За помин души из второй части Если любишь

На сороковой день после смерти Михаила Володя был мрачнее тучи – курил сигарету за сигаретой. Он то садился, то шагал по мастерской, то, немного успокоившись, ложился на диван. Подложив руку под голову, скрестив ноги, забывался ненадолго, потом вскакивал и снова шагал.
К обеду потемнело, дождь с силой барабанил по карнизам, лил, захлестывая косыми струями стекла, словно оплакивая утрату. Мы зажгли поминальную свечу – ровное пламя чуть потрескивало.
– Во спасение души усопшего, – в тишине голос мой прозвучал как горячее дыхание.
– Когда хоронили Михаила, свечи горели трескучим, прерывающимся пламенем, будто душа его металась, ища покоя, – Володя перекрестился, отрешенно глядя в себя. Восковая свеча ярко пламенела, освещая лицо его.
– Душа Михаила должна найти утешение и покой, – говорил он, точно видя сквозь пламя то, что не видели мы.
– Должна! – тоже тихо сказала я.
Когда свеча догорела, я перевела взгляд на маленькую икону в углу, потом вопросительно на Володю. Он тем временем спросил:
– Нет ли еще свечи?
Свечей оказалось что-то около десяти. Катя вызвалась помогать: свеча догорает, она тут же ставит другую – эта роль произвела большое впечатление на нее. Она крестилась, глядя на яркое пламя свечи. Уже густой запах воска стоял в тихой мастерской, как во время службы в церкви.
– Моей бабушке дети казались ангелами, прислуживающими у престола Господня! – произнес он еле слышно, очевидно, представив Катю ангелом, зажигающим свечи в память о Михаиле.
Лучше бы ему на время забыться, но память неумолимо возвращала Володю в тяжелые воспоминания. И жажда справедливости горела как свеча, не потухая в его глазах. Мне казалось, что помочь ему могут лишь силы небесные.
– Для чего только эти мысли лезут в голову?! – сказал он, глядя в одну точку. – Да еще этот привкус! Ты понимаешь, я запахов не чувствую, но ощущаю запахи на вкус, и смерть Михаила вдруг показалась мне с приторно-сладким вкусом. Вот и сейчас в горле стоит этот привкус, и я ничего не могу поделать с собой. Этот вкус словно меня преследует, и нет никакой возможности от него избавиться.
– Ты просто устал, тебе надо отдохнуть.
Но он меня не слышал, был где-то далеко в своих мыслях, а что сейчас говорил, делал или представлял, было, его личное. В этот момент он был похож на ребенка, только рассуждал по-взрослому:
– Из дерева можно сработать и икону, и дубину. Вот и выбирай, или молиться или биться, смертным боем. И из человека выходит или святой, или больной. Жизнь Михаила не успела зажечься и погасла. А я так и не понял, кем был мой сын, святым или больным? У него кожа была необыкновенная, и сам он был неземной красоты. Он никому ничего плохого не сделал…
Давай, Веронька, выпьем за упокой души его. Но мне все равно не верится, что Михаила нет, и не будет, хотя я похоронил его тело. Меня все время ужасает мысль – разменял третий десяток и все, как будто и не было его. Что теперь там в этой бездне?
Свеча пылала и вдруг задрожала, осветила лицо Володи, словно отвечая из бездны.
– Как же не было, а память? – сказала я, кивая на таинственный знак свечи.
Мы выпили за помин души, все еще поглядывая на предупреждающий огонь. Володя, немного закусив хлебом, поднялся, снова налил стопку. Внутри меня поднималась тревога за Володю, но пить он не стал, положил сверху кусочек хлеба.
Мне показалось, что он, глотнув горькой, притупил приторный сладковатый вкус, преследовавший его. Постепенно смягчаясь, он снова сказал:
– У Михаила был цвет кожи как у ангела. Он родился неземной красоты, – продолжал повторять, надеясь на понимание.
– Бабушка повторяла, что до семи лет ребенок ангел. Веруя, что лучшие люди Богу нужны. Вот Бог и забирает их. Твой Михаил тоже безгрешный, потому как его убили. А те, убийцы, будут мучиться всю жизнь.
– Да мне-то от этого не легче, что они будут мучиться, твари подколодные. – Отблеск свечи или слеза дрожала в глазах его, а за ресницами пряталась боль. Память вновь возвращала его к живому сыну. Володя стоял, понурив голову, расставив ноги, будто боялся, что не устоит. Слышно было, как зубы его скрипели. Сжимая кулаки, он не успокоившись, вспоминал:
– Я долго думал, выбирал, и все же правильно сделал, что написал Михаила с лошадьми на конном дворе. Какой он был податливый, сговорчивый, что ли. Вот и уговорили его страшные, бессердечные уроды. Не смог мой мальчик противостоять силам земного зла – верил всем. Сломали, сволочи, свернули всю его жизнь.
Он вдруг примолк, притащил из заваленного угла тяжелую картину «Конный двор» и поставил к столу. На широком полотне изображен старик и светлый мальчик с лошадью.
– Вот это память! Это мой Михаил! – он провел ладонью по холсту, будто по живому. – А это мой тесть, царствие ему небесное, добрейшей души был человек. Всегда встречал меня радушно, как сына. А лошади тоже были моими прекрасными натурщиками. Умнейшие животные: спокойствие и величие, все присуще им…
Неожиданно он снова замолчал, потом куда-то исчез, не закрыв за собой дверь. Появился он скоро со старым подрамником в руках и, торопясь, стал натягивать холст. Тут же, установив мольберт, уверенно стал работать. А я засмотрелась на «Конный двор», на старика, с мольбою смотревшего вдаль, и на красивого светлого мальчика, на лошадь и бескрайнее голубое небо. Старик смотрел устало, а мальчик восхищенно – вечный закон жизни.
Володя прорисовывал на белом холсте черной темперой сначала голову, потом саму лошадь, затем вторую и третью.
– Кони! Смотри, мама, три белых коня, – заметила Катя.
И она уже не отходила от Володи, бегала наливать водички в баночку, краску разводить, с любопытством наблюдала за работой. Отвлекала его, то утащит кисть из-под руки, то тряпку, то пробовала указывать, как надо рисовать. Володя посмеивался в усы, но, как настоящий педагог, отвечал на все ее почемучки. Перед нами возникает великолепная «Масленица», где тройка лошадей волнует кровь, неудержимой удалью раскрывает русскую душу, будоражит сознание. Тройка белых коней несется под гору, в снежную даль, аж дух захватывает. На заднем плане картины заснеженная деревня, похожая на Володино детство.
– Папа, а собачку нарисуй.
– Где, Катюня?
– А вот здесь, – она ткнула пальчиком внизу картины. Художник, долго не думая, взял кисть, смешал краски и в несколько размашистых приемов написал лохматую рыжую бестию, которая во всю прыть несется, перегоняя тройку, едва не попадая под копыта лошади.
Он, взявшись за дело, вырвался из плена тяжелых мыслей. Душа оттаяла и просила чего-то еще. Наверное, музыки не хватило ему, взял в руки гармонь, сел на стул, небрежно играл знакомую мелодию, поглядывая на нас. Потом вдруг без перехода заиграл «Там, вдали за рекой» – притопывая ногой, гордо встряхивая кудрями, будто хмелея от удали. Он играл, как из железа чеканя звуки, молча. Я подтягивала мелодию закрытым ртом, но петь не решалась.
Очень мрачно он выглядел, но потом, успокоившись, уверенно запел:
Зорька алая, губы алые,
А в глазах твоих неба синь…
Я вглядывалась в глубокую синеву его глаз, а он продолжил:
Ты любовь моя долгожданная,
Не покинь меня, не покинь меня, не покинь…
Наши души, как два одиноких корабля, причалившие к одной пристани, просили мира и счастья.