на пороге
от рубахи до брюк,
от котелка, нет,
кепочки — до штиблет,
семечек, макинтоша,
трости и сигарет,
я стучу в Ваш дом
с обескровленным ртом,
чтоб приобресть у Вас маузер,
остальное — потом.
               
Разговор с Богом

— Господи, это я мая второго дня.
— Кто эти идиоты?
— Это мои друзья.
На берегу реки водка и шашлыки, облака и русалки.
— Э, не рви на куски. На кусочки не рви, мерзостью
назови, ад посули посмертно, но не лишай любви
високосной весной, слышь меня, основной!
— Кто эти мудочесы?
— Это — со мной!             
               

Борис Рыжий. Покойный. Йобургский Есенин. Небольшого роста. Боксёр. Отличный уличный боец.Наверное он смог бы от****ить даже огромного Курицына. Мы пили вместе всю ночь.
* * *

Так просидишь у вас весь вечер,
а за окошко глянешь — ночь.
Ну что ж, друзья мои, до встречи,
пора идти отсюда прочь.
И два часа пешком до центра.
И выключены фонари.
А нет с собою документа,
так хоть ты что им говори.
Но с кем бы я ни повстречался,
Какая бы со мной беда,
я не кричал и не стучался
в чужие двери никогда.
Зачем — сказали б — смерть принес ты,
накапал кровью на ковры…
И надо мной мерцали звезды,
летели годы и миры.

Он не дожил трех месяцев до своего двадцатисемилетия. Утром 7 мая 2001 года Борис Рыжий покончил с собой. Повесился у себя дома, на балконе. Ничто, кажется, кроме стихов, не предвещало близкой трагедии. Дня за два до смерти он звонил в Петербург и живо обсуждал планы приезда на церемонию присуждения «Северной Пальмиры» — его первая книга вошла в шорт-лист этой литературной премии. Домашние утверждают, что в последний вечер своей жизни Борис был трезв, жизнерадостен и умиротворен. Его любили, им восхищались. Он добился самого вожделенного для стихотворца — внимания тех, чьи стихи были ему дороги, а мнения важны. Он был на гребне успеха...

После бессонной пьяной ночи Рыжий с Курицыным реши пойти на могилу Тягунова. Найти могилу и выпить там. Мы купили чекушки водки и рассовали по карманам. Они пошли на кладбище. Могилу они так и не нашли. Роман Тягунов тоже умер трагически. Загадочная смерть. То-ли покончил с собой, то-ли его выбросили из окна. После выборов. Тягунова я не знал. Но знал одно его стихотворение.   

"Поедем в Царское Село!"
Мандельштам

"Поехали!"
Гагарин

"Это был первый шаг
на трудном отрезке пути…"
Рыжков

Мой друг, пройдемся по Москве !
Там сук нерезаных - две трети:
Они одни за все в ответе.
Мы, слава Богу, в меньшинстве.

Мой друг, пройдемся по Москве
Спокойно, сдержанно, беззлобно:
Там гроб парит над местом лобным
Он, к сожаленью, в меньшинстве.

Мой друг, пройдемся по Москве!
Пожаром? Нет.
Дождем? Пожалуй…
Урал - опорный край державы.
Мы, слава Богу, в большинстве.

Роман работал в штабе опального – снятого за два года до этого Ельциным губернатора Росселя. Снятого за его идею Уральской республики. А назначил Ельцин губернатором бывшего уральца, теперь верного москвича Страхова. Губернаторские выборы в те времена были реальной борьбой и Россель решил опереться на право народа избирать. И выиграл! Тягунов сочинил слоган-лозунг: «Голосуй не за страх, а за совесть». Спустя четыре месяца Роман выпал из окна и разбился насмерть. Это произошло ночью 30 декабря 2000 года, в канун Миллениума.
Согласно официальному заключению следствия причиной смерти стал несчастный случай. Близкие Романа были убеждены, что его гибель неслучайна. Одни решили, что Тягунов совершил самоубийство. Другие указывали на то, что Роман провел последние часы своей жизни не один. Об этом явно свидетельствовало количество грязных чашек на столе. Но выяснить истинные обстоятельства трагедии так никому и не удалось.

Так вышло, что мы с Борисом Рыжим познакомились за два месяца до его до смерти. Он мне очень понравился. Так же символично и закончилось  наше знакомство – он попрощался и пошёл на на кладбище к Тягунову.

Всего им было написано более 1300 стихотворений, из которых издано около 350. Предсмертная записка оканчивается словами: «Я всех любил. Без дураков». Стихи Рыжего переведены на многие европейские языки, а в Голландии рок-группа Де Кифт записала две песни на его стихи. Евгений Рейн писал, что «Борис Рыжий был самый талантливый поэт своего поколения».

БОРИСУ РЫЖЕМУ НА ТОТ СВЕТ

Скажу тебе, здесь нечего ловить.
Одна вода - и не осталось рыжих.
Лишь этот ямб, простим его, когда
летит к тебе, не ведая стыда.
Как там у вас?
.....................................................
Не слышу, Рыжий... Подойду поближе.

(Ал. Еременко)

На чтения в Университет Курицын вернулся уже один.В коридорах я встретил покойного Илью Кормильцева, который прятался от покойного Боиса Рыжего, который естественно хотел его от****ить. Ему хотелось ****ить всех уральских, кто чего-то добился и остался в Москве. В этот день выступали Тучков и я.  В этот день я читал лекцию и свой стих-манифест 1999 года «Светочувствительность» из книжки в железной коробочке – альманаха «Библиотека Утопий».

СВЕТОЧУВСТВИТЕЛЬНОСТЬ

Мы проснемся чудовищами
Посреди хаоса
Осыпанные светящейся пыльцой
Древних растений
Светочувствительность -
Музыка, тексты, картины,
объекты и действия -
Создание ситуаций -
Процессы между звуком и цветом -
Процессы между цветом и светом -
Процессы!

Разорви меня Господи, если это не так,
Разорви меня господи!
Разорви меня господи, если это не так,
Разорви меня господи!

Вся история – лишь наваждение.
Все факты – это только иллюзии.
Сверхмалое и сверхбольшое не имеют верха и низа.
Существуют лишь направления.

Цивилизация – это масонский заговор.
Эволюция – это масонский заговор.
Революция – это масонский заговор.
Путь развития – это масонский заговор.

Разорви меня Господи, если что-то не так
Разорви меня господи.
Разорви меня господи, если что-то не так
Разорви меня господи.

Жизнь – это болезнь, передаваемая половым путем.
Но, по моему, секс лучше логики.
Делайте детей счастливыми – поддерживайте педофилию.
Содержите город в чистоте – съедайте в день по голубю.
У меня нет предубеждений - Я ненавижу всех!

Подобие, отклоняясь от образа
Опять создает подобие
Откуда духовность и жизнь?
Кто надстроил интенцию?
Путь неудач как путь?
Или как неудачи?

Секс убивает – умираешь счастливым -
Смерть – наследственна.
Пасха в этом году отменяется -
Говорят, что нашли тело.

Светочувствительность -
Тексты, картины, объекты и действия.
Боже, дай мне терпения,
Но, пожалуйста, поторопись!

Все сделано для того,
чтобы богатые были богатыми,
а бедные – бедными.
Наука даёт свободу?
Интернет - порабощает.
Ожидания всегда одни,
А результаты - всегда другие.
Всё уходит в жопу,
А Иисус остаётся.

Разорви меня Господи, если что-то не так,
Разорви меня господи!
Разорви меня господи, если что-то не так,
Разорви меня господи!

Миром правят ложные ценности.
Ненавижу людей без фантазии.
Светочувствительность -
Музыка, тексты, картины,
объекты и действия -
Мы создаём вещество -
Из него состоит Вселенная.

Секс - это двери в которые входит жизнь.
Смерть - это двери за которыми она исчезает.
Куклы - наша специальность.
Зайчик на стене - это совсем просто.

После этого поход на выставку и съёмки в телепередаче Альбины Тамаркиной «АРТналёт» и бурные проводы в гостинице. Володя Тучков - 1949 года рождения - в поэзии продолжает практически пресекшуюся в России ветвь экспрессионизма. В прозе тяготеет к интеллектуально-игровому направлению. Склонен к иронии, пародии и гротеску. В эссеистике преуспел в мистификации. Большой, бородатый старичёк-лесовичёк. В гостинице ночью танцевал на столе, а затем провожал юную русалку в далёкий посёлок. Дивное было зрелище. На следующий день Илья Фальковский с выражением читал на кафедре свой текст.

Илья Фальковский. Дать ****ы

Когда мои коллеги по журналу попросили  меня написать текст во второй номер, я пригорюнился. "Ладно", – нехотя пообещал я им. А сам задумался – на ***? Ведь, честно говоря, мы создали наш журнал, чтобы писать правду. А правда заключается в том, что мне совсем не хочется писать тексты. Мне просто хочется дать всем ****ы.
Когда мой друг Дельфин в первом номере нашего журнала заявил, что ему противны глянцевые журналы и прочие СМИ, потому что у них три главные цели – деньги, деньги и деньги – на него обрушился шквал огня. У меня же было такое чувство, будто я отсиживаюсь в окопе, как последний подлец, пока он один бьется в рукопашном бою. Ничего, дал я себе слово. Во втором номере то же что-нибудь эдакое напишу. Но, как выясняется, ничего "эдакого" написать я не могу. Потому что мне нечего писать. Потому что мне просто хочется дать всем ****ы.
Когда говорят – текст, слово, стиль – я не понимаю, что это значит. Какой, на ***, стиль? К чему вся эта витиеватая, будто изо всех сил старающаяся прикрыть жопу на бегу, писанина? Ведь куда лучше, чем тратить попусту время, пойти и навалять кому-нибудь ****юлей. И почему все журналисты без конца апсирают друг друга в печати? Вместо того, чтобы просто встретиться и надавать друг другу дрозда. Если тебе не нравится, что я пишу, наберись смелости и скажи мне это в лицо. Только знай – я въябу по самые помидорки. Я атмудохаю тебя так, что мало не покажется. Я размозжу тебе башку так, что твои мозги долетят аж до макушки Останкинской башни, приятель!
Короче, мне хочется дать всем ****ы. Да что там хочется! Сказать по правде, я часто и даю ****ы – когда нахожусь в хорошем настроении. Я ат****ил почти всех своих друзей. При каждом удобном случае я стараюсь па****иться и с кем-нибудь на улице. Но этого мало. И снова обещаю себе: "Когда-нибудь, ребята, я атпижжу вас всех". Журналистов и пацифистов, артистов и фашистов, программистов и палиндромистов. Бля буду, всех!
Кто я такой? Мне 28 лет, но я седой и толстый, с трудом дышу. У меня перебит нос и практически вышиблены мозги. Десять лет я занимался боксом и карате, лежал в психушке, сидел под следствием. А однажды ошалевший пацан на волне щенячьей радости пырнул меня в бок ножом. И еще, было дело, я отсосал. Нет не ***, но соленый ствол АКМ оказался в моем рту.  Но я выжил. Я давно мертв душой и рассудком, но живу. И спрашиваю себя – зачем? Так сложно найти ответ, но знаю одно – живу для того, чтобы пока я жив, пока есть еще порох в пороховницах, пока трубит трубач Гаврош и бьется сердце, давать ****ы. Что я и делаю.
Меня тошнит от всех этих заскорузлых замухрышек – наших интеллигентов и интеллектуалов. Я говорю – разбей очки яврею, схвати волосатого за волосы и садани его башкой об стену, вырви у бородача из рук книгу и разгрызи ее на куски, а потом выплюнь их ему в харю. Покажи ему жопу. Запихни свой жирный кляп ему в рот. Потешь его, рассмеши, а потом задуши и распотроши. Разорви ему рот до ушей и выдерни язык. Засунь, сам знаешь куда. Короче, чиркни (вар. «уббей») врага – дурака, мудака и чудака. Замочи его в унитазе. Ну, а если не хочешь пачкаться в их протухшей синюшной крови – просто ат****и. Дай ****ы, давай ****ы, крепко давай пызды.
Я хочу обратиться к тебе, читатель нашего журнала – расти истинным борцом. Занимайся спортом, ходи в качалку и наращивай мускулы. И ****ись. ****ись от рассвета до заката и от заката до рассвета. ****ись так, чтобы однажды, когда придет твой смертный час, не обоссаться со стыда. Чтобы сходя в могилу, не пришлось прятать глаза от детей и внуков. Чтобы честно сказать себе – я прожил жизнь не зря.  Мне не было мучительно больно и обидно за бесцельно прожитые годы. Всю свою жизнь, от рассвета до заката и от заката до рассвета, я давал ****ы.
И еще, мои юные читатели – если кому-то из вас не понравится, то что я написал, и он захочет со мной па****иться – присылайте мне письма на наш адрес pizdy@pg.com. Я обязательно отвечу. Я обязательно встречусь с каждым из вас в честном бою и папижжусь один на один. И уж будьте уверены – атпижжу от всей души. Дам самой настоящей, русской, вкусной, крепкой ****ы.
22 мухаррама 1420 года
Редактор ПГ амир Ильяс Фалькенштейн

Как я вернулся в Москву не помню.
Но все мы сошли где-то под Таганрогом,
Среди бескрайних полей,
И каждый пошел своею дорогой,
А поезд пошел своей.

Прошли годы. Шабуров стал известным художником арт группы Синие Носы. Рисует картины, снимает видео и запускает фейерверки из штанов. Фальковский уехал в Китай и снова вернулся в Москву. Пишет, рисует, живёт. Бавильский, как выяснилось не исчез навсегда, а уехал к родителям в Челябинск, куда и теперь часто ездит. Живет в Москве. Пишет. Редактирует. Тучков живёт в ближнем подмосковье. Пишет прозу и стихи. Делает выставки и перформансы. Иванов издал все возможные книги Сорокина и Лимонова. Курицын бросил пить и стал писателем. Теперь его зовут Андрей Тургенев. Я в Германии в Эссене. Пишу. Вспоминаю. Делаю космозиккеров. Жду конца света, который обещают в этом году.

Все самураи ещё живы.
Постарели, конечно, но:
"Самурай должен прежде всего постоянно  помнить -- помнить днем и ночью,
с  того  утра,  когда  он берет  в  руки  палочки,  чтобы вкусить новогоднюю трапезу, до  последней ночи старого года, когда  он платит свои долги -- что он должен умереть. Вот его главное  дело. Если он всегда помнит об  этом, он сможет прожить жизнь в соответствии с верностью и сыновней  почтительностью, избегнуть  мириада  зол  и  несчастий,  уберечь себя от  болезней  и бед,  и насладиться долгой  жизнью. Он  будет  исключительной личностью, наделенной прекрасными качествами. Ибо жизнь мимолетна,  подобно  капле вечерней росы и утреннему инею, и  тем более такова жизнь воина.

Граждане пьют, граждане поют и граждане спят. Те, кто не занимается ни одним из вышеперечисленных, просто тоскливо смотрят на опадающие лепестки сакуры и думают о бренности всего сущего. В средневековье для истинного самурая не считалось зазорным пустить одинокую скупую слезу по щеке от умиления красотой цветущей вишни, а так же при мысли о том, что все когда-нибудь кончается. Ямамото Цунэтомо, знаменитый составитель Хагакурэ («Сокрытое в листве») советовал самураям носить в рукаве пудру и румяна, чтобы изредка поправлять свой внешний вид. Правда, это нужно было для того, что встретить смерть красивым и изящным, но замарафетить покрасневшие от слез глаза, видимо, тоже не возбранялось.
 
Рекомендация использовать  румяна , чтобы скрыть бледность во время похмелья, напоминает нам о внимании, которое  самурай  уделяет внешнему виду перед ритуальным самоубийством".
--------------------------------------------
Третьи   Курицынские   чтения  состоялись в Уральском Государственном Университете в феврале-марте 2001 года и были посвящены теме "Массовая культура и массовая литература". На чтениях выступили Борис Бергер, Александр Иванов, Алексей Вдовин, Дмитрий Харитонов, Елена Власова, Мария Литовская, Валерий Гудов, Елена Крживицкая, Евгений Зашихин, Наталья Смирнова, Ольга Славникова, Леонид Быков, Дмитрий Бавильский (с докладами), Борис Бергер, Вячеслав Курицын, Владимир Тучков, Илья Фальковский (с литературным представлением). В библиотеке им. В.Г. Белинского выставка Александра Шабурова "Русский Будда".

Материалы Третьих Курчтений
Александр Иванов. В защиту спецэффектов
Алексей Вдовин. За что мы любим Тарантино
Леонид Быков. Шансон как шанс и сон
Дмитрий Бавильский. Как молитва. Земфира: и так и сяк
Дмитрий Харитонов. Виртуальная словесность как факт новейшей литературы
Валерий Гудов. Публицистика наших дней как явление изящной словесности
Елена Власова. Символисты в провинциальной рецепции: по материалам пермской периодики конца XIX - начала ХХ века
Мария Литовская. Правда добра и правда зла, или Новый народный эпос
Елена Крживицкая. Доля ангелов
Наталья Смирнова. Женский детектив как невроз
Ольга Славникова. Самка детективообразного