На страницах двух книг романа «Февральские вихри» автор создаёт одновременно две совершенно разные по тематике картины. В первой картине предметом повествования является чисто человеческие взаимоотношения (знакомство, влюблённость, бракосочетание и совместная жизнь) супругов - молодой пары, князя Долинговского и баронессы Дицман на фоне царствования Императора Николая II. Во второй - быстротечная (вихревая) утрата вековой исторической значимости царского тронного наследия: последние дни царствования Императора России Николая II.
Эти обе картины, написанные на одном «холсте», предлагаются читателю в соприкосновении с эпизодами быта и войны, которую ведёт в это самое время Германия с Россией и её союзниками Великобританией и Францией.
В первой книге автор большее место уделяет гимнам любви, верности и чистоте взаимоотношений влюблённых…
Любимой внучке
Фроловой Полине Игоревне
посвящаю
Ч А С Т Ь П Е Р В А Я
ГЛАВА 1. ХОЗЯИН И ЕГО РАННИЙ ГОСТЬ
22 сентября 1916 года, около восьми часов утра, почти в ту же самую минуту, когда Павел Петрович, сладко позёвывая, сунул голые ноги в собольи туфли, лакей с любопытством оглядывал только что въехавшего в господский двор всадника.
Желая размяться, юный поручик с приятными чертами лица бесцеремонно выпрыгнул из седла, отстегнул поясной ремень и, запрокинув обе руки за голову, сделал несколько приседаний.
Судя по его поведению и по тому, с каким нетерпением серый взмыленный жеребец грыз удила и взбивал копытами землю, нетрудно было догадаться, что всадник явно торопился.
Увлёкшись разминкой, офицер не сразу заметил, что его как незваного гостя стараются не замечать, хотя все взоры прислуги подозрительно направлены в его сторону.
Не утруждая себя искать этому причину, поручик изумлённо хихикнул и, переведя взгляд свой на опрятно одетого лакея, только что впустившего его во двор, крикнул:
- Эй! Братец! Что же ты стоишь, ступай, доложи барину.
Лакей угодливо наклонил голову, но с места не сошёл и продолжал глядеть офицеру в глаза внимательно и заискивающе.
- Вот глухая бестия, - вполголоса выругался поручик и внезапно с явным оживлением глянул в глубину сада, откуда доносился звонкий девичий смех и весёлые возгласы. Они врывались в душу молодого офицера, утомлённого длительными армейскими поручениями, каким-то приятным оцепенением.
И действительно, очутившись на расстоянии нескольких десятков шагов от этих нежных девичьих голосов, сердце молодого человека дрогнуло; и тут, на один только миг он встретился глазами с молодой женщиной необычной красоты.
Она шла в окружении трёх юных девушек, таких же как и она, нарядно одетых, благосклонно выслушивая их весёлые щебетания. В её взгляде не было ни кокетства, ни напускной строгости; всё было так естественно и просто, словно само детство, ещё не тронутое светской суетою.
«Боже мой, это же ангел небесный» - мысленно воскликнул молодой человек, замирая от радости и продолжая пялить глаза на садовую аллею.
Как раз в эти мгновения Павел Петрович подошёл к окну. Он увидел ожидаемого и знакомого ему поручика и сразу же угадал смысл столь необычной позы гостя.
Не дав предварительно знать о себе, он тотчас же побежал вниз, рассчитывая таким образом с глазу на глаз увидеть, чего следует ждать от этого любителя поглазеть на женскую юбку.
Внизу он старался быть крайне осторожным. Он понимал, что под влиянием недоброго предчувствия он ведёт себя как человек мелочный, который всегда прислушивается к тому, что говорит его собственный эгоизм. Поэтому на глазах любопытной дворни он принял величественный вид, хотя, судя по тому, с каким негодованием он закусил себе губу, было ясно, чего это ему стоило. Вероятно, он сознавал, что был бы сильно смешон в роли негодующего ревнивца.
«В конце концов, здесь я у себя дома, - думал Павел Петрович, - ради чего же я должен умирать от ревности, от этой блаженной глупости? Да! Я не молод и не красавец, но я сказочно богат и мне, пожалуй, уже не надо утруждать себя сомнениями, что скоро Эльза войдёт в мой дом полноправной хозяйкой.
Да, да, - продолжал думать про себя Павел Петрович, - к чёрту всякие сомнения. Нынче, как и прежде, я должен иметь неуязвимое сердце. Я всегда избегал, казалось бы, самых неотвратимых неприятностей. Я приумножал свой капитал в таких рискованных операциях, которые простому смертному могли казаться просто самоубийством. Мои друзья и покровители – это мой движимый капитал. Его не только оберегать, преумножать надо. А я ворчу как кухарка, у которой пироги подгорели».
Предаваясь по дороге настойчивому самобичеванию, Павлу Петровичу удалось несколько оправиться от гнетущего его чувства, но завороженная поза юного поручика снова подхлестнула его уязвлённое тщеславие. Он, прежде чем окликнуть офицера, который словно завороженный всё ещё смотрел куда-то в пустоту, живо оглядел его стройную фигуру с ног до головы и только потом, выражая во взгляде напускное дружелюбие, громко воскликнул:
- Добро пожаловать, князь! По всей вероятности, моя гостья заинтересовала вас. Неудивительно, большинство мужчин пали жертвой у её ног…
Молодой офицер вздрогнул; голос, неожиданно прозвучавший за его спиной, он воспринял как удар молнии; если бы нужно было воочию показать тайну душевной растерянности человека, так этот случай был бы самым подходящим примером. Ужасно, когда при подобных обстоятельствах человек чувствует себя чрезвычайно беспомощным и походит на некого воришку, которого с поличным ухватили за руку.
Душа Павла Петровича вознеслась к небесам: наспех рассчитанный удар пришёлся в самое сердце. Его радость была столь велика, что ему до смерти захотелось без особых церемоний утешить поручика. Этим интуитивным желанием он как бы оправдывался в глазах растерявшегося гостя и от того, что оно возникло само по себе где-то в глубине его души, он почувствовал себя способным оказать поручику истинное гостеприимство.
Чтобы не затягивать далее щекотливую паузу, так как поручик не произнёс ещё ни единого слова, Павел Петрович счёл необходимым тут же восполнить начатый разговор словами, способными вызвать молодого человека на откровенность.
- Вам повезло, князь; эта девушка одна из самых пленительных красавиц нашего города. Поистине, высший образец прекрасного пола. Со вчерашнего вечера она гостья моих очаровательных племянниц. Вот так всегда, они без ума от неё в её обществе. Вы живой свидетель их необузданной радости. Да вот, князь, слышите, они возвращаются… О! Госпожа Эльза Дицман принадлежит к числу тех женщин, которые внушают к себе истинное уважение. Будь она иной, как это часто бывает с хорошенькими модницами, она давно бы стала предметом мужских раздоров. Главный её козырь – благоразумие. Оно воплощено во всём: в манерах, в поступках, во всех житейских мелочах, но большей частью в её поэзии.
- Вот как! – воскликнул поручик, вновь загораясь любопытством, - ваша гостья поэтесса?
- О, дорогой князь, я уже сказал, что она гостья моих девочек, но если вы прибыли сказать мне, что сегодня вечером, как меня уже предупредили, его высочество Андрей Владимирович посетит мой дом, она будет и моей гостьей. Тогда я вас непременно с нею познакомлю.
- Да! Павел Петрович, именно с этой целью я прискакал так рано.
- Крайне вам признателен, князь, для меня большая честь принимать их высочества у себя. Я сделаю всё, чтобы нынче же вечером доказать высокому гостю и вам, любезный князь, своё искреннее расположение.
В эту минуту к Павлу Петровичу бесшумно подошёл пожилой приземистый толстяк с непокрытой головой. Его можно было принять за субъекта, представляющего собой нечто среднее между человеком подневольным, способным перенести любое унижение, и человеком властным, дорого взыскивающим за свои обиды. В нём не было ни одной детали, которая шла вразрез желанию причислить его к разряду ядовитых людей. В маленьких глазках, боязливо следивших за своим хозяином и выжидавших чего-то, что вот-вот должно произойти, было что-то кошачье. В то же время, более проницательный глаз мог бы увидеть в этом человеке признаки безмерно страдающей натуры, а во взгляде следы глубокой скорби, способной вызвать истинное сочувствие.
- Артур, голубчик, - сказал Павел Петрович, переходя на обычный деловой тон, - сегодня вечером я буду иметь честь принимать великого князя у себя дома… Для меня, а значит и для всех, кто живёт или служит в моём доме, это чрезвычайное событие должно стать великим праздником. Надеюсь, вы понимаете, что от вас как от управляющего требуется; до пяти часов времени вам достаточно. Распорядитесь, чтобы нарочные вовремя передали приглашения всем нашим гостям; имена их вы хорошо знаете. Ступайте.
Проводив слугу беглым взглядом, Павел Петрович с необычайной для себя весёлостью указал рукой на парадную дверь.
- Прошу вас в дом, дорогой князь!
Поднимаясь по парадной лестнице, поручик пожаловался на слишком большую усталость, и к его великому удивлению хозяин оказался чрезвычайно изобретательным. Он сразу же предложил поручику роскошное ложе и тут же распорядился подать гостю в постель не менее роскошный завтрак.
- О! Рад видеть всё это! – воскликнул поручик, с азартом разглядывая наполненные яствами фарфоровые блюда. – Неплохо, неплохо, - иронически продолжал он, - с ним можно ладить, он знает толк в обхождении, хотя и рисуется своей гостеприимностью.
Слова эти были сказаны на французском языке в присутствии официанта, одетого с иголочки.
- Прошу извинить меня, ваше сиятельство, если вы имеете в виду моего хозяина, то это так, кроме последнего, - сказал официант, продолжая перекладывать с подноса на стол угощения.
Поручик, удивленный такой репликой и языком, на котором она прозвучала, поднял недоумевающий взгляд на лакея.
- Вы француз?
Официант сухо поклонился.
- Нет, ваше сиятельство, я - латыш, французский изучал в Париже.
Поручик улыбнулся, но вместо ответа подумал: «этот малый с такой благопристойной физиономией может внушить любовь не одной девушке; а что если расспросить его о поэтессе?»
Официант, чувствуя на себе взгляд гостя, освободил поднос, выпрямился и прежде чем покинуть спальную комнату, смущённо глянул на поручика.
- Ваше сиятельство, позвольте мне удалиться.
Поручику пришлось собрать все свои силы, чтобы обуздать свой ошеломлённый рассудок.
- Ну конечно же, у вас и без того денёк будет жаркий.
Проводив взглядом лакея за дверь, поручик вскочил с кресла.
«Боже, я словно мальчишка сгораю в столбняке соблазна, даже аппетит пропал. А этот коротышка не зря напугал меня; он ценит поэтессу не без гордости. Вероятнее всего, он любит эту девушку и не зря гордится её благоразумием. А что, - продолжал рассуждать поручик, - она действительно внушает к себе истинное уважение. Но любит ли она его, ведь он на целую голову ниже её. По крайней мере, я не заметил в её глазах ничего подобного. Напротив, в её взгляде была какая-то еле уловимая затаённая, манящая к себе страсть, которую не глазами видишь, а лишь только чувствуешь, чув-ству-е-шь»…
Поручик засыпал с улыбкой. Это были минуты, когда юным, ещё не развращённым сердцем повелевала чистая бурлящая кровь, заставляющая поручика думать ни о чём, кроме любви.
В глубоком сне поручик вошёл в большую уродливою, плохо освещённую комнату с одним окном, голыми бесцветными стенами, показавшуюся ему нелепой громадой какого-то странного приюта. У потухшего камина на ветхой кушетке лежал получеловек, полузверь, покрытый рыжей торчащей шерстью с лицом Павла Петровича и взглядом дикого зверя, жаждущего крови. При виде этого оборотня, поручик почувствовал себя так, как будто его заковали в кандалы. А минуту спустя, у него вырвался крик, когда он увидел, как Павел Петрович, лениво раскрывая рот, чтобы заговорить, обнажил две огромных челюсти, из которых в беспорядке торчали длинные бесформенные зубы и четыре острых клыка, с которых каплями стекала кровь.
- Что же ты стоишь, князь, подойди же, - раздался громкий голос, сопровождаемый яркими вспышками, похожими на сильные электрические разряды. – Я! Единственный господин, кто властвует здесь. Ты же только гость в моём доме. Ты что забыл об этом?
Лицо Павла Петровича вдруг побагровело, потом также быстро сделалось каким-то старым, морщинистым и страшным.
Поручик почувствовал смертельную опасность для себя, встретившись глазами с этим чудовищем.
- Так знай же, - продолжал говорить получеловек громко и властно, растягивая слова и сверкая огненными глазами, - я люблю эту женщину, и она принадлежит только мне одному, и ты сам должен был об этом догадаться. Но тебе в голову пришло обойти меня и овладеть ею против её и моей воли, глупец… Ты умрёшь сейчас не как мой соперник, а как вор, пытающийся увлечь мою возлюбленную, с которой я почти помолвлен.
- Нет! – закричал поручик, - нет! Это неправда! Ты же сам не сумел внушить ей свою любовь и хорошо знаешь, что я тут непричём…
Глаза оборотня, следившие за своей жертвой, стали наливаться кровью; лицо, возбуждённое местью, вытянулось в какой-то уродливый овал, а сам он, встав во весь рост, показался поручику фигурой настолько мерзкой, что сразу же возникло непреодолимое желание избавиться от этого гнусного урода.
- Не я, а ты умрёшь, мерзкое животное, - с ещё большей энергией крикнул поручик, выхватывая из ножен саблю.
И вдруг всё пропало; стало как-то по-особому неуютно. Все предметы оказались спрятанными за какой-то густой тенью, и, лишь откуда-то издалека сквозь приглушённую тишину поручик услышал еле различимые звуки, напоминающие ему о детстве, о той поре, свободной от всяких забот, когда добрая любящая няня задорно подтрунивала над тем, что он уж слишком долго пробуждается от сна.
И, действительно, сейчас он просыпался с той, свойственной ему неторопливостью, которой, пожалуй, он не изменял даже в армейской палатке во время лагерных выездов. Находясь ещё в полусознательном, ко всему бесчувственном состоянии, поручик вдруг ощутил возле себя чьё-то присутствие. Он тотчас же открыл глаза и быстро, словно в испуге откинулся на край подушки.
- Что с вами происходит, дорогой князь? Вот уже пять минут как я бужу вас, и никакого результата. Во сне вы были раздражительны, порывались встать, а на лице появлялись вспышки гнева. По всей вероятности, вас взволновало какое-то крайне неприятное сновидение, от которого, как это обычно бывает, нервы напрягаются до предела. И всё же, несмотря на это, я продолжал будить вас. Вы уж меня покорнейше простите за назойливость; но перед тем, как начнут съезжаться гости, мне бы хотелось поговорить с вами. В городе ходят сейчас тревожные слухи, а вы, дорогой князь, человек с фронта, что называется первоисточник. Мы же люди сугубо штатские или, как модно теперь называть нас, тыловые крысы, народ любопытный, живём тревогами и бываем чрезвычайно рады любой хорошей новости. Настроение наше весёлое или же мрачное исходит большей частью от тех неожиданных перемен, которые, отнюдь, сегодня не назовёшь блестящими. Враги Империи поговаривают, будто бы дела в армии приходят в полное расстройство. Они пугают народ, любую неудачную попытку одолеть противника возводят чуть ли не в рамки решающего поражения. Вы, господин поручик, единственный сейчас человек, который может открыть глаза истинной правде. Если у вас нет возражений, я буду ждать вас в своём кабинете.
Поручик утвердительно кивнул головой. Но стоило только Павлу Петровичу закрыть за собой дверь, как он с силой, откинув в сторону одеяло, прыгнул голыми ногами на пол и, дрожа от негодования, зверем метнулся к двери, за которой уже стихли шаги ненавистного ему человека.
«Господи, что это я? Надо же так взбеситься. Я же действительно только его гость. А, быть может, он и в самом деле оборотень? – думал поручик, вспоминая ещё стоявшие перед его глазами физиономии зверя и человека. - Нет, нет, он человек и явился сюда, чтобы разбудить меня» - продолжал убеждать себя поручик, всё ещё не приходя к своему твёрдому решению.
***
ГЛАВА 2. ВЕЛИКОДУШНЫЙ БЛАГОДЕТЕЛЬ
Теперь на некоторое время мы оставим поручика и перейдём к более широкому знакомству с хозяином этого хлебосольного дома. Тем более, что через час, другой мы увидим множество весьма богатых и влиятельных особ, которые соберутся в этом доме со всего города, чтобы в очередной раз убедиться в том, что богатство и роскошь этого незаурядного человека достигли исполинских размеров.
Слухи о нём ходили разные: одни говорили, что этот человек почтительный, другие – что он не вполне честен и так хитёр, что может одурачить самого Господа Бога. Одним словом, до настоящего времени определённого мнения о Павле Петровиче не сложилось.
Себя он мнил великодушным благодетелем, и против этого нельзя было возразить. Всё то, что он делал, не противоречило общим нормам благодеяний. Он как бы был другом всех своих должников: он никогда не требовал у них того, что они не могли ему дать. Он умел выжидать; по его убеждению любой должник – человек свой, ибо судьба каждого из этих несчастных нуждается в покровительстве. Его дела всегда находили себе оправдания. Природа наградила его слишком маленьким ростом словно для того, чтобы восполнить этим недостатком чутьё, столь необходимое коммерсанту.
Благодаря необыкновенным способностям и деловой изворотливости, он приумножил скромный родительский капитал, позволяющий ему теперь как равному садиться за общий стол с сильными мира сего. Он дал себе зарок: никогда не нарушать своего внешнего спокойствия, быть непроницаемым, но видеть всё, постоянно находиться если не в засаде, то, по крайней мере, в каждоминутном дозоре, считая своим священным долгом прислуживать монархии.
За верность Отечеству и щедрость, оказываемую впроголодь воюющей армии, он находился в самых приятельских отношениях с военным министром, который со своей стороны с высочайшего позволения Государя Императора торжественно пожаловал Павлу Петровичу чин подполковника интендантских войск и крест Владимира четвёртой степени.
В этом чине и при ордене, если верить слухам, исходившим между прочим от людей, хорошо знавших Павла Петровича, он некоторое время инспектировал тыловые части Северо-западного фронта и был представлен командующему Михаилу Васильевичу Алексееву.
Как человек, не обладающий военными познаниями, что, по всей вероятности, принижало в нём все другие его достоинства, Павел Петрович сразу же принял условия строгой субординации. Из уважения к мундиру он, молча выслушал грубый намёк генерала на то, что он меньше всего ожидал увидеть перед собой господина Гудилина, столь серьёзно обременённого заботами армейского конюха.
Потрясение, вызванное этой аудиенцией, оскорбило в Павле Петровиче интенданта, а мысль, приняв дурной оборот, истолковала высочайшее пожалование, как брошенную кость, о которую он только что поломал зубы.
Домой он вернулся в штатском платье. И нет ничего странного в том, что Павел Петрович обходит молчанием столь ревностное служение Отечеству в мундире интенданта.
Поначалу он искал способ насолить строптивому генералу и готов был свести счёты под каким-нибудь благовидным предлогом, но несколько дней спустя он уже ругал себя за то, что так настойчиво искал поспешного решения.
«В самом деле, - говорил он себе, - нельзя же употреблять своё могущество во зло Отечеству, тем более, сейчас, когда нашу армию выбросили из Польши».
Это красноречивое восклицание стало как бы чертой под мучительным желанием мстить… Но какая трудная задача обломать свой собственный эгоизм, заставить себя поверить в нелепый довод и быть признательным своей изобретательности. И всё же, несмотря на всю горечь вопиющего честолюбия, Павел Петрович находил в себе силы быть одновременно и великодушным. По его убеждению жизнь – это игра, и выигрывает в конце
концов тот, кто без всякого зазрения совести претендует на истинное великодушие.
Было бы бесполезно, глядя на него со стороны, искать в его наружности чего-то особенного: человек как человек, несомненно ловкий, который никогда не сердится, не суетится, никогда не бранится, любит говорить не торопясь, с достоинством. Но самое удивительное то, что он хорошо владеет собой; превосходно создаёт впечатление глубоко уравновешенной натуры; в хорошем ли он настроении, в дурном ли, он всегда остаётся разговорчивым и неутомимым собеседником. И нужно однако заметить, что эта черта была в нём более естественной, нежели бутафорской.
Правда, кое-кто разгадал её, как ему казалось, не прочь был бросить тень на добрые чувства господина Гудилина, но открыть публично тайное своё желание против человека могущественного и уважаемого было рискованно. Тем более, что эти ничтожные подозрения могли возникнуть под влиянием присущей людям зависти, как грубое и постыдное интриганство, противное общественному мнению.
И всё же находились отдельные смельчаки, которые, то ли от глубокого унижения, то ли от уверенности в своей силе прослыть честными, ловко намекали в кулуарах на то, что господин Гудилин хоть и небольшого росточка, но плут высшей марки. Но как бы то ни было, общее мнение склонялось к доброму имени. И чем медленнее укреплялось его положение в обществе, тем увереннее изменялся и его характер. Отказывая всё чаще своему самолюбию, он становился мудрее, но этого было мало для полного житейского удовлетворения; нужна слава, в славе жизнь становится более подлинной, особенно, когда твои дела на зависть чопорным господам, отмечены достойными удачами.
Однажды утром, ещё в отцовском доме, он сорвал со стены бычий рог и как одержимый трубач на самой высокой ноте подал условный в этом доме сигнал. Когда же собрались слуги, смущённые тем, что явились сюда, словно свора гончих на зов ловчего, молодой барин, смотревший на них взглядом гордого пророка, воскликнул:
- Господа! Взгляните на себя: ваши глаза выражают удивление. Кто-нибудь из вас втайне сейчас думает, а часом не спятил ли наш барин? Нет, господа, сейчас я более чем когда-либо нахожусь в полном здравии. Я счастлив, господа! А когда человек чувствует себя счастливым, он позволяет себе кое какие чудачества. Итак, господа, мы все собрались здесь кстати… Находясь тут среди вас, мне хочется сказать вам вот что: с тех пор как мой отец всецело предоставил мне безраздельно распоряжаться его имуществом, завтра исполняется десять лет. До этого дня само провидение заботилось о нашем благополучии. Мы словно дети одной семьи добродетельным образом жили под старой отцовской крышей. И хотя мы жили среди людей, которым было всё позволено, мы с вами не чувствовали себя обделёнными. Я верил в вас, господа, вы же постоянно доказывали мне свою дружбу, но и вы, надеюсь, не ошиблись во мне. Говорю вам всё это от того, что я всегда верил и буду верить впредь в вашу христианскую покорность и смирение, в вашу истинную добродетель и доверчивость.
Завтра у меня особый день. Я навсегда покидаю этот старый отцовский дом, свою детскую колыбель, с которой у меня столь много связано, что сейчас эта разлука отдаётся в моём сердце глубокой скорбью. Мне трудно будет найти себе место среди непривычной роскоши новых гостиных, где, быть может, меня ждут суровые испытания, или просто разочарования. Но я всё же надеюсь, что ко всем благам нового дома вместе со мной на порог взойдёт и удача.
Этот разговор происходил при особых обстоятельствах, когда всё было предусмотрено, тщательно обдумано, и можно было, не выказывая даже малейшего сомнения, безошибочно утверждать, что предстоящая перемена позволит молодому собственнику не только иметь всеобщее признание, но и духовную надежду на большое счастье.
В новой обстановке Павел Петрович почувствовал себя настолько перерождённым, что все его прежние чувства вспоминались им теперь как некое мещанское клеймо, по которому легко распознаются наивные простачки.
«Теперь я должен чаще бывать там, - говорил он себе, - где любой женский каприз становится предметом исключительного внимания. В этом высокопоставленном приюте каждый незаурядный человек возвышается по средствам. Я должен там преуспеть, - говорил себе Павел Петрович, - это даст мне возможность заручиться надёжными связями. По настоящему случай благоприятствует лишь тем, кто в равной степени бывает занят людьми и деньгами, ибо, несмотря на множество возражений, любого человека в конце концов можно разменять на мелкую монету. И если из вежливости люди глупо и самонадеянно умалчивают об этом, делая вид, будто эти всеобъемлющие пороки не выходят за пределы бакалейных лавок, то разве мы вправе не польстить этому деликатному великодушию».
С самого начала своего зрелого мышления весь свой философский ум Павел Петрович употребил на то, чтобы попрочнее залатать дыры в старом отцовском кошельке, от которого будет зависить вся его будущая жизнь. Отказывая себе в удовольствиях, он как одержимый муравей работал днём и ночью.
Вначале он обратился к опыту крупных зарубежных корпораций, настойчиво штудировал рыночные модели, анализируя в них практику ценных бумаг, читал вкривь и вкось капитал Маркса, вникал в ремесло и страсти дельцов, исследовал и обобщал природу капиталов и банков.
Просыпаясь, каждый день в пять часов, он ставил перед собой зажжённую свечу всегда на одно и то же место, усаживался в кресло и, подперев голову руками, подобно человеку, у которого большое горе, подолгу что-то обдумывал. Подле маленькой свечи, в полумраке он больше походил на больного, чем на человека, который начинал радоваться своим первым успехам.
Способный, скромный юноша, ещё не имевший ни материальной силы, ни светских навыков, настойчиво создавал свою логическую основу средствам к существованию. Пускаясь в размышления, он наталкивался на такие оплошности, допущенные отцом, которые от недостаточного понимания сути коммерции окупались, если можно так сказать, большими издержками.
***
ГЛАВА 3. ОТЕЦ И СЫН
Каково же было изумление родителя, когда сын впервые заговорил об этом.
- Боже мой! – воскликнул отец, - ты и впрямь оправдываешь наши надежды. Ах! Бедная мать! Как бы она сейчас восхищалась тобой, Павлуша! Она ведь так хотела увидеть тебя взрослым. Однажды в воскресный день она позвала к себе в дом слепых бродяг, велела их хорошо накормить, а затем распорядилась сменить их скверные покрывала из грубой мешковины на добротные платья.
По старому преданию то были святые мученики, ходившие с посохом по белу свету в поисках куска хлеба, противники всяких благ и, как утверждает молва, будто в свете ночной лучины они могут поведать тайну любой человеческой судьбы. Тебе в ту пору не было ещё и пяти лет. Бедная мать, простодушная христианка, она была полна внимания к тебе, мой мальчик, а твоё счастье ей было дороже чем своё собственное. Ради того, чтобы успокоить себя, чтобы изгнать из своего сердца все печальные мысли, она затеяла комедию с этими нищими. Помню, в глазах её искрились радостные слёзы; это было какое-то исступление столь нежной души, какая может быть только у ангела. Её живой материнский инстинкт был польщён устами этих несчастных старцев.
К моему горькому сожалению, я не верил в ересь этих вечных скитальцев и потому, вполне естественно, не разделял радость твоей матери и говорил ей об этом прямо в глаза. Но, несмотря на наши разногласия в нашем супружестве основной заботой был ты, наш дорогой мальчик; нашей общей надеждой было твоё хорошее будущее. И вот я вижу тебя этаким молодцом, энергичным взрослым мужчиной; ты – оправданная гордость нашей семьи. Одним словом, я тобой доволен. Заговорив обо мне, ты дал мне возможность порадоваться за нас обоих. Теперь у меня есть всё потому, что у меня есть ты. Я, действительно, по натуре своей так себе, ни хорош ни плох; между мной и моими делами существует нечто вроде какого-то разлада: с одной стороны я изо всех сил добиваюсь богатства, берусь за всё и всё как будто неплохо получается, но в душе своей я не нахожу должной поддержки; мне почему-то всегда кажется, что настоящее человеческое счастье скрыто не в суете и богатстве, где столько вражды и корысти, а в обыкновенном житейском покое, в простой добродетельной бедности. Впрочем, это нелепое чувство особенно сильно стало беспокоить меня в последнее время. Моя собственная власть над собой не развила во мне тех устойчивых способностей дельца, благодаря которым я мог бы в любых сомнительных случаях знать, что от меня требуется. Говорю тебе, положа руку на сердце, что я всегда чувствовал себя слишком маленьким и слишком слабым среди гнусных скряг и алчных торгашей. Я ненавидел их за наглые махинации, за их постыдное барышничество, меж тем, я всё же завидовал им, завидовал до такой степени, что всё чрезвычайно лестное для моей гордости уступало грязному желанию возвыситься на той же ложной основе. Я чувствовал в себе две крайности, необъяснимых самому себе. Всякий раз, когда речь шла о добросовестной, безупречной коммерции, я не мог отогнать от себя мыслей по существу достойных лишь матёрого маклера. И если говорить на чистоту я всегда чувствовал себя господином, но, отнюдь, не мошенником. Всю свою жизнь я исполнял только долг добродетельного отца и никогда не сожалел об этом. Я вырастил тебя, Павлуша, дал тебе университетское образование, сохранил для тебя наследство твоего деда и твоей матери, что, пожалуй, не так уж мало для начинающего коммерсанта.
И вот теперь настало, пожалуй, время обратиться к нотариусу с последней формальностью. Решение моё не случайно, хотя и заговорил я впервые об этом. Да, ты и сам уже заметил, какой противоречивой мишурой переплелись дела и мысли в моей голове. Завтра ты войдёшь в мой кабинет как единственный и полноправный его владелец. Но вот, дорогой мой, чего ты, быть может, не совсем ясно себе представляешь, что этот путь настолько чреват бессердечием, что как бы ты не хотел, тебе придётся разрушать счастье других. Однако, в каждом случае старайся оправдаться в своём поступке; уверяю тебя, в этом уже часть успеха, остальная, главная, в твоём кошельке, нужно только умело распоряжаться его содержанием. Вот всё, что я хотел тебе сказать без посторонних. От тебя я ни чего не потребую: распоряжайся капиталом как тебе заблагорассудится.
Откровенность этого выразительного монолога, прозвучавшего тогда, как зов души в самом непринуждённом виде, глубоко тронула молодого человека.
***
ГЛАВА 4. ПРОВИНЦИАЛЬНЫЙ ТРИУМФ
Освоившись со своим новым положением, начинающий собственник долгое время почитал своим долгом тщательно соблюдать каждую мелочь из прежних правил, существовавших в доме своего отца.
Оба они, отец и сын, не держали один против другого никаких тайн, доверяли друг другу настолько, чтобы можно было поддерживать самые трогательные родственные чувства. Им обоим по сердцу было то, что они как и прежде нуждались в самом искреннем общении и были столь же чистосердечны в словах, как и в своих мыслях.
Когда же не стало отца, глубокая скорбь потрясла сына. Он выбился из колеи обычных служебных дел и в течение нескольких дней в одиночку оплакивал родителя. То были дни долгой и медленной муки молодого неиспорченного сердца. Но мало-помалу чувство смертной тоски истощилось.
Жизнь молодых людей не бывает вполне несчастной; всё вокруг них и над ними имеет особый смысл. Чтобы не случилось, невозможно уничтожить в их душе светлого начала. К тому же, молодой Гудилин был не только молодым человеком, но и незаурядным коммерсантом, которому стоило только шевельнуть делами, как деньги сами находили его кошелёк. У таких людей всегда есть затаённое желание обогнать себе подобных, что однако не мешает им и посочувствовать человеку, оставшемуся далеко позади. Даже самые скупые любят разыгрывать комедию безупречной порядочности; почти всегда они готовы оказать услугу несчастному и не выдать себя, что на этом деле греют руки.
Коммерсант, как и поэт, всегда старается приукрасить своё творчество. Наверно в этом сказывается глубокий инстинкт, который, быть может, и был причиной тому, что к характеру и стремлениям молодого дельца примешивалось желание развить свой собственный вкус к искусству коммерции. Врождённое чутьё подсказывало молодому коммерсанту, что ему необходим широкий кругозор, так сказать, твёрдая система взглядов, возведённая в основу практических дел. Попытка организовать свой образ жизни в духе твёрдой и безупречной морали внушила людям мысль, что к этому человеку следует хорошо присмотреться.
Знатные дамы малого достатка, сознавая, что свобода их действий кроется в чужом кошельке, спешили заручиться милостями этого новоявленного набоба. Наиболее обворожительные и ловкие из них, притворяясь влюблёнными, смело намекали молодому собственнику на возможность взаимных наслаждений, старались зажечь в сердце мужчины божественный огонь соблазна. Но надо было видеть, как благоговейно внимал он каждому женскому кокетству и как легко в таких случаях умел выведать тайну истинных желаний.
Создать вокруг себя такую атмосферу, в которой, как и в азартной игре, партнёру не хватает ни мудрости мысли, ни терпения, было для него сущим пустяком.
От природы наделённый способностью даровитого художника, который в одно мгновение улавливает силу и слабости любого характера, он никогда без всякого на то права не злоупотреблял своей проницательностью, что, быть может, и снискало ему всеобщее уважение, а кроме того, жизнь Павла Петровича так ловко устраивалась, что о нём, спустя несколько лет после смерти отца, уже шла молва, как о человеке, владеющим не одним миллионом.
Однако это был лишь провинциальный триумф, столь мощно пускавший свои корни.
«Если уж на то пошло, - сказал он однажды себе, - я должен обрести свой собственный мир в среде избранных и истинно могущественных людей».
Вот этой дальновидной мечте он был обязан столь приятельским отношениям с великим князем, который, пользуясь оказией, решил посетить дом Павла Петровича.
Их близкое знакомство возникло в результате общности честолюбивых интересов: один уже не раз имел честь стоять позади всей императорской семьи в дни торжественных благотворительных приношений, другому ничего не стоило приобщить дары чужой фортуны к пышному застолью в свою честь.
Очевидно, что в этом есть корень того, что два ведущих сословия России, заметно враждующих между собой, садятся за один стол лишь потому, что одному, обладающему монополией власти, не хватает собственных средств для должного поддержания своих высоких титулов, другому же, озлобленному обидами на власть, но располагающими набитыми сундуками, необходимо заручиться надёжным покровительством.
Никогда ещё русское дворянство не было так снисходительно к буржуазии как в начале двадцатого столетия. И хотя имущее дворянство и держалось ещё довольно надменно, но в общем оно уже не было таким высокомерным, неприступным и дерзким, как в прошлые времена.
Оградив себя двуглавым орлом, это сословие не нуждалось в каком бы то ни было своём развитии. Единственной материальной силой в России становился предприниматель.
Теперь не проходит ни одного званого обеда без того, чтобы рядом с собой дворянин не сажал капиталиста, видевший, между прочим, в своём госте как бы своего управляющего.
Нередко в подобных случаях заносчивые аристократки не упускают возможности кольнуть свою жертву светским красноречием.
Так однажды разглагольствуя о своём женском долге, молодая графиня Ройя, известная в городе своей непреклонной строптивостью, покидая Россию, сказала Павлу Петровичу с преувеличенной любезностью:
- Друг мой! Если бы я свободно располагала своим сердцем, мы бы уехали вместе с вами. Ради вас я готова поступиться даже своим титулом.
Состоятельного холостяка даже передёрнуло. Ночью он не спал; обдумывая свою жизнь, он исключал из неё самые заманчивые иллюзии, но в тоже время вместо того, чтобы почувствовать дистанцию, отделяющую его от высших родовитых имён, он поклялся себе в том, что найдёт средства заставить этих чванливых графинюшек чтить не только его доброту, но и его имя.
Впоследствии, когда эти мысли по-настоящему стали неотъемлемым придатком его основного капитала, никто из гостей уже не делал попытки злословить в глаза Павлу Петровичу.
Его новый дом считался теперь одним из самых богатейших особняков в городе Риге.
Чтобы сделать модными свои гостиные, он украсил их редкими антикварными предметами, собранными со всего света.
Подлинники фламандской живописи семнадцатого века, картины немецких мастеров Возрождения, шедевры Эль Греко, гобелены Франсуа Буше удачно дополнялись скульптурами малых форм Гудона, жанровыми группами Лансере, гранёными зеркалами, люстрами из хрусталя, многочисленными светильниками, декоративными вазами, роскошной мебелью из дорогих пород дерева – и всё это было развешено и расставлено с тонким художественным вкусом.
Неизменный интерес мужчин вызывали бильярдные комнаты; их интерьер, как и обстановка игральных залов, были подчинены основному замыслу: стены комнат были обтянуты декоративным сукном, цвет которого определял их названия и прекрасно сочетался со светом, исходившим от шести свечных канделябров золочёной бронзы. Резные потолки из светлого дуба были выполнены в стиле английской архитектуры шестнадцатого века. Словом, всё здесь было одержимо манией необузданной роскоши, величием разума, причудливой игрой красок и , пожалуй, нельзя было решить, чего тут больше, человеческой мудрости или мистики.
Весь домашний обиход, поставленный здесь на столь широкую ногу, оправдывал те упорные слухи, которые утверждали, что в этом доме ничего не делается кое-как; даже самые ничтожные мелочи находили тут объяснение.
***
ГЛАВА 5. ТОРЖЕСТВЕННЫЙ ПРИЁМ
И вот в эти выхоленные до блеска гостиные, мы вводим читателя как раз в те минуты, когда все приготовления, представленные здесь самой изощрённой расточительностью, закончились полной готовностью к торжественному приёму приглашённых.
Первыми пришли завсегдатаи дома, развращённые достатком молодые франты, готовые вывернуться наизнанку, чтобы польстить провинциальным модницам; причём самые смелые из них, всегда пользуются неограниченной свободой.
Они сразу же сколачивают свои мирки и неотвратимо завоёвывают любовь толпы своим изысканным красноречием.
И мы воспользуемся случаем и примкнём на несколько минут вон к тому стройному молодому человеку с большими голубыми глазами.
- Эй вы, господа, - крикнул он, обращаясь к музыкантам на балконе, - порадуйте же нас какой-нибудь новой вещицей! Затем, повернувшись снова к своему окружению, продолжал начатый разговор.
- Итак, господа, продолжаю, на чём же я остановился? Ах, да! Послание. Так вот, господа, на этом клочке бумаги я вдруг читаю: «Дорогой мой, после того, как всю ночь я провела в слезах, мне ничего не оставалось, как написать вам. Я боюсь сойти с ума от непосильных мук: не осуждайте меня за признания; я не выдержу этих мук и, наверно, скоро умру, а вы так и не узнаете своей возлюбленной».
- Вот, господа, полюбуйтесь этим милым созданием, она любит меня и страдает, а я даже не знаю порога её милого очага. Помогите же, господа, отыскать мне эту райскую обитель…
- Бог мой! До чего же вы мало знаете женщин, если вот так просто с напускной добродетельной ложью мелете всякий вздор…
На какой-то миг юноши словно окаменели; послышался нежный шелест женского платья, а затем, должно быть, подстрекаемые одной и той же мыслью, все дружно обернулись.
Вздох восторга потряс толпу: десятки взволнованных глаз увидели высокую брюнетку, всеобщую любимицу, поэтессу Эльзу Дицман в окружении трёх, уже знакомых нам, обаятельных хохотушек, одетых на манер французских модниц.
-Прошу прощения, господа, что помешала вам, - продолжала поэтесса, кокетливо и лукаво обводя глазами толпу. – Задета честь женщины, и я не вправе молчать. Сразу воцарилась глубокая тишина. По глазам юношей было видно, что все они испытывают радостное волнение.
- Господа, я не хочу говорить здесь ни о чём, кроме слов в защиту любви, ибо настоящая любовь чрезвычайно доверчива и легко ранима; она нежнее, чем всё живое и может стать жертвой самой незначительной низости, вроде той, которую вы, господа, только что изволили слушать.
-Но, бог мой, - воскликнул юноша с голубыми глазами, - от такого обвинения мороз пробирает по коже. И с каких это пор, сударыня, стало низостью делиться впечатлением с друзьями? Нас тут более десятка и от имени всех заявляю, что вы не справедливы к нам.
- Молодой человек, всех ваших заблуждений не перечислишь. Бог создал нас слабыми, и если мы осмеливаемся поведать мужчине свои чувства, то прежде всего мы вверяем ему свою честь с надеждой, что она будет в безопасности. Вы же обращаете её в жертву, не понимая всех её последствий.
Выпученные глаза юноши говорили об огромном желании постоять за себя, что же касается остальных, то им и в голову не пришло вступиться за своего товарища.
Внезапно заиграли венский вальс. Гости зашевелились, задвигались, словно потревоженный муравейник.
На какой-то миг лицо юноши, вопреки обычным правилам служить зеркалом тщеславия и хвастовства, отразило взгляд человека, который почувствовал себя в дураках.
- Не огорчайтесь, мы всё это ещё обсудим, - воскликнула поэтесса, подавая руку одному из пяти, склонившихся перед нею его товарищей.
Начиналось изумительное празднество; гости прибывали непрерывно; пёстрые платья, сшитые по последней моде, до смешного убранные на французкий лад, олицетворяли жажду к праздности и безцеремонному расточительству.
С преувеличенной галантностью Павел Петрович сам встречал приглашённых, оказывая каждой чете почтительное внимание не столько за их частное достоинство, сколько для того, чтобы придать ещё большую яркость своему личному обаянию. Когда же кто-либо из запоздавших гостей любезно спрашивал о приезде великого князя, Павел Петрович выразительно переводил свой взгляд на окно и, кивая головой на сверкание молний, говорил:
- Увы, господа! Погода так резко изменилась… Теперь вся надежда на экипаж его императорского высочества.
В этот вечер Павел Петрович говорил ровно столько, сколько необходимо было говорить доброму гостеприимному хозяину. Его слушали с умилением. Существовали весьма веские обстоятельства, которые удерживали гостей от привычной салонной разнузданности. Почти все они так самоотверженно становились на точку зрения господина Гудилина, что готовы были пренебречь всеми своими интересами.
Павел Петрович смотрел на гостей и не без удивления видел перед собой озабоченное возбуждение.
- Господа, благодарю вас за добрые чувства ко мне и за понимание моего чрезвычайного положения. Однако нам не следует беспокоиться. Смею вас заверить, что как бы не изменилась погода, планы его высочества останутся неизменными. Великий князь из тех людей, которые свято держат своё слово, тем более, что мы предупреждены и ждём их высочество. Со своей стороны я очень рад случаю, благодаря которому имею честь представить вам, господа, ближайшего из друзей его императорского высочества.
Но не успел ещё Павел Петрович произнести до конца имя знатного гостя, как десятки любопытных глаз внезапно вызвали в душе поручика приятное возбуждение. Стараясь быть внимательным, поручик прежде чем произнести самые обыкновенные приветствия, спокойно обвёл взглядом весьма влиятельное окружение и вдруг совсем неожиданно сердце его затрепетало...
Из дальнейшей церемонии знакомства он был выведен взглядом женщины, в котором, как ему показалось, светилась любовь, достойная лишь целомудренной богини.
Однако, в тот же миг, понимая, что пауза может оказаться неестественно продолжительной, поэтесса приняла такое выражение, которое легко могло бы напомнить любому влюблённому о том, что с его стороны допущена дерзость, за которую общество может строго взыскать.
И в самом деле наиболее солидные и влиятельные особы, истощив запас своего терпения, стали переглядываться и перешёптываться между собой, пуская в ход ядовитые словечки, которыми превосходно умели пользоваться. Но большинство присутствующих, которым вероятно ещё были памятны волнения своей юности, это неожиданное желание молодого человека заглянуть в женское сердце, воспринималось как вполне нормальное начало большой любви.
- Будь это не вы, дорогой князь, - сказал Павел Петрович, когда гости увлеклись мазуркой, - а кто-нибудь из штатских, госпожа Дицман сразу отказала бы в милости.
- О! Какой это был взгляд. Честное слово, никогда не встречал ничего подобного. Он напомнил мне пророчицу, одержимую местью. Этот взгляд как-то сразу проник в мои жилы и заморозил их. А вы говорите о каких-то милостях.
Именно так, молодой человек, мы привыкли хорошо понимать язык, так как он доводит мысль до той ясности, при которой она принимает свою природную простоту. Но передать мысль посредством души, как равно и то, чтобы её правильно понять, дело не простое. Так вот, князь, предположите, что госпожа Дицман обратилась к вам с дружеским предостережением.
- Полно, Павел Петрович, вы говорите это так, словно стараетесь уверить меня, будто женщины способны на столь изощрённое кокетство, которого я не разумею.
- Поверьте мне, эта девушка сделала всё, чтобы репутация ваша не пострадала. Поистине, что может быть благоразумнее её поступка в такой провинции как наша. Вы были слишком молчаливы, князь…
- О да, тысячу раз да! Я вёл себя как упрямый избалованный ребёнок. Я огорчил вас и ваших гостей, но и сам я испытываю неприятное ощущение стыда; вон, посмотрите на тех шалопаев, они поглядывают на меня и похихикивают надо мной и над моей неуклюжей выходкой.
А-а, эта орава бездельников меня всегда возмущает; все они испорчены сплетнями и пересудами. Будь я губернатором, для их же пользы и для пользы Отечества все бы они стояли у меня под ружьём.
- Сомневаюсь, Павел Петрович, и вы бы не устояли от приношений.
Слова эти, прозвучавшие в устах поручика не столь цинично, сколь снисходительно, не обидели Павла Петровича, а лишь вызвали на его лице лёгкую улыбку.
- Но ведь есть предел всему, дорогой князь.
- Да что вы, что вы; это только игра воображения. Как ни настраивает себя чиновник на государственный лад, в глубине души он всегда остаётся лавочником. Но сейчас не время говорить об этом.
- Тем более, князь, что все хорошенькие женщины украдкой поглядывают на вас. Торопитесь, сударь, оказать им честь, иначе в вас скоро разочаруются.
Поручик улыбнулся, ничего не ответив; в эту минуту к Павлу Петровичу подошёл его управляющий. Он что-то шепнул на ухо своему хозяину и удалился.
- Вот и прекрасно, - с облегчением воскликнул Павел Петрович, стараясь держаться как можно спокойнее. Но как не велико было самообладание хозяина, десятки пытливых глаз увидели в нём приятное оживление.
- Ну, дорогой князь, всё обошлось хорошо, через десять, пятнадцать минут его высочество будет уже здесь. Позвольте мне на эти несколько минут покинуть вас; не скучайте, князь, веселитесь.
Почти целую минуту поручик оставался на месте; от гнетущего чувства, вызванного строгим взглядом Эльзы Дицман, в нём происходила борьба между верой в любовь к этой милой девушке и какими-то смутными опасениями.
Наблюдая за поэтессой столь же пристально, сколь и малозаметно, он был в восторге от предстоящего поединка. Однако время шло, а он всё ещё приобщался к своим желаниям; между тем как госпожа Дицман, чувствуя себя мишенью, решила при случае дать возможность поручику пригласить себя на танец.
То был неожиданный каприз баронессы Дицман; она уже настойчиво обдумывала, что нужно сделать со своей стороны, чтобы их встреча состоялась.
Очутившись на расстоянии несколько шагов от поручика, поэтесса тайком от своего партнёра по танцу глянула в сторону офицера, и когда на мгновение взгляды их встретились, оба они почувствовали, как это бывает с совершенно незнакомыми детьми, внезапно вспыхнувшую радость, полную тайного смысла.
Сколько удивительных сцен разыгрывают воображения влюблённых, сколько тайн и надуманных иллюзий раскрывается перед молодыми людьми, у которых сердце ещё сохраняет чистоту юности ко всему прекрасному, что есть в человеке. Не из хитрости и не по особому расчёту прибегают они к самой доверчивой логике в своих поступках.
Благосклонность поэтессы поручик чувствовал всем сердцем; это несколько удивляло его; она как бы желала вознаградить его вниманием за суровость первого своего поступка. Она спокойно, без особой головоломки, взглядом давала понять ему, что они могут стать хорошими друзьями. По её увлекательным жестам, по манере держаться среди людей, всецело отдавшись их интересам, по её чарующим взглядам, неприметным для посторонних глаз, поручик отчётливо замечал в ней непреклонное желание приобщить и его к этому блиставшему огнями и позолотой празднеству. И это ещё не всё: со своей стороны он был опьянён госпожою Дицман, ему казалось, что поэтесса изнемогает от тех же волнений, от которых как от гула пожара силы напрягаются выше меры.
Почувствовав, что поэтесса изменилась не ради возможности щегольнуть перед ним своими прелестями, поручику уже трудно было удержаться на месте; необоримое желание встречи увлекло его… И всё же, прежде, чем сделать первый шаг, он как дисциплинированный ребёнок, затаив дыхание, выжидал удобного момента. Это были минуты, когда все силы влюблённого сосредотачиваются в его внимании: оно уходило куда-то вглубь себя скрытым настойчивым торжеством.
Волнение поручика всё возрастало, его влекло к любимой, но странно было то, что он был не в силах двинуться с места, как это бывает иногда в сновидениях. Однако, когда назойливые молодые люди, окружавшие поэтессу, увлеклись лёгким, слегка дрожащим, но уверенным голосом певицы, которая пела гостям о несчастной любви девушки, решившей покончить с собой, поручик уверенно шагнул навстречу Эльзе Дицман, покидавшей окружение своих поклонников.
- Сударыня, не сочтите смелость мою заговорить с вами за вероломство; я тут человек чужой, и мне будет весьма неприятно, если наш разговор сейчас же прервётся.
- Вы человек с фронта, а это значит, что у вас особый вид мужества, господин поручик, - с любезной улыбкой ответила поэтесса. – Можете быть уверены, что ничего для вас неприятного я не сделаю.
- Благодарю вас, сударыня! В таком случае я считаю своим долгом пояснить, какую великую любезность вы мне окажете, если позволите провести этот вечер подле вас.
- И какую же? – спросила баронесса улыбаясь. – Нет никакого сомнения, что вы действительно смелый человек.
- Ну вот, вы уже иронизируете.
- Нет, нет, что вы, разве я могу сомневаться, что у вас могут быть только благородные мысли. Я вас слушаю, господин поручик!
- Во-первых, сударыня, вы самая безупречная из всех танцующих здесь дам… Я восхищаюсь вами!
- В таком случае, господин поручик, откровенность за откровенность: вы поступаете нескромно, очень нескромно, во всяком случае по отношению ко мне. В наше время не принято высказывать вслух подобные мысли.
- Извините меня, сударыня; на войне мы, наверно, разучились понимать, хорошо ли поступаем или плохо. Там мы вынуждены подчиняться какой-то нелепой силе, ломающей наши привычные связи с миром. Например, мы мечтаем сжечь Берлин, и для этого тщательно разрабатываем планы. Людей, которые будут гореть вместе с Берлином, мы не берём в расчет. Ведь это же, если хорошо подумать, настоящий хаос самых жестоких мыслей. Но, несмотря на это оправдательное замечание, перед вами, сударыня, я чувствую себя ничтожеством.
- Господин поручик, - сказала поэтесса с выразительной усмешкой, - люди убеждаются в собственных неудобствах настолько, насколько их гордость пребывает не в ладах с их обострёнными желаниями; человек вашего закала не должен ощупывать себя чужими мыслями. У вас чин по возрасту, превосходный титул, друзья, дай бог каждому иметь таких; словом, у вас есть все данные, чтобы быть уверенным в собственной неотразимости. Взгляните внимательно, как искрятся глаза у молодых девушек; каждый их взгляд - стрела, выпущенная в ваше сердце.
Поручик понял смысл, скрытый в словах госпожи Дицман, но поскольку она была для него не просто хорошенькой девушкой, решил сдержать свой гнев, он промолчал и казался в эту минуту чрезвычайно кротким.
- Извините , сударыня, но меня действительно без всякого умысла заносит так далеко. До нынешнего вечера я ведь не думал, что мне когда-нибудь придётся испытать столько огорчений.
Поручик опустил голову. Наступившее молчание было прервано громким торжественным восклицанием Павла Петровича:
- Господа! Приятная новость! Через две, три минуты карета его императорского высочества распахнёт свои дверцы у парадного! Надеюсь, Господа, что все мы достойно встретим высокого гостя и его свиту.
Слова эти Павел Петрович произнёс с оттенком истинного патриота. На него смотрели пристально, с широко раскрытыми глазами и с мыслью о том, что этот дом верно служит Отечеству.
- Вы даже не представляете себе, господин поручик, насколько велико моё желание продолжить наш разговор, - сказала поэтесса, когда гости засуетились. – Однако я покидаю вас и, пожалуйста, не сердитесь на меня. Впрочем, если вы не возражаете, мы продолжим наш разговор у меня за обедом. Завтра я пришлю за вами свою каляску. Хорошо?
Поручик не в состоянии был что-либо ответить в тот же миг, хотя, впрочем, его взгляд был достаточно красноречив, чтобы понять, насколько утвердилось в нём желание не расставаться с госпожою Дицман.
- Да, да, - сказал он сочувственным тоном, - как вам будет угодно, сударыня.
Это были тяжкие минуты для обоих; они расставались с каким-то тайным, ещё не до конца понятным восхищением.
***
ГЛАВА 6. МЫСЛИ ВЛЮБЛЁННЫХ
На следующий день, отдохнув несколько часов в отведённой ему комнате, поручик вставал грустным; бойкая на язык поэтесса нанесла ему неизлечимую рану. К тому же у него было достаточно чутья, чтобы убедиться в том, насколько такие женщины, как госпожа Дицман, способны долгое время с замиранием сердца выслушивать любые признания и внезапно парировать их с ужасающей насмешкой.
Для предстоящего разговора со столь утончённым умом поручик чувствовал себя слишком слабым и от того, быть может, делался в это свежее после ночной грозы утро всё более печальным.
«Если вчера, - говорил он себе, - одно из глупейших обстоятельств лишило меня последних надежд в тот момент, когда я больше всего нуждался в успехе, то сегодня решительно сделаю всё, чтобы воздать здравому смыслу. Но для этого я должен знать её слабости. О, какое было бы счастье увидеть её с глазу на глаз уязвлённой, заставить её бледнеть и мучиться, доведя эту пытку до естественной женской стыдливости… Боже мой, как я страдаю от первой размолвки с женщиной, в которой для себя я нахожу столько радостей и вместе с тем по привычке тешу себя мыслью унизить её, и всё, вероятно, от того, что со вчерашнего утра живу не головой, а сердцем».
Мысленно произнося эти слова, ставшими весьма удобными в том смысле, что ни хитростью, ни силой тут не воспользуешься, поручик, не теряя ни минуты, оделся и на виду всей прислуги прошёл в глубину сада, где прошлым утром он впервые встретил незнакомку.
Сюда его влекло сейчас что-то приятно волнующее, ощущалась радость от того, что здесь совсем недавно ему повезло впервые в жизни увидеть женщину в ореоле безоблачного неба и сказать ей без слов, воссоединяя в единую фразу все разновидности своего тщеславия: «Я люблю тебя, и ты будешь только моей!»
Сказалась тут ещё не утраченная юношеская наивность, дававшая ему неограниченную власть над чувствами, словно над вещами, окружёнными чудесами роскоши.
Теперь же поручик испытывал непреодолимые муки по мере того, как в нём утверждалось желание уступить поэтессе. Его мучила навязчивая неопределённость, свойственная большинству влюблённых.
Сейчас, находясь на аллее, он вспомнил пленительно скромный взгляд очаровательной незнакомки, внезапно повернувшейся к нему лицом.
«В её глазах я, вероятно, остался назойливым глупцом, - думал поручик, - или, по крайней мере, человеком, охваченным желанием казаться оригинальным. Не смешно ли, в самом деле, снискать благосклонность столь необыкновенной девушки теми ничтожными пустячками, которые только на первый взгляд кажутся оригинальными. Тут нужна система. Если женщина сочиняет стишки, её надо читать и льстить ей с самым наивным видом; однако и тут можно наломать дров; наделённая тонким умом и исключительной проницательностью, она по одной только интонации может понять совершенно чуждого ей человека. И что может быть противнее фальши и лжи, обращённых к обожаемой женщине. Я останусь ей чужим дядей, если сегодня в дружеском общении начну сладко фальшивить. Боже мой, я стал бояться собственной слабости, она вынуждает меня обдумывать подробности собственного поведения и мер предосторожностей; я неоднократно возвращаюсь к тому, что уже произошло и чувствую втянутым себя в непонятную для меня борьбу. Быть может, мне отказаться от встречи, если я не нахожу в себе сил завоевать доверие такой умной и изящной девушки. Нет! Она для меня не просто девушка, с которой можно лишь погулять в саду, нет, я люблю её и жестоко буду каяться, если подчинюсь своей слабости. Но, как показать ей свою любовь? Ведь то, на что я способен, может показаться ей обычной игрой чувств, которым нет ни до чего дела кроме расчета на шаловливые удовольствия».
Битый час поручик провёл в саду, настойчиво проявляя свойственную влюблённым непоследовательность; неуверенность и надежда, словно две враждующие силы, вопреки настоящему глубокому чувству не давали ему сосредоточится. Они оживляли поручика добрым всплеском воспоминаний и в той же мере изнуряли его сущими пустяками.
Выбравшись из аллеи на небольшую полянку, он остановился на самой её середине, чтобы оглядеться; ровные ряды деревьев с буйным разливом желтеющих крон казались ему в этот час подлинным раем. Своим воображением он создавал себе мир иллюзий и внутренне созерцал его с изумлением.
А между тем, в это самое время предстоящая встреча предвосхищала Эльзу Дицман множеством приятных мелочей; они так сильно разожгли любопытство, что она сочла за счастье открыть поручику своё истинное желание подружиться с ним.
Немецкая кровь семейства Фон Хассе начинала изменять коварному удовольствию Эльзы Дицман: забавляться страстью очередного влюблённого.
«Боже! Что за странность! – мыслями воскликнула поэтесса. – Я как бедная дурочка наряжаюсь так, словно хочу ему понравиться. А, впрочем, - добавила она задумчиво, чувствуя в себе силу и глубину нерастраченных чувств, - было бы скучным и утомительным искать забаву у собственного сердца. Разве от ныне моё счастье не в том, чтобы предстоящая встреча не закончилась простым кокетством? Однако, прежде всего из уважения к самим себе мы не должны идти друг к другу простыми путями, чтобы потом не терзаться отчаянием. Боже! Что это со мной? Я как будто уже готова соединиться узами на всю жизнь с этим человеком. Я немка, мне уже двадцать четыре года. Возраст столь драматичный для пылкой любви. Ко всему прочему идёт война России с Германией… Он русский князь, возможно ли, чтобы репутация его не пострадала?»
Преувеличивая своё беспокойство лишь в общих чертах, баронесса всё больше склонялась к тем шаловливым мыслям, которые прежде портили бы гений этой целомудренной девушки. И хотя внезапное желание действовать проявлялось лишь в деликатных оговорках, сердце баронессы, словно горным потоком, наполнялось любовью.
Однако следует добавить, что определённого решения она не приняла; глубоко в душе поэтесса всё ещё сохраняла монополию на гордое благоразумное постоянство своих мыслей. Весьма вероятно, что ещё в Германии, будучи ребёнком, её обучили к столь заботливому восприятию реального мира.
- Детство было светлой стороной моей жизни, - признавалась она прежде, когда надоедливые провинциалки радовались возможности обрести в лице поэтессы образец для подражания.
Воспитываемая в среде молодёжи могущественных немецких семей, она оказалась чрезвычайно чувствительной к поэзии Гейне в том возрасте, когда большинство молодых людей, гордых своей свежестью и умом, отдают предпочтение какому-то определённому своему увлечению. С жаром углубляясь в тонкости мастерства гения, она не спрашивала себя, долго ли продлятся эти забавы? Знакомясь с её набросками, близкие ей люди не считали её увлечение случайной прихотью.
Верившая в свой успех как в святыню, девушка в упорном труде познавала мир иллюзий и чувствовала себя счастливейшей из людей.
- Вы слишком требовательны к себе, - говорил ей её старый учитель, - я не встречал молодых людей кроме вас, так настойчиво и бесстрашно вступающих на стезю поэзии. Я убеждён, что судьба ваша так же будет чиста, как и ваше безупречное сердце, которому суждено испытать в жизни великие радости творчества.
В то время слова пожилого человека внутренне подбадривали девушку, так как поэзия для неё было делом самого чистого поклонения; опьяняющие мечты и благоразумие воздавали честь её исключительному характеру.
***
ГЛАВА 7. РОДОСЛОВНАЯ ГОСПОЖИ ДИЦМАН
Впоследствии, часто перебирая в памяти впечатления безмятежного детства, Эльза думала о своей матери, безвременно сошедшей в могилу с верою в счастье и благоразумие только что появившейся на свет крохотной девочки.
Тут автор считает себя вправе восстановить кусочек родословной госпожи Дицман, что, весьма вероятно, заинтересует и нашего читателя.
Женщину, на которой остановил своё внимание молодой барон Фон Хассе, звали Анной Дицман. Неодолимое влечение к телесной красоте девушки, покорной и нетребовательной, избавили юношу от традиционного пути к брачному ложе. В горячке он спешил без цели, это было какое-то духовное недомогание, безрассудная жажда плоти, идущая в разрез с тем фамильным укладом поведения рода Фон Хассе, который делает честь этой семьи.
Иоахим Хассе не любил Анну. Скрывая своё истинное влечение к девушке небогатой и менее знатной и не отдавая себе отчета в своих поступках, он нарушил устоявшуюся традицию семьи Фон Хассе, и теперь какая-то сила внутри него, выходя наружу, унижала беременную Анну Дицман.
Бывая у неё, Иоахим не выказывал своего равнодушия, побороть которое у него не хватало сил, и быть может, поэтому часто находился в дурном расположении духа, был раздражителен и несдержан. Большей частью причиною его внутреннего расстройства было воспитание Иоахима со свойственным семье Фон Хассе непререкаемым высокомерием, которое внесло в его характер эгоизм аристократа.
На протяжении нескольких веков род Фон Хассе требовал от каждого его члена строго придерживаться той линии поведения, которая постоянно находилась под опекой его почётных предков, чьи портреты были аккуратно развешены по стенам собственной галереи.
Хотя Иоахим, изо всех сил пытался сохранить иллюзию любви, оправдать соблазн и, возражая самому себе, доказать свою любовь, приписывая ей необходимую потребность друг к другу, доискиваясь связи между прошлым и будущим, молодая женщина понимала его, и как часто бывает с влюблёнными, представляла себе, что в этом разгорячённом лице с холодными чертами остался лишь живой свидетель её нежной одухотворённой страсти.
С этих пор в сердце Анны поселилось разочарование, она впала в меланхолию, от которой была уже не в силах решиться на какое-нибудь новое проявление любви. Живя в этом душевном трауре, она радовалась лишь ощущению зарождавшейся в ней новой жизни. И этим маленьким надеждам суждено было осуществиться: в конце рождества первый крик новорождённой вызвал на лице Анны радостную улыбку.
- Бедная девочка, - сказала ослабевшим голосом мать, глядя на маленькое покрасневшее личико, - ты моё продолжение, девочка, со мной всё кончено в этом мире, я пожертвовала собой ради тебя, будь сильна и всегда сохраняй благоразумие, у меня его не хватило.
Говоря эти слова самым нежным тоном, Анна припала похолодевшими губами к посиневшей скрюченной ножке и так долго лежала без движений, что все присутствующие сочли её мёртвой.
Однако, спустя некоторое время она выпрямилась и, закинув голову высоко на подушку, обвела всех стоящих рядом блуждающим взором, затем, напрягая волю, она согнала с лица предсмертную дремоту, от чего её взгляд сделался выразимо сосредоточенным. Это был взгляд, в котором чувствовалось присутствие пророка; лицо её было озарено восторгом, но голос, зазвучавший в её устах, постепенно ослабевал.
- Бог послал мне дочь, но едва успев с ней свидеться, я с глубокой скорбью покидаю её. Каким счастьем было бы для меня увидеть её взрослой. Назовите её Эльзой, а когда она подрастёт, покажите ей мою могилу.
Умирающая не рассчитала своих сил, так как последние слова она не выговаривала, а выдыхала еле уловимым движением губ.
Пока доктор, движимый больше долгом, чем здравым смыслом, усердно суетился с приготовлением какого-то питья, в проёме открытой двери появился человек в дорожном платье с бледным исхудалым лицом. Он стоял в тени портьер, внимательно оглядывая покои. Слабый контраст света и одежды придавал его облику мистическое выражение, способное вызвать тревогу и которое к большому изумлению незнакомца было воспринято здесь внезапным оцепенением.
Чтобы уклониться от столь тягостного любопытства и скорее приобщиться к этой удручающей тишине, он как христианин, который чтит несчастье, подошёл почти вплотную к бархатному пологу постели и стал лицом к свету так, чтобы умирающая и все присутствующие, стоявшие справа от него, могли видеть в нём глубоко скорбящего человека.
Он настолько владел собой, что все его движения, даже самые незначительные, складывались в единый ритм, свойственный человеку светскому. Ему было лет пятьдесят пять или шестьдесят, но, несмотря на то, что на его лице давно стёрлись краски молодости, оно не теряло признаков честолюбия.
Он пристально и молча глядел на Анну, затем на её дочь, и внешне для неразборчивого глаза это походило на простое любопытство, а, между тем, в роковом безмолвии старика росла мучительная тревога. Никто ещё не знал, что сердце старого барона начинало содрогаться от чувства невосполнимой утраты.
Пока он ехал сюда из России, в нём с исключительной нежностью, как у большинства неразвращённых молодых людей, рождались и утверждались те беспокойные мысли, которые могла бы понять с их подлинными оттенками только влюблённая женщина.
Слишком сильно действовали на него спокойные письма Анны, в которых бедная беззащитная женщина, не отвергая его предложений обвенчаться и стать супругами, писала ему, что всё это походит на слегка прикрытое домогательство ростовщика, который, по всей вероятности, уже не в силах изменить своим привычкам.
Однако то, что Анна приходилась ему дальней родственницей по отцовской ветви с той же фамилией, и, прикидывая размеры её бедственного положения, старик оживлялся не только решимостью влюблённого, но и мыслями родственного покровительства. Причём, несмотря на свой преклонный возраст и ряд физических недостатков, он чувствовал в себе силу составить счастье молодой женщине.
Теперь же захваченный врасплох столь внезапной переменой, он всё ещё не верил своим глазам; и пока это несчастье принимало его сердце, ему вдруг стало казаться, что он приобрёл нечто большее, на что рассчитывала его фантазия, и в минуты тяжкой скорби в глазах старика заискрилась надежда. Перед ним лежала хоть и крохотная, но уже реальная и единственная его наследница. Внимая этой радости, он тут же без каких бы то ни было предварительных движений внезапно опустился на колени и, попирая все возрастные нормы, осыпал частыми поцелуями руки усопшей. Эти редчайшие порывы души есть не что иное, как достойный образец истинной любви, таящей в себе идею борьбы со всякого рода предрассудками. В большинстве случаев мы воспринимаем их с иронией, принижаем их роль и истолковываем как порывы наивного сердца.
И всё же, чтобы лучше понять всю прелесть пробудившихся в старике столь смелых удивительных чувств, потрясавших не только его тело, но и сердца всех присутствующих, следовало бы объяснить, что и у старости есть свой жребий, след которого по своему обыкновению проявляется в смелом рассудительном красноречии человеческой души.
И действительно, в его поступке были собраны не только поэтические мысли влюблённого, но и редчайшие сокровища отцовской гордости. В этих чрезвычайных условиях в нём не существовало больше того душевного гнёта, который не позволил бы ему, не стыдясь своих седин, предстать отцом и мужем перед семейством, которому прежде было отказано в счастье.
Когда он поднял полные слёз глаза, открывшие тайну столь внезапного визита, в нём с необычайной стремительностью родилось новое чувство, утвердившее его в новой роли вдовца со всеми вытекающими из этого обстоятельства обязанностями. Случай разворошил в душе старика те сокровища души, которые получили своё развитие в изысканной отцовской доброте и истинном великодушии. И это было как бы прологом к тем райским дням, когда блестяще образованная Эльза Дицман стала всерьёз пробовать себя в литературе. Свет предугадывал в ней знаменитость и связывал её судьбу с великим будущим.
К моменту, когда поручик увидел её в саду у Павла Петровича, представшей перед ним необыкновенной красавицей, ей уже было за двадцать, и не мудрено, что в этом возрасте у неё были самые лучшие намерения сделать всех людей счастливыми.
В обхождении обаятельная аристократка всегда оставалась верной самой себе; она как бы жила для своих друзей и была воплощением почти фантастической порядочности.
- Боже мой, всё это так не привычно и так забавно для меня, - сказала поэтесса, вглядываясь в зеркало. – А не пора ли и моему гордому сердцу обрести что-то вроде любви? Пожалуй, так оно и будет. Хотя право, я не полагаюсь на свою опытность в таких вопросах.
Между тем в комнате пробило одиннадцать; оставалось всего половина часа до приезда князя Долинговского.
Поспешно завершая свой туалет, баронессе вдруг показалось, что она принарядилась, как принаряжаются обыкновенные мещаночки, в которых по выражению Вольтера сам дух насмешки видит своих соперниц.
- О боже! Сколько же обывательской сценичности в этом наряде. Неужели это я? – воскликнула баронесса, глядя в зеркало, и громко рассмеялась. – А что? Должна же быть разница между женщиной, безупречно разодетой для бала, и женщиной, иначе одетой в быту. Берта, дорогая, ты что молчишь? Разве не видно, что я создала образ танцовщицы со свойственными сцене изяществом и оригинальностью?
- А мне всё это нравится, вы очаровательны в этом платье не только вблизи, но и издали.
- Ах, как может жаждущая успеха женщина, свободная от всяких условностей, не допрашивать самою себя, если ей кажется, что она теряет монополию на свой собственный вкус. Я и в правду отношусь к тем женщинам, - с улыбкой продолжала поэтесса, - которые возлагают все свои надежды на собственное я. Или, по крайней мере, не противятся его настойчивому требованию к своей особе. Словом, мы рабыни своего лукавого тщеславия, которое самозабвенно наделяет нас тайной кошачьих привычек. Да, да, дорогая Берта, все молодые женщины, живущие в невольном воздержании, смотрят на свои достоинства сквозь призму парадоксов, которые усиливают обаяние и помогают располагать собою. Мы можем ненавидеть, призирать любовь и в то же время, спустя мгновения, покорно стоять в слезах перед грубо захлопнувшейся дверью. Правда, сама я всегда была слишком устойчивой, целомудренной, но это не значит, что я строго придерживаюсь какого-то затворнического устава. Я была и остаюсь столь же сердечной в своих ожиданиях, с тем непритворным кокетством и слабостями, какими наделил меня всевышний.
- Вы хоть и вторая моя мама, я вас очень люблю, так люблю, что очень и очень боюсь за вас, когда вы не ночуете дома.
- Берта, дорогая моя девочка, я ведь не слепая, я вижу как ты заботишься о моём благополучии и как наивно стараешься затушевать своё подлинное чувство, достойное безупречной похвалы. Но необходимо примириться с тем, чему обязывает мой возраст.
Поэтесса вздохнула и отошла от зеркала; кроткая тишина в гостиной, едва нарушаемая птичьей разноголосицей за окном, вносила в эту сцену дух одиночества и беззащитности.
- Ах, милая Берта, только в молитвах, в самой чистой их форме мы честно и скромно признаёмся себе в том, что слишком долго храним в душе свою юношескую эгоистичную стыдливость, приобщающую нас лишь к собственным ограничениям. На моё счастье мои желания приобретают для меня сейчас какую-то необыкновенную чарующую прелесть; я жду человека и счастлива пока лишь одним сознанием, но чистым, бескорыстным, подготовляющим меня к чему-то очень важному в моей судьбе, хотя толком ещё не знаю, тот ли это единственный человек, который может заполнить моё сердце всё целиком.
***
ГЛАВА 8. ВСТРЕЧА ВЛЮБЛЁННЫХ
В это время послышался отдалённый звук колёс лёгкого экипажа.
Госпожа Дицман и её приёмная дочь подбежали к окну. На всё это им потребовалось не более секунды, что было не в обычае манер этих двух великосветских дам.
- Это он! – простодушно воскликнула поэтесса голосом, соответствующим её истинным чувствам.
- Мама, а почему он в седле, а не в коляске?
- Во всяком случае, не потому, что лучшая пара моих гнедых ему не пришлась по вкусу.
Через несколько минут роскошный экипаж и скакавший за ним всадник остановились у самых ворот. Поручик поспешно соскочил с лошади, между тем как сам управляющий уже заботился не только о том, чтобы вовремя открыть ворота, но и показать истинное гостеприимство с самой лучшей его стороны.
- Добро пожаловать, господин поручик! – воскликнул он с улыбкой на губах, принимая повод из рук офицера и передавая его конюху. – Баронесса ждёт вас, пожалуйте в дом.
Эти слова, сопровождаемые искренней учтивостью, достигли той вершины приятности чувств, от которой у поручика закололо под ложечкой.
- Благодарю вас, сударь, - ответил Долинговский, вступая в разговор с человеком небольшого роста, но весьма приятным, которому было на вид лет сорок или сорок пять. – Через два, три часа, - продолжал поручик, - мне понадобится моя лошадь, прошу вас, сударь, прикажите позаботиться о ней.
- Хорошо, господин поручик, через пару часов у вашего жеребца прибавится сил ещё вёрст на сто, - сказал управляющий, поднимаясь на крыльцо вместе с гостем.
Через минуту он распахнул дверь в гостиную и доложил о поручике.
Баронесса сидела на мягком диване с золочёными подлокотниками, на котором временами появлялся играющий солнечный луч, падающий через окно из сада.
Молодой человек не был ещё столь наблюдательным, чтобы с первого взгляда уловить то огромное нетерпение, которое проявлялось в душе этой благородной женщины. Для него первые минуты свидания с глазу на глаз были похожи на сон, который так хорошо удался, что самые незначительные предметы, окружавшие поэтессу, казались в его глазах чрезвычайно возвеличенными.
Хозяйка дома, более проницательная, пришла в восторг, когда заметила вспыхнувший на лице гостя лёгкий румянец, естественный для неразвращённого молодого человека, который вполне естественно воздерживался от обычной мужской развязности.
Встречая гостя нежной лукавой улыбкой, баронесса слегка привстала и указала ему на кресло против себя.
Поручик молча поклонился и сел; тихая поэтичность этой церемонии требовала от него непомерного напряжения сил и, как это ни странно, он ловил себя на том, что в его душе намечается перелом в сторону какой-то неизъяснимой близости и веры в тайну их обоюдного блаженства. Однако, он всё ещё не мог избавиться от чувства глупой неловкости, которое изнуряло его, впивалось в его сердце острыми кошачьими когтями, хотя и начинало уже веять сильными переменами, способными видоизменить весь его душевный мир.
Несколько первых минут молодые люди, сдерживая бьющее через край любопытство, хранили полное молчание.
Нельзя было не улыбнуться при виде, как с обеих сторон, от одного к другому переливались чисто земные радости.
- Господин поручик, - доверчиво заговорила поэтесса, - вероятно, мы оба поступаем опрометчиво: Россия воюет с Германией, и русские люди имеют полное основание недолюбливать меня, ведь я немка. Для вашей карьеры было бы, пожалуй, лучше, чтобы мы оба были в высшей степени предусмотрительны.
- Благодарю вас, сударыня, на этот счёт вам не надо беспокоиться. Насколько мне помнится, вчера вы красноречиво высказали больше ненависти ко мне, чем дружбы и уважения.
Мягкий приятный голос поручика, несмотря на справедливый упрёк, звучал с таким благородством и изяществом, что поэтесса грустно улыбнулась.
- Ах, сударь, вы же человек бывалый и должны были понять, что в гостях непозволительно для одной дамы делать больше, чем для всех остальных, - с иронией произнесла поэтесса.
Поручик сделал вид, что не разделяет эту меру предосторожности. Но вместо того, чтобы ответить, он пожал плечами и доверчиво улыбнулся.
Затем разговор перешёл на фронтовые события. Тут поручик показал себя достойным рассказчиком; доверяя своей наблюдательности, он в течение часа, без малейшего волнения, рассказал о печальных событиях, разыгравшихся этим летом на позициях русских армий, которые по его глубокому убеждению уже не способны на новый реванш, о котором всё ещё размышляют наши генералы, не успевшие до конца проявить свойственную им бездарность.
Далее, общий набросок великого падения князь дополнил множеством внутренних и всё растущих противоречий, которые, если призадуматься, более смертельны, чем неудачи всей русской армии.
- Господи, вы нарисовали картину, которую иначе и не назовёшь, как подобием ада. О дезертирстве и неповиновении солдат до нас доходили слухи, но не в такой страшной наготе. Боже мой, куда же всё девалось? Ведь были же Суворовы, Скобелевы, Кутузовы, и была массовая гениальность, сверкающая в сражениях и на парадах. Что же получается, все эти триумфы уже преданы забвению? – воскликнула баронесса с искренней печалью.
- Начиная войну, никто не подозревал, что она явится пробным камнем для людей, которые хотят изменить весь наш мир, - сказал, улыбаясь, поручик, - и мне они почему-то кажутся симпатичными, - продолжал он, заметив вспыхнувшее любопытство госпожи Дицман.
- Вот как! – воскликнула она, - люди будущего, это явление поистине захватывающее. Кто же они? Хорошо было бы встретить хотя бы одного из них; каковы же их планы и возможности?..
- Не знаю, что вам ответить; всё это для меня лишь мысли, которыми я забавляюсь, когда слышу воскресные проповеди армейского попа умереть за Царя и Отечество.
- Князь, что с вами? На вас пролилась роковая неблагодать небес? Разве любой ваш день не принадлежит сейчас его Величеству? Ведь Он же стоит во главе всей русской армии.
- Да, да, стоит, вот только армия не может остановиться.
При этих словах баронесса глянула на поручика взглядом, который по своему выражению походил на вспышку молнии. Однако, осторожность и внутреннее спокойствие её позволили поручику заметить уловку, производящую лишь зрительное впечатление.
- Видите ли, сударыня, прежде всего, нужно вам сказать, что мой превосходный титул, как вы изволили вчера сказать, нашёл меня не в княжеской колыбели, дающий младенцу целый мир в наследство. Мне было бы куда легче солгать вам, я даже подумывал об этом, так как рассказывать о моём раннем детстве всё с начала и до конца дело весьма нелёгкое. И если уж начистоту, то надо быть сущим ослом, чтобы о нём вспоминать при посторонних.
- В таком случае я предлагаю обоюдно принять, что здесь нет посторонних, а слова, произнесённые тут, не должны быть двуликими, - сказала поэтесса со спокойным добродушием. – Надеюсь, господин поручик, - продолжала она, - вы не поставите мне в упрёк мою провинциальную щепетильность.
- Сударыня, на откровенность с вами я больше всего рассчитывал, по крайней мере, до вчерашнего вечера, а сегодня утром я уже боялся, что мне доведётся сочинять вам небылицы. Благодарю вас, сударыня, за столь приятное предложение. Я охотно принимаю его.
Впрочем, иначе не могло и быть, ведь это значит, что мы предлагаем друг другу свои мысли вслух.
- Прекрасно! Господин поручик, у меня нет никаких причин для возражений, - сказала поэтесса с лёгкой иронией в голосе. – Ничто так не сопутствует интересу, как откровенность. Словом, мы нашли возможность оказать друг другу взаимную поддержку этой откровенности, - продолжала она, доверчиво улыбаясь.
Улыбка эта произвела на офицера самое приятное впечатление, она внушала молодому воображению фантастическую возможность вкусить чего-то неведомого, чистого, которого пока что больше в мыслях, чем в поступках.
Наступила пауза. Казалось, что оба собеседника не нашли ещё той главной темы разговора, на которой они могли бы окончательно сосредоточиться.
В это мгновение отворилась боковая дверь, через которую в гостиную вошла Берта, поправляя рукой густые чёрные волосы, падавшие ей на плечи, окаймляя щёки. При виде её баронесса с откровенным восхищением матери, поднялась с кресла, и поручик увидел перед собой два истинных сокровища, протянувших друг другу руки.
- Вот, господин поручик, - сказала госпожа Дицман с нескрываемым восхищением, взяв под руку Берту, - это единственная моя радость на земле, моё благо, моя жизнь. Я горжусь тем, что могу без стыда насладиться своим подлинным материнством.
Улыбки, жесты, слова и исходившее от обеих женщин очарование словно подтолкнули поручика приблизиться на несколько шагов и почтительно поклониться. С минуту он стоял совершенно потрясённый.
- Клянусь жизнью, я попал в рай! – воскликнул он с выражением подлинного счастья. Затем он подошёл к девушке, мило улыбнулся, резко опустился на одно колено и с особой вежливостью поцеловал ей руку. Затем, обращаясь к поэтессе, сказал:
- Сударыня, передо мной действительно самое очаровательное создание!
Баронесса с каким-то особым любопытством посмотрела на поручика; его взор был исполнен такого восторга, который обычно принимают в особо торжественных случаях. Не было заметно, что в настроении офицера произошли перемены; на лице его под видимым торжеством по-прежнему сохранялось то подмеченное поэтессой выражение, с которым он впервые перешагнул порог этой гостиной.
И действительно, молодой человек знаками откровенного расположения к обеим женщинам особую деликатность выказывал хозяйке дома, не скрывая истинного ощущения счастья.
- Сами духи небесные вознаграждают меня свыше всяких ожиданий! – воскликнул он, слегка смутившись и ни на одно мгновение не теряя из виду кокетливого взгляда поэтессы. – Сударыня, я вне себя от счастья быть вашим гостем и если вы позволите, мысленно буду здесь всегда, но сейчас прошу меня извинить, теперь четверть второго пополудни, а мне велено быть в штабе полковника Репнина к вечеру не позже пяти.
- Господи, Князь, - воскликнула баронесса слегка взволнованным голосом, - будет истинным вероломством, если вы при благоприятных обстоятельствах обойдёте мой дом стороной. А сейчас, право же, мне очень жаль, что так внезапно вы объявили о своём отъезде. Я должна сознаться, - несколько смущённо продолжала госпожа Дицман, - что, несмотря на вашу занятость, едва сдерживаю себя от желания просить вас, если это возможно, задержаться ещё на час-полтора и пообедать со мной.
Эти слова поручик слушал молча, но по его глазам и по его еле уловимой улыбке, полной нежности и любви, можно было понять, что он их одобряет.
Предложение поэтессы не было ещё любовью, но поручик почувствовал себя счастливейшим из людей.
Спустя некоторое время для него уже не было непостижимых тайн; эта женщина, являя собой совершеннейший образец истинной аристократки, давала теперь выход своему чувству в простом естественном красноречии слов и поступков, связывающих их обоих неразрывными узами.
Испытывая неизъяснимое блаженство, он целовал её, не отдавая себе отчёта в том, что он может сойти с ума от такого упоения счастьем.
- О! князь, твоя любовь, твоё сердце, это теперь моё вечное богатство, оно принадлежит мне одной, и я никому его не уступлю.
- Говори, говори, ведь и ты моя единственная отрада. Всю свою жизнь я только и делал, что искал тебя. Теперь я могу смотреть на тебя, слышать твой голос и иметь право, открыто признаться в том, что я могу быть счастлив только с тобой. Не стыдясь, я буду взывать ко всем властителям небес соединить нас узами открытого и тайного блаженства, и если Господь справедлив, мы будем счастливы во веке веков.
Это были минуты возвышенной, взаимно возрастающей любви, самой трогательной, самой искренней не сдерживающей страсти, которую могут испытывать только горячо влюблённые существа.
***
ГЛАВА 9. ПОРУЧИК НА ДОРОГЕ В ПОЛК РЕПНИНА
В половине четвёртого влюблённые расстались; поручик легко вскочил в седло, и через несколько минут он уже скакал по просёлочной дороге в сторону хутора Бабитес.
Возле ветряной мельницы, где дорога круто поворачивала влево и вниз, он резко осадил разгорячённого коня и, слегка пристав в стременах, внимательно оглядел хутор.
Слабый отблеск лучей заходящего солнца, пробивавшихся сквозь верхушки лесных зарослей, уже едва касался крашеной черепицы. Вокруг приземистых старых строений, рассеянных на хорошо ухоженной земле, копошились люди. А над чёрной гладью большого озера, тянувшегося вдоль западной окраины хутора, громко кричали гуси.
Хутор лежал в небольшой лощине, заслонённой со всех сторон лесом, от которого уже распространялась вечерняя свежесть.
Заслышав позади себя громкий мужской говор и скрип старой телеги, поручик ослабил повод и стал быстро спускаться с холма. Внизу среди поросли взору открылась небольшая речушка, которая плавно изгибаясь, текла в сторону хутора.
Некоторое время всадник ехал малой рысью, но, увидев недалеко от дороги первую избу, поднял лошадь в галоп и поскакал к ней.
Ещё издали он увидел рослого солдата, возившегося с огромным сучковатым поленом, которое то и дело выскакивало у него из под топора. Солдат так увлёкся работой, что был окончательно сбит с толку, когда увидел в десяти шагах от себя офицера, сдерживающего разгорячённого жеребца.
«Матерь божия» - прошептал солдат, бросая топор в сторону и в одно мгновение приняв положение «смирно», что было духу крикнул:
- Здравия желаю, ваше высокородие!
Офицер, всё ещё сдерживая взмыленную лошадь, жадно хватавшую ноздрями воздух, приятно заулыбался.
- Что же ты кричишь, братец, мы ведь не на плацу, - сказал он, переставая улыбаться.
Солдат словно прирос к земле. От волнения, с которым не успел ещё справиться, он не сдержал себя и с прежним усердием выкрикнул:
- Так точно, ваше высокородие, не на плацу!
- Чёрт возьми, так где же я нахожусь? Доложи!
- Слушаюсь, ваше высокородие! – крикнул солдат прежним звучным голосом, - вы находитесь у хаты бедной вдовы Урмалис!
- О–о! – Воскликнул офицер, - не дурно, а ты что же при бедной вдове телохранителем?
Солдат с удивлением посмотрел на офицера; взгляд его как будто спрашивал: «Ваше высокородие, обижаете бедного солдата», но так как лицо восседавшего на коне офицера сохраняло прежнее выражение, громко, но с какой-то неподдельной грустью сказал:
- Никак нет, ваше высокородие, мы расквартированы соразмерно реестру господина прапорщика, нашего комвзвода. Вдове приписаны два постояльца, я и солдат Прохоров.
На лице офицера выразилась гримаса, похожая на изумление. Он широко открыл глаза и не в силах удержаться от смеха при подобной нелепости расхохотался.
- А не многовато ли для одной бедной вдовы? – спросил он, давясь смехом, - но, быть может, она славная толстушка и по милости дьявола овдовела, дабы вместо одного приписать ей двух таких бравых молодцов?
Солдат стоял перед офицером навытяжку в полном смущении. Его бледные губы были сжаты так, словно он делал над собой, то усилие, которое нужно употребить, чтобы не произносить тех слов, над которыми его благородие сильно смеётся.
В это мгновение поручик поднял голову и увидел девушку, стоявшую в проёме входной двери. Она стояла молча, не шевелясь, и только во взгляде её можно было прочесть презрение к тем словам, которые она только что слышала.
Поручик успел разглядеть на ней великолепный городской плащ и модную шляпку с букетом, из-под которой в беспорядке рассыпались по плечам светлые волнистые волосы, дополнявшие удивительную гармонию её девичьего туалета.
Как только их взгляды встретились, на её губах промелькнула пренебрежительная улыбка, поручик сразу же почувствовал себя стеснённым в её присутствии.
- Сударыня, - сказал он, - я злоупотребил доверием вашего постояльца. Бывают мгновения, когда мы утрачиваем чувство добра и выказываем дурные наклонности. Умные люди говорят, что от этого не свободны даже самые чистые души. Но как бы то ни было, по отношению к вам я допустил бестактность, о чём глубоко сожалею и приношу свои искренние извинения.
- Господин офицер, ваша неучтивость обращена не ко мне, а к моей кузине, но так как она в отъезде и не слышала ваших слов, вы можете взять свои извинения обратно, прощайте.
С этими словами, прозвучавшими для поручика в равной мере нежно и грубо, незнакомка повернулась и, хлопнув дверью, скрылась в сенях.
Офицер перевёл свой взгляд на солдата и пристально посмотрел ему в глаза; тот весь съёжился, как будто на него навели дуло револьвера.
- Ну и влипли же мы в историю, братец, - от неловкости кусая губы, произнёс поручик. – Чёрт побрал бы тебя с твоей соразмерностью, да и меня вместе с тобой. Кто эта женщина?
- Господь с вами, ваше благородие, да разве ж глупому мужику до такой барышни? Мужик ведь в послушании и страхе божием живёт, ему не к сумасбродству, а к себе в деревню к землице ближе, все мысли там.
- Вот как, а ты я вижу, не так уж прост, как кажешься, и поговорить любишь.
- Ваше высокородие, - ответил нескладно солдат, - да это же с горя, оно всегда у нас с нуждой на пороге. Мужик больше молчит, а если даёт волю языку, значит, на то есть божья воля.
Поручик посмотрел на солдата, как человек, удивленный нелепым ответом собеседника.
- С каких это пор солдаты стали обременять себя подобным багажом?
Глаза всадника поблескивали хитро и насмешливо. – У нужды, братец, жестокая память; эдак мы и войну проиграем.
- Так точно, проиграем! – выкрикнул солдат голосом, исходившим, словно из уст пророка, но тут же, спохватившись, он упал на колени перед поручиком словно ужаленный.
- Ваше высокородие, пощадите, ляпнул не то, бес попутал, - взмолился он, простирая перед собой руки.
- Ну полно, полно паясничать!
Поручик брезгливо отвернулся. Но едва он поднял голову, как его охватил ужас; надменный взгляд незнакомки за стеклом окна показался ему укусом самой ядовитой змеи.
- Проклятие! – крикнул он, - ты что же, подлый осёл, хочешь быть моим палачом? Встань и убирайся ко всем чертям!
- Ваше высокородие, не губите! – крикнул солдат, припадая к земле в поклоне и, не поднимая лица, упавшим голосом произнёс, - смилуйтесь, ваше высокородие.
- У-у и-ди-от, - растягивая и наполняя слова глухой яростью, бормотал поручик, дрожа как в лихорадке, - ты ввергаешь меня в пропасть, скотина, убирайся!
Едва он успел произнести последнее слово, как сильный, неожиданный удар шпор поставил жеребца на дыбы; пыль вихрем закружилась в воздухе.
- О, боже! Он раздавит его! – закрывая лицо ладонями, воскликнула незнакомка и задрожала, словно от сильного холода, - это чудовищно, - прошептала она, услышав топот копыт и громкий выкрик, показавшийся ей воплем несчастного. Однако, спустя несколько секунд со стороны двора послышался сильный стук, похожий на удар топора. Девушка машинально глянула в окно: солдат с топором в руке спокойно наблюдал за удалявшимся всадником.
Тот скакал во весь опор и был уже в полуверсте от дома.
Не помня себя, девушка бросилась к двери, выходившей во двор, а от туда через открытую калитку прямо к дровосеку.
- Боже мой, вы ранены? – сочувственным тоном воскликнула она, - я так испугалась за вас.
Солдат повернулся к девушке, но ничего не ответил. Его взгляд, оживившийся на мгновение, снова погас. Солдат, видимо, успел пережить всё то, что минуту назад было чувством страха, а теперь успокоился и когда увидел перед собой взволнованную барышню, вдруг почувствовал себя настолько униженным, что у него не хватило сил ей сразу ответить.
- Не тревожьтесь, Вера Тихоновна, - сказал солдат после некоторого молчания, - мужик ведь от земли к ружью приставлен, а господа офицеры божьей волей возведены, от того перед ними завсегда колени гнём.
- Ах, боже мой, вы же не мужик, а солдат и с виду человек сильный, а унизились, словно кнутом себя высекли.
Солдат глянул на девушку глазами обиженного.
- Извольте, барышня, я расскажу вам об этом человеке, - ответил он, опуская глаза, и заговорил с такой болью в сердце, что слова его как горькие рыдания стали беспокоить молодую женщину. – Было уже под утро, когда нашу роту подняли в ружьё. Тогда с самой пасхи дождь моросил как сквозь сито, а тут словно напасть какая, хлестал как оголтелый. Выдали нам тогда по два патрона и приказали прапорщику вести нас через болото к лесу. С дурным предчувствием шли мы по размытой дороге, утопая в жидкой грязи. А на болоте совсем невмоготу стало. Остановились мы без команды, чтобы дух перевести, а тут как на грех, возьми кто-то да круто выругайся по их благородию. И пошло: в прапорщика вроде бы как бес вселился. «Я покажу вам, поганые свиньи», - кричал он, задыхаясь от гнева, и командой положил всех нас в бесову воду. Целых полверсты ползли мы в этой мути. А встали, на нас нитки сухой не было, и выглядели мы как прокажённые. Погрозил прапорщик нам тогда кулаком и сказал, чтобы впредь крепче язык за зубами держали. А что солдат? Такой же человек, как и другие, не камень. Он в той же неволе, что и мужик на худом наделе, крепит сердце, чем может, и злобой и верой, а всё одно, от судьбы не спрячешься и её не переменишь…
Солдат поднял голову и пристально посмотрел девушке в глаза. Этот взгляд привёл её в некоторое замешательство; где-то в глубине души она почувствовала, что в этом человеке зреет плод скрытой борьбы, а в его робкой покорности сказывается лишь терпеливое возражение самому себе. От этой мысли она чуть было не вскрикнула похвалой, но удержалась, проявив при этом лишь скромное любопытство:
- Ах, боже мой, - печально сказала она, - если это не военная тайна, скажите мне, куда же вас торопило начальство под проливным дождём?
При этих словах как будто тревога овладела солдатом, он закрыл глаза и весь затрепетал.
- Нет, барышня, не могу… Господи, помилуй нас грешных и упокой души убиенных, - бормотал солдат, обводя глазами край неба, - не было ещё такого на свете, чтобы пять душ к ряду в расход пустить…
Выговорив это, он замолчал, затем, тяжело дыша, с запальчивостью добавил:
- Как чумную скотину, солдат порешили… Вот тут (солдат ткнул себя в грудь кулаком) тяжёлым камнем все они лежат.
- Но за что? Боже мой, за что? – воскликнула девушка, потрясённая жуткой правдой.
- Не знаю, барышня, бумагу прочитали до нас, их благородия торопились, а мы тогда опоздали к межевой насыпи. Позже говорили, что это были солдаты семнадцатого Сибирского полка. За отказ идти в атаку по приговору полевого суда были казнены.
- И вы стреляли?
Солдат вздрогнул, виновато съёжился, побледнел как смерть, впился остекленевшими глазами в чёрную порванную тучу, охватившую весь горизонт, и стал бормотать какую-то молитву.
Это положение солдата сначала напугало девушку, но затем, выйдя из состояния оцепенения, она спросила:
- Ну, а дальше, что было дальше?
Солдат молчал. Прошло ещё несколько секунд, прежде чем он, очнувшись, глухо и несвязно пробормотал:
- На этом человеке кровь… Он тогда солдат в упор, в затылок… Не к добру он прискакал…
Солдат поднял голову и растерянно посмотрел на дорогу, по которой только что ускакал всадник. Он снова стал задумчивым и мрачным.
Девушка вглядывалась в растерянное лицо солдата, и ей трудно было понять, чего в нём больше, роковой покорности и кротости или же той еле заметной возможности победить в себе трусливого дикаря, чтобы в будущем обрести силу и мужество.
***
ГЛАВА 10. ЖАНДАРМЫ И БОЛЬШЕВИЧКА
В то время, как эти беспокойные мысли занимали ум женщины, до её слуха стал доноситься нарастающий конский топот. Спустя минуту или две, со стороны моста показались двое верховых. Они свернули с дороги и рысью направились к избе.
- Боже мой, да это же жандармы, - удивлённо воскликнула девушка, сильно раздосадованная. – Плохи мои дела, Анисий; выследили меня, канальи.
Девушка сделала презрительную гримасу, от которой на её лице образовалась глубокая складка.
Внезапно, словно ужаленный, солдат рванулся с места.
- Сюда, барышня, - крикнул он, подбегая к огородной калитке, и был чрезвычайно удивлён, когда оглянулся и увидел спокойно стоявшую девушку.
- Ах, Анисий, - сказала она, - вы хороший человек, только слишком уж нелепо предполагать, что мне сейчас можно чем-нибудь помочь. Если они за мной, то уж поверьте мне, что кто-нибудь из ваших донёс на меня начальству. Ну, а там, как водится, начальство позаботилось о жандармах, а те так стараются, что иголку найдут в стоге сена. Вот смотрите, они то и дело подгоняют своих коней, хотя их лошади мчатся таким бешенным галопом, словно на больших скачках. Через минуту или две они будут уже тут.
Солдат ещё пристальнее посмотрел на барышню.
«Как могла придти ей в голову такая мысль?» Он поднял обе руки к голове. «Нет, этого не может быть. В жизни своей первый раз видим благородную женщину, которая с огорчением говорит о солдатской доле. Да язык же отсохнет у того, кто посмел наушничать». Затем, словно пробуждаясь от досадного сна, он резко повернул голову в сторону приближающихся всадников. Видя, что девушке от жандармов не ускользнуть, подошёл к ней и молча пожал ей руку. Она на миг задержала в его ладони свои пальцы. Несколько мгновений она молчала, а он смотрел на неё широко открытыми, полными тревоги глазами.
- По правде сказать, жаль уезжать так скоро, - сказала Вера Тихоновна, прерывая молчание. – Мне ужасно неловко, что вы так переживаете за меня. Право же, не расстраивайтесь, прячущегося на задворках зайца можно побить любой палкой. Бегать от своих врагов унизительно, это не наш удел. Теперь послушайте, Анисий, мне, по-видимому, остаётся пребывать на свободе ещё две-три минуты, поэтому хотелось бы кое-о-чём попросить вас перед тем, как меня уведут отсюда, и вам, вероятно, хотелось бы узнать, что привело меня сюда. Мои товарищи, которые направили меня в ваш гарнизон, чтобы помочь солдатам разобраться в том, кто их друзья, а кто враги, и надеяться на самые тесные взаимодействия с вами. Сейчас, когда в армии собралось столько бесправного народа, которому вручили оружие, чтобы убивать таких же обездоленных, долг и обязанность каждого честного солдата делать всё возможное, чтобы этим оружием восстановить истинную справедливость во всей России. Я предпочла бы объяснить это более понятнее, но сейчас уже слишком поздно, - сказала девушка и бросила на дорогу быстрый величественный взгляд, откуда доносился гул, как от приближающегося урагана.
Стало ясно, что она не успеет сказать и четверти того, о чём бы следовало довериться совести этого неловкого человека.
Впервые, быть может, в душе солдата клокотала такая буря, и он сам не мог понять, что больше всего его терзает, гордость этой милой барышни или надвигающаяся над нею беда; все его чувства переходили в какое-то мучительное и болезненное брожение; лицо бледнело, зубы начинали стучать, сердце его готово было разорваться.
Через минуту бешено мчавшиеся лошади остановились на расстоянии нескольких шагов, наполняя воздух густой пылью и конским потом.
- Господа, - заговорил пожилой жандарм, вероятно старший по чину, мы разыскиваем штаб полковника Репнина и у нас так мало времени, что будет величайшим для нас огорчением, если окажется, что мы заблудились.
- Нет, господа, вы не заблудились, - ответил повеселевший солдат, указывая рукой на дорогу, с которой только что свернули всадники, - ошибиться тут невозможно. Вон та дорога ведёт прямо к штабной палатке.
- А как далеко это? – спросил всё тот же пожилой жандарм, который по природе своей напоминал бакалейщика, по крайней мере, с виду.
- Да совсем рядом, - ответил солдат, - не более двух вёрст.
Жандарм живо обернулся на дорогу и, боднув головой воздух, весьма громко выкрикнул:
- Вперёд!
- Это непременно по мою душу, - спокойно заговорила девушка, глядя в сторону удаляющихся всадников, - надо торопиться.
Солдат был сильно возбуждён, но продолжал молчать. Казалось, что он не разделяет опасение девушки и терпеливо выжидает минуты, чтобы сказать ей об этом.
- Нет, нет, Анисий Петрович, - продолжала девушка, угадывая мысли солдата, - быть может, это единственная цель, ради которой они так усердно торопятся.
- Если так, - ответил солдат, - то почему они ускакали и караула тут не поставили, их ведь двое?
- Вполне понятно, Это рядовые жандармы. Они отвечают за свою жертву с той минуты, когда на неё укажет пальцем выше стоящий чиновник. Думаю, что он то сейчас и пожалует сюда. Повадки их я хорошо знаю. Если меня возьмут, вы, Анисий, останетесь тут, и это лучший способ уберечь от чужих рук привезённое мною воззвание к солдатам всей русской армии. Но не в этом ещё главное…
Девушка замолчала, чтобы подумать.
- Я не так глуп, Вера Тихоновна, чтобы в толк не взять ваших мыслей. Не бойтесь, говорите со мной напрямик, господа такой разговор называют доверительным. Скажите мне прямо, где спрятаны ваши бумаги?
Услыхав эту неожиданную речь, девушка насторожилась, не решаясь далее высказывать свои мысли. Трудно было понять эту странную смесь: унижений, раболепия, угодливости, страха и готовности с самым непринуждённым видом взяться за очень опасное дело. Какое-то мгновение мысли не складывались, они как-будто все разом сталкивались в самом уязвлённом месте, образуя неприятное чувство тревоги.
Возникла неожиданная пауза.
Если в эту минуту девушка являла собой образ сдержанного недоверия, то солдат без робости в лице достойно представлял доказательства искренней преданности. И с той и с другой стороны острота мыслей достигла своего предела. Этот миг был решающим, он мог привести к обоюдному доверию или подать повод к разрыву и окончательно сделать этих двух людей непримиримыми врагами.
- Знаете, что я вам скажу, Вера Тихоновна, - сказал солдат, прерывая молчание, - с того дня, как вы здесь, я вроде бы как примирился с самим собою. Ещё накануне вашего приезда совершенно неожиданно к нам во взвод явился пожилой штатский человек. Мы, не видя большой важности в том, что привело его к нам на лесоповал, продолжали работать. Однако, через десять минут мы все слушали его с глубочайшим вниманием. Он говорил о войне, которую развязали господа и о том , в каком ужасном положении оказался простой народ. Нам доставляло большое удовольствие слушать его; он был красноречив, ловок и так естественен, что любопытство подталкивало нас поговорить с этим человеком о нашем собственном положении. Это был человек образованный, тоже из господ; он понял наш намёк, и вот что он всем нам ответил:
«Рабочие Петрограда выходят на улицы с лозунгами (долой Царя, долой царское правительство, хлеба, мира, свободы). Подумайте, с кем вы, ведь в ваших руках оружие». Его слова так сильно подействовали на нас, что все мы пришли в полное смятение.
А на следующий день наше полковое начальство с особым рвением допрашивало нас, но мы довольно ясно отдавали себе отчёт в том, что стоим на краю пропасти, и тем не менее никто из нас Иудой не оказался. Когда-то мой учитель говорил мне: «Остерегайся соблазнов, они всегда влекут к себе украдкой». И действительно, я ещё не поставил перед собой ни единого вопроса, а уже чувствовал, что меня влечёт в ту дверь, которая только что приоткрылась. И вот в этой не распахнутой ещё настежь двери появляетесь вы, признаюсь, поначалу своим присутствием вы напугали меня. Я избегал вас, скрывая своё волнение, и тем не менее, я испытывал какую-то неизъяснимую радость в той мере, в какой человеку она только мерещится. Мне казалось, что я вижу то, чего на самом деле ещё не существовало. И в то же время я понимал, что это не мираж, это нечто вполне реальное и очень опасное торжество.
Солдат замолчал, быстро перевёл дух и продолжал:
- Как видите, Вера Тихоновна, противоречия невероятные, но сейчас мне вдруг стало ясно, что я не запутался в них; ради спокойствия своей совести отнеситесь ко мне справедливо, и это будет самым лучшим выходом из вашего затруднения. Поверьте мне, я не предатель.
Девушка смотрела на солдата таким взглядом, как будто перед нею открылась непостижимая тайна.
- Господи, как просто и как хорошо вы говорите! – воскликнула она в порыве радости. Я слушала и восхищалась вами! Как жаль, что я узнала вас слишком поздно. Вы вовсе не такой, каким только что показались мне. Словом, случилось то, на что я меньше всего рассчитывала. Теперь, пожалуй, всего и не успею сказать.
- Вера Тихоновна, говорите о самом главном, и я исполню любую вашу просьбу.
На посерьёзневшем лице девушки мелькнуло движение новой радости.
- О, об этом я уже не беспокоюсь: вы внушили мне надежду, благодаря которой скажу прямо: я полагаюсь на вашу ловкость. По крайней мере, я теперь не сомневаюсь в том, что бумаги мои, которые вы найдёте в углу под стрехой сарая, прочитаете не ради своего удовольствия. Но будете осторожны. Не посвящайте в них ни одного человека, прежде чем не будете уверены в нём, как в самом себе. Во всяком случае, не поступайте опрометчиво; в ближайшее время репутация ваша не должна пострадать от какой-нибудь наивной решимости. Ведь, со своей стороны вы берёте на себя чрезвычайно важные и срочные обязательства, которые потребуют от вас принятия самых серьёзных мер предосторожностей. К тому же, в таком весьма опасном деле у вас, Анисий Петрович, нет опыта. Первое время вам придётся полагаться лишь на собственное чувство меры. И это будет вполне достаточно, если правильно поймёте, насколько серьёзно ставится сейчас вопрос о замене прогнившей власти.
- Не беспокойтесь за меня, Вера Тихоновна. Я ведь понимаю, чем всё это может кончиться в моём ужасном положении: чуть что, сразу же допрос с пристрастием.
Эти убедительные доводы заставили собеседников молча взглянуть друг на друга с тем оттенком, который для наблюдательного глаза стал бы одним из признаков того, что оба они теперь имели все основания на взаимное доверие.
- Я очень благодарна вам, Анисий Петрович, и счастлива тем, что вы оказались добрым другом и хорошим товарищем. Надеюсь, что мы сохраним эти тёплые чувства на долгие годы борьбы с нашим общим врагом.
От этих тёплых и серьёзных слов, так приятны были мысли солдата, что он начинал испытывать нечто вроде стыда, припоминая свою недавнюю робость. Невольно обдумывая сейчас неприятную историю с поручиком, он начинал понимать, какое таинственное место в ней занимала эта замечательная женщина.
И действительно, это были действия подсознательные, подобные тем, какие проявляют беззащитные животные, уводящие, рискуя собой, жестоких хищников от своего потомства.
К солдату возвращалась уверенность; теперь он ни о чём не сожалел, ни в чём не раскаивался; он пришёл в себя и, почувствовав прилив новых сил, почтительно ответил:
- Я рад за доверие, Вера Тихоновна, но мне кажется, что вы слишком великодушны ко мне, я ведь ничего ещё путного не сделал.
- Пока и я того же мнения, но из разговора с вами я поняла, что вы как и большинство честных людей, готовы стать на нашу сторону. Мне даже по душе прозорливость и ваше красноречие. Вы, вероятно, где-то серьёзно учились до армии?
- Увы, нет. Знания мои весьма ограничены. Я любил книги, читал помногу, вот и всё. Книги давал мне священник нашего прихода. Иногда, в свободное время он приглашал меня к себе, спрашивал о моих трудностях и помогал усваивать то, в чём я сам не мог разобраться. Делал он это так, чтобы незаметно для моих ушей обойти вопросы политики. Он был слишком опытен в отношении всяких людских слабостей, и хотя он был добр ко мне, я всё же держался серьёзно и замкнуто, когда речь заходила об образе жизни и правилах отдельных сословий людей. Тем более, что сам он…
Солдат неожиданно замолчал, лицо его вдруг побледнело, глаза расширились, на лбу образовались две глубоких складки. Он смотрел на дорогу словно завороженный.
Вера Тихоновна повернула голову и увидела на дороге четырёх всадников, увлечённых скачкой.
- Вот вам, Анисий Петрович, самый убедительный ответ на ваши сомнения. А теперь, если вы действительно готовы помочь мне, то постарайтесь сейчас показать, что у вас только что кипели сильные страсти ко мне, как к женщине, но я обошлась с вами предельно жёстко; я вас только что отвергла и унизила. Постарайтесь выразить ко мне не только презрение, но и злорадство. Когда вас начнут спрашивать обо мне, называйте меня как угодно, фифой, недотрогой, дурой и при этом, прошу вас, не стесняйтесь моего присутствия. Вы, Анисий Петрович, после моего ареста должны остаться вне подозрений.
Анисий чувствовал, как сердце его сжимается и холодеет, а мысли приходят в ужасающее смятение.
- Нет, Вера Тихоновна, не смогу, - воскликнул солдат, чуть не задохнувшись от волнения; в глазах его блеснули слёзы.
- О, господи, только не это! – воскликнула девушка с умилённой нежностью, - ну, пожалуйста, вы же може…
Она не договорила, горький вздох вырвался из её груди.
Наступила непродолжительная пауза.
Солдат стоял, точно громом поражённый, он напоминал человека, вид которого мог бы встревожить даже равнодушного обывателя.
- Анисий, что с вами? да успокойтесь же, сейчас не время давать волю своим чувствам.
- Да, да! Не время, - выкрикнул Анисий, точно вырываясь из опасной западни, - проклятая робость, она погубит меня.
- Просто вы взволнованы, Анисий, и большей частью из-за меня. Надо взять себя в руки и думать только о том, что цель борьбы превыше всего.
Вера Тихоновна подумала немного, затем совершенно спокойно добавила:
- Пойду я, Анисий, подайте, пожалуйста, мне несколько поленец, наверно печь уже погасла.
Анисий удивлённо посмотрел на девушку и увидел на её лице ласковую, спокойную улыбку, которая тут же заставила его подумать о том, что в душе этой благородной барышни всё поставлено на свой манер; он с молниеносной быстротой подал ей охапку дров.
Провожая её нежным беспокойным взглядом, он старался угадать её мысли, взвешивая её силы в том опасном положении, в котором она оказалась. Наделяя её своими собственными душевными качествами, он жестоко страдал из-за неё; первой его мыслью было после того, как девушка вошла в дом, защитить её, но стоило ему повернуть голову на дорогу, как на лице его изобразилось сильное отчаяние. В первое мгновение он пережил несколько скверных секунд: он чуть было не поддался порыву робости и не сбежал, чтобы спрятаться где-нибудь на задворках дома. Но это мимолётное чувство страха также быстро исчезло, как и появилось.
Однако он по-прежнему чувствовал себя настолько беспомощным, что при этом от досады прикусил себе губу и всё ещё дрожал от возбуждения.
Тем временем четверо верховых, прискакавших из штаба полка крупной рысью, спешились.
Оба прапорщика, весьма воинственного вида, сопровождавшие уже знакомых читателю жандармов, быстро оглядываясь по сторонам, подошли прямо к Анисию.
Солдат с непокрытой головой гордо вытянулся в струнку.
- Где большевичка? – грубо и требовательно спросил один из них голосом, по которому сразу можно узнать человека недоброго.
Пока солдат размышлял с ответом, у прапорщика на носу стали выступать красные пятна.
Хорошо зная, что за этим сейчас последует, Анисий, несмотря на протесты собственной совести, с напускной брезгливостью ответил:
- Где же быть этой шлюхе, в доме она.
Легко было понять, что этими словами, которые, как нам известно, не соответствовали действительности, ему удалось парировать пощёчину.
Затем прапорщик, резко повернувшись к стоявшему за его спиной товарищу, сказал:
- В дом! Но едва отошли они на несколько шагов, как вдруг, входная дверь заскрипела и отворилась; на пороге появилась элегантно одетая девушка, гордо вскинув голову.
- Добрый вечер, господа, - сказала она с притворной скромностью, - вы, очевидно, по какому-нибудь важному делу здесь, прошу вас, скажите, чего вы желаете?
В простых тёплых словах и доброжелательном взгляде незнакомки бесспорно таилась доля того такта, который помогает соединить воедино все прелести женского обаяния, что, быть может, и явилось причиной весьма сносной деликатности, с которой стражи закона обратились к своей жертве.
- Сударыня, - сказал жандарм, подходя к девушке, - вы правильно заметили, что мы спешили к вам по важному делу, правда, дело это не столь деликатное и касается лично вас. Да вы, наверное, и сами уже догадались о причине нашего прибытия. Однако, позвольте вас спросить, разве это возможно такой молодой и красивой барышне так глупо шутить с законом?
- Сударь, вы полагаете, что борьба за свержение прогнившей власти – глупая шутка? Нет, господин жандарм, - продолжала девушка, - для нас это вопрос жизни или смерти.
- А скажите-ка вы мне, хотя бы приблизительно, сколько вас вот таких смелых?
- Ну что же, отвечу, сейчас нас десять против сотни, но идёт война, это неслыханное горе для народа, Оно удесятерит наши ряды. Так что, господин жандарм, количеством мы скоро поменяемся с вами и тогда…
- Стойте, стойте, стойте! – воскликнул жандарм, прерывая незнакомку, - довольно! Ваши рассуждения глубоко эгоистичны, беспочвенны и преступны. Они нам не интересны. Вы, сударыня, повернулись спиной к своему счастью и виноваты в этом сами. Вам бы наслаждаться жизнью, мечтать о прекрасной любви, как делают это все взрослые девушки и жить бы вам в тишине и спокойствии. Так нет, вы решили мстить всему обществу и добиваться того, чтобы ваши преступные правила стали господствовать в нашей среде. Нет, сударыня, вы напрасно растрачиваете свои юные годы. И мне жаль, что такая приятная девушка по доброй воле меняет свободу на грязные тюремные нары.
- Господин жандарм, борьба за счастье людей стоит беспокойной молодости. Позвольте я вам…
- Нет, нет! Не позволю. То, что вы уже сказали, для нас более чем достаточно. Нас теперь больше интересует ваша личность, ваша фамилия, имя и отчество, ваш возраст и семейное положение.
- С какой это стати?
- А с той стати, что уже несколько минут вы находитесь под арестом. Это, пожалуй, наилучшее средство уберечь вашего уважаемого папеньку от ужасного позора. Я ещё допустил бы предположение о какой-нибудь тайной девичьей шалости пощекотать нервишки общественному мнению из-за недостатка в семье, но добровольно ставить себя в один ряд с изменниками Царю и Отечеству – это, по меньшей мере, указать своему родителю прямую дорогу на эшафот. Уверяю вас, сударыня, вы уж слишком далеко зашли; в вашем возрасте уже не прощают даже глупостей, которые, вероятно, будоражат ваше не совсем здоровое воображение.
- Вам ничего не понять. Вы жандарм, и этим всё сказано.
- Да, действительно, я жандарм, но скажу откровенно, мне нелегко держать под арестом такую красавицу, как вы; однако, у меня есть приказ вашего папеньки доставить вас живую или мёртвую в его канцелярию. Ой, как нелегко отдавать ему такие приказы. Да! Мне действительно не понять, как это можно обращать в жертву собственного родителя? Что же это за время такое, родители растят детей, словно для того, чтобы потом они становились их собственными палачами.
- Господин жандарм, - сказала девушка со всё возрастающим раздражением, - вы несколько отвлеклись от своей роли, у меня нет потребности говорить об отцовской воле. Как все взрослые дети, я имею право на собственные суждения и поступки. К тому же, я не питаю к отцу сильного чувства и, говоря по чистой совести, презираю его ремесло. Так что не отступайте от своего устава и начинайте исполнять отвратительные обязанности тюремщика.
- Сударыня, - сказал жандарм, как-то странно подёргивая плечами, - я не осуждаю вас за дерзость, в конце концов, в чём-то вы и правы, так как я подчиняю свою волю, свой ум делу служения закону. Тут уж ничего нельзя поделать. Итак, сегодня вы ночь проведёте здесь под строгим надзором, а завтра вас отвезут в город. Ну, а сейчас, - жандарм улыбнулся, - будьте так добры, сударыня, покажите нам вашу спальню, где вам предстоит провести эту беспокойную ночь и ваш настоящий паспорт. Надеюсь, нет нужды пояснять причину столь необычной просьбы.
Тон этих слов был так лаконичен и так повелителен, что, несмотря на старания арестованной оставаться гордой и невозмутимой, на лице её стали появляться симптомы усиливающегося волнения.
- Господин жандарм, - надменно заявила арестованная, - вы слишком торопитесь и поэтому совершаете грубейшую ошибку: разве уголовное право не относится к вашей компетенции? Пожалуйста, потрудитесь пояснить, на каком основании вы лишаете меня всех прав за исключением одного – повиноваться?
Жандарм, под маской смущённого тем, что услышал, виновато кивнул головой.
- Да, сударыня, вы правильно подметили, я действительно тороплюсь. Однако, из уважения к вам, у меня не было желания спешить с процедурой вашего ареста, хотя понимаю, что вся эта сцена вам не доставляет удовольствия. А по поводу прав думаю, что тут было сказано предостаточно.
С этими словами жандарм, не торопясь, поднялся по ступенькам крыльца и остановился на самом пороге с видом человека, намеренного войти в дом.
- И так, сударыня, - продолжал он, - чтобы не утомлять вас более и мне не нарушать исполнение своего долга, как вы изволили заметить, нам обоюдно надо выполнить последнюю и, пожалуй, главную формальность: вам предъявить свой паспорт, а мне, убедившись, что передо мной та прелестная, ищущая приключений дама, которую мы разыскиваем, предъявить ей ордер на арест и обыск.
Девушка хотела заговорить, но жандарм, опередив её желание, закивал головой.
- Нет, нет, Прежде посмотрим паспорт. Соблаговолите войти в дом, процедура не терпит отлагательства.
Обыск проводился с безукоризненным тактом и продолжался не более получаса.
- Ну что же, признаюсь, что этот итог удивляет меня, - сказал жандарм с оттенком истинного недоумения, бросая взгляд на груду вещей и опустошённые ящики крестьянской мебели, - было бы утомительным многословием доказывать вам , сударыня, что вы сегодня одержали лишь тщеславную победу, которая легко подтолкнёт вас к новым неблаговидным поступкам, если мы не возьмём вас под свою защиту. Теперь сделать это для нас не представляет никаких затруднений; тут уж за вас возьмётся ваш собственный родитель, которому дозволено указать вам истинный путь весьма естественным способом. А сейчас, - продолжал жандарм, - поскольку время уже позднее, вам пора в постель, а нам надлежит позаботиться о тишине и спокойствии этой скромной комнаты. Если у вас в течение этой ночи появятся просьбы, что вполне естественно для любого человека, постучите в дверь и вам откроют. Вот, пожалуй, и всё. Спокойной ночи, сударыня.
Затем жандарм сделал знак своим помощникам, и все четверо вышли из комнаты.
Девушка, оставшись одна, какое-то время стояла неподвижно; во всей её фигуре чувствовался образец врождённой твёрдости духа, свойственный людям, которым нельзя отказать в истинном бесстрашии.
И действительно, столь редкое сочетание изумлённого женского обаяния и жёсткой мужской настойчивости является залогом её непреклонного желания постоять за себя.
Осторожный стук в дверь прервал проносившиеся мириадами мысли девушки, всё ещё стоявшей на прежнем месте. В приоткрытой двери появилось беспокойное лицо Анисия.
- Вера Тихоновна, все вышли проводить старшего начальника, он едет в город, а меня оставили на несколько минут у вашей двери. Одевайтесь скорее и уходите через прихожую на огороды, там уже темно, вас не увидят.
В нервных, беспокойных глазах Анисия чувствовался страх, обостривший все его чувства и вызвавший это дерзкое решение.
- Нет, Анисий Петрович, - сказала девушка, подходя ближе к двери, - меня найдут и вас осудят. Не будем больше об этом говорить. Вам доверяют, а для меня это уже победа. Только прошу вас, будьте особенно осторожны.
Переживая минуты самых противоречивых мыслей, арестованная не только сохраняла хладнокровие, но и находила в себе силы проявлять прекрасные качества своего характера.
- Анисий Петрович, - продолжала она после небольшой паузы, - не знаю почему, но со мной творится что-то странное: в моём положении мне бы надо бояться, однако, всё, что происходит вокруг меня, мне кажется чем-то так себе, второстепенным. Наверное это происходит потому, что моё сознание и вся я поглощены до глубины души чем-то особенным, всеобъемлющим, в котором я лишь маленькая частичка, капелька, из-за которой мало что изменится, если меня будут содержать за семью замками. Вероятно, это и придаёт мне спокойную уверенность во всех моих поступках.
Не отвечая, солдат смотрел на барышню широко открытыми глазами.
- Однако, - продолжала она, - не всегда же я буду сидеть взаперти; у меня такое ощущение, Анисий, что мы с вами много ещё скажем друг другу добрых слов. А сейчас я прощаюсь с вами, я верю вам и благодарю вас за поддержку. О том, кто выдал меня, мы поговорим при нашей будущей встрече. Прощайте, Анисий Петрович, и не забывайте вашу неудачницу.
- Прощайте, Вера Тихоновна, - ответил солдат совершенно подавленный.
Всё в нём было возбуждено до предела, его чувства и ум переплелись между собой и мучили его с неукротимой яростью.
***
ГЛАВА 11. ОФИЦЕРСКОЕ СОБРАНИЕ
Теперь мы оставим дом вдовы Урмалис и перенесём внимание читателя в штабную палатку полковника Репнина, где в этот поздний час уже царило необыкновенное оживление. Офицеры полка, вызванные сюда в столь позднее время, ещё с порога без всякого смущения выражали командиру своё неудовольствие.
Однако полковника, казалось, мало тревожили эти разговоры; из вежливости он даже не оборачивался в сторону ворчунов, делая вид, что всецело поглощён более важными мыслями, имеющими прямое отношение ко всем присутствующим.
Ровно в десять он сделал знак начальнику штаба полка подполковнику Беличу, и тот, быстро выйдя из окружения офицеров, подошёл к столу, выказывая отменную воинскую выправку.
- Родион Павлович, - сказал полковник, лукаво обводя взглядом возбуждённых офицеров, - ещё два-три таких срочных вызова, и нам с вами, несомненно, достанется на орехи.
- Напротив, господин полковник, мы доставляем им огромное удовольствие. Я их хорошо понимаю. Скука утомила их, а такой сбор-целое событие. В конце концов, можно и поворчать, в надежде хоть чем-нибудь заполнить свой досуг.
- Не смею спорить, быть может, в ваших словах есть немалая доля истины. Порой действительно хочется что-то изменить в нашей обстановке.
С этими словами полковник закивал головой и добродушно улыбнулся.
- Что ж, - сказал он, - коль так обстоят дела, не будем выжидать время, будем начинать. Пригласите поручика Долинговского к столу.
- Господин полковник, разрешите подождать ещё пять-семь минут.
- Что, опять эта восхитительная парочка – штабс-капитан Ломов и есаул Бобров?
- Да, господин полковник, обоюдная страсть к спиртному, зашедшая так далеко, сделала их закадычными друзьями. Я велел разыскать их; хочу, чтобы их глаза и уши сегодня были здесь. Да, кстати, господин полковник, я забыл доложить вам, что бывший вахмистр Семён Мельников какое-то время служил в подразделении есаула Боброва и был довольно придирчив к нижним чинам
- Родион Павлович, как говорится, дело сделано, не будем сейчас искать причину преступлений Мельникова где-то на стороне. Тем более, что от нас требуется только одно: привести приговор полевого суда в исполнение.
- Да, господин полковник, к сожалению, именно это меня и смущает. Казалось бы тут нет ничего необычного, преступил закон и отвечай… Однако за годы войны не только солдаты, но и немало офицеров перестали понимать личную ответственность за судьбу России. То, что считалось прежде священным и непоколебимым, сейчас становится для них сомнительным; истина уже не истина, а что-то вроде полуправды. Поэтому, господин полковник, о предстоящей казни Мельникова следует ещё раз хорошо подумать с тем расчётом, чтобы она не произвела на нижние чины обратного впечатления, о котором мы с вами и не догадываемся.
- Да! Да! Родион Павлович, я не только разделяю вашу тревогу, но и весьма серьёзно занят этим сложным вопросом с момента получения приказа Командующего. Но как-бы мы не думали, а приказ придётся выполнять нам, хотя, противно убивать беззащитного, даже если он и мерзавец.
Полковник на минуту опустил голову.
- Я даже начинаю думать, - продолжал полковник после небольшой паузы, - что вряд ли скоро найдём мы охотника на эту миссию.
- Напротив, господин полковник, такой человек есть.
- И кто же он?
- Поручик Долинговский. Он не только офицер связи фронта, дворянин, но он ещё и князь.
- Я очень рад это слышать, господин подполковник. Да это же просто чудо. Вы же знаете, как я люблю свой полк, которому предстоят ещё самые жестокие сражения. Быть палачом – это не наше дело. Наш долг-истреблять истинного врага, только этому мы присягали.
Полковник произнёс эти слова так решительно и с такой силой убеждения, что вблизи стоявшие офицеры навострили уши.
- Значит, - продолжал полковник, - князь оказывает нам немалую услугу, возлагая на себя эту неблагодарную роль.
- Да, господин полковник, и при том, как мне показалось, с большим удовольствием.
- Вот и отлично. Десять минут назад я ломал себе голову над этой задачей, которая может вызвать негодование даже у наших доблестных офицеров, предложи им хоть на миг роль палача.
- Да, господин полковник, для этого, по меньшей мере, потребовался бы самый строгий ваш приказ.
- Ну что же, - сказал командир, вытирая платком вспотевший лоб, - хорошо бы до начала собрания оговорить с князем процедуру казни. Время для такого разговора, по-моему, вполне подходящее.
- Вы правы, господин полковник; князь, предлагая свои услуги, изложил требования командования фронтом и свои личные соображения по данному делу. В них нет ничего необычного: личному составу полка зачитать решение полевого суда фронта, затем сформировать команду из наиболее революционно настроенных нижних чинов, выдать каждому по одному патрону, вывести команду в поле и их руками привести приговор в исполнение. Время и место казни держать строго в секрете. Поручик особо заметил, что командование фронтом требует приговор привести как можно скорее; во всяком случаи, не позже шести часов утра.
- Гм, - хмыкнул полковник, - революционно настроенные. Вы полагаете, что этого будет достаточно? Да они такие же разбойники, как и этот Семён Мельников.
- Правильно, господин полковник, я тоже думал, что меры весьма ненадёжны, но поручик убедил меня в том, что эти мерзавцы, если и откажутся выполнить приказ, то само их присутствие там создаст недоверие к ним основной массы нижних чинов.
- Что ж, допускаю, что будет именно так, как вы сказали, но, вероятно, здесь потребуется ещё одно немаловажное условие, нам придётся тут же забыть о неповиновении этих разбойников.
- Так точно, господин полковник, мы с поручиком говорили об этом; он всё берёт на себя и, как мне показалось, весьма склонен доложить вам лишь только о приведении приговора в исполнение.
- Ну что ж, Родион Павлович, - сказал полковник, и лицо его приобрело выражение толи печали, толи рокового равнодушия к роли хозяина в данном деле, - задача перед нами поставлена нелёгкая. И очень кстати, что нам помогают. Мне кажется, у князя имеются особые причины ненавидеть этих разбойников?
- Да нет, господин полковник, я не заметил какого-либо серьёзного повода к мести. Напротив, он предложил свои услуги в тот самый момент, когда я всерьёз заговорил о наших трудностях.
- И хорошо, что вы не воспротивились, - серьёзным тоном сказал полковник, - нам прежде всего необходимо сохранить, насколько это возможно, доверие наших солдат…
Полковник хотел что-то ещё добавить, но тут при входе в палатку раздались уверенные шаги.
- А вот, кстати, и штабс-капитан Ломов. Но почему он один? Где же есаул Бобров?
В эту минуту за штабной палаткой прозвучал выстрел из револьвера.
Оба командира обменялись взглядами, как бы спрашивая друг друга, что это могло быть? Затем у входа послышались нечленораздельные ругательства, а некоторое время спустя, презрительно водя глазами по сторонам, словно не доверяя своему зрению, шатаясь, вошёл есаул Бобров, державший в руке оружие.
- Мер-зав-цы, хо-тели напасть на ме-ня. Дуд-ки, бобра им не взять, - нелепо растягивая слова, бормотал есаул, стараясь вложить револьвер в кобуру.
- Вы слишком пьяны, есаул, - негодующе заметил полковник, - Родион Павлович, - продолжал он, обращаясь к начальнику штаба, - узнайте, что он там натворил?
Подполковник Белич быстро оглядел комнату и, найдя глазами поручика Лаврова, жестом указал ему на дверь.
Через две-три минуты поручик доложил, что ранен часовой и срочно нуждается в помощи.
На несколько секунд в палатке наступило молчание. Все смотрели на есаула, как, на своего рода, шаловливого ребёнка.
Первым молчание нарушил молодой офицер, вскочив с места.
- Господин полковник, разрешите осмотреть?
- Да, да, доктор, сделайте всё возможное. А вы, есаул, - продолжал командир, придавая голосу, оттенок приказа, - положите револьвер на стол!
Есаул так дерзко улыбнулся, словно презирал саму мысль повиноваться немедленно и непрекословно. Его слегка выпученные глаза и нервные непослушные руки всё ещё нащупывали кобуру, чтобы вложить в неё револьвер. Казалось, что при этом занятии он был далёк от мысли, чтобы выполнить волю командира.
Отлично понимая неспособность есаула осмыслить то, что ставится ему в вину, штабс-капитан Ломов подошёл к своему другу и, метнув на него грозный взгляд, поднял перед его глазами раскрытую ладонь.
Есаул, выказывая свою внешнюю непокорность, какое-то время не мог решиться, как ему поступить, но затем, не удержавшись от острого словца, спокойно передал револьвер Ломову.
Хотя полковник и был раздражён прямым неповиновением есаула, у него было достаточно чутья, чтобы знать, насколько дружеские отношения по своей глубине превосходят чисто уставные. Да и разбираться с этим поступком не было времени. Поэтому он одобрительно кивнул головой, когда штабс-капитан, подойдя к нему, спросил разрешение положить оружие. Затем, так как было уже одиннадцать часов вечера, полковник сделал знак рукой, призывая всех присутствующих к вниманию, почтительно подошёл к поручику Долинговскому.
- Господа офицеры, - сказал он, - поручик Долинговский. Он прибыл к нам из штаба фронта с очень ответственным для нашего полка постановлением. Это приговор полевого суда бывшему вахмистру Мельникову, находящемуся у нас под арестом, и приказ командующего о его исполнении. С этими документами вас сейчас ознакомит Родион Павлович. Прошу вас, господа офицеры, быть достойными в настоящем случае.
Офицеры переглядывались и перешёптывались, не скрывая своего беспокойного любопытства, предполагая меру наказания арестанту.
Начальника штаба они слушали молча, бросая возбуждённые взоры на стол, где полковник Репнин и поручик Долинговский вполголоса что-то серьёзно обсуждали. Но едва только подполковник Белич закончил чтение приказа, как вопреки обыкновению, неожиданно последовала целая лавина бесконечных рассуждений, разделивших офицеров на два лагеря. Всё делалось очень быстро: одни нетерпеливо доказывали, что смерть Мельникова - унизительное, грубое убийство, другие говорили, что если и необходимо чем-нибудь жертвовать, чтобы поскорее пресечь бунтарство черни, так с большей пользой беспощадное истребление самой черни.
Однако, все эти противоречивые высказывания настолько были далеки от серьёзных размышлений, что полковник Репнин счёл возможным две-три минуты не прерывать офицеров, выжидая при этом того критического момента, когда можно будет перейти к непосредственному обсуждению деталей самой казни Мельникова.
И действительно, через короткое время шум возмущения стал стихать и, наконец, в один миг, словно по команде в палатке восстановилось полное спокойствие. Можно было подумать, что участники этой сцены лишь исподволь ощутили в себе потребность проявить истинные элементы человеческой мудрости.
Минута прошла в молчании. Офицеры, дружно уступая своему любопытству, молча смотрели то на командира, то на начальника штаба, ожидая от них окончательного решения.
- Вот теперь, пожалуй, самый раз поговорить о главном, - сказал полковник, и лицо его приняло озабоченный вид.
Здесь надо сказать, что полковник Репнин был человеком исключительной деликатности, скромных привычек, притом, как и все хорошо образованные люди, он обладал душевным благородством, которое высоко ценилось во все времена. Он был щедро наделён всем, что делает человека неподдельной отваги, твёрдой воли и иметь честь быть уважаемым командиром в своём Отечестве. Он твёрдо следовал по избранному пути и был одним из тех, кто свои радости и свою славу ищет в огне сражений, достойно добиваясь пользы своему отечеству. Он был дворянином, потомком генерала-фельдмаршала Аникиты Ивановича Репнина, сподвижника Петра 1, участника Полтавского сражения. И нет надобности утверждать, что такому человеку было далеко не по сердцу готовить сценарий для эшафота. Но, как все благородные натуры, он сразу же овладел собой и под напускным спокойствием следовал своей привычке держаться с достоинством, быть собранным, деятельным и непреклонным, хотя смешанные чувства гордости и долга пожаром вспыхивали в его сердце.
***
ГЛАВА 12. ПОСТРОЕНИЕ ПОЛКА
Собрание закончилось в полночь. Офицеры с понурым скучающим видом покидали штабную палатку. Часовые, стоявшие по обеим сторонам входа, наполовину утопали в тумане, обволакивающем землю.
Проводив офицеров, полковник прошёлся по палатке, вытирая платком вспотевшее лицо, всегда умное и мужественное, которое вдруг приняло такое выражение, словно в этом человеке исчезли все чувства, кроме досады и бурной взволнованности. Он тяжело вздохнул, прошёл к себе в спальню, разделся и, упав на постель, прошептал:
- О, господи, что же происходит? В сражениях мы поражаем врага и это справедливо, но почему теперь, находясь на отдыхе, мы обязаны убивать своих?.. В четыре часа утра, как было условлено, полк Репнина по тревоге выстроился на площадке перед штабной палаткой. Не понимая намерений своих командиров, нижние чины не без страха внимательно следили за их поступками. Они подмечали в их поведении взамен привычной бодрости выражение какого-то эгоистического равнодушия. Это были признаки пока неизвестной, но уже близкой роковой развязки.
Через две-три минуты, после того, как подполковник Белич со свойственным ему спокойствием, доложил командиру о том, что полк и все вспомогательные службы по его приказу построены, на правом фланге показался конвой.
Воздух в этот час наступающего утра был почти прозрачен, и поэтому, можно было отчётливо видеть конвоируемого и трёх конвойных при шпагах в ножнах на поясе и карабинах в руках, сосредоточивших, как казалось со стороны, всё своё внимание на соблюдении строгой дистанции и чётком размеренном шаге. Шествие это было довольно продолжительным, и трепетное ожидание, возбуждаемое этой сценой, для нижних чинов становилось ужасной пыткой. Однако, в поведении Мельникова в эти напряжённые минуты чувствовалось хладнокровие сильного человека; ни арестант, ни конвойные не уступали друг другу в истинном достоинстве.
В молчании все четверо остановились на некотором расстоянии от полковника Репнина, который тут же принял рапорт от конвоира, старшего по чину.
Наступила минута тягостного молчания, которая, быть может, одинаково для всех на какой-то миг, обнажила суть собственного существования, хотя мысли и желания были здесь настолько разные, что вряд ли можно воспроизвести их словами.
Поручик Долинговский, стоявший недалеко от конвоя, видел перед собою человека, который, как ему показалось, в эти минуты меньше всего думал о себе и о своей участи. Во всей его фигуре, высокой и стройной, не было ничего характерного для арестанта. Широкий с залысинами лоб, смело выступавший в этот предрассветный час, производил впечатление гаранта незаурядного ума, не пострадавшего от прикосновения грубой солдатской жизни. Суровые, не пылающие злобой глаза, обострили в этом человеке сознание своего достоинства, которому, как казалось, он придаёт больше значения, чем собственной ненависти. Безупречной формы нос, точно посаженный на своё место, придавал его лицу мечтательный вид. Все эти составляющие в данную минуту вызывали у поручика глубокое сочувствие к судьбе этого несчастного.
Внимательно присматриваясь к Мельникову, поручику вдруг вспомнился расстрел солдат на межевой насыпи, над которой так долго парили его грустные мысли, и огромное желание прославить это место, как символ истинного мужества.
И вот снова он видит перед собой одно из тех лиц, не обременённых раскаянием и не утративших своего душевного благородства. Однако, поручика поражала безрассудная одержимость этих людей, так дерзко замахивающихся на самодержавную власть, которая по всем преданиям имеет своё божественное происхождение. Впрочем, отдельного человека, какого-нибудь безумца, который в пьяные минуты начинает видоизменять мир по своим собственным меркам, можно понять, но эти люди, как казалось поручику, обладают незаурядным умом и действуют не по привычке к порокам. Так кто же эти люди, на которых нельзя иначе смотреть, как на необузданных безумцев, мечтающих в России изменить всё вплоть до законов реального мира? Себя они называют товарищами и слову этому придают глубокий смысл, полагая, что господин уже достиг предела человеческой неустойчивости, тогда как «товарищ» применительно к общественной жизни – это неистощимый источник добрых нравов нарождающейся цивилизации.
Появление таких людей непосредственно на позициях, вблизи противника, вызвало серьёзное беспокойство в высшем армейском руководстве. На фоне того ужасного положения, в котором оказалась вся русская армия к концу 1916 года, многих генералов стали волновать симптомы её внутреннего разложения.
Всё чаще и настойчивее требовали они высшей меры для изменников Царю и отечеству, как меры чрезвычайно вынужденной и без сомнения оправданной. Во всяком случае, при содействии верховной власти на фронтах такие казни стали осуществляться не так уж редко.
Впервые, быть может, слабые натуры, готовые бросить вызов обществу, но не способные противостоять усиливающейся тирании, не утруждая себя формальностями, стали уходить от дел, уступая, таким образом дорогу самым достойным и сильным натурам, способных без колебаний взойти на эшафот и стать живым примером для подражания.
Долинговскому, следившему за выражением лица Мельникова, нравилась его учтивая вольность, которая, как ему казалось, импонировала и самой церемонии этого рокового представления.
В течение десяти минут, пока шло чтение приговора и приказа командующего, осуждённый и присутствующие в равной мере сохраняли трогательное самообладание.
Закончив чтение, подполковник Белич холодно, но вежливо глянул на Мельникова, будто его осудили не на смерть, а лишь к скромному наказанию и, не сказав, ни слова, подошёл к Репнену.
- Господин полковник, положение напряжённое, разрешите сделать отбой.
- Да, да, Родион Павлович, и время поджимает. Разводите людей.
Затем, обратившись к поручику Долинговскому, полковник сказал:
- Благодарю вас, князь; поступайте, как мы договорились. Спокойный голос Репнина с трудом скрывал его волнение.
Сразу же, как только прозвучала команда-отбой, в строю поднялась невообразимая суматоха; и тут же два револьверных выстрела один за другим прозвучали на обоих флангах, а спустя несколько секунд раздался третий, но уже в центре колонны, за которым прозвучала команда такой силы, словно её подавал разъярённый лев. Всего одно уставное слово, «Смирно», но оно было произнесено с таким жутким оттенком, что весь этот шум сразу утих.
Маленькие глазки начальника штаба сверкали, точно молнии, подкрепляя то выражение лица, которое в другое бы время можно было отнести к скрытой лихорадке. Высокий, сухопарый, давший волю своему актёрскому дарованию, он стоял в центре площадки с поднятой рукой, которая до предела сдавливала рукоятку револьвера.
Прошло около десяти секунд какой-то бессодержательной неуклюжей скованности и настолько хрупкой, если можно так сказать, что в любую последующую минуту мог произойти новый, более мощный взрыв неповиновения.
К счастью, после нескольких чисто стандартных команд полковника Репнина подразделения расходились с угасающим возбуждением, в котором всё ещё витала реальная угроза.
Начальник штаба пошёл было к своей палатке, но, передумав, круто повернулся. Затем, сощурив глаза, он посмотрел в сторону уходящего конвоя, что-то обдумал. Постояв молча несколько секунд с тем же выражением на лице, он с неожиданной настойчивостью позвал к себе прапорщика Нечаева, состоящего в штабной свите.
- Вот что, братец, ступай к ротмистру Шаргину, возьми у него пять патронов без пороха, но с пулями, догони конвой и передай их взамен на боевые прапорщику Сергееву. Боевые патроны передадите поручику Долинговскому. Поторопитесь, Нечаев; поручик будет ждать вас в моей палатке.
Затем подполковник Белич быстрыми шагами догнал поручика Долинговского.
- Господин поручик, как видите, ситуация сложная. Ради бога, будте предельно осторожны. На прапорщиков ещё можно положиться, но нижние чины… Им не доверяйте. Напрасно вы предпочли этих отъявленных разбойников. Давайте усилим вашу команду?
- Нет, нет, господин подполковник, лишние люди могут только помешать.
- Ну, хорошо, как вам будет угодно. Однако, для вашей безопасности я только что распорядился заменить боевые патроны на учебные без пороха. Сейчас их принесут в мою палатку; вы уж извините, господин поручик, что-то беспокоит меня, а боевые патроны употребите в зависимости от обстоятельств; думаю, что так будет надёжнее.
Поручик лениво кивнул головой, думая в этот миг о чём-то другом.
- Не беспокойтесь, господин подполковник, я всё исполню, как мы договорились, - ответил он с почти дерзким хладнокровием.
В палатке их ждал горячий чай; денщик подполковника Белича суетился у шипевшего самовара.
- Нет, нет, Денисыч, нам что-нибудь покрепче, - с порога крикнул начальник штаба не с свойственной ему поспешностью, - поторопись, голубчик.
Указав гостю на стул возле небольшого походного столика, подполковник подошёл к зеркалу, желая узнать во что обошлись ему эти предрассветные муки; в глубине души он всё ещё чувствовал не проходящую тревогу, а мысли так путались в голове, что трудно было сосредоточиться на чём-то определённом.
Впрочем, поручика тоже тяготил этот всплеск неповиновения, но он видел только действия и не желал утруждать себя анализом их сути, хотя его природный ум и был хорошо для этого организован.
Когда вино и закуска были поданы, офицеры обменялись взглядами, как бы поддерживая друг друга в необходимости подбодрить себя алкоголем.
Начальник штаба, отхлебнув немного вина, откинулся на спинку стула и с добродушным выражением грусти, сказал:
- Война сейчас в полном разгаре, князь, и при соответствующих гарантиях трудно представить себе, когда она закончится. К сожалению, наши неудачи становятся объектом исключительного внимания людей с дурными намерениями. Они настырны и лезут напролом в казармы; вчера в расположении нашего полка задержали большевичку. И знаете, кем оказалась эта русская «Жанна д'Арк», дочерью самого начальника сыска.
- Какая-нибудь сумасшедшая, - спросил Долинговский.
- Да нет, держится безупречно и знает цену светской вежливости, красива и смела как тигрица.
- Быть может, это странное влечение объясняется особыми причинами, - заметил поручик, – разговоры в семье о бесстрашных революционерах и революционерках обострили в ней жажду к столь громкой славе. И образец для подражания есть: вспомните нашумевшую историю с дочерью якутского вице-губернатора; воспитанная в институте благородных девиц, фрейлина Царицы, становится революционеркой и примыкает к особо опасной террористической группе социалистов-революционеров.
- Это верно, безумство молодости способно стать на точку зрения этого трагического наследия, но, я думаю, тут просто игра воображения дерзкого ребёнка, только и всего, ведь ей не более двадцати одного, или двадцати двух лет от роду.
- Значит, она ещё ничего серьёзного не натворила? – спросил поручик.
- Жандармы, приехавшие за нею, ничего о ней не рассказывали. По всей вероятности, таковы были указания родителя. У нас же она успела произнести лишь несколько обычных фраз революционного жаргона, но с такой благотворной убеждённостью, что этот поздний ребёнок тут же выдал себя с головой.
- И что же теперь её ждёт? – спросил поручик.
- Слава богу, эта не наша забота. Сегодня её увезут в город. А там пусть родитель ломает себе голову, как поступить со своим испорченным ребёнком.
У поручика мелькнула мысль: «Быть может, та девушка в модной шляпке с букетом, которую я встретил вчера вечером, и есть русская «Жанна д'Арк»? Но у той незнакомки были все данные, чтобы не промахнуться».
В дверь постучали, и в ту же минуту она бесшумно приоткрылась.
Хозяин и гость повернули головы; за порогом стоял прапорщик Нечаев в ужасном беспокойстве и изо всех сил старался взять верх над своей природной робостью.
- Не теряйте времени, Нечаев, - живо сказал подполковник, видя, как тот топчется на месте и не решается переступить порог. – Входите, мы ведь только вас и ждём.
Мучительная неловкость, которую испытывал прапорщик в присутствии двух офицеров, усугублялось ещё и тем, что он был другом вахмистра Мельникова, когда они оба служили в подразделении есаула Боброва. Близкая смерть друга в эти чудовищные минуты угнетала его сознание; особенно поражало его то, что он ничего не может предпринять в защиту этой неумолимой жертвы.
Однако, сумев совладать с собой, он в весьма сносной форме доложил своему начальнику всё то, что требовалось доложить о выполнении приказания, затем, подойдя к офицерам, он положил на край стола пять боевых патронов и отошёл в сторону.
Поручик с интересом изучал молодого человека; ему нравились красивые не нахальные лица, и поэтому, он всегда относился к их обладателям с каким-то особым уважением. Глядя на прапорщика Нечаева, ему вдруг захотелось сделать этому человеку что-то приятное. Он живо окинул взором оставшиеся вино и закуски, сделав выразительный жест милосердия, наполнил вином стакан на три четверти и с особым приятельским тактом предложил его прапорщику. Тот, прежде чем взять стакан у незнакомого ему офицера, удивлённо посмотрел в глаза своего начальника и, получив разрешение чуть заметным кивком головы, взял стакан, поднёс его ко рту и медленно, не отрываясь, осушил его.
Поручик, следивший за всеми движениями молодого человека, предложил ему с той же добротой подрумяненную куриную ножку.
Как только с угощениями было покончено, начальник штаба дал указание прапорщику сопровождать поручика Долинговского в дежурную часть эскадрона.
В дежурной части их встретил молодой офицер, который, по всей вероятности, был чем-то обеспокоен. Он недоверчиво взглянул на поручика, но тут же, сделав над собой усилие, попытался изобразить улыбку.
В эту минуту кто-то постучал в дверь. Вместо ответа дежурный офицер двинулся было к двери, но, услышав за дверью фырканье лошади, внезапно остановился. Затем, обращаясь к Долинговскому, сказал:
- Это за вами, поручик. Начальство распорядилось держать вашего жеребца под парами. У вас прекрасный конь, и я должен вам сказать, что сейчас он чувствует себя преотлично. Но, чёрт побери, ещё не рассвело, куда вы так торопитесь? Хотя, впрочем, догадаться нетрудно. Позвольте вам предложить, - продолжал офицер, указывая рукою на бутылку вина и закуски, - Думаю, что стаканчик вина перед дорогой подбодрит ваши силы.
- С удовольствием бы, но, увы, время не позволяет.
- Ну что ж, в таком случаи желаю удачи, поручик!
- Благодарю вас, капитан, я только на неё и рассчитываю, - воскликнул Долинговский, направляясь к выходу.
В десяти шагах от палатки эскадрона две верховых лошади ждали своих хозяев.
Поручик, подходя к своему жеребцу, бросил взгляд в лицо владельца, подходившего ко второй лошади.
- Вы едете со мной? – спросил поручик, стараясь узнать настроение своего попутчика.
- Так точно, господин поручик, так мне было приказано, я сопровождаю вас к месту, где мы должны будем спешиться.
- В таком случае, по коням, - воскликнул Долинговский, легко вскочив в седло.
Отъехав на версту от расположения полка, всадники свернули с бойкой дороги на тропу и вскоре оказались на вершине небольшого холма.
Поручик, горя нетерпением узнать своё местонахождения, остановил жеребца, поднялся на стременах и внимательно оглядел местность.
Сопровождаемый поручика унтер-офицер, ехавший впереди, с удивлением оглянулся, но, не сказав ни слова, тоже придержал свою лошадь.
Остановка заняла не больше минуты. Однако, этого времени было достаточно, чтобы найти уже знакомые поручику ориентиры; вдали, на фоне розовеющего неба выступала чёрная масса ветряной мельницы, а внизу, в рваном тумане серебрились островки знакомого озера. При виде этих, знакомых ему предметов, поручик вдруг почувствовал какое-то приятное ощущение, которое невольно повлекло за собой целый поток мыслей.
«Боже, какую странную роль я взял на себя? Роль палача. Она отвратительна всем, а мне тем более. А как они все ухватились за меня, когда я предложил им свои услуги. Они сочли, что я балованный ребёнок и хочу порезвиться. Оттого в их душах клокотала ненависть ко мне. Даже этот унтер-офицер смотрит на меня с неприязнью. Ну что же, я избавлю их от забот их собственной совести, хотя знаю, что сам я останусь палачом навсегда в памяти этих замечательных людей. Один бог да этот несчастный гордец будут истинными судьями моего поступка. Странно, что мне придётся говорить с этим настырным малым после его казни. Интересно узнать, какими фантазиями набита его отчаянная голова».
- Господин поручик, - сказал сопровождающий, прерывая размышления Долинговского, мы подъехали к тому месту, где мне приказано остановиться и ждать вашего возвращения. Вон на той тропке, при выходе из леса вас ждёт прапорщик Сергеев. Мне сказали, что вы его знаете в лицо.
- Да, нас знакомили, - ответил поручик, передавая лошадь своему спутнику. Затем, не задерживаясь, он быстро пошёл по указанной ему тропинке вглубь леса.
Унтер-офицер следил за ним глазами до тех пор, пока поручик не скрылся в густой чаще.
***
ГЛАВА 13. КАЗНЬ ВАХМИСТРА МЕЛЬНИКОВА
Шагая по влажной от росы траве, поручику минутами казалось, что всё это какой-то сон, что стоит только ущипнуть себя покрепче, и все эти унылые часы жизни перестанут его беспокоить. Но тут же внутренний призыв рассудка возвращает молодого человека к реальности, к игре той тщательно скрываемой роли провидения, которая привела его сюда, чтобы последним действием покончить с этой отвратительной драмой.
Через пять минут поручик вышел из леса. Как хозяин положения, не сбавляя шага, он направился к человеку, который, вместо того чтобы следовать ему навстречу, оставался на месте с тем удивлением на лице, которое люди испытывают в начале какого-то несчастья.
Долинговский пристально посмотрел на Сергеева.
- Случилось что-то? – спросил поручик, заметив растерянность прапорщика.
- Да, господин поручик, случилось. Полчаса назад был ранен солдат. Он отказался копать могилу, а затем вздумал бежать к лесу. Вначале вахмистр Терехов выстрелил вверх, но он не остановился, и уже у самого леса вахмистр продырявил ему ногу.
- Ну, это не бог весть, какая беда. Теперь у этого беглеца не будет нужды в побегах. А где же сам Терехов?
- Взгляните, господин поручик, вон туда. Видите, он сам могилу роет.
- Хорошо, ждите меня здесь.
Поручик повернулся и пошёл в том направлении, где в сырой дымке видны были очертания работающего с усердием человека.
«Необходимо остановить этого самозваного могильщика, - говорил он себе, - иначе он выкопает такую яму, из которой сам чёрт не сможет выбраться».
Увидев поручика, вахмистр выпрыгнул из ямы.
- Я думаю, - сказал Долинговский, заглядывая в могилу, - такая глубина достаточна для того, чтобы волки не завладели трупом.
- Как, разве волки так неразборчивы, что могут?..
- Не знаю Терехов, прерывая вахмистра, ответил поручик, - говорю так, как мне кажется. А где тот солдат, которого вы подстрелили? Вы что-нибудь сделали для того, чтобы он не испустил дух?
При слове «подстрелил» Терехов с ужасом посмотрел на поручика.
- А что мне оставалось делать, господин поручик, - ответил вахмистр, тяжело вздыхая, - ведь он убегал и убежал бы, если бы не это… А рану я ему перевязал, вон он, мерзавец, на кочке вверх брюхом лежит и благодарит господа за то, что так легко отделался.
- Ну что же, всё весьма разумно, - сказал поручик с внезапным одобрением, - теперь ступайте к нему и спрячьте его так, чтобы ни он никого, ни его никто не видел. После выстрелов бегом сюда; труп присыпите землёй; особо не старайтесь, такие мерзавцы, как Мельников не заслуживают даже такой могилы.
- Слушаюсь, господин поручик, - воскликнул Терехов, вскидывая на плечо карабин.
Поспешность, с которой вахмистр бросился бежать, не теряя ни секунды, свидетельствовала о том, что такое решение поручика, его вполне устраивало.
«Все стараются умыть руки», - подумал про себя поручик, и на его губах мелькнула грустная улыбка.
Проводив взглядом вахмистра, поручик вернулся к прапорщику Сергееву как раз в ту минуту, когда группа вооружённых карабинами солдат выходила из леса. Была такая тишина, непривычная и всё таящая в себе тишину ночи, которая больше тревожила, чем ободряла человека.
- Ну что ж, Сергеев, сейчас самое время привести этого мерзавца к его последней черте. Всё готово. Однако у меня нет полной уверенности в том, что ваши приказы для этих солдат не станут пустым звуком.
- Так точно, господин поручик, - подтвердил Сергеев, - и в самом деле, все они смотрят на Мельникова, как на героя, готового к смелому самопожертвованию. В этом положении трудно предугадать их поведение.
- Вот что, Сергеев, - воскликнул Долинговский, прерывая прапорщика, - если хоть один из этих пяти не поднимет карабина, поворачивайте всех и бегом уводите их отсюда. Я сам приведу приговор в исполнение. А сейчас поторопите конвой, пять минут мы уже потеряли. Я иду туда же и постараюсь наверстать это время. Солдат подведёте не ближе двадцати пяти шагов. На позиции внимательно следите за моей правой рукой. Пожалуй, это всё. Действуйте! Боевыми патронами распоряжусь в последний момент.
Сказав так, поручик внимательно посмотрел на прапорщика, скрывая со всей осторожностью тайну того внутреннего волнения, которое вдруг подавляющим образом стало действовать на Долинговского.
Поручик сделал уже несколько шагов в стону места казни, но, почувствовав, что прапорщик в упор смотрит ему в затылок, остановился.
- Да, вот ещё что, - сказал он самым приятным голосом, повернувшись к Сергееву, - нет ничего странного в том, когда неповиновение подчинённых приводит в ярость даже самого сдержанного командира. Однако, вас я прошу сдержать свой гнев. Если солдаты начнут проявлять неповиновение, то, как я уже сказал , сразу же уводите их с позиции. Постарайтесь, чтобы никто из них не догадался об истинной причине возвращения. В противном случае, они станут не участниками, а героями этой драмы.
Конвой прибыл к месту казни в тот момент, когда поручик, направляясь сюда, находился ещё на полпути. Он смотрел перед собой и видел в открытом поле двух конвойных унтер-офицеров и Мельникова, который с ужасом смотрел в свежо выкопанную неглубокую яму, как в зияющую пропасть своего небытия, стараясь всеми силами отразить наступающий приступ отчаяния.
«Я спасаю эту жизнь, - думал Долинговский, - почти как свою собственную и через это - сердце моё переполнено каким-то обострённым интересом к риску. Боже, какое всё-таки счастье видеть человека, сходящего с эшафота своими ногами. Да, это, быть может, и слабость, но я всей душой чувствую торжество какой-то романтической благотворительности».
Эти размышления поручика закончились в тот момент, когда Мельников посмотрел на подходившего к конвою офицера своими большими гордыми глазами, неподвижно, молча, словно смерть уже придерживала его могучие плечи.
«Да, - подумал поручик, едва справляясь со своим волнением, - такого человека смерть не сможет сломить, она только может его усыпить».
Через минуту он подошёл к конвою с необычной поспешностью и, не сказав ни слова унтер-офицерам, в упор мерил взглядом осуждённого. Это ужасное бездействие длилось всего несколько секунд. Затем, прерывая ледяное молчание, поручик обратился к конвойным:
- Вот что, господа, - сказал он негромко, делая вид лицом, будто говорит он с величайшей убеждённостью, - с нашей стороны было бы верхом неуважения к христианским обычаям, если бы мы позволили этому человеку принять смерть в оковах. Надо полагать, что на этот счёт осуждённый уяснит себе предстоящий ход событий, и он в состоянии понять, в какой мере мы ему доверяем.
На лице Мельникова обозначилась презрительная усмешка.
- И так, господа, - продолжал поручик, вынимая револьвер из кобуры, - не будем терять времени. Через минуту солдаты будут здесь. Вы же займите позиции вон на тех двух высотках. Один бог знает, что может придти в голову свободному от оков человеку, даже если он выкован из твёрдого железа.
Молодые люди посмотрели на поручика с удивлением.
- Как, господин поручик, вы остаётесь один?
Долинговский утвердительно кивнул головой.
- Я рассчитываю на вас, господа, с такими молодцами, как вы, можно ничего не бояться.
Поручик произнёс это с оттенком преувеличенной учтивости, которая, по-видимому, удивила младших офицеров; они недоверчиво переглянулись.
- Господа, я говорю искренне и прошу вас поторопиться. Ключ передайте осуждённому и во весь дух на позиции.
Старший, должно быть по должности, унтер-офицер равнодушным взглядом смерил всю фигуру арестованного и, ничего не сказав, небрежно бросил ключ к ногам Мельникова, как бы подтверждая этим жестом своё несогласие. Затем, как само собой разумеющееся, он подошёл к своему товарищу и, указывая на одну из высоток, что-то шепнул ему на ухо. Тот, сохраняя невозмутимое спокойствие, кивнул головой и сразу же, придерживая карабин обеими руками, сорвался с места и побежал в указанную ему сторону.
Поручик, внимательно следивший за выражением лица унтер-офицера, не заметил в его взглядах и жестах ни одной подозрительной нотки.
Теперь оставалась только одна, сильно беспокоившая его мысль: после всех этих распоряжений поверит ли ему Мельников?
«Он так горд, - думал Долинговский, - что, вряд ли, сразу бросится к случайной соломинке, а я сейчас не способен сочинить и двух убедительных фраз, чтобы сразу же он мог принять мои условия».
Из дальнейших рассуждений поручик был выведен нарастающим шумом и вопросом, с которым уже на ходу к нему обратился унтер-офицер:
- Господин поручик, сюда нам можно уже не возвращаться?
Долинговский, как он ни старался казаться спокойным, крикнул с раздражением:
- Да, да, незачем возвращаться!
Тем временем, пятеро нижних чинов, бросая многочисленные взгляды на поручика и арестанта, кучно шли к исходной позиции, не обращая ни малейшего внимания на раздражённые замечания сопровождающего их прапорщика, пытающегося пресечь вольность и выправить строй.
Увидев, какой оборот принимает дело, на душе у поручика стало спокойнее, На какую-то долю секунды он, чуть было, не поддался искушению заговорить с Мельниковым по-приятельски.
Однако, ничем не выдав своих колебаний, он ограничился тем, что заговорил весьма любезно, но требовательно, оставаясь стоять в настороженной позе.
- Вот что, Мельников, - сказал Долинговский, слегка нахмурив брови, - постарайтесь слушать меня внимательно и, пожалуйста, воздержитесь от вопросов; у меня есть несколько секунд, речь пойдёт о вашем спасении.
При этих словах дрожь пробежала по телу осуждённого.
- Сейчас, - продолжал поручик, - ваша задача будет состоять в том, чтобы поверить мне и проявить некоторую ловкость. Всё время соблюдайте подобающий вид отведённой вам роли осуждённого и постарайтесь, чтобы ваши мысли не убегали куда-то далеко. По крайней мере, эти самые ужасные минуты, должны производить впечатление смерти во всей её дикой неизбежности. Нам должны поверить все, чьи глаза и уши направлены в нашу сторону и ждут роковой развязки.
Нет слов, чтобы передать в каком состоянии пребывал несчастный в эти секунды. Он чувствовал себя так, словно в самую глубину души ворвалось ужасное пламя огня.
Поручик, не спускавший с него глаз, заметил быстрый, как молния, взгляд, брошенный им в сторону приближающихся солдат.
- Этих стрелков я отобрал из числа нижних чинов, которые разделяют ваши убеждения и смотрят на вас как на героя. Они не поднимут оружия. Стрелять буду я холостыми патронами. Постарайтесь убедительно сыграть роль умирающего. При падении в яму ложитесь лицом вниз и займите там такое положение, чтобы воздуха хватило вам на четыре-пять минут после того, как вас слегка присыпят землёй. Через два часа встретите меня на дороге в версте за мельницей, там, где лес вплотную подходит к дороге. Я передам вам документы и деньги.
Мельников смотрел на поручика так, словно он внезапно сошёл с ума; лицо осуждённого покрылось потом, потоки мыслей молниями извергались из глубины зрачков, тщетно искали ответы на столь внезапные перемены.
- Теперь, - продолжал Долинговский, - вам необходимо овладеть ключом, который лежит у ваших ног. Сделаем это так: я подойду к вам с чёрной лентой и предложу завязать глаза. Вы грубо отталкиваете меня, а я, расценивая это как нападение, сбиваю вас с ног ударом револьвера. На земле вы незаметно кладёте ключ к себе в карман и медленно встаёте, гордо выражая свой протест.
Глаза Мельникова радостно заблестели, и поручик, слегка улыбаясь, подумал: «Поверил, хотя и с трудом, но поверил, молодец!»
Всё шло так, как и предвидел Долинговский. Враждебно настроенные солдаты уже приближались к обозначенной позиции всё в том же беспорядке. Терпение Прапорщика Сергеева, принявшего команду, по-видимому, истощилось; он вертелся и дрожал всем телом, словно его трепала лихорадка.
События поражали Мельникова. В душе его клокотала буря; чувства смерти и жизни, неразрывно наполнявшие человеческое сердце, причиняли ему жестокие страдания. Он весь покрылся холодным потом, руки и ноги дрожали так, словно их сковывала невыносимая стужа, от вибрации гремели цепи.
По собственному опыту зная предел человеческому терпению и, понимая, что наступил решающий миг, поручик твёрдым напористым шагом подошёл к Мельникову, держа в одной руке револьвер, в другой чёрную ленту, которую, как доброе дело, предложил осуждённому.
Глаза Мельникова засверкали, точно от нестерпимого чувства вражды, и в ту же секунду руки и цепи взметнулись вверх и с большим шумом упали на плечи поручику.
Долинговский, круто развернувшись, в один миг сбил Мельникова с ног. Затем, отскочив на несколько шагов в сторону, с сильным раздражением в голосе громко крикнул:
- Встать!
Поручик был твёрд и безжалостен как истинный палач.
Мельников неторопливо поднялся, капли холодного пота покрывали его лицо. Огненный блеск зрачков ужасал поручика. «Боже, он не верит мне, - с болью в сердце думал Долинговский, - надо действовать».
Но дальнейшие размышления поручика были прерваны внезапно, разразившейся бранью прапорщика Сергеева. В его крике, пронизывающим воздух, откровенно звучали нотки повелительной и умоляющей интонации. Долинговский и Мельников тотчас же повернули головы. Это была очень любопытная сцена: Сергеев, взбешенный неповиновением подчинённых, наседавших на него, пятился небольшими шагами. Лицо его, круглое, вспотевшее, было искажено гримасой. В правой поднятой руке он держал револьвер, в левой - обнажённую саблю.
В одно мгновение эти действия нижних чинов привели поручика в ярость, он быстро взглянул на Мельникова, затем снова перевёл взгляд в сторону ожесточившихся солдат, грубо выругался и закричал:
- Назад! Прапорщик, сейчас же уведите их!
Странно было видеть, как через минуту пятеро разъярённых людей, как ни в чём не бывало, быстро и молча уходили к лесу.
Пока длилась эта сцена, к осуждённому вернулась уверенность, и лицо его заметно порозовело.
Поняв, что более нельзя терять ни секунды, поручик внезапно вскинул револьвер и выстрелил.
На лице Мельникова выразилось неподдельное изумление, он зашатался, согнулся, но продолжал ещё стоять на ногах.
-Умирайте, как договорились, - почти шёпотом сказал поручик, - я не уйду, пока вас не присыпят землёй.
Мельников, корчась в ужасных судорогах, упал на колени. Поручик почти в упор выстрелил ещё дважды и отошёл в сторону. Обмякшее тело качнулось и рухнуло в яму.
Через несколько минут унтер-офицеры, покидая свои высотки, молча переглянулись и, не сказав друг другу ни слова, вскоре скрылись в чаще леса.
Ветер всё это время, не меняя направление, усиливался и, уже заметно было, как из-за леса стали появляться серые неприятные облака. Туман в этой части поля почти полностью рассеялся, и поручик без труда мог видеть бегущего к нему вахмистра Терехова, покинувшего своё убежище.
Как могильщик, он никуда не годился, поручик это сразу заметил, едва только Терехов стал работать лопатой. Он был невелик ростом, узок в плечах и робок как ягнёнок. Через три-четыре минуты работы он уже задыхался от волнения и усталости, а руки, державшие лопату, начинали судорожно дрожать.
Поручик, молча наблюдавший за его работой, с некоторым беспокойством взглянул на земляной холм, быстро выраставший над могилой.
«Пора уходить, - подумал он, - факты смерти неопровержимы, по крайней мере, я на это рассчитываю».
С этими мыслями Долинговский подошёл к вахмистру и, осматривая могилу со всех сторон, спросил:
- Ну что, Терехов, устал?
- Пожалуй, да, господин поручик, - ответил вахмистр, разгибая спину.
- Ну, что же, вы неплохо потрудились; бросьте ещё вот сюда две-три лопаты земли и можете идти к своему беглецу.
Эти слова поручика, казалось, взбодрили вахмистра, лицо его немного смягчилось и, он, улучив подходящий момент, спокойно, но так тихо спросил, словно не доверяя своему голосу:
- Господин поручик, может быть, я сбегаю за лошадью?
- Чёрт возьми! – воскликнул Долинговский, - да дайте ему любую палку, и пусть ковыляет себе до самой лечебницы.
С этими словами поручика, Терехов сделал движение, чтобы уйти, в руках он держал карабин и лопату.
- Да бросьте вы эту чёртову лопату, - воскликнул поручик, - в полку один её вид в ваших руках может возбудить самые отвратительные толки.
- Что, правда, то-правда, - согласился вахмистр, - эта улика не в мою пользу.
Поручик, выслушав это краткое подтверждение вахмистра и, убедившись, что теперь у Мельникова будет лопата, которой он подправит свою могилу, круто повернулся и, ещё раз взглянув на убегающего Терехова, быстро зашагал в сторону леса.
***
ГЛАВА 14. НА ВОЛЬНЫЙ ВОЗДУХ
Наступало утро. Бесчисленное множество насекомых весьма приятно оживляло поле.
«Всё устраивалось как нельзя лучше, - думал поручик, - теперь осталось только должным образом доложить полковнику и на вольный воздух; какое всё-таки блаженство это сельское многоголосье».
Долинговский чувствовал себя хорошо и уверенно; всё то, что накануне подзадоривало его к риску, внезапно отозвалось в его душе какой-то неудержимой радостью.
К штабной палатке Долинговский подъехал в весьма приподнятом настроении. Однако, когда он подошёл к самой двери, он, вдруг словно очнувшись, с изумлением подумал: «Чему я радуюсь? Ведь я только что убил человека».
И он тут же подкрепил свою мысль таким выражением лица, которое делает внешне человека не только решительным, но и сугубо мрачным.
Когда поручик вошёл в палатку, полковник Репнин был уже одет в начищенные до блеска сапоги и великолепно выглаженный мундир. Чувствуя себя здесь хозяином и сохраняя надлежащую осанку истинного дворянина, он встретил Долинговского так любезно, словно случай свёл его со старым приятелем, с которым он был всегда в превосходных отношениях.
Ещё с порога, прерывая доклад поручика самой любезной и дружественной улыбкой, он воскликнул:
- Нет! Нет! Не сейчас. Расскажете за завтраком, князь. Сегодня для всех нас было тяжёлое утро. Подумать только, что мы теперь вынуждены считаться с настроением наших солдат. Им не хватает только случая, чтобы взбунтоваться.
За столом, когда дружественная беседа явно подходила к концу, приятное лицо Репнина неожиданно омрачилось, как будто в этих исключительных обстоятельствах его встревожила какая-то старая мысль, о которой он совсем было забыл. При этом он как-то сразу умолк, и две-три секунды собеседники провели в молчании.
Затем полковник сделал движение в своём кресле и мило улыбнулся; вероятно, на смену неприятной мысли к нему снова вернулись приятные воспоминания.
- Князь, - сказал Репнин с улыбкой, в которой чувствовался такт истинного дворянина, - ожидая вас, я невольно вспомнил приём у Его Величества в мае четырнадцатого года. Помню, как Её Величество Александра Фёдоровна, придерживая под руку молодого человека, прохаживалась по залу и по-при ятельски беседовала с ним. Мне почему-то кажется, что молодым человеком были вы, князь.
Долинговский застенчиво улыбнулся.
- Я сейчас не могу вспомнить точно эту дату, господин полковник, но не исключена возможность, что это был я. После смерти моей матушки, от наставлений Государыни мне скучать не приходится и по сей день. Я получаю от Её Величества письма и книги «Житие святых» и весьма не в восторге от того, когда Государыня предлагает мне приехать в Петроград и всерьёз подружиться со «святым старцем» Распутиным. Я всегда ненавидел и ненавижу этого лохматого прорицателя. Мне противно было видеть, когда великосветские дамы лобызали заскорузлую и часто грязную руку этого «святого старца».
Полковник, не моргнув глазом, удивлённо слушал собеседника, а когда тот замолчал и задумался, в свою очередь сказал:
- До нас тоже доходили слухи, что молодые офицеры недовольны влиянием Распутина на политику Его Величества.
- Мягко сказано, господин полковник, - недовольны. С тех пор, как Распутин появился в Петрограде и стал не только частым, но и желанным гостем Царской Семьи, все молодые офицеры почувствовали, как эта ничтожная личность оскверняет их собственные мундиры. Даже простолюдины проявляют своё недовольство к Распутину.
Поручик нахмурился и откинулся на спинку стула.
- Дело дошло до того, господин полковник, - добавил он со вздохом, - что одна светская дама, не буду называть её имени, под влиянием Распутина покинула свою семью и светскую жизнь, добровольно заточила себя в стенах глухого монастыря.
- Я слышал эту историю, князь, это Ольга Лохтина, ближайшая подруга графини Игнатьевой. Не понимаю, князь, как удаётся лохматому мужику заморочить голову самой Государыне?
- Вот, вот, этот вопрос задают сейчас все потому, что всё это относится не к частной истории какого-то отдельного семейства, а касается всех, кому дорого своё Отечество. Поручик перевёл дух и взглянул на часы.
- О! время не стоит на месте. Мне пора, господин полковник. К полудню я должен быть у генерал-губернатора.
- Благодарю вас, князь, за всё то, что вы сделали для меня, - сказал Репнин, вставая и протягивая руку Долинговскому. – Я у вас в большом долгу, князь, до свидания, доброго вам пути.
На улице поручик вскочил в седло и минуту спустя уже скакал крупным галопом. Ему было так хорошо и спокойно, что он почувствовал себя совершенно счастливым человеком. Эта трудная победа, которую он только что одержал, питала его сердце каким-то особым восторгом. Само собой в мечтах молодого человека воссоздавался чистый образ девушки, способной понять и оценить его поступок, и этой девушкой с прекрасной душой была поэтесса Эльза Дицман. Он скакал и видел перед собою её живое, умное, улыбчивое лицо, её взволнованную, во всём великолепии девственную грудь, слегка прикрытую ажуром белоснежных кружев…
- Боже мой! – воскликнул поручик, - я начинаю бредить этой чудесной женщиной.
Никогда, за всю свою жизнь Долинговский не переживал такого упоения счастьем в одиночестве. Подставляя лицо потоку свежего ветра, он с наслаждением цитировал вслух строки из «Евгения Онегина». Сердце влюблённого выбрасывало через уста ликующие мелодии самых прекрасных творений гения:
…Повсюду следовать за вами,
Улыбку уст, движенье глаз
Ловить влюблёнными глазами,
Внимать вам долго, понимать
Душой всё ваше совершенство,
Пред вами в муках замирать,
Бледнеть и гаснуть… вот блаженство…
На какое-то время память и воображение молодого человека были поглощены самой трогательной и самой глубокой радостью, какую может испытывать неиспорченное сердце, когда любовь внушает ему безграничное доверие. Мысли зарождались в самой душе, и поручик наслаждался ими, словно цветочным ароматом в хорошо ухоженном саду.
Между тем, истинно значительные черты его характера, отпущенные ему природой, делали эту радость весьма глубокой и в то же время настолько спокойной и трезвой, что спустя, примерно, три-четыре минуты, его мысли вновь вернулись к судьбе Мельникова.
На этот раз поручик не ждал для себя ничего неожиданного и думал лишь о том, что имело отношение к предстоящей встрече с человеком, только что вставшим из своей могилы.
«Этому смельчаку, - говорил себе поручик с какой-то грустью, - пришлось изрядно поработать нервами, и вряд ли сейчас он будет выглядеть таким же молодцом, как я мог его видеть ночью на линейке перед своими товарищами. Теперь он свободен и имеет все основания возмутиться своим прежним положением арестанта и представить меня, как своего классового врага; нет ничего странного в том, что люди мстят за свои обиды. Я ведь тоже, в какой-то мере, гляжу на свою судьбу с этой стороны».
В задумчивости поручик грустно улыбнулся.
«Да, всё так бы и было, если бы он был помилован судом, а не мной в столь драматичной обстановке».
С этой мыслью поручик пристально посмотрел вперёд. Дорога по-прежнему была безлюдной. За небольшим поворотом, полоса низкорослого кустарника вплотную подступала к её обочине. Не сбавляя скорости, поручик приближался к условленному месту с каким-то смутным беспокойством. Он чувствовал, как кровь приливает к его лицу, а лоб покрывается испариной. Окидывая местность испытующим взглядом, он стал придерживать свою лошадь, а затем перешёл на рысь.
Несмотря на свою постоянную уверенность, в его сознании мелькнуло подозрение: «Ну, а если земляной холм оказался не по зубам этому молодцу?.. Однако мысль эта показалась ему не очень удачной, и он тут же отверг её: «Нет, нет, это маловероятно, в таких обстоятельствах силы удваиваются».
***
ГЛАВА 15. ВСТРЕЧА «ПАЛАЧА И ЖЕРТВЫ»
К этому времени туман полностью исчез, и дорога на целую версту чётко выделялась в пожелтевшем кустарнике. Отирая пот со лба, Долинговский хотел было остановить коня, чтобы хорошо осмотреться, как внезапно впереди, в двухстах шагах от него, на обочине дороги появился человек.
- О! – живо воскликнул поручик. – Вот он где!
Чувство радости было таким сильным, что он сверх всякой нормы пришпорил своего жеребца и, едва очутившись в нескольких шагах от человека, молча стоявшего всё на той же обочине, поднял на дыбы лошадь так, словно перед нею неожиданно оказался слишком высокий барьер.
- Браво! Сударь! – воскликнул поручик, шумно спрыгивая с лошади, - я очень рад нашей встрече не на небесах, а здесь и сейчас!
Пристальный взгляд Мельникова был так выразителен, что поручик без малейшего сомнения сразу же понял его желание.
- Вы хотите знать, кто я такой и почему принимаю участие в вашей судьбе с заранее обдуманным планом?
Мельников, не проронив ни слова, дружески кивнул головой.
- Хорошо, я сделаю это, но прежде давайте избавим себя от случайных свидетелей; дорога тут бойкая, да и люди слишком любопытными стали. Если вы ничего не имеете против, тогда пройдём вон в тот лесочек.
Они прошли, петляя среди густой чащи низкорослого кустарника, и остановились на небольшой уединённой полянке, где, как показалось поручику, было самое подходящее место для такого разговора.
- Ну вот, здесь нас сам чёрт не сразу заметит, - сказал он, отпуская и подбадривая лошадь ударами ладони. Затем, повернувшись, подошёл к Мельникову и, встав против него, спросил:
- Как вы себя чувствуете? Пережить минуты собственной смерти - дело весьма не простое.
Мельников вместо ответа кивнул головой, но после небольшой паузы сказал:
- До сих пор плохо, но сейчас вполне сносно.
Некоторое время собеседники молчали. Поручик, казалось, обдумывал свой план разговора; он даже поморщился, словно не находил удобного начала, а Мельников делал вид человека, не понимающего связи между ним и своим спасителем.
- Хорошо. Вы хотите знать, кто я такой? Пожалуй, это разумно. Знакомства всегда начинаются с вопроса. Ну что ж, начну с того, что я поручик не бутафорский, явившийся на выручку, а самый настоящий. Не принадлежу ни к одной партии, но сказать, что я вне всякой политики, было бы большим враньём с моей стороны. Кое-что из ваших взглядов мне по душе, но большей части из них я не понимаю. Например, идея «братания» с врагами на позициях, за которую вас чуть не лишили жизни. Да, вы смелый человек, но смелость не исключает здравомыслие. Это же развал армии и гибель Отечества.
Некоторое время собеседники молчали. Затем Мельников прервал молчание.
- Всё верно, господин поручик. Дело в том, что эта не наша армия, да и Отечество для нас чужое. В этом Отечестве, чуть что, нас секут до смерти, а в армии жизнь наша и гроша ломаного не стоит. Так что, господин поручик, господское это Отечество, и армия господская. Мы лишь чёрная трудовая начинка этих чуждых нам ведомств. Вот и всё, как видите простое тут объяснение, господин поручик.
Лицо Долинговского было всё время бесстрастным. Теперь оно омрачилось жестом несогласия.
- Лишиться армии сейчас, в самый разгар военных баталий, это, по меньшей мере, отрубить России голову одним ударом; всё полетит вверх тормашками; вся страна окажется в полном хаосе.
Упрёк этот поручик сопроводил дерзкой насмешкой.
- О нет, господин поручик, - сказал Мельников голосом, в котором не было, ни малейшего волнения, - вы ведь хорошо знаете, что у русского солдата, так же как и у германского, нет причин для взаимной вражды. Однако их искусственно стравливают власти, и они дерутся, истребляя друг друга, словно люди преданные своему отечеству. Нет, господин поручик, все наши возвышенные идеи относительно преданности и верности Царю и Отечеству сейчас значительно пообветшали. Вряд ли ими могут пользоваться и впредь Власти России, да и Германии тоже, как гарантом своей прочности. Солдат, и тот и другой, становится верен сейчас не надуманной присяге, а, скорее, здравому смыслу и своей проницательности. Да и генералы достаточно ярко показали своё полное ничтожество. Они способны лишь взвинчивать и изнурять солдата, но всему этому скоро придёт конец. Однако солдат не бросит винтовку, нет, господин поручик, этого не будет. Он начнёт воевать за своё истинное Отечество, но уже не с внешним, а со своим внутренним врагом. И не за горами то время, когда Отечество и армия начнут возрождаться в новом качестве.
- Подождите, подождите, Мельников, вы говорите только о солдатах, но в армии есть ещё и офицеры, Какая же будет их роль в этом деле?
- Господам офицерам представится две возможности: остаться на своём месте при солдатах или же покинуть расположение своих частей.
Поручик лукаво улыбнулся, и в его красивых глазах заискрилось любопытство.
- Как при солдатах? Офицер не может разделить мысли солдата; даже малейший намёк на это офицер воспримет с великим негодованием… Нет, нет, белое останется белым, а чёрное чёрным.
Господин поручик, я имел ввиду, что каждый офицер будет исходить из своего личного интереса; конечно, те господа офицеры, которым не по душе идеи равенства и свободы, будут до конца сохранять верность своим принципам.
- Вот с этим я согласен. Они не только не допустят вас к осуществлению задуманных вами чрезвычайных мер, но прежде по своей воле, обвинят вас в измене и, несмотря на уголовный кодекс, запрещающий смертную казнь, вас начнут казнить тайно по особому указу, лишая элементарного права на защиту. Вы, кстати, не первая жертва этих карательных мер. Уже действует принцип героев одной древней сказки, которые рассуждали так: «Если они собираются нас убивать, кто же мешает нам убить их раньше».
- Да, господин поручик, совлечь с себя гордыню власти над бесправными и обездоленными дело не простое. Этот порок уже стал для большинства господ ореолом святости. Согласен с вами, нас будут убивать и вешать, принимая нашу борьбу за некую смуту из-за куска хлеба, хотя и таких сейчас немало. Ведь голод бродит по всей России. Нет, наша борьба совсем другое дело. Всемирное социальное равенство и братство – вот наш лозунг и наше знамя. Так что умирать мы будем не из-за куска хлеба, а за свою веру, пожалуй, единственную, в которой нуждается большинство людей.
- Вы говорите с таким убеждением, как будто уже твёрдо уверены в своей победе.
- Господин поручик, мне нужно иметь бараньи мозги, чтобы не верить в равенство людей не только в России, но и на всей земле. Я благодарю вас за то, что вы дали мне шанс продолжить борьбу за эту идею. Или вы спасли мне жизнь для каких-то других целей? Во всяком случае, вы спасали меня не для того, чтобы встретиться со мной в этом лесу и убедить меня в несерьёзности моих поступков? Конечно же нет. Так объяснитесь же, господин поручик, мне сейчас это важнее всего…
Не успел ещё Мельников произнести последнее слово, как на дороге раздался топот копыт и грохот колёс лёгкого экипажа.
Собеседники молча переглянулись.
Поручик пожал плечами, призадумался и сказал:
- Вероятно жандармы возвращают беглянку в отчий дом.
Мельников с беспокойством вскинул голову.
- Жандармы?
- Да, они, - ответил поручик, - вчера в расположении полка они схватили какую-то большевичку; говорят дочь самого начальника сыска. Бедная девушка, наверно она перепутала, где её друзья и где её враги.
Мельников пристально и молча глядел поручику прямо в глаза, и по его лицу было видно, как он испытывает довольно сильное волнение. Затем, стараясь быть учтивым, сказал:
- Господин поручик, этот вопрос я отнёс бы и к вам.
- Ко мне? Ах да, понимаю вас, я офицер, но ведь я не только поручик, но и князь, как говорится, образец дворянина. Да, быть может, потом я и впрямь пожалею о своём поступке, но только не сейчас, и хочу, чтобы вы поверили в мою искренность.
Долинговский умолк и задумался, но после непродолжительного размышления он снова заговорил.
- Сегодня без малого месяц, как я ознакомился с вашим делом. Вы принадлежите к той редкой породе людей, которые упорствуют в своём роковом желании переделать мир и действуют почти без всякой маскировки. Я был поражён вашей откровенностью и вашей смелостью. Однако эти качества были бы уместны и полезны на большом открытом процессе. Вы же удовлетворяли потребность своего ума перед одиноким следователем в душной армейской каморке. Все ваши мысли оставались лишь на жалком клочке казённой бумаги, но в них были все данные, чтобы уничтожить вас. Неужели вы не понимали, что ваша откровенность и смелость вели вас прямо в петлю?
- Нет, господин поручик, я всё понимал. Было бы великой глупостью твердить о своей невиновности, когда тебя заковали в железо и лишили самых элементарных прав и возможностей на оправдание. У меня не было выбора. Судьба моя была уже решена.
- И поэтому вам пришло в голову довести истину до ушей равнодушной личности следователя?
- Он записывал мои мысли, и я получал удовлетворение. Это было то единственное, что притупляло моё нервное возбуждение.
- Вы решили покориться судьбе и гордо взойти на эшафот?
- Что-то в этом роде, господин поручик, исход моей участи был совершенно очевиден. Это могло произойти в любое время и где угодно. И я уже был полностью готов к этому.
- В вашей смелости я убедился воочию на линейке ночью, когда увидел вас. Неужели и к смерти можно привыкнуть?
- Можно, господин поручик.
Долинговский с интересом обвёл взглядом рослую фигуру Мельникова, молча выказывая ему своё восхищение.
- Ну что же, теперь можно сказать, что все ваши мытарства закончились. Вы свободны, и я весьма доволен тем, что всё это время боролся за вашу жизнь вполне сознательно и даже с азартом. Почему я это делал? Сейчас мне трудно объяснить вам; желание шло вот отсюда (поручик ткнул себя пальцем в грудь). – В детстве я пережил большую драму: мне было всего четыре года, когда умерла моя мать, а несколько дней спустя отца засекли плетью в барском лесу до смерти. Две смерти в одну неделю на глазах ребёнка… Быть может, именно поэтому, я стал таким чувствительным к чужому горю. По крайней мере, я так объясняю себе, когда ввязываюсь в очень опасную игру.
- Так вы не от рождения носите княжеский титул?
Поручик улыбнулся и отошёл в сторону.
- Да, это так. В этом титуле я не признаю для себя никаких достоинств. Однако, надо быть слишком наивным, чтобы не брать его в расчет при совершении таких преступлений, какое я только что совершил на ваших глазах.
При этих словах поручика Мельников посмотрел на своего спасителя каким-то странным взглядом.
- Господин поручик, вы разочарованы? Я, вероятно, не та личность, ради которой вы подвергали себя такому риску. Но ещё не поздно, если вы так чувствительны к своим промахам, вы можете сейчас же исправить свою ошибку. Я действительно привык к своей смерти, и у меня хватит мужества принять её в любую минуту.
Эта неожиданная странность уязвила молодого человека.
- Мельников, вы с ума сошли?
Поручик умолк и в течение нескольких секунд, не произнося ни слова, смотрел Мельникову прямо в глаза.
- А вы, бестия, бесстрашнее, чем я думал, было бы большой ошибкой не спасти вас. Нет! Не я совершил преступление, его совершили господа судьи, я лишь только предотвратил его. Вот в чём вся суть. И хватит об этом.
Долинговский расстегнул полевую сумку, извлёк из неё небольшой аккуратный свёрток и развернул его.
- Вот ваше удостоверение, господин Ян Стайнис. Это то, что сейчас вам всего нужнее.
- Ян Стайнис? Но ведь я не латыш, а русский.
- Господин Стайнис, русским был Мельников, но он по приговору суда сегодня утром был казнён, на что найдётся уйма свидетелей. Вы долгое время жили в Латвии, в совершенстве владеете латвийским языком и почему бы вам не стать страдающим астмой латышом? Тем более, что местное население не благоволит к русским. Так что с этой минуты вы становитесь таинственным Яном Стайнисом. К войне вы не пригодны; отпустите усы, бороду, и через какое-то время вы снова можете вернуться к своей прежней службе справедливости, но только обязательно в образе Яна Стайниса. Вот вам деньги. Они помогут вам вновь стать самим собою в новом обличье, и если вдруг у вас появится необходимость покинуть Россию, их тут достаточно, чтобы поселиться в самом Париже.
Затем, не дожидаясь ответа Мельникова, Долиговский добавил:
- Это всё. Моя миссия закончена. До свидания, господин Стайнис. Если повезёт вам, мы встретимся уже в обновлённом мире, во что я верю с большим трудом.
- До свидания, господин поручик, я поражён вашим бескорыстием, и у меня нет тех слов благодарности, которые были бы достойны вашего исключительно человечного поступка. А насчёт обновлённого мира, как говорится, поживём – увидим. Прощайте, господин поручик, я никогда не забуду вашей искренней доброты.
Ян Стайнис произнёс эти слова с таким глубоким чувством, что оба собеседника, сжимая друг другу ладони, почувствовали себя совершенно удовлетворёнными этой необычной дружбой.
Поручик уже вскочил в седло, но прежде чем покинуть поляну, подумал мгновенье, видимо колеблясь в своём желании что-то сказать; затем, почесав кончик носа, улыбнулся, и его проницательные глаза остановились на лице Яна Стайниса.
- Вот ещё что, господин Стайнис, в случае вашей победы в одном можно не сомневаться: в вашей жестокости, и у меня на этот счёт нет ни малейшего сомнения в том, что головы многих русских офицеров покинут своих хозяев. И хотя вы, как мне кажется, далеко не жестокий человек, я всё же прошу вас, если это случится, отнеситесь к нам, как можно снисходительнее. Прощайте, господин Стайнис!
***
ГЛАВА 16. ПОРУЧИК, ЖАНДАРМ И БОЛЬШЕВИЧКА
С этими словами Долинговский отпустил повод своего жеребца, и тот, ломая ветви кустарника, рысью выскочил на дорогу. Повинуясь всаднику, он свернув вправо и теперь под воздействием шпор скакал уже бешенным галопом.
Хотя стояло прекрасное осеннее утро: грело солнце, пели птицы, но сама природа, казалось, пробуждалась чрезвычайно лениво и с какой-то явной грустью, словно она теряла что-то важное в своём наряде.
Под действием этих довольно смутных и неопределённых впечатлений, разгорячённые чувства поручика смягчались и принимали оттенок лёгкой грусти и озабоченности. А когда в версте от себя он увидел повозку, кучера, взмахивающего кнутом, и двух пассажиров, он судорожно нахмурил брови и стал внимательно искать глазами по сторонам тропинку, по которой можно было бы обогнать случайных попутчиков и остаться незамеченным. Эта мысль так сильно подействовала на поручика, что он тотчас же придержал своего жеребца, чтобы не создавать слишком большого шума.
Однако лес в этих местах был настолько диким и плотным, что ему ничего не оставалось, как с досадой отказаться от своего желания, несмотря на всю его важность.
- «Я ведь раньше их покинул полк, а оказался далеко позади, - подумал поручик. – Если жандарму это известно, он обязательно обратится ко мне с таким вопросом».
Пока мысли поручика не шли дальше этих раз мышлений, повозка скрылась за поворотом.
«Но, если он знает о моём отъезде, - продолжал рассуждать Долинговский, - тогда он должен знать и о моём титуле. Отлично! Эта ищейка и рта не посмеет открыть!»
Свежая мысль несколько приободрила поручика. Он провёл рукой по своему разгорячённому лицу, улыбнулся, следя глазами за обезлюдевшей дорогой и, почувствовав в душе прежнюю уверенность, пустил свою лошадь снова в галоп.
Через минуту, миновав поворот, поручик вновь очутился в виду своих спутников.
Странное дело! Теперь он едва сдерживал себя от желания пришпорить своего жеребца, мчавшегося, точно бешенный ураган, поднимая вокруг себя вихри дорожной пыли. Великое желание: снова увидеть незнакомку, будило в сердце поручика тысячу ощущений, которые в подобных обстоятельствах всегда склоняют юношей ко всевозможным преувеличениям. Гордый и довольный, он скакал так стремительно, что через мгновение оказался на одной линии с незнакомкой и дремавшим жандармом, который от неожиданности так подскочил на своём месте, словно под ним взорвалась бомба.
- Что с вами, сударь? – воскликнул Долинговский, сдерживая своего жеребца, - вы что, уснули в обществе такой приятной дамы? Нечего сказать, весьма достойный поступок с вашей стороны!
Гневный взгляд жандарма ещё более подзадорил Долинговского.
- Да не сердитесь, сударь! Смотрите, какое замечательное утро, а попутчица ваша и того краше!
Незнакомка, ничуть не обеспокоенная этой шуткой, улыбнулась поручику и косо посмотрела на жандарма.
В глазах жандарма сверкнула ярость, но, предчувствие получить дерзкую насмешку поручика заставило его тут же укротить поднимавшийся в нём ураган и почти хладнокровно заметить:
- Господин поручик, вы правильно подметили, что утро замечательное, и попутчица под стать такому утру. Только дело в том, что я тут нахожусь при исполнении, а попутчица моя под строгим арестом и, поскольку вы, господин поручик, человек посторонний и случайный в этом деле, разговаривать со мной и с арестованной я вам запрещаю.
Поручик лукаво улыбнулся.
- Сударь, вы так смело распорядились моим правом, что мне в отместку захотелось задать вашей спутнице несколько вопросов.
Едкая улыбка, сопровождавшая каждое слово поручика, так подействовала на жандарма, что тот весь побелел и отвернулся.
- Сударыня, вы действительно находитесь под арестом этого джентльмена с прехорошенькими усиками? По крайней мере, я не вижу ни наручников, ни цепей, ни каких-либо нарушений в вашей наружности и в вашем элегантном костюме?
- Господин офицер, надо полагать, что своих арестованных вы доставляете в изодранной одежде, с синяками и в цепях?
- Сударыня, вы не ответили на мой вопрос, но, несмотря на это , я отвечу на ваш. В России я не занимаюсь арестами, я воюю, как и все, с Германией и своих врагов на полях сражений я их не ловлю и не доставляю, я их убиваю.
- Но ведь это такие же люди…
- Нет, сударыня, на полях сражений это враги, и если я не убью его, то он, позвольте вас уверить, тут же прикончит меня.
- Какая жестокость! Убивать себе подобных - это преступление.
Поручик покачал головой.
- О нет, сударыня, осмелюсь возразить вам. На войне убивают врагов, это такая же работа, как и всякая другая. Ведь ни я, ни вы, ни кто-нибудь другой даже в мыслях не произносили имя Кутузова, как преступника, хотя он, действуя мечом, уничтожил почти всю французскую армию.
- Господи, можно ли так рассуждать? Это был человек особый, умный, способный на угрызения совести. Он спас Россию от нашествия иноземцев. А что вы делаете? Надо быть истинным слепцом, что бы не видеть этой разницы.
- Сударыня, вы спешите с обобщением. Мы, простые смертные, делаем то, что нам приказывают наши генералы.
- Ну, какие же вы простые смертные, господин офицер? Смертные те, которых убивают в затылок на межевых насыпях. Разве не так?
Кровь сразу бросилась в голову Долиговского. Ему было невыносимо слышать эти слова: для непосвящённых в его тайну это было правдой. Однако, не подавая вида, он взглядом выдерживал роль непонимающего человека.
- Сударыня, о чём это вы? Мне кажется, что вы начинаете говорить со мной загадками.
Незнакомка грустно покачала головой.
- Нет, господин офицер, я говорю то, что нас больше всего тревожит. И хотя вы так не похожи на злодея, рубящего с плеча, я ни минуты не сомневаюсь в правоте своих слов. Так что, господин офицер, эта роковая и печальная истина разделяет нас настолько, что все ваши вопросы и слова мне кажутся безмерно лживыми и противными.
Поручик улыбнулся.
- Проклятие! – воскликнул он всё с той же улыбкой на губах, - от таких слов и сбежать недолго. Но я воздержусь; не имея удовольствия знать вас, сударыня, меня интригуют ваши исключительные познания о моей персоне. Вы, непременно, в великой дружбе с цыганками или, быть может, вся эта чепуха вам приснилась этой беспокойной ночью?
Девушка не отвечала. В словах поручика столько иронии и равнодушия, что ей они показались грубой насмешкой. Стараясь избавиться от чувства неловкости, она поморщилась, пытаясь изобразить на своём лице обычное девичье превосходство и вполне естественную утомлённость, а затем, отвернувшись на дорогу, опустила голову, сложила на коленях руки и закрыла глаза, давая понять этим жестом, что разговор закончен.
- Ну, что же, сударыня, я понимаю ваше положение. Момент для нашего разговора оказался не очень удачным, хотя он и был делом одной минуты. Может быть, в следующий раз, если нам повезёт встретиться, мы поговорим более обстоятельно. Прощайте, сударыня, и не сердитесь на меня, я не тот, о ком вы так плохо думаете.
Поручик ловко поднял своего жеребца свечёй, и через минуту вихрь искрящейся дорожной пыли плотным кольцом окутал скачущего галопом всадника.
Продолжая скакать бешенным галопом, Долинговский долго ещё не приходил в себя: дерзкая отповедь незнакомки и её осведомлённость о казни нижних чинов на межевой насыпи выбили его из обычной своей колеи.
«Сущее безумие!.. По неведению я оказался самым злейшим врагом этой русской «Жанны д'Арк». Да и на что, в сущности, мне приходиться рассчитывать? Я же по своей доброй воле исполнял роль палача. Десятки глаз были свидетелями моего «ужасного» преступления. А как бы я был счастлив рассказать ей истинную правду о моём поступке. Впрочем, разве можно поверить, что револьвер мой был начинён холостыми патронами. Я и сам ещё не совсем понимаю: ради чего приношу в жертву своё высокое положение. Однако мне хочется это делать, и я делаю, не задумываясь о том, что позорное клеймо хладнокровного убийцы будет преследовать меня на всех дорогах рая и ада».
Поручик улыбнулся этим мыслям, словно неожиданно почувствовал в своём сердце непридуманные ликования спасённых душ. Природный ум, всегда возбуждаемый надеждой, и в этот раз легко избавил Долинговского от мучительного раздумья.
Проскакав галопом около пяти вёрст, он вновь обрёл в себе уверенность, и уже не было у него ни малейшего сомнения в том, что имеет полное право свободно распоряжаться собой. А когда замаячили первые домики большого города, Долинговский был уже весьма гордый столь удачно выполненным заданием. В хорошем расположении духа, довольный делами и самим собою, он подъехал к дому генерал-губернатора.
В ту минуту, когда он перешагнул порог приёмной комнаты, пробило половина десятого.
***
ГЛАВА 17. ВСТРЕЧА ДРУЗЕЙ В ДОМЕ ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОРА
Увидев Долиговского на пороге, адъютант его превосходительства не мог удержаться от радостного восклицания.
- Господи! Вольдемар! Наконец-то! Давно ждём тебя. Его превосходительство то и дело справляется о твоём возвращении.
- Как, - спросил поручик, удивлённый такой неожиданностью, - что-нибудь случилось?
- Да, друг мой, случилось. Срочная депеша из Петрограда от Государыни. Извини, бегу доложить его превосходительству. И, не успев захлопнуть за собой дверь кабинета, молодой человек пулей вылетел обратно.
- Заходи, Долинговский!
Получив разрешение генерала, офицер вошёл, не торопясь.
- Чудесно, поручик, - воскликнул генерал, встречая Долинговского почти у самой двери, - по глазам вижу, полковник Репнин остался доволен вами.
- Вы правы, ваше превосходительство, там всё соответствовало приказу и указаниям командующего.
- Ну что же, прекрасно, коли так, - отметил генерал, всё ещё сохраняя на своём лице дружеское расположение, - и у нас вас ждёт приятный сюрприз, князь; я только что отправил телеграмму в штаб фронта о вашем срочном отъезде в Петроград. Вот депеша Императорского двора. Вас требует к себе Государыня. Поезд отправляется в три часа. Билет получите в комендатуре вокзала. Комендант предупреждён о вашем отъезде.
Долинговский с беспокойством склонил голову; перед его мысленным взором возникло доброе и весёлое лицо Эльзы Дицман и множество тех мелочей, которые оставили в душе поручика чрезвычайно приятные воспоминания. «Господи, я же не успею с нею встретиться, - нахмурив брови, подумал поручик, - по какому праву? Мой рай там».
- Но, бога ради, князь, что с вами? Вы огорчены? – воскликнул генерал, стараясь сохранить рамки своей дипломатической сдержанности.
- Извините, ваше превосходительство, немного устал в седле, сейчас всё пройдёт.
- Да, да, вы же с дороги; вам непременно надо отдохнуть. В конце концов, у вас есть ещё два с половиной часа. По крайней мере, не надо никуда ходить; отдохнёте у меня в комнате для гостей, там есть душ, бар с приличными закусками, тёплая постель согреет вас моментально. Воспользуйтесь всем этим по своему усмотрению. О времени не беспокойтесь, я распоряжусь: вас разбудят в определённый час и на моей машине вас отвезут прямо к поезду. К этому времени водитель мотора уже будет знать номер вашего вагона и купе, где по распоряжению коменданта вам передадут билет до Петрограда. К сожалению, это всё, чем я могу быть вам полезен, поручик.
Долинговский после нескольких секунд молчания, ибо он, как наивный мальчик, всё ещё не переставал спрашивать себя: «успею, или не успею», принял предложение генерала с нескрываемой грустью, но тут же, сделав над собой огромное усилие, улыбнулся.
- Извините меня, ваше превосходительство, не могу взять в толк, для чего так срочно я понадобился Её Величеству?
- Насколько мне известно, Государыня всегда покровительствовала вам, а после кончины вашего батюшки Её Величество души в вас не чает, словно вы её второй сын после Алексея. Только этим можно объяснить её желание видеть вас. Так что не теряйте времени на разгадки, поручик, отдыхайте и в путь… Завидую вам, князь, завтра вы уже будете в Петрограде.
- Благодарю вас, ваше превосходительство, мне действительно необходимо отдохнуть, разрешите идти?
- До свидания, князь, мой адъютант вас проводит. Вы ведь знакомы с ним?
- В кадетском корпусе мы были друзьями, жаль, что время не позволяет нам вспомнить наши совместные шалости.
- Понимаю вас, поручик, друзьям всегда есть о чём поговорить.
Открывая дверь, генерал позвал адъютанта.
- Сергей Александрович, - сказал он, стараясь придать дружеский тон своему голосу, - оставьте вместо себя своего помощника и позаботьтесь об отдыхе нашего гостя. У поручика так мало времени до отъезда. Разрешаю проводить поручика на вокзал. О машине и времени отъезда я распоряжусь сам. Ступайте сейчас наверх и представьте гостю нашу скромную гостиную и бар, где можно утолить голод и жажду.
Оба поручика, выказывая генералу свою благодарность, покинули кабинет. Оказавшись в пустой приёмной комнате, друзья бросились в объятия друг другу; эта встреча пробудила в их сердцах тысячу забытых шаловливых мелочей, и всё это было так похоже на то, что самые лучшие годы своей юности эти молодые люди прожили в хорошее время.
- О, как я рад нашей встрече, Вольдемар! Тут жизнь так скверна, а, впрочем, где она сейчас лучше. Каждый звонок телефона пугает меня: в городе беспорядки, кражи, разбои, пожары; иногда я путаюсь в этой кутерьме так, что порой не знаю под каким соусом их подать его превосходительству. Честное слово, нас лишили простых радостей жизни. Я часто вспоминаю наш родной кадетский корпус: компот, кофе, чай с сахаром в вечерние часы, балы по выходным, вечеринки, встречи с девицами в аллеях парка. Да, кстати, ты помнишь графиню Гайднер?
- Помню и ещё как! Однажды она закрыла своё лицо обеими руками, когда ты в моём присутствии назвал её своей богиней. Прекрасная девушка, а как она тебя обожала, Серж. Я поражался её умением любить; невинный взор, доброе сердце, изысканные манеры и чувство собственного достоинства. Не удивлюсь, если её письма к тебе стоят целой жизни.
- Увы, эти весенние радости имеют печальную историю, моя богиня вышла замуж за французика и укатила вместе с ним в Париж.
- Не может быть, ведь ваше обоюдное влечение не было основано на лжи. Тому я живой свидетель.
В эту минуту в комнату вошёл стройный молодой человек в форме подпоручика. Проявляя крайнюю учтивость, он отвесил поклон Долинговсому и, несмотря на видимую увлечённость офицеров, сразу же обратился к своему начальнику.
- Сергей Александрович, всё хорошо, великий князь благополучно покинул нашу территорию. Вот телеграфный оттиск наших соседей; подпоручик передал адъютанту небольшой отрезок узкой бумажной ленты, и тот, пробежав глазами сообщение, не мог сдержать вздоха облегчения.
- Ну, что ж, господа, телеграф – великое открытие.
В этот момент с соседнего костёла стали доноситься удары часового колокола.
- Это ужасное соседство начинает раздражать меня, - воскликнул адъютант, хватаясь за цепочку своих часов, - ну вот, время и впрямь бросает нам вызов, и поразительно то, что с ним не поспоришь.
Затем сделав распоряжение своему помощнику, оба друга поднялись наверх. В столовой, именовавшейся генеральским баром, навстречу друзьям вышла приятно одетая лет сорока-сорока пяти женщина, проявившая к гостям весьма скромный интерес, достаточный лишь для того, чтобы соблюсти необходимые приличия.
- Входите, господа, - сказала она тем сухим тоном, каким обычно говорят облачённые законным правом домохозяйки. - Павел Антонович, только что, предупредил меня о вашем приходе. Со своей стороны, мне нередко приходиться ставить ему в вину то, что он слишком поздно сообщает мне о своих гостях. А вы, господа, к тому же ещё и торопитесь.
- Дорогая Надежда Петровна, - с милой улыбкой ответил адъютант, - нужно отдать вам должное: ещё не было случая, чтобы гости его превосходительства, как бы они не торопились, покидая этот дом, не оказывали вам искреннюю любезность за ваши великолепные угощения.
- Господи, да всё это так. Однако мне очень жаль, что в спешке я чувствую себя страшно усталой и каждый раз браню себя за это. В общении мне приходиться опускать некоторые мелочи, без которых, вольно или невольно я становлюсь скучной бабкой из здешнего прихода.
- Ну что вы, Надежда Петровна, это только вам кажется. На самом же деле, ваше исключительное внимание к гостям его превосходительства и ваша превосходная кулинария не имеют себе равных в этом городе.
С этими словами офицеры сели за красивый круглый столик с тем напыщенным оптимизмом, который избавил молодых людей от глубоких размышлений.
Отведав угощений, оба друга изрядно дымили табаком и были до такой степени увлечены своими воспоминаниями, что совсем забыли о времени, отведённом Долинговскому для отдыха. Под наплывом хорошо сохранившихся в памяти приятных мелочей юности, беспокойство влюблённого, которое только что кружило ему голову, рассеялось, хотя в этом возрасте всегда бодрствует дух ещё неизведанного блаженства.
И в самом деле, стоило только водителю мотора его превосходительства показаться на пороге гостиной, как в ту же секунду у Долинговского возникла дерзкая мысль, заставившая его не только встрепенуться и поднять голову, но и вызвать особый блеск в его глазах.
- Серж, я очень ценю великодушие его превосходительства, - со вздохом произнёс Долинговский, но у меня нет ни малейшего желания ехать прямо на вокзал.
- Согласен! – воскликнул Серж, вскакивая с места, - я знаю превосходное местечко, где посошок взбодрит нас обоих.
- Нет, Серж, всё это не то.
- В таком случае, Вольдемар, едем туда, куда ты укажешь. Да, кстати, сегодня утром о тебе справлялся господин Гудилин. Это как-то связано с твоими планами?
- Да нет. А что его интересовало?
- Он думал, что ты вернулся от Репнина, и хотел с тобой поговорить.
- Он знает о моём отъезде в Петроград?
- Да, он знал и спросил у меня: каким поездом ты уезжаешь. И был весьма расстроен, когда я не мог назвать ему номера твоего вагона. Как ты думаешь, зачем ему всё это?
- Понятия не имею. Вчера мы с ним расстались на более длительный срок. Правда, он немного пожурил меня, когда узнал, что я покидаю его дом так рано и еду по приглашению к госпоже Дицман.
- Как! К баронессе Дицман? Вот это здорово! Это самая красивая и знатная дама во всём нашем городе. У неё столько поклонников, как у египетской царицы Клеопатры. Вот теперь мне всё ясно, Вольдемар! Подпоручик, в машину! Не будем терять время! Едем во дворец нашей знаменитой поэтессы Эльзы Дицман.
Последние слова были произнесены с таким убедительным выражением, что все трое мужчин, словно ураганом были вынесены на улицу.
В дороге Долинговский был в полном восторге, шутил, смеялся, но у самых ворот большого, уже знакомого ему барского двора лицо его вдруг сделалось бледным, словно у мертвеца.
Некоторое время, друзья обследовали взором хорошо ухоженную усадьбу, показавшейся им безлюдной.
- Какой чудесный дом, Вольдемар. Чего тут только нет. Бывало в дни приёма, когда Павел Антонович брал меня с собой, я всегда восхищался этим чарующим уголком.
Почти немедленно во двор вышел высокий, строго и со вкусом одетый человек. Ему можно было дать лет сорок или сорок пять.
Обводя благожелательным взором важных особ, он, ни на секунду не задерживаясь, открыл ворота.
- Добро пожаловать, господа, - произнёс он, придавая своему голосу возможно большую учтивость, - кому прикажете доложить о вашем визите, господа?
Друзья обменялись взглядами, как бы решая между собой, кому следует назвать имя хозяйки этого дома.
- Доложите госпоже Дицман, - ответил Долинговский, выходя из салона открытой машины. – Сударь, - продолжал он вежливо, но довольно настойчиво, - у нас очень мало времени…
- Не вы, ли, господин Долинговский?
- Да, сударь, именно так, я поручик Долинговский.
Услышав эту фамилию из уст поручика, человек поклонился офицеру и продолжал, немного тушуясь:
- Господин поручик, я дворецкий. Мне поручено передать вам…
- Кем поручено, сударь? – прерывая дворецкого, спросил Долинговский.
- Баронесса Дицман в отъезде. Она просила меня встретить вас и передать вам вот это письмо.
Дворецкий достал из бокового кармана конверт и передал его поручику.
Кровь тут же бросилась в голову Долинговсого. Он был настолько ошеломлён этим известием, словно ему сообщили о гибели его возлюбленной. С трудом сдерживая нетерпение, он взял письмо, распечатал его и прочёл:
«Господин поручик, по настоятельной просьбе моей кузины я уезжаю, торопясь,и радуюсь этому сейчас, словно ребёнок, не понимающий, что от надежды к разочарованию один шаг. Час тому назад я узнала, что мы оба едем в Петроград одним поездом. Признаюсь, мне по душе это совместное путешествие, которое, как мне кажется, организовал сам господь. В добрый час, господин поручик, моё купе во втором вагоне. С уважением к вам. Э. Дицман.»
Счастье поручика было столь же велико, сколь и его нетерпение.
- Господа, срочно на вокзал! – крикнул он, вкладывая в эту фразу всю свою решимость и силу, - она едет в Петроград этим же поездом!
- Вот это да! Боже ты мой, Вольдемар, венец желаний почти всех мужчин города в твоих руках!
Поручик улыбнулся, слегка поморщился и грустно покачал головой.
- В чём дело, Вольдемар! – удивлённо воскликнул Серж, только что ты был сильнее демона, а сейчас у тебя такой вид, словно ты стоишь на пороге в чистилище.
- Нет, Серж, скорее на пороге ада. Мне чрезвычайно не хочется увидеть рядом с госпожой Дицман господина Гудилина, сопровождающего баронессу в Петроград. Ведь мы не знаем, чем вызван столь внезапный интерес господина Гудилина к моему срочному отъезду.
- Да, ты прав, в этом есть доля возможного. По слухам они кумовья, приятели и компаньоны в коммерции. Если он едет в Петроград с госпожой Дицман, то тут чисто деловая поездка в столицу и не более. Да и что тут может быть? Она баронесса, а он сын простого лавочника. Ты должен был понять это, Вольдемар, из её письма. Это лучший подарок и единственный способ убедить тебя в своём неизменном желании встретиться с тобой. Здесь баронессу хорошо знают; просто так она ничего не делает.
Слова друга, казалось, приободрили Долинговского: он улыбнулся, доверчиво покачал головой, но с ответом воздержался.
Как раз в эту минуту машина резко затормозила у ворот привокзальной площади.
Долинговскому потребовалось лишь несколько секунд для того, чтобы оглядеть всю площадь и найти то, что его больше всего интересовало.
- Серж, взгляни вон на тот роскошный экипаж вишнёвого цвета с двумя низкими подножками. Я узнаю его.
Молодой человек пристально глянул в указанную ему сторону и тут же, с какой-то торжественной торопливостью воскликнул:
- О да! Это же одна из лучших пар гнедых в нашем городе! Однако, экипаж пуст. Господи, Вольдемар, в этом людском муравейнике сам чёрт ногу сломает. Похоже, в такой чехарде у нас нет даже шанса на успех.
Долинговский оставался невозмутимым. В ответ он лишь лукаво улыбнулся, как бы подбадривая друга, затем внезапно встал и быстрым шагом вышел из машины.
Всё, то важное, что совсем недавно было так далеко, почти недосягаемо, теперь оказалось совсем рядом, где-то здесь в этой людской суете.
«Я говорил ей, что люблю её, нет, это неправда, я боготворю её. Я признаюсь ей, что влюблён без памяти, я дам ей возможность распоряжаться моей судьбой. О, боже великий, что может быть нелепее? Для такого блестящего ума это будет чудовищной, унизительной моей слабостью. Постой, постой, что это я сам себя пугаю? Разве вчера она не сказала мне то же самое? Она также любит меня без памяти; я не могу сомневаться в искренности её слов; она говорила так убедительно и правдиво, что я чуть не сошёл с ума от радости».
Доставляя себе удовольствие такими размышлениями, поручик, казалось, забыл решительно всё, даже присутствие своего друга.
Однако через несколько мгновений, должно быть, явственно ощутив это, он вдруг повернулся и посмотрел другу в глаза.
- Серж, всё равно, тут, как ни напрягай зрение, ничего не разглядишь; по крайней мере, отсюда. Давай начнём с коменданта.
В эту минуту, словно в поддержку слов Долинговского, к машине подошёл совсем ещё юный унтер-офицер с явным намерением вмешаться в разговор.
Приятное лицо юноши с еле наметившимися усиками заметно выдавало его волнение.
- Господин поручик, - сказал он, обращаясь к адъютанту его превосходительства, - вы меня помните?
- Чёрт возьми! – воскликнул офицер, - ещё бы, клянусь небом, ты Петя Литвинов!
- Да, это я.
- Но что ты тут делаешь? И почему в мундире офицера? Ты что, уже в действующей армии? Ведь тебе ещё и девятнадцати нет.
- Что вы, господин поручик, мне скоро уже двадцать. Я и папа решили, что моё место сейчас в армии, вдали от всяких домашних нежностей.
Поручик чуть заметно улыбнулся.
- Ну что ж, мне не трудно тебя понять, в таком возрасте мы вправе ещё делать глупости. Позволь представить тебе моего друга поручика Долинговского. Ты, быть может, помнишь его? Мы имели смелость явиться к вам в дом на последний бал в мундирах гусар. Ах, какое это было время…
- Разумеется, помню Владимира Андреевича, - в поклоне к Долинговскому, ответил юноша, слегка покраснев. – Я так завидовал вам.
Долинговский улыбнулся.
- И не мудрено. Тогда мы напускали на себя такой вид, словно сам чёрт приходился нам родным дядей, - сказал он.
- Что ни говори, Вольдемар, тогда мы все жили великой мечтой и были весьма счастливы. Это была самая лучшая пора, золотой век нашей молодости.
Долинговский закивал головой в знак согласия.
- Да, да, Серж, тогда мы чаще смотрели в небо, чем на землю.
Неожиданно раздался удар станционного колокола.
Юноша вздрогнул; взор его загорелся.
- Господа, - сказал он, прикладывая руку к фуражке, - через пять минут ваш поезд подойдёт к перрону.
Затем, обращаясь к Долинговскому, продолжал:
- Владимир Андреевич, у вас второй вагон, четвёртое купе. Билет до Петрограда вам доставит курьер господина коменданта прямо в салон вагона.
- Господи, боже мой! – воскликнул адъютант его превосходительства, - так ты служишь здесь в комендатуре и встречаешь нас по просьбе коменданта?
- Так точно, господин поручик, мне приказано встретить вас у ворот и передать то, что я только что сообщил вам. В комендатуре я всего неделю. Служить здесь-не такое уж трудное дело. Выполняю одно поручение за другим. В основном работают ноги.
Едва юноша успел договорить, как вновь прозвучал станционный колокол.
- Господа, объявлена посадка в вагоны, - сказал он с видом истинного знатока здешних условностей, - мне будет, весьма лестно проводить вас к поезду, разумеется, если вы не против моего желания.
- Господи, о чём ты, Пётр! – воскликнул адъютант, - конечно же, нет. Наоборот, мы крайне тебе признательны. Пойдёмте, господа.
Воображение Долинговского уже рисовало ему сцену предстоящей встречи с госпожой Дицман. Ему стало всерьёз казаться, что первым, кого он сейчас увидит у дверей вагона, будет Павел Петрович с его, совершенно уничтожающими правилами учтивости. Сначала эта мысль страшно взволновала поручика; он уже готов был обратиться в комендатуру с просьбой о замене вагона, но, спустя несколько мгновений, мужская гордость молодого человека внезапно проявила упорство и заставила его поколебаться.
«…Это какой-то кошмар среди бела дня, я ведь здесь не для того, чтобы уступить ему. Мне пора навсегда расстаться со своей слабостью. Мои самые лучшие минуты должны быть только моими».
Каково же было его удивление, когда он вдруг увидел сквозь толпу поистине царственную осанку госпожи Дицман, которая, как ему показалось, была так похожа на королеву, придуманную его воображением, что он даже остановился.
Она шла вдоль вагона одна. Поручик видел её роскошные шелковые волосы, её шею, высокую, белую, с оттенком чистого мрамора, её изумительную талию, но больше всего, посреди всего этого великолепия выделялся её стройный вид и грация, глубоко восхищавшие истинную красоту всей фигуры баронессы.
Поручик почувствовал, как его любовь, его радость заполняют до краёв все сокровенные уголки его сердца.
Не помня себя от радости, чуть было не бросился к своей любимой, но чувство естественной осторожности удержало его на месте от этой опрометчивой выходки.
Почти тотчас же баронесса поднялась по ступенькам и вошла в вагон.
Долинговский на четверть оборота повернулся к другу.
- Серж! Клянусь небом, она здесь! Я видел её! Она только что вошла в вагон.
- Как, ты увидел её в этой толпе? И уверен, что это была баронесса?
- О да, конечно! – ответил Долинговский, охваченный волнением. - Несомненно, это была она. Слишком много черт отличают её от других женщин.
- Бог мой, Вольдемар! Если это действительно баронесса, то сейчас самое подходящее время нам проститься. Для личного визита к госпоже Дицман у нашей компании нет даже самого простого предлога. Этот случай особый; нехорошо, если он будет иметь вид переговоров при свидетелях.
Друзья помолчали. Затем Серж подошёл к Долинговскому и, заметив, что лицо его отражает печаль, сказал:
- Сейчас ты будешь самым желанным гостем в её дорожном апартаменте. Великая честь быть избранником такой девушки. На моей памяти десятки поклонников на этой стезе потеряли фиаско. Удачи тебе, Вольдемар!
Долинговский сделал вид, что сильно удивлён словами друга, он даже слегка нахмурил брови, но спустя мгновение, его красивые глаза уже туманились великой надеждой.
Серж с улыбкой протянул ему руку.
- Прощай, Вольдемар! Я очень был рад нашей встречи.
Молодые люди, обменявшись взглядами, бросились друг другу в объятия.
В торжественном порыве, не найдя нужных прощальных слов, друзья расстались молча.
Оставшись один, Долинговский глубоко вздохнул, осмотрелся по сторонам, как тот, кто ищет поддержки в чуждой ему толпе, затем резко повернувшись, направился к поезду.
Все его движения красноречиво свидетельствовали о том, как счастлив он сейчас, хотя борьба с самим собой всё ещё продолжала беспокоить его. Всё, что было нежного в его душе, перемешивалось с ничтожной ревностью, которая была ещё возможна в последних минутах одиночества.
Скрытый толпами снующих людей, поручик подошёл ко второму вагону. Но прежде, чем подняться в вагон, он сделал знак стоявшему в пяти шагах фельдфебелю, следившему за толпой так внимательно, как будто боялся упустить что-то важное.
- Вы, наверно, кого-то ждёте? - спросил поручик, видя, как тот изменился в лице.
- Так точно! Жду, господин поручик.
- Кого же?
- Господина поручика Долинговского, - сказал солдат, указывая на пакет.
- Тогда я тот, кому вы должны передать это.
Поручик не стал терять времени на объяснение; он взял из рук курьера пакет, развернул его и в одно мгновение ознакомился с его содержанием.
Затем, сделав одобрительный жест, сказал:
- Всё верно, второй вагон, четвёртое купе. Я благодарен вам и вашему начальнику.
Поручик особо подчеркнул слово «вам» с тем, чтобы показать солдату, какое важное поручение он исполнил.
На площади прозвучали три последовательных удара колокола.
- Что это значит? – спросил Долинговский.
Фельдфебель задумался; поручик перевёл взгляд на толпу, делая вид, что не замечает его озабоченности.
Неловкая пауза длилась не более двух-трёх секунд. Собравшись с мыслями, солдат вскинул свои испуганные глаза и сказал:
- Господин поручик, тремя ударами колокола дежурный предупреждает пассажиров, что посадка в вагоны закончена.
- Очень хорошо. Вы свободны и можете идти.
Поручик вскочил на подножку и через мгновение скрылся в проёме двери.
Едва очутившись в вагоне, он в какие-то две-три секунды с замиранием сердца оглядел всех пассажиров, постепенно расходившихся по своим купе. В основном это были военные чины, не обременённые багажом и прислугой, на лицах которых можно было явственно видеть чрезмерную усталость, словно они только что покинули поля своих сражений.
Пассажиры не проявляли к поручику ни малейшего интереса, хотя сам он смотрел на них весьма внимательно.
Пробираясь к своему купе, он боялся только одной неприятности: ему чрезвычайно не хотелось встретить баронессу внезапно на людях с выражением замешательства и неловкости. Его очень тяготило это, ибо в таких обстоятельствах он может выкинуть нечто совершенно нелепое и испортить всё, чем он жил и к чему стремился весь этот день.
Перед самой дверью купе он вдруг почувствовал, что плохо владеет собой.
«А что, если она за этой дверью? – подумал поручик, - ах, если бы там её не оказалось, это было бы так просто не только для меня, но и для неё; я знаю, я уверен, она тоже не хочет такой встречи с наскоком, по крайней мере, на людях».
Этими рассуждениями влюблённому удалось немного побороть свою робость, которая заставила его проторчать чуть ли ни целую минуту у двери своего купе.
***
ГЛАВА 18. ПОПУТЧИК
Представив себе самое худшее, поручик живо открыл дверь.
В глазах влюблённого молнией сверкнула радость: за маленьким столиком без скатерти, лицом к двери сидел пожилой светский человек с весьма довольным видом.
Долинговский, войдя в купе, поклонился незнакомцу, который в свою очередь ответил на поклон улыбкой и едва заметным движением головы.
Несколько мгновений в купе царило неловкое молчание; как всегда, в таких случаях глубоко образованные люди из-за приличия не торопятся к знакомству, хотя и испытывают величайшее нетерпение к активному общению.
- Господин поручик, - сказал незнакомец, почтительно обращаясь к Долинговскому, - мне кажется, что мы оба напрасно теряем драгоценное время в молчании. В какой-то мере мы уже знакомы с вами.
Поручик смотрел на незнакомца и заметил, как тот взглядом ждёт от него ответа.
- Прошу прощения, сударь, - смущённо сказал поручик, - мне очень приятно слышать, что при таких удобных для нас обстоятельствах, вы узнали меня, хотя я ещё не совсем уверен в этом, но раз мы с вами собираемся совместно следовать в одном купе, не будет ничего странного в том, если мы станем приятными собеседниками.
Незнакомец с восторгом глянул на поручика.
Глаза их встретились, и они оба улыбнулись.
- Ну что ж, это неплохое начало, господин поручик. Я уже имел честь видеть вас на приёме у Павла Петровича. Он представлял вас, как ближайшего из друзей его императорского высочества.
- О, это было ужасно. Стоит только вспомнить мне об этом представлении, как я уже вижу себя в роли актёра, который в нужный момент забыл свою роль. Однако, если уж говорить откровенно, то этот случай имел и доброе последствие.
- Помилуйте, господин поручик, мы и тогда уже не сомневались в вашей предстоящей дружбе с баронессой Дицман. И теперь не старайтесь убедить меня в том, что госпожа Дицман едет в соседнем купе случайно. Я говорю это от чистого сердца и поверьте, господин поручик, я очень рад такой идеальной паре.
Долинговский с улыбкой взглянул на собеседника.
- Господи, боже мой! Вот так штука! Вы обрисовали меня, сударь, с ног до головы, а я даже имени вашего не знаю. У меня нет права проникать в ваши тайны, однако, и нет сомнения в том, что обстоятельства, в которых мы с вами оказались, позволяют нам перейти к более яркому знакомству. Не так ли, сударь?
- Да, верно, - согласился незнакомец, - меня зовут Николай Александрович Стрельников, бывший гвардейский офицер; уволен за дерзкую дуэль в людном месте. Сейчас занимаюсь коммерцией. В политике разделяю взгляды Прогрессивных националистов, живу в Петрограде на Невском. Покорнейше прошу быть моим гостем в любое время дня и ночи. Долгое время был знаком с вашим батюшкой. Это был дворянин строгих правил. Для многих офицеров он всегда был примером величия и красоты.
Николай Александрович подошёл к Долинговскому и протянул ему руку.
- Мне доставляет большое удовольствие пожать вам руку, господин поручик. Я ведь и прежде имел честь видеть вас на обеде у княгини Полей. Тогда вы смотрели на свою счастливую звезду иначе, чем я на свою. Ваша восходящая сияла во всю мощь, а моя, покидавшая зенит, начинала уже тускнеть. Я как бы оставался в тени для смелого и сильного юноши, каким был и сам когда-то.
- Подождите, подождите.
Долинговский поднёс руку ко лбу, стараясь сосредоточить свои мысли на воспоминаниях.
- О! Да! – воскликнул он после непродолжительной паузы, - вспомнил. Мы тогда наслаждались обществом актрисы Плевицкой, исполнительницей опереточных миниатюр. Обед, конечно, был весьма посредственным, но голос Плевицкой очаровывал всех гостей. На обеде было много молодёжи; никто не чувствовал себя стесненным; ребячливые жесты, шаловливость и неистощимая весёлость. Это я помню хорошо.
- Совершенно верно, Владимир Андреевич, жаловаться на тишину и скуку в тот чудесный вечер было бы большой несправедливостью.
- О, вы , Николай Александрович, чрезвычайно удивительный человек. Вы произносите моё имя, хотя я, к стыду своему, должен был произнести его в начале нашего знакомства. Это моя оплошность. Прошу извинить меня.
- Ну что вы, господин поручик, если уж и надлежит кого-то винить, так это меня за мою назойливость. Однако ни я, ни вы ничего сверх дозволенного по отношению друг к другу, полагаю, не сделали.
Поручик сделал одобрительный жест.
- И я того же мнения. Не стоит омрачать начало нашего пути такими пустяками.
На минуту воцарилось молчание. Затем Николай Александрович с досадой махнул рукой.
- Ах, боже мой, Владимир Андреевич, хотя вы ничем не выдаёте себя, я вижу вас в полнейшем одиночестве.
Поручик удивлённо посмотрел на собеседника, делая протестующее движение.
- Нет, нет, пожалуйста, не возражайте, мне всё понятно. Когда-то и я чувствовал себя таким же счастливым и чрезвычайно страдал, уступая, как мне тогда казалось, нравственным убеждениям. Осмелюсь посоветовать вам, господин поручик, не теряйте времени, мы едем уже более часа и, как мне кажется, для вас очень важно скрыть свою тайну от меня. Я не настаиваю ни на чём и не спрашиваю никаких объяснений, могу лишь только повторить вам со всей убеждённостью: экономьте эти драгоценные минуты. В это мгновение за дверью послышались тяжёлые шаги, и кто-то постучал в купе.
- Войдите, - сказал Николай Александрович с чуть приметным оттенком любопытства.
Дверь отворилась, и на пороге появилась грузная фигура проводника. В руках он держал свёрнутый пополам небольшой клочок белой бумаги.
- Господину Долинговскому, - сказал он неторопливым простуженным голосом.
Поручик с трудом справился со своим волнением. Он поднялся со своего места и подошёл к проводнику с какой-то скрытой настороженностью. Записку он взял, не торопясь, с достоинством военного человека.
- Благодарю вас, сударь, - сказал поручик бесстрастно, но с большой учтивостью.
Проводник поклонился и вышел.
Николай Александрович понял, что произошло, и улыбнулся.
- Ну что ж, это естественно, если гора не идёт к Магомету, справедливо напомнить Магомету о его рыцарской воле.
Глаза поручика внимательно обежали строки небольшой записки, в которой баронесса предлагает Долинговскому в половине седьмого вместе поужинать в буфете четвёртого вагона.
С этой минуты сердце поручика упивалось неудержимой радостью.
«Не знаю, что со мной будет, когда я увижу баронессу? Нет, нет, мне надо избавиться от глупой мальчишеской чувствительности. В прошлый раз, увидев её, я забыл всякие доводы благоразумия, теперь же в эту блаженную минуту всё может повториться».
Тут размышление поручика были внезапно прерваны резким стуком в дверь купе, которая в тот же миг неожиданно распахнулась.
На пороге стоял саженного роста жандармский офицер в полной форме.
Всё это происходило так быстро, что в сознании поручика мелькнуло подозрение на себя.
Жандарм приложил руку к фуражке и произнёс:
- Господа, прошу предъявить документы.
- Вот так штука. Объясните, сударь, что всё это значит? Вы ворвались сюда, словно в окоп противника; не кажется ли вам, что вы потеряли меру прописного правила.
Затем, обращаясь к поручику, Николай Александрович добавил:
- Вот вам, господин поручик, достойный пример офицерской доблести.
- Господа, не будем терять время. Я не дипломат, я всего лишь сыщик, и, быть может, позволяю себе больше, чем следует, но не во вред делу, а скорее в его пользу.
- И всё же, сударь, было бы справедливо ввести нас хоть отчасти в курс вашей чрезвычайной миссии, - сказал поручик, протягивая документ жандарму.
Жандарм пристально взглянул в глаза поручика, на мгновение задумался, потом, вдруг решившись, сказал:
- Хорошо, господа, скажу, хотя, пожалуй, вам этого и знать не надо.
Поручик кивнул головой.
- Господин капитан, подобные вещи происходят с нами не каждый день.
- Да, да, пожалуй.
Он опять немного задумался, отводя глаза в сторону, потом сказал:
- В этом поезде, хорошо маскируясь, следует курьер социалист-революционер с весьма преступными поручениями. Мы получили санкцию на принятие самых решительных мер, вплоть до производства обыска в любом помещении поезда. Само собой разумеется, господа, мы сделаем всё, чтобы этот человек даже пальцем не мог пошевелить.
Жандарм посмотрел на собеседников внимательно и дружелюбно - Теперь вы понимаете, господа, что дело серьёзное и стоит того, чтобы мы отнеслись к нему с большим вниманием и настойчивостью, чем к обычному задержанию.
- Прощайте, господа!
Жандарм, сдержанно поклонившись, повернулся и вышел из купе.
Оба пассажира изумлённо переглянулись.
- Этот господин в привычной манере полицейских чинов уверенно сохраняет иллюзию относительно своих способностей.
Поручик кивнул головой.
- Да, это очевидно. Несмотря на смутную надежду, он чрезвычайно настойчив.
- И чрезвычайно груб.
- Это профессиональная привычка. Вы разве не заметили, как грубость возбуждает в нём уверенность?
- Да, пожалуй. Быть может, он и приложит все старания к тому, что бы задержать этого опасного курьера, однако, положение в России настолько трагично, что только самые решительные меры всех ветвей власти могут спасти государство и династию.
- Вы правы, Николай Александрович, война имела серию промахов, которые дорого обошлись для России.
- Дорого обошлись! Мягко сказано, господин поручик. Война только входит в серию страшных несчастий, которые надвигаются на Россию. С тех пор, как в боях под Кёнигсбергом легла гвардия и разбили Самсонова, революционная пропаганда ширится и растёт повсеместно. Что будет завтра, сегодня, пожалуй, никто уже не может предсказать.
- Быть может, всё это и так, хотя мне кажется, что вы преувеличиваете опасность.
Поручик задумался и после короткой паузы добавил:
- Во всяком случае, я не могу себе представить столь серьёзные изменения в вековом порядке.
- Да что вы, Владимир Андреевич! Примеров на сей счёт хватает: Распад Римской империи, империи Карла Великого, наконец, Наполеоновской империи. Незыблема только вселенная. А всё остальное появляется, живёт какое-то время, потом умирает и вновь на смену нарождается что-то похожее, но совсем другое, новое.
Долинговский ничего не ответил, лишь только кивнул головой.
Николай Александрович хотел было продолжат этот разговор, но поручик неожиданно встал.
Угадав намерения своего собеседника, Николай Александрович воскликнул:
- Простите, Владимир Андреевич, за разговорами мы забыли о главном, теряются драгоценные минуты, а они для вас сейчас дороже золота.
Поручик лукаво улыбнулся.
- К сожалению, Николай Александрович, мне действительно необходимо на какое-то время покинуть вас.
- Господи, о чём вы? Я хоть и стар уже, но я не утратил этих чувств. Я всегда дорожил и дорожу ими, вот тут тому доказательства (Николай Александрович ткнул себя в грудь рукой). – Поверьте мне, молодой вы мой товарищ, у старости тоже нет границ этим чувствам.
Помолчав, он добавил:
- Отдавая должное истинной красоте госпожи Дицман, я хорошо понимаю вас, господин поручик, и искренне желаю вам обоим большого счастья!
- Спасибо.
Поручик поднял глаза, улыбнулся и вышел из купе.
За дверью он встретил старшего офицера, который плохо держался на ногах и упал бы, если бы поручик не поддержал его.
- Разрешите, я помогу вам, господин полковник.
Тот горько улыбнулся, покивал головой и по какому-то необъяснимому побуждению протянул Долинговскому руку.
- Как нехорошо, поручик, правда, очень нехорошо. Помянул друзей и не рассчитал; перебор получился.
- Да, конечно, но не надо беспокоиться, господин полковник.
Вместо ответа полковник нахмурил брови, хотя в его слегка помутневших глазах витали признательность и дружелюбие.
Проводив старшего по чину офицера до двери его купе, поручик, любезно извинившись, отправился в четвёртый вагон поезда.
Небольшой зал скромного дорожного буфета был наполовину заполнен посетителями.
Закрыв за собой дверь, он беспокойно огляделся, прошёл к свободному плохо освещённому столику, зажёг стоявшую на нём свечу, сел и осторожно с любопытством стал рассматривать соседей.
Справа от него за соседним столиком сидели две дамы средних лет с холодно блестевшими глазами. С лукавством взирая на посетителей, дамы молча переглядывались с таким видом, словно говорили между собой только намёками.
Впереди, ближе к буфетной стойке, за двумя столиками сидели изрядно захмелевшие младшие офицеры, изливавшие друг другу со всем молодым жаром, избытки чувств и страстей.
В дальнем полутёмном углу поручик вдруг увидел человека, который метнул на него быстрый недружественный взгляд…
Долинговский, стараясь не предавать этому взгляду какое-либо значение, успокоительно кашлянул, хотя подсознанием чувствовал, что где-то он уже встречал эти рысьи глаза.
Подошёл юный официант.
- Господин поручик, приказывайте.
Долинговский посмотрел на юношу внимательно и дружелюбно.
- Вот что, юноша, несите на стол всё дорогое, но только самое лучшее.
Официант слушал с удивлением и не перебивал: такой заказ был для него неожиданным.
- Господин поручик, извините меня, я вас не вполне понимаю. Оценить по достоинству наш продукт может только сам заказчик. Продиктуйте, пожалуйста, я запишу.
Поручик улыбнулся.
- Хорошо!
Долинговский взял из рук официанта меню и, не отрывая взгляда от листа, заказал ужин на две персоны.
Теперь его занимала только одна мысль, неузнаваемо менявшая его лицо: «Я должен быть во всех отношениях достойным этой дивной и восхитительной девушки». Но как это сделать, что предпринять и как вести себя в этот раз в её присутствии, он затруднялся себе ответить.
Его томила боязнь, и в то же время душа и сердце ликовали. И это было так естественно и понятно, словно одно вытекало из другого.
Справедливо напомнить, что большинство влюблённых при всей своей самонадеянности бывают в глубине души робки в любовных делах.
Зная за собой этот недостаток, поручик изо всех сил старался избавиться от гнетущего чувства робости и своего блаженного торжества.
Сдерживая бурно нарастающее нетерпение, он украдкой следил за дверью, через которую входили и выходили посетители. Своим разгорячённым воображением он пытался представить себе сцену первых минут появления баронессы в этом крохотном зале, мысленно наполняя её сердце такими достоинствами, которые, как ему казалось, могла обладать лишь высоко одарённая натура.
При всём своём самомнении, он не переставал внушать себе мысль о том, что теперь его жизнь целиком и полностью принадлежит только этой женщине, обладающей высоким умом, изяществом и неподдельной красотой.
Пока стол наполнялся фарфором и стеклом, поручик сидел молча, не прикасаясь ни к пищи, ни к напиткам.
Всё время он старался держать себя в руках, но была минута, когда ему вдруг захотелось каким-нибуть развязным жестом, с выкриком и звоном внести свою долю весёлости в компанию молодых офицеров, развлекающуюся за соседними столиками. Однако это был лишь порыв неуёмной молодости, нервная дрожь которого тут же сменилась беспокойным чувством ожидания.
Понимая, что до назначенной встречи осталось несколько минут, поручик с особенной радостью внимательно оглядел всю сервировку стола и, не найдя изъяна, вынул из нагрудного кармана пятьдесят рублей, позвал к себе официанта и, не обращая внимание на смущение и протесты юноши, передал их ему в знак хорошо проделанной работы.
- Берите! Берите!
Долинговский встал и успокоительно похлопал ладонью по плечу юноши.
- Такая прекрасная работа достойна приличного вознаграждения.
- Нет, право же, господин поручик, - принуждённо улыбаясь, ответил юный официант, - моя работа и заключается в том, чтобы подавать к столу. Но если вы настаиваете, господин поручик, я вынужден подчиниться.
Юноша взял деньги и направился было к буфетной стойке, но вдруг передумал и вернулся.
Тень смутного беспокойства отразилась на его лице.
- Господин поручик, ради бога, простите меня, от радости я даже забыл поблагодарить вас. Спасибо вам большое, господин поручик.
***
ГЛАВА 19. ВСТРЕЧА С ЛЮБИМОЙ
Едва только юноша успел договорить, как краска бросилась в лицо поручика.
В зал входила молодая девушка, сохраняя подчёркнутую прямоту безупречной вежливости.
Долинговский пришёл в замешательство; глаза его вспыхнули огнём, а сердце стало стучать с удвоенной силой.
Он уже стоял на ногах и из последних сил удерживал собственное желание сорваться с места.
В воображении носились несколько разрозненных фраз, но ни одна из них ему не нравилась.
Его замешательство дошло до крайних пределов; он попытался что-то сказать, но фраза получилась настолько заурядной и скучной, что ему она показалась просто чудовищной.
Услыхав голос поручика, девушка медленно повернула к нему голову.
Долинговский увидел хорошо знакомое ему лицо и сияющие любовью глаза.
Баронесса, от которой не ускользнуло волнение поручика, сделала несколько неторопливых шагов ему навстречу с самой приятной улыбкой.
- Добрый вечер, господин поручик, я очень рада нашей встрече и горжусь тем, что в чрезвычайно сжатые для вас сроки вы не обошли мой дом стороной. Я благодарна вам и хочу признаться, что у меня почему-то не было сомнений в том, что вы навестите меня. Поэтому и написала вам. Представляю, как вы были удивлены содержанием моей записки.
- Не удивлён, сударыня, а был вознесён вашими словами на седьмое небо!
Баронесса остановилась так близко от Долинговского, что её роскошные вьющиеся волосы почти касались его груди.
- И что же вы делали на небесах?
Девушка произнесла эти слова так тихо и с такой душевной теплотой и ласковостью, что поручик сердцем почувствовал какую-то неизъяснимую дрожь огромного счастья.
- Я искал вас, сударыня. И вот теперь, как видит весь поднебесный мир я, наконец-то встретил вас и с великой радостью прошу вашего согласия, сударыня, поужинать со мной среди облаков вот за этим небольшим божественным столиком!
Баронесса, несмотря на свой весьма сдержанный характер, была в этот вечер до крайности раскована, очаровательна и любезна.
Порой даже казалось, что она почти утратила ту безукоризненную выдержку, которая у неё всегда хорошо сочеталась с голосом рассудка.
Завороженная вниманием влюблённого, девушка не без восхищения смотрела в глаза поручика, и не было у неё ни малейшего сомнения в том, что перед нею открывается не только мир райского блаженства, но и мир ещё неизведанных ею роковых огорчений.
Влюблённые расстались на рассвете.
Сильно нуждаясь в отдыхе, баронесса сразу же легла в постель.
«Господи, что со мной происходит? – спрашивала она себя, - первый раз в своей жизни мужчина так сильно взбунтовал мои чувства, что я была готова на всё… Неужели было бы всё тоже, если бы я встретила совсем другого человека? Нет! Нет! Конечно же, нет! Хотя нельзя не сознаться, что на этот раз против обыкновения меня захватило слишком сильное волнение. У меня не было даже и секунды подумать о нравственности, как это я делала прежде. Ах, боже мой! Да я и сейчас готова открыть ему дверь, не опасаясь любой безумной выходки… В этом сладком забытье я не думаю о каких бы то ни было последствиях. Моё тело, моя плоть уводят меня от всяких доводов благоразумия. Наверно, я так сознательно изменяю своим правилам только ради действительно достойного человека. Это, пожалуй, единственное существо, с которым я готова вступить в самые долгие отношения».
Засыпая, девушка сопровождала эти последние мысли тонкой лукавой улыбкой, выражая им полное своё одобрение.
Вечером влюблённые встретились вновь несколько спокойнее, ибо теперь счастье их стало полнее и более возвышенным. Однако на этот раз, несмотря на самые тёплые их отношения, голубые ангельские глаза девушки почти не скрывали в себе какой-то важный и неотложный вопрос к поручику.
«Как же быть? – думала баронесса, - ведь мы оба отлично знаем, что завтра утром наше путешествие закончится. Нам непременно надо расстаться хоть с какой-нибудь надеждой на встречу в Петрограде. Во всяком случае, теперь мы сами должны заботиться о своём счастье».
Девушка была настолько увлечена этими назревшими размышлениями, что в какой-то миг, вопреки своему желанию, печально покачала головой.
Почувствовав этот промах, баронесса воскликнула:
- Господи, я совсем потеряла голову.
Поручик, не сводивший с неё глаз, вдруг неожиданно для себя, увидел на её подвижном лице, вместо обычной бледности, яркий румянец, который явно дополнял еле уловимые знаки растерянности.
Чтобы избавиться от пристального внимания поручика, девушка повернула к окну голову и, прижавшись лбом к стеклу, тихо, почти шёпотом сказала:
- Какая замечательная звёздная ночь, - затем после небольшой паузы с искренним убеждением добавила, - вероятно, и наш последний день будет таким же прекрасным.
Поручик отрицательно кивнул головой.
-Нет, нет, сударыня, последнего дня быть не должно.
Дело в том, что поскольку в этот раз мяч оказался на моей стороне, я убедительно прошу вас, сударыня, быть моей гостьей; для меня будет великой честью принять госпожу Дицман в моём доме. Там вы превосходно отдохнёте с дороги.
Девушка смотрела и слушала поручика с некоторым удивлением, хотя с первых слов ей по душе пришлось это внезапное предложение.
В продолжении нескольких секунд она стояла в нерешительности, словно терялась в догадках: в каком затруднительном положении она может оказаться завтра в незнакомом ей доме.
Не дожидаясь ответа, поручик взял её руку и поднёс её к губам.
- Ах, дорогая Эль, какое для меня счастье держать вашу руку и видеть в ваших глазах нежные человеческие чувства.
- Эль? Господи, откуда вам известно моё детское прозвище?
- Нет! Нет! Это не прозвище; для меня это имя самой прекрасной на всём белом свете девушки. Пожалуйста, сударыня, позвольте мне называть вас этим именем. Оно хорошо согласуется со словом – Ель – чудесным, вечно нарядным и добрым русским деревом.
- Очень лестно, господин поручик, - сказала баронесса с улыбкой, - до сих пор проживая в России, я часто вспоминала, особенно по вечерам, как раз то время моего детства, когда меня звали этим именем. Но каким образом вы о нём узнали? Вы так и не ответили на мой вопрос.
- У меня на этот счёт нет никаких тайн, сударыня, напротив, мне будет весьма приятно вспомнить и поделиться с вами частичкой моего безмятежного детства. Оно началось у меня с четырёх лет, а точнее с того времени, когда меня отправили из России во Францию на попечение одного парижского пансиона. Первой моей гувернанткой тогда была удивительная добрая женщина. Звали её Эльзой; была она как и вы немкой, хотя родилась и выросла в Петрограде. Я уже говорил, что мой титул нашёл меня не в княжеской колыбели. Барское обличье я принимал постепенно в Париже. По началу, мой словарный фонд состоял лишь из слов и выражений, отражавших только вкусы и потребности низшего сословия. Можно себе представить, сколько сил и труда потребовалось от моих учителей. Помню, что буква «З» произносилось мной довольно длительное время как звук «ЖА». Вероятно по этой причине с первых дней знакомства, а затем и по привычке до самой разлуки я звал мою любимую гувернантку этим именем.
Баронесса смотрела на поручика глазами, в которых явно читалось:
«Невероятно! Мы оба, словно избранники серой толпы, вошли в светлый зал с чёрного хода».
- Ну вот, сударыня, мой ответ был настолько прозрачен и, по-видимому, так нелеп, что на ваших губах появилась загадочная усмешка.
- Нет! Нет! Господи, какая я неловкая, - с обидой на себя сказала баронесса, - я благодарна вам за то, что вы сейчас сказали; ваши слова придают мне смелость открыть вам то, что пока лишь одному богу ведомо.
- Вот как; вы хотите открыть мне какую-то тайну?
- Не знаю, можно ли это назвать тайной. Однако то, что я собираюсь сказать вам, до сих пор во мне существовало только в мыслях.
- В таком случае, сударыня, я немедленно направляю свои уши в вашу сторону.
- Получается так, господин поручик, что наше детство, как два близнеца в равной мере, получили место под ярким солнцем. Я ведь тоже баронское обличье осваивала в том же возрасте, что и вы, только не в Париже, а в одном из пансионов Берлина.
- Вот это да! Получается так, что мы настолько приблизились друг к другу, что, пожалуй, пора приступить к созданию нашего обоюдного договора. Итак, пункт первый: утром мы едем ко мне домой в одном наёмном экипаже, и…
- Стойте! Стойте! Стойте! – воскликнула баронесса, - второй пункт вношу я.
- Хорошо, сударыня, диктуйте вашу редакцию.
- Я искренне желаю знать то ваше имя, господин поручик, которое произносят ваши близкие друзья, обращаясь к вам в любой, но более в мужской дружественной обстановке. Надеюсь, что вы не станете возражать, если я возьму на себя право называть вас тем же именем?
- Чудесно! Я не только даю своё согласие, я умоляю вас, сударыня. Каждый раз, когда из ваших уст я слышу моё уставное имя, я переживаю тысячи мук. Мои друзья и сама государыня зовут меня Вольдемаром, - поручик молитвенно сложил руки и с некоторым смущением добавил: - хотя в Париже четырёхлетнего мальчика нарекли Володей. А много лет спустя, когда чувство собственного достоинства молодого человека взяло верх в обществе, ему выдали паспорт, где на титульном глянцевом листе были выведены аккуратным почерком слова: «Долинговский Владимир Андреевич».
Помолчав, поручик прибавил совершенно спокойным голосом:
- Этот молодой человек обрёл баснословное богатство, но не покой.
Было видно, как с этими словами лицо поручика отразило скрываемое им волнение.
- О, боже мой! Вольдемар! – с нетерпением воскликнула девушка, - вы что же, ничего не знаете о своём рождении?
Поручик постарался улыбнуться.
- Для меня это было бы величайшим несчастьем. Однако, несмотря на печальные события моего раннего детства, я всегда просыпаюсь в весёлом настроении.
Видя, что девушка смотрит на него ещё внимательнее и становится всё задумчивее, он решил сменить тему разговора.
- Итак, дорогая Эль, вам не кажется, что мы слишком увлеклись вторым пунктом. Или, иначе сказать, мы теряем драгоценное время на воспоминания, которым приятнее отдаваться за чашкой хорошо сваренного кофе. Тем более, что главный пункт нашего договора всё ещё висит в воздухе, и я горю нетерпением как можно скорее согласовать его с вами.
- О, если речь идёт о моём согласии позавтракать с вами в вашем доме, - сказала баронесса со своей приятной улыбкой, - то у меня нет ни малейшего желания отказываться от столь лестного приглашения.
Поручик не мог удержаться от радостного восклицания, услышав согласие своего кумира.
- О, сударыня, я так польщён вашим решением. Вы ведь знаете, или почти знаете, что после кончины моего батюшки, я являюсь единственным наследником всего того, чем владели в своё время Долинговские. Я говорю это к тому, чтобы вы не готовили себя ни к какому приёму, так как в доме кроме слуг, лакеев и двух породистых псов, мы никого не встретим.
- Вольдемар, и тут мы в чём-то похожи.
Поручик посмотрел на баронессу с восхищением.
- Как? Ведь вы растите замечательную дочь. Я сам тому свидетель.
- Ах, Вольдемар, - сказала баронесса с глубокой грустью, - это правда, но только наполовину. Моё материнство имеет печальную историю. За две недели до моего отъезда из Германии, я случайно оказалась свидетельницей одного трагического происшествия. На моих глазах совершенно неожиданно из-за поворота с быстротой молнии вылетела коляска прямо на тротуар, по которому, не подозревая об опасности, шли двое мужчин и молодая женщина с девочкой лет пяти. Попытка кучера сдержать взбесившихся лошадей не увенчалась успехом.
- Я сразу же подбежала к девочке; она лежала на обочине тротуара без сознания. Когда я подняла её и прижала к себе, она, не открывая глаза, обняла меня и назвала мамой. У меня сжалось сердце. Я почувствовала себя во власти каких-то новых неизведанных материнских волнений. Её мать лежала прямо на тротуаре с разбитой головой, окровавленная, но по внешним признакам была в сознании. Когда я, стоя на коленях, наклонилась над нею, крепко прижимая к себе девочку, она полуоткрыла правый глаз, ибо левый был полностью обезображен, слегка приподнялась, посмотрела на меня, затем на девочку и, собрав последние силы, еле шевеля губами, прошептала:
- Берегите её.
- Не поднимаясь с колен, я смотрела на изуродованное посеревшее лицо усопшей и, в продолжении этих нескольких минут я дала клятву покойной не только позаботиться о её несчастной дочери, но и стать по настоящему её второй матерью. Теперь ей семнадцать лет. Все эти годы мы жили одной дружной семьёй.
На какой-то миг радость озарила лицо баронессы, но тотчас же, словно придя в себя, она опустила голову.
- Да, действительно, случай печальный , - согласился поручик, - малышке очень повезло, что в минуты трагедии рядом оказался человек с благородным сердцем. Сейчас эту девушку иначе не назовёшь, как истинной красавицей.
Баронесса с трудом поборола своё волнение.
Внезапно поручик сделал знак своей собеседнице, указывая на дверь дежурного купе, которая медленно и почти бесшумно отворилась, пропуская грузную фигуру проводника, державшего зажжённый светильник.
- Господа, - сказал он, стараясь проявлять радушие, - через три часа мы будем уже в Петрограде.
Он хотел ещё что-то сказать, но остановился в нерешительности.
- Мы вас слушаем, сударь, сказал поручик, разгадав желание старика.
- Да нет, я так; жалко мне вас, молодые люди; отдохнуть бы вам немного перед вокзальной суетой.
- Вольдемар, а ведь он прав; вероятнее всего, нас разбудят намного раньше этого срока.
Баронесса с большим волнением взяла поручика за руку и легонько сжала его пальцы.
- До свидания, Вольдемар!
Поручик поднял руку баронессы и с большой любовью прижал её к своим губам.
- Я отпускаю вас, дорогая Эль, только до завтра.
- До завтра, - ответила девушка, делая робкую попытку освободить свою руку.
Поручику пришлось сделать над собой немалое усилие, чтобы отпустить её.
Наступила тишина.
Девушка в последний раз глянула в глаза своему возлюбленному и увидела в них отражение большой любви и глубокой печали.
Не произнося ни слова, она повернулась и, не спеша, пошла в сторону своего купе.
Поручик стоял и смотрел ей вслед, пока она не закрыла за собой дверь.
«Легко соглашусь, что это истинный ангел! – думал поручик, представляя себе все те интимные движения, которые в эту минуту совершает его возлюбленная, готовясь ко сну. – Как бы я хотел видеть всё это не умом и сердцем, а своими собственными глазами и находить несравненные удовольствия в обозрении всех её достоинств. А их у неё столько, - поручик с трепетом глянул в окно, - сколько звёзд в этом поднебесье».
Когда пламя нахлынувших страстей немного улеглось, и поручик стал приходить в себя, баронесса уже лежала в постели и всерьёз обдумывала свой первый визит к Долинговскому.
«А правильно ли я поступаю, что еду прямо к нему домой? Ведь мы ещё так мало знаем друг друга; и не обернётся ли для меня всё это большой бедой?».
После долгих сомнений и колебаний баронесса, наконец, твёрдо решила предложить поручику новое и весьма разумное решение.
«Надо смотреть на все совершаемые поступки обдуманно и с предельной осторожностью, такова наша девичья доля, - говорила она себе, - стоит только немного оступиться, и тогда никуда не денешься от собственного позора. Личное достоинство – это незыблемый пьедестал любой уважающей себя девушки».
Это были её последние мысли. Утвердившись в своём, как ей казалось, правильном решении, баронесса засыпала безмятежно, с большим чувством успокоения.
***
ГЛАВА 20. КНЯЗЬ И БАРОНЕССА В ПЕТРОГРАДЕ
На другой день рано утром поезд прибыл в Петроград. Небольшой внутренний двор и вся привокзальная площадь были покрыты первым хрустящим снегом.
Простившись с Николаем Александровичем, который искренне поблагодарил Долинговского за столь любезное отношение к их случайному знакомству, поручик в числе первых пассажиров сошёл вниз на заснеженный перрон и, стараясь не привлекать к себе внимание, стал поджидать свою возлюбленную.
Через три-четыре минуты вслед за толстым неуклюжим пассажиром, в проёме двери появилась стройная, элегантно одетая брюнетка. Она с улыбкой глянула на поручика и, сделав ему знак рукой, стала осторожно спускаться с подножки вагона.
Поручик протянул ей руку помощи с той улыбкой на губах, по которой можно было понять её истинныё смысл: «я люблю тебя больше жизни!»
Баронесса печально улыбнулась.
«Боже мой! – мысленно воскликнула она, - я нахожусь в исключительных обстоятельствах, которые сжимают моё сердце, моё решение поселиться в гостинице сильно огорчит его в самый неподходящий момент, по крайней мере, оно может поколебать его уверенность в мою любовь».
- Доброе утро, Вольдемар! – сказала баронесса, не успев ещё избавиться от своего волнения.
Поручика поразили неуверенный голос и взгляд любимой, в них, как ему показалось, была какая-то неуверенность.
Чтобы как-то успокоить себя, баронесса молча взяла поручика под руку.
- Вольдемар, - сказала она в тот момент, когда они приблизились к самой роскошной коляске, - вчера я дала своё согласие позавтракать с вами в вашем доме…
- Да, я помню и весьма рад этому решению.
Глаза Долинговского встретились в упор с глазами баронессы; в них он обнаружил явную растерянность и нестерпимое желание что-то изменить в своём решении.
- Вы хотите внести что-то новое в условия нашего договора?
- Это правда, Вольдемар. Надеюсь, вы меня поймёте не меньше, чем я поняла себя: сегодня я ещё не обладаю тем правом, чтобы вот так сразу войти в ваш дом без всякого на то основания. Здесь много причин, но главная, тут бог мне свидетель, в том, что нашу девичью честь можно сломать не только словом, но и взглядом совсем посторонних людей. Подумайте хорошенько, Вольдемар, и согласитесь со мной в том, что ради нашего счастья мы должны относиться к себе с должным вниманием и полной серьёзностью. Пожалуйста, берите коляску, и если нам по пути, я сойду у подъезда Астории, там у меня забронирован номер. Я поселюсь, отдохну, приведу себя в порядок и буду ждать вас, чтобы на этот раз сесть за ваш обеденный стол с надлежащим достоинством.
Поручик улыбнулся.
- Хорошо! Пусть всё будет так, как вы считаете нужным.
В коляске, когда они ехали по городу, влюблённых привлекали, главным образом, многочисленные толпы горожан у хлебных и продуктовых лавок. Эти гудящие толпы были похожи на потревоженные муравейники; люди с озабоченными лицами, сновавшие взад и вперёд с пустыми корзинами и сумками, готовы были к физическим расправам с хозяевами лавок.
Кое-где появлялись городовые, не без страха смотревшие на этих до предела возбуждённых людей.
Велико было удивление пассажиров и даже самого кучера, когда на проезжей части одной из улиц, они увидели опрокинутую повозку и удаляющихся от неё шумную толпу людей подозрительной наружности.
Кучер тревожно глянул на своих пассажиров.
- Господа, дело осложняется, самое время свернуть в сторону, пока это возможно.
- Кто эти люди? – спросил поручик.
Кучер пожал плечами.
- Не знаю, господин поручик, когда горожане начинают жить впроголодь, улицы наполняются самыми гнусными элементами.
Вскоре после того, как экипаж, петляя переулками, выскочил к мосту обводного канала и направился вдоль набережной, в полуверсте показался небольшой конный отряд казаков, следовавший в том же направлении.
Кучер улыбнулся, и в глазах его засветилась радость; жестом руки он торжественно указал пассажирам на казаков и тут же пустил лошадь крупной рысью.
- Господа, теперь постараюсь наверстать упущенное время.
Влюблённые обменялись взглядами как раз в тот момент, когда показался величественный купол Исакиевского собора.
Поручик, думая о том, что до Астории теперь рукой подать, грустно улыбнулся.
Эта же грусть, только ещё заметнее, отразилась и в глазах влюблённой девушки, у которой тоже не хватило смелости выразить все эти чувства просто словами.
Они оба, не сговариваясь, считали минуты и даже секунды, которые оставались до этой не желаемой разлуки, что, глядя на них, можно было подумать, что они расстаются навеки.
И в самом деле, как только за крутым поворотом кучер сбавил ход лошади и направил её прямо к парадному подъезду гостиницы, поручик повернулся к баронессе, и она заметила в его глазах великое желание заключить её в свои объятия.
Противиться этому у влюблённой девушки не было сил; она протянула ему руку.
Долинговский взял руку, тихо обнял девушку и с чисто мужской гордостью привлёк её к своей груди.
- Я прощаюсь с тобой до обеда, - сказал он, удерживая её в своих объятиях
- Да, дорогой, только до обеда, - ответила баронесса, крепко сжимая его руку, - до свидания, Вольдемар, и будьте всегда таким, каким я вижу вас в эту минуту.
Поручик ответил на этот лестный призыв взглядом кротким и почти смиренным, соблюдая внешне все признаки согласия; однако в глубине души он мечтал о самых невероятных фантазиях.
- Дорогая Эль, - сказал он, не меняя своего взгляда, - для тех, кто сильно любит, и кого сильно любят, быть всегда счастливым – дело не хитрое.
После этих слов поручик спрыгнул на землю, протянул руку девушке и помог ей сойти с подножки.
Как раз в эту минуту с шумом распахнулась парадная дверь гостиницы, пропуская двух изрядно захмелевших офицеров, сохранявших равновесие только благодаря поддержке друг друга.
- Ого! Смотри, Николя, извозчик, - сказал один из них, указывая на кучера. Второй, как назвал его товарищ, Николя, повернул голову в указанную ему сторону и, вдруг его лицо озарилось удивлением.
- Вольдемар! – крикнул он, делая попытку одним махом спуститься с крыльца. Его товарищ, чувствуя, что Николя не сохраняет равновесие, продолжал удерживать офицера от падения, хотя сам при спуске, дважды падал на оба колена.
Долинговский стоял рядом с баронессой в продолжении всей этой сцены и, глядя перед собой широко открытыми глазами, упорно молчал.
Продолжая выказывать рвущуюся через край свою радость, Николя двумя прыжками приблизился к поручику и уже готов был броситься ему на шею, но ледяной взгляд и невозмутимое спокойствие Долинговского остановили офицера. Он растерялся и находился в таком состоянии ровно столько времени, сколько потребовалось ему на то, чтобы принять надлежащее для себя решение. На это ушло не более двух-трёх секунд, в продолжении которых он был предоставлен своим размышлениям. Со стороны казалось, что он глубоко переживает свой промах.
Прерывая тягостное молчание, Николя повернулся к баронессе и с серьёзным видом обратился к ней; хмель, казалось, улетучился, глаза заблестели.
- Сударыня, вы, должно быть, тоже осуждаете меня? И правильно! Случай сделал вас свидетельницей моей неучтивости по отношению к моему лучшему другу, отчего я чувствую себя ужасно. Прежде всего, я должен был проявить уважение к даме и только потом к её спутнику. Я грубо нарушил кодекс нашей офицерской чести, о чём глубоко сожалею. Извините меня, сударыня, и ты, Вольдемар, прости меня. Теперь же я вижу только одно средство – удалиться. Прощайте, господа.
Офицер поклонился и, сделав знак своему товарищу следовать за ним, всё с тем же серьёзным и виноватым видом торопливо зашагал прочь, низко опустив голову.
Баронесса растерянно взирала на удаляющихся офицеров; затем повернула голову к Долинговскому и посмотрела ему в глаза дружеским, открытым взглядом.
- Господи, Вольдемар, вы так сурово одобрили этот весьма странный жест благородства…
- Ничего! Надеюсь, что свежий воздух пойдёт ему на пользу.
- А что, он действительно ваш лучший друг?
- Да, это верно; меня удивляет только одно, как он мог сразу не заметить вас, дорогая Эль? В нашей мужской среде такой промах возводится в рамки грубейшего оскорбления; чтобы не случилось, прежде всего, мы защищаем честь дамы; к тому же, я хорошо знаю высокие нравственные убеждения Николя.
Не будем больше говорить об этом, дорогая Эль, - сказал поручик, улыбнувшись, - я не меняю и не изменю своего мнения: Николя - достойный друг!
- Хотя я не знакома с ним, мне он показался весьма достойным молодым человеком.
С этими словами баронесса, решив проститься, протянула поручику руку, которую тот нежно поднёс к своим губам.
- До обеда, дорогая Эль!
- О! Да, - сказала девушка, с тем оттенком, который может звучать только в голосе влюблённой женщины.
Поручику едва удалось удержаться на месте: желание заключить в объятие любимую было столь велико, сколь и его страдания от предстоящей разлуки.
Со стороны можно было видеть, как с обеих сторон отчаянно сдерживаются вольности самой счастливой молодости.
Стараясь скрыть своё волнение, баронесса поднялась на последнюю ступеньку крыльца, повернулась к поручику, кокетливо улыбнулась, помахала ему рукой, принимая более уверенный вид, исчезла за дверью.
Поручик был настолько поглощён своими мыслями, словно это был момент какого-то внутреннего самозабвения. От сильного душевного напряжения у него над левой бровью образовалась заметная морщина, которая исчезла лишь через несколько мгновений.
Вероятнее всего, что в эти минуты он что-то серьёзно обдумывал, и, судя по тому, как загорелись его глаза, он принял для себя чрезвычайно важное решение, которое воспринималось им с видимым достоинством.
Издали стал доноситься растущий грохот, похожий на удары подков о мостовую.
Кучер быстро оглянулся; затем, повернувшись к поручику, тихонько кашлянул, напоминая, таким образом, о своём присутствии.
Поручик прыгнул в коляску.
- На правый берег Фонтанки, - воскликнул он, рукой указывая направление следования.
В эти минуты его сильно терзала неуверенность в правильности принятого решения. Она мешала ему освободиться от назойливых мыслей о том, сумеет ли он в военное время устроить свой брак с госпожой Дицман и с достоинством поддерживать их общий престиж во взбудораженном войной обществе.
«А может быть, - думал он, - я всё-таки переоцениваю свои возможности, я ведь ещё не знаю её истинного характера, а если вспомнить всю историю того злополучного вечера и её пронизывающий насквозь взгляд, сомнения удваиваются. Однако, не смотря ни на что, я первый раз в своей жизни испытываю на себе могущество женского обаяния. И что будет со мной вдали от неё, если мы расстанемся просто друзьями? Моя жизнь превратится на этом свете в принудительную повинность, а мои идеалы станут полной бессмыслицей; и как можно потом оставаться уверенным, если у неё столько поклонников, а этот коротышка, он вполне может доказать ей, что он хоть и мал, но не ничтожество…»
Эти мысли занимали поручика весь тот путь, который он проделал от гостиницы до собственного особняка на Фонтанке.
Особняк был большим и красивым домом; шесть белых колонн составляли центр фасада и поддерживали удлиненный балкон, на котором были видны две боковые двери и три стрельчатых окна в центре стены. С обеих сторон дом дополняли две встроенные башни, придававшие особняку согласованность всех архитектурных частей дома, делая его как единое целое.
Поскольку, нижнюю часть фасада дома и сторожку, скрывала хвойная группа деревьев, а ворота были закрыты, кучеру пришлось сдержать лошадь и кликнуть сторожа. А когда тот увидал экипаж, а в нём и молодого барина, бросился к воротам и быстро распахнул их.
Описав полукруг по аллее, коляска остановилась на площадке у тройного парадного крыльца.
Расплатившись и проводив взглядом возницу, поручик поднял к небу глаза, думая о том, что только бог может поддержать его в этом необычным для него поступке. Затем свой взгляд он перевёл на сверкающие белизной окна своего кабинета. «Вот тут, - сказал он себе, - я буду просить руки госпожи Дицман. Но как это будет, и к чему всё это может привести, я даже не могу себе представить, ведь это верх самых тонких струн любой девушки. Одно только очевидно, надо всё делать так, чтобы не уронить ни её, ни своё достоинство».
При этих мыслях Долинговский улыбнулся и сделал уже несколько шагов к дому, как вдруг резко распахнулась дверь правой боковой башни; из неё торопливо вышел элегантно одетый мужчина лет пятидесяти пяти с заметными признаками сильного волнения. Он быстро подошёл к поручику, снял шляпу, поклонился и, не сдерживая радостного удивления, произнёс:
- Доброе утро, ваше сиятельство! Мы все рады видеть вас в добром здравии.
- Да, утро действительно доброе. Но, Андрей Петрович, сколько раз можно повторять мне одно и то же. Ну, какой я, ваше сиятельство? Я молодой человек, как зовут меня, вы хорошо знаете, а титулованное обращение по моим меркам относится к господам преклонного возраста. И поскольку вы управляющий, передайте это и своим подчинённым. Надеюсь, мы договорились?
Хорошо, Владимир Андреевич, я постараюсь, хотя сделать это мне будет не так-то легко.
Поручик кивнул головой с выражением явного согласия.
- Ну, а как по дому идут дела? Судя по внешнему виду, я не нахожу серьёзного повода для беспокойства.
- Слава богу, Владимир Андреевич, всё хорошо. Вот только в городе с продовольствием творятся какие-то недоразумения, которые слишком очевидно, что кое-кому они очень выгодны.
- Как так?
- До сих пор никому не приходит в голову высказаться прямо и откровенно о том, что город действительно испытывает трудности с продовольствием, хотя уже несколько недель полки хлебных лавок видят хлеб ближе к закрытию лавок. По этой причине горожанам приходится ночами ждать у дверей их открытия, чтобы купить вчерашние остатки. Но в то же время по городу с явной наглостью пускаются слухи о том, что склады Петрограда до предела набиты мукой и продуктами.
- Да, пожалуй, ни что так не проясняет сознание, как пустой желудок. По вашему замечанию, Андрей Петрович, тут действительно попахивает политикой, а значит это не наше дело. А как обстоят дела с нашими поставщиками?
- Тут всё в порядке: они не нарушают своих обязательств.
Поручик хотел ещё что-то спросить, но остановился в нерешительности; затем с явным беспокойством взглянул в глаза управляющему, сказал:
- У меня к вам большой разговор, Андрей Петрович. Через час я буду ждать вас в своём кабинете. А пока распорядитесь приготовить мне завтрак.
- Слушаюсь, ваше си…
Управляющий замолчал, махнул рукой и виновато глянул на поручика.
Тот дружески опустил свою ладонь на плечо управляющего.
- Не переживайте, Андрей Петрович, время придёт вам на помощь.
С этими словами Долинговский быстро поднялся на крыльцо и вошёл в дом.
Прежде, чем попасть в рабочий кабинет княжеского особняка, необходимо подняться на второй этаж и пройти вправо до середины просторной семейной галереи, под сводами которой представлена в строгой временной последовательности достойная милости судьбы эпоха княжеской истории. С какой бы стороны ни начинался осмотр этих, отмеченных временем семейных реликвий, в глаза бросается то, что все они тесно сплетаются одна с другой и являются яркой обрисовкой развития древнего и, пожалуй, знатного княжеского рода.
Поручик подошёл к двери кабинета и, ещё не взявшись за ручку, почуял за спиной шарканье ног. Он обернулся и увидел спешившего к нему дворецкого.
Тот подбежал к поручику, обнажил свою облысевшую голову, низко поклонился и пролепетал:
- Здравствуйте, батюшка! С возвращением, ваше сиятельство!
- Господи, Иван Васильевич, и вы туда же. Ну, какой я вам батюшка? И тем более, ваше сиятельство? Я ведь уже просил вас отказаться от своих лакейских привычек. Вы не слуга, а служащий, работающий по найму. Надо же, в конце концов, чувствовать и уважать своё человеческое достоинство. Быть может, холуйство кому-то и нравится, мне же оно просто противно. Поймите же, наконец, это. Своё дело вы знаете хорошо, в доме вами все довольны, и мне вы, как родной человек; так что перестраивайтесь, сударь, и смелее…
- Я буду стараться, Владимир Андреевич.
- Вот это уже хорошо. Теперь, поскольку вы здесь, Иван Васильевич, я хочу предупредить вас в том, что через три-четыре часа наш дом посетит известная поэтесса госпожа Дицман. Она баронесса, молода, красива, и мне она очень нравится. Обедать мы будем в большой гостиной; подготовьте её хорошенько к такому торжественному случаю.
- Хорошо, Владимир Андреевич, я сейчас же и займусь этим.
Поручик уже повёл рукой, чтобы взяться за ручку двери, но тут же, опустил её и вновь повернулся к дворецкому.
- Иван Васильевич, вероятно, вы хотели что-то сказать мне, коль так усердно торопились сюда?
-Владимир Андреевич, час назад курьер Императорского двора передал для вас именной пакет, - с поклоном ответил дворецкий, - пакет лежит на вашем рабочем столе. Вся другая почта в порядке её поступления размещается в шкатулке для корреспонденций.
- Хорошо, Иван Васильевич, почтой займусь позже. Сейчас наша главная задача позаботиться о том, чтобы гостиные должным образом благоухали свежими цветами. В общем, надо сделать всё, чтобы наша гостья, войдя в этот дом, сразу же почувствовала, что здесь ей все рады.
- Всё так и будет, Владимир Андреевич, - с живостью воскликнул дворецкий.
- И вот ещё что, Иван Васильевич, через два-три часа мне потребуется машина; распорядитесь подготовить её к этому времени.
Дворецкий в ответ только поклонился.
- И, пожалуйста, пусть подготовят ванную. Пока у меня всё.
С этими словами поручик чуть заметно кивнул головой и скрылся за дверью.
Подойдя к столу, он вдруг почувствовал себя в не очень устойчивом положении; причиной тому был знакомый ему стандартный пакет, в котором он тотчас же заподозрил неотвратимое препятствие на пути осуществления только что принятого решения. К горлу подступил ком недоброго чувства: лицо поручика мгновенно изменилось, оно стало мрачным и безутешным; то, что было совсем рядом, теперь оказывалось в необозримом будущем.
Наконец, преодолев минутное отчаяние, он взял в руки пакет и, стараясь сдержать своё разгорячённое воображение, не без трепета распечатал его.
Это была небольшая записка, всего в несколько строк, почерк которой он узнал сразу, от чего он тут же повеселел.
«Господи, от самой Государыни! – воскликнул поручик, оглядывая бумагу со всех сторон, - Её Величество приглашает меня к обеду следующего дня. Значит, этот день мой! Отлично! Я очень рад, что Её Величество даёт мне целый день отдыха. У Государыни действительно доброе сердце».
Долинговский, давая полную волю своим размышлениям, вдруг запел голосом торжественным, но негромким, открыто и настойчиво теша себя своими увлечениями. Растроганный добротой Государыни, он совершенно бессознательно, но с весьма приподнятым настроением кружился в танце и пел, создавая обворожительный образ безумно влюблённого человека.
Очнулся он от своего мечтательного забытья лишь в тот момент, когда постучали в дверь кабинета.
Лицо поручика внезапно изменилось: выражение пылкой искренней любви сменилось строгой озабоченностью, словно он всерьёз почувствовал всю важность предстоящих событий.
Вошёл управляющий; почтительно поклонившись и, как было ранее принято в этом доме, не начинать разговора без разрешения барина, остановился у порога с благодушным молчаливым взором, обращённым к поручику.
Долинговский глянул на вошедшего.
- Я слушаю вас, Андрей Петрович.
- Владимир Андреевич, завтрак приготовлен, куда прикажете подать?
- Хорошо! Минут через десять я спущусь в столовую, а пока приму душ.
Сдержанный взгляд управляющего выдавал сильное беспокойство.
- Андрей Петрович, вас что-то тревожит?
- Виноват я, Владимир Андреевич, запамятовал на радостях доложить вам о просьбе его сиятельства Дмитрия Павловича.
- Он что, был здесь?
- Так точно, Владимир Андреевич. Вчера вечером на моторе; спрашивали вас и, хотя по видимости сдерживались, мне показалось, что его сиятельство были в крайнем волнении; просили на случай вашего приезда известить его.
- Ничего, подождём до завтра; после Государыни я сам заеду к нему.
Поручик уже бросил взгляд на дверь, но, не сделав ещё и шага, как вдруг оживился какой-то новой мыслью. Он глянул на управляющего и сказал:
- Андрей Петрович, я уже предупредил дворецкого и вас ставлю в известность о том, что сегодня нашей гостей будет не только важная, но и весьма знатная дама. Мне бы так хотелось устроить эту встречу, чтобы она походила на очень большой праздник в нашем доме. Баронесса не только знатна, но и прекрасна как небесный ангел.
Губы поручика улыбнулись одной из тех улыбок, в которых удивительно сочетаются мучительные переживания и самое большое счастье.
Теперь мы твёрдо убедились в том, что внезапное решение поручика просить руки и сердца госпожи Дицман принимается всерьёз, хотя по существующим в светском обществе понятиям вступление в брак - дело чрезвычайно сложное и весьма продолжительное.
И в самом деле, тщетно было бы пытаться найти тот оправдательный довод такому смелому решению, который бы отвечал общепринятому в аристократических кругах пониманию. Тем более, как нам уже известно, госпожа Дицман принадлежит к тем женщинам, про которых никто никогда не скажет, что они могут по воле случая пренебречь своим врождённым благоразумием.
Однако, мы также помним те немногие оценки внутренней борьбы её здравого рассудка с желанием всерьёз подчиниться весьма смелому чувству…
В общем, сейчас невозможно предугадать, чем закончится это столь внезапное желание Долинговского, охваченного в эти часы самым возвышенным душевным состоянием просить руки и сердца у госпожи Дицман.
Время шло, и поручик, не теряя ни минуты, после душа и завтрака, упорно продолжал готовить себя к этой необычной встрече, весьма тщательно обдумывая подробный план своих предстоящих действий. Он был достаточно настойчив и более прозорлив в эти безмерно беспокойные минуты.
«А что, если она не даст своего согласия?» Одной этой мысли было достаточно, чтобы резко изменить душевное состояния поручика; он сразу же почувствовал, как страх входит к нему в душу; такой исход его желаний казался ему сейчас хуже всякой смерти.
«Неужели, когда я заговорю о браке, я буду таким же жалким и растерянным, каким я чувствую себя сейчас? Несомненно я робею; первый раз в своей жизни я испытываю что-то похожее на омерзительный страх, который могут испытывать только неловкие жулики, пойманные с поличным на месте преступления. Вот она, истинная неудержимая любовь! С одной стороны, я безмерно счастлив, но с другой, я просто могу оказаться в настоящем аду».
Надо сказать, что это последнее слово показалось Долинговскому бессмысленным и даже совсем неуместным словом во всей этой истории.
«Я похож на человека, который сам себя пугает перед этой божественной женщиной. Да, я безумно люблю её, и в поступке моём, кроме чувствительности и искренности, она сердцем почувствует и мою надежду».
Эти неожиданные мысли настолько приятно польстили тщеславию поручика, что он почувствовал себя на седьмом небе.
Перебирая в памяти с большим для себя удовольствием все те слова и фразы, которые ему надлежит сказать сегодня госпоже Дицман, поручик вдруг, словно натолкнувшись на какое-то препятствие, вновь пришёл в крайнее замешательство. «Боже правый, а как же Её Величество? Она ведь покровительствует мне. Обойти Государыню - это будет верхом дурного тона».
Эта новая для поручика мысль расстроила все его планы. Всё получалось совсем не так, как прежде он себе представлял. Неизменной оставалась лишь его безмерная любовь, заполнявшая самые сокровенные уголки его сердца.
Крайне раздосадованный, он расхаживал взад и вперёд, строя всякие предположения о том, как воспримет Государыня его решение обвенчаться с госпожой Дицман.
Вся серьёзность и пыл влюблённого, в конце концов, сосредоточились исключительно на истинной доброте Её Величества. Опасаться каких-либо возражений со стороны Государыни было бы невообразимой крайностью.
«Да это естественно, - говорил поручик себе, - я в таком возрасте, что само собой напрашивается моё право самому распоряжаться своей собственной судьбой в таких сугубо личных делах. Однако моё сердце может заставить сжаться, если Государыня найдёт нужным под каким-нибудь, на Её взгляд, веским доводом, например, военного времени, попросить меня повременить с бракосочетанием».
Поручик глубоко вздохнул и задумался.
«Если я хочу преуспеть, - думал про себя влюблённый, - мне, прежде всего, надо прикрыть своё желание каким-нибудь решительным предлогом, на который ответ бы заключал в себе не только согласие Государыни, но и Её самые искренние поощрения».
Какое-то время поручик был в восторге от собственных мыслей, так удачно вязавшихся со всем тем, что ему предстояло завтра пережить в Царском Селе.
Однако, о чём бы он сейчас не думал, мысли тут же возвращали его к любимой, ибо для юноши в двадцать пять лет душа и тело повинуются лишь одному – самому тайному желанию своего сердца.
«Как медленно тянется время, - думал поручик, - я больше не в силах оставаться здесь!»
Лицо Долинговского внезапно вспыхнуло. Он быстро подошел к столу, нажал кнопку звонка, а когда вошёл слуга, велел подать машину к подъезду.
По дороге в гостиницу его встревожило одно обстоятельство, от которого в голове появились новые мысли; ему захотелось сделать своей возлюбленной такой подарок, от которого сердце госпожи Дицман запылало бы огнём, а душа утонула бы в блаженстве. Но где взять такой подарок? И можно ли удивить какой-то безделушкой далеко не бедную даму, тем более завладеть её сердцем. А ведь это, в сущности, самое главное к чему всей душой стремился Долинговский.
В глубоком раздумье, в полном отчаянии он стал ломать себе пальцы.
Наконец, чтобы иметь хоть какой-нибудь результат, поручик по памяти стал перебирать наиболее чтимые родовые реликвии, - и вдруг, ему припомнилась история с ларцом, который по старому родовому обычаю передаётся от поколения к поколению, как символ вечности, знатности и богатства всего княжеского рода.
«Может ли быть, - подумал поручик, - чтобы этот ларец, спрятанный от посторонних глаз в глубоком подземелье, простоял сотни лет и, к чести людей этого рода, не был вскрыт и опустошён. Я не очень верю таким преданиям; по-моему, эта родовая легенда является чистейшим вымыслом какого-нибудь остроумного человека своего времени».
Едва только поручик нашёл для себя эти неожиданные подозрения, у него мелькнула мысль вскрыть ларец и убедиться в истинном величии своих приёмных предков. Вначале эта мысль заставила его глубоко задуматься, но, спустя несколько мгновений, загораясь своей решимостью подарить эту тайну любимой женщине, он всерьёз и в полном восторге стал обдумывать план своих действий.
«Мы вдвоём войдём в это тайное подземелье, и на этот раз я с великим желанием открою перед госпожою Дицман этот загадочный семейный ларец. В эти минуты, непременно, у нас обоих будут самые сильные ощущения; следовательно, надо только уловить такой момент, когда в прекрасных голубых глазах баронессы исчезнут все неодолимые препятствия, я попрошу её руки и сердца».
Этот внезапный план так обрадовал поручика, что он без малейшего сомнения почувствовал себя счастливейшим человеком. Однако, несколькими минутами спустя, его вновь стали беспокоить мысли тревожного предчувствия. Особенно это стало заметным в тот момент, когда машина остановилась у подъезда гостиницы; у поручика был такой вид, точно он готовился войти в клетку хищного зверя, что совсем не вязалось с его истинным желанием в эти самые ответственные минуты. Ему даже почудилось, что он дрожит то ли от страха, то ли от нетерпения в ожидании встречи с любимой женщиной.
Было около трёх часов пополудни, когда поручик, поднявшись во второй этаж, постучал в незнакомую ему дверь.
Этот тихий, робкий стук застал госпожу Дицман в разгар самых сладостных мечтаний, которые так настойчиво кружили ей голову, что она забыла даже и думать о каких-либо помехах своему настоящему счастью.
Какое-то время ей пришлось переждать пока её мысли не заняли надлежащий порядок и не стали её настоящей опорой.
В этот промежуток времени она успела ещё раз посмотреть на себя в зеркало и, обменявшись взглядом со своим изображением, спокойно подошла к двери.
- Войдите!
Вошёл Долинговский, свежесть и внешний вид которого были безупречны.
- О! Вольдемар! Вы строго держите своё слово!
- А разве вы могли сомневаться в этом?
Баронесса ответила ему ласковой доверчивой улыбкой с выражением самого глубокого счастья.
Поручик подошёл к ней вплотную, взял её нежную руку и словно сосуд, наполненный самым дорогим вином, поднёс её к своим губам. А когда глаза их встретились, они мило улыбнулись друг другу.
- Вы обещали мне, сударыня, пообедать со мною в моём доме. Прошу вас, дорогая Эль, спуститься вниз; там, у подъезда нас ждёт машина.
Баронесса чуть заметно улыбнулась.
- Хорошо! Свои обещания я редко меняю. Я в вашем распоряжении, дорогой Вольдемар!
Поручик удовлетворённо улыбнулся, подошёл к двери, открыл её и, делая знак рукой, пригласил её к выходу.
Влюблённые переживали восхитительные минуты; всю дорогу до самых ворот княжеского дома на Фонтанке, они шутили, улыбались и поглядывали друг на друга с невыразимой нежностью. Со стороны казалось, что для этой парочки жизнь становилась каким-то особым безмятежным раем. Да, это были поистине блестящие успехи влюблённых. Но, как не велики были их успехи, это были лишь первые шажки к сближению двух любящих сердец; успехи мимолётные, хрупкие, хотя вырастали они с неудержимой быстротой.
Как только машина остановилась в трёх шагах от подъезда, водитель, стараясь быть весёлым и приветливым, мигом соскочил с подножки и, склонив голову перед влюблёнными, открыл дверцу машины.
Баронесса, подстрекаемая любопытством, сделала несколько шагов вперёд, окинула взором сад, двор, ряд декоративных елей, посаженных вдоль закруглённой подъездной аллеи, парадный вход в дом и величественный фасад всего дворца; затем, не скрывая своего восхищения, повернулась к поручику.
- Господи, Вольдемар, это же настоящее чудо! Теперь я понимаю вас, почему вы так любите ели. Они действительно прекрасны!
Поручик, внимательно следивший за госпожой Дицман, улыбнулся с лёгким ироническим оттенком.
- Господи, боже мой, мы что же, опять перешли на вы? Нет, нет, дорогая Эль, ведь мы только что решили!.. Это не справедливо, ведь так?
Баронесса утвердительно кивнула головой, подтверждая своё согласие.
Затем Долинговский подошёл к баронессе, почтительно поклонился и, взяв её под руку, сделал знак, указывая на парадную дверь.
- Прошу, сударыня, осмотреть с тем же вниманием и внутреннюю часть моей смиренной холостяцкой обители.
Поблагодарив поручика за его любезное приглашение, баронесса, повинуясь его воле, вместе поднялись во второй этаж и вошли в огромный зал дворцовой библиотеки.
Здесь на полках из дорогих пород красного дерева размещалось десятки тысяч томов книг старых и современных авторов. Белые стены библиотеки были увешаны произведениями живописи в основном старых мастеров. Столы и стулья, со своей богатой отделкой, пришедшие из прошлых веков, ещё заслуживали того, чтобы о них говорили, как о настоящем чуде искусства.
Баронесса обошла весь зал, не проронив ни слова, хотя её любопытство с каждым шагом росло на глазах.
Бросив последний взгляд на портрет старика с обнажённой лысой головой, напоминавшего какого-то страшного призрака, окутанного белым прозрачным покрывалом, она приблизилась к поручику.
- Здесь всё так расставлено и убрано, что невозможно уже что-то добавить или что-то изъять, не потревожив саму суть такого достойного убранства. Особенно внушают к себе почтение, полотна старых мастеров кисти, которые можно сравнить лишь с самыми достойными предметами поклонения.
- Да, правильно, вкус к живописи здесь господствовал не в одном поколении.
И как бы в подтверждение своих слов, поручик указал на стопы пожелтевших от времени книг.
- Вот здесь покоится открытая часть трёх вековой родовой летописи. Однако, скрытую или, как принято сейчас говорить, секретную часть своего архива эта семья предпочитала хранить в специально оборудованном помещении. Всё это терпеливо пополнялось постигавшими несчастиями и подлинными радостями людей, обременённых баснословным богатством. Каждое поколение имело своих летописцев. В этих многовековых трудах много загадок и тайн. Я, вероятно, не рождён для того, чтобы интересоваться, по крайней мере, сейчас, такими пустяками, как они мне кажутся.
***
ГЛАВА 21. ЗОЛОТОЙ ЛАРЕЦ
Сегодня день в моей жизни особый и чтобы торжество было полной чашей, мне хочется в часы нашего обеда дать повод, дорогая Эль, не только позабавить наше любопытство, но и внести достойную ясность в наши отношения. Словом, я хочу открыть ту сущность семейной тайны, которая позволила прошлым и нынешним поколениям Долинговских пребывать в исключительно гордом спокойном состоянии. Но для этого нам, сударыня, придётся спуститься в глубокое подземелье. Там стоит родовой ларец, наделённый сказочным могуществом. По преданию, он не открывался с 1620 года. Фантастический достаток каждого поколения людей всегда был достойным неприкасаемым хранителем этого легендарного ларца. Он был символом родовой вечности, знатности и богатства всех поколений.
- Бог мой! Вольдемар, ты удостаиваешь меня такой чести, от которой по недостатку смелости у меня забегали мурашки. Я, пожалуй, не решусь спуститься в подземелье, хотя любопытно было бы взглянуть на этот загадочный ларец. Вероятно он из чистого серебра или золота? Ты ведь видел его?
- Я видел лишь силуэт ларца; в то время он не стал для меня ни предметом соблазна, ни тайной, которая могла бы польстить моему любопытству. Это было для меня, то же, что бренчание монет в чужом кармане. Тем более, что мне показали ларец с верхней ступеньки подвальной лестницы; таковы были правила этого семейного феномена. Я даже удивлён не был и, вероятно, потому, что рос баловнем, который чего бы не пожелал, он всегда получал с избытком.
Поручик, улыбаясь, посмотрел на баронессу так, точно хотел ей сказать, что тогда он не любил так сильно.
Госпожа Дицман дружески протянула свою руку к руке поручика, давая таким образом думать, что она понимает его мысли.
- Ах, Вольдемар, - сказала она, - откройте мне, в чём тут весь секрет и какова будет цель моего посещения подземелья, ибо я настолько любопытна, что совсем сгораю от нетерпения.
- Дорогая Эль, то, что происходит сейчас со мной, я могу пояснить лишь там, в глубоком подземелье, в тусклом свете свечей и при открытом ларце. И это всё, сударыня, что я в силах ответить твоему деликатному любопытству. А теперь, дорогая, позволь проводить тебя в гостиную.
За столом гостиной, утопающей в живых цветах, влюблённые сели не рядом, как это обычно бывает, а у края стола напротив друг друга. Стол, покрытый белоснежной скатертью, был наполнен свежими и сочными плодами из южных стран, салатами, мясными и рыбными блюдами со всевозможными для них соусами, различными сырками на серебряных тарелочках, редкостными винами в дорогих сосудах, хрустальными бокалами и рюмками. Рядом со всем этим великолепием стояло несколько позолоченных шестисвечных канделябров, вероятно приготовленных для вечернего времени.
Всё это забавляло и настораживало госпожу Дицман. Она даже невольно вздрогнула, увидав такое непостижимое изобилие блюд.
Поручик в свою очередь тоже удивился в душе, но внешне он даже бровью не повёл, словно здесь было всего столько, сколько и должно было быть.
С минуту молодые люди смотрели друг на друга молча, потом оба засмеялись тихо и умилённо, представляя собой истинную поэтичность влюблённых. В своих взглядах, в своих жестах они чувствовали взаимную привязанность и чистейшее желание соединиться в единую долгую жизнь.
Без четверти пять, пополудни, поручик смущённо улыбнулся, а затем встал и, почтительно поклонившись, сказал:
Прошу тебя, дорогая Эль, спуститься со мной в подземелье. Это займёт не более получаса. Мы откроем ларец и убедимся в великой честности моих приёмных предков. Там же, быть может, я осмелюсь сказать тебе то, о чём я больше всего думаю в последнее время. Поручик улыбнулся, в глазах его светилась надежда, он стоял и ждал, довольный тем, что совсем скоро эта девушка со всеми своими чувствами будет безраздельно принадлежать только ему. Однако, надо признать, что над всеми мыслями и желаниями Долинговского, всё ещё преобладало сомнение. И это сопутствующее чувство совместно с надеждой тончайшими оттенками блуждали в его глазах, по-прежнему полных нежности и безраздельной любви.
Баронесса глядела на поручика дружеским беспокойным взглядом. Затем, учтиво приблизившись к нему, взяла его за руку, сжала её и, не отрывая взгляда, тихо сказала:
- Пойдёмте, ваше сиятельство!
Путь в подземелье лежал через кабинет владельца замка и две тайные комнаты, оборудованные скрытыми запорными механизмами, которые по специальному заказу были изготовлены и установлены по месту и тщательно замаскированы лучшими мастерами Рима.
Влюблённые вошли в кабинет и остановились перед портретом мужчины в генеральском мундире. Больше всего здесь бросались в глаза надменность и спокойная мужская гордость, но если верить кисти художника, это были черты достойного сановника.
Баронесса внимательно разглядывала портрет генерала и ни словом, ни жестом не выдавала своих чувств.
Однако поручик чувствовал, что её любопытство нестерпимо растёт с каждой секундой; он подошёл к ней, коснулся её руки и сказал:
- Мой батюшка, Андрей Павлович Долинговский.
Художник запечатлел облик пятидесятилетнего генерала от артиллерии с неизменной чинностью, которая не покидала этого человека ни в обществе людей, ни в быту и всегда была направлена исключительно ко благу отечества и семьи.
Поручик сделал несколько шагов в сторону, вероятно, вспомнил какие-то детали из своей детской жизни; затем, неожиданно повернувшись к баронессе, с беспокойством в голосе сказал:
- Он любил меня, как родного сына, не подозревая о том, что мне известны все подробности моего раннего детства. Его добрая привязанность ко мне затушёвывала прошлые обиды и смягчала моё сердце.
- Это делает тебе честь, господин поручик! Я подозреваю, что ты тоже любил его тем мужским инстинктом, который в большей степени обнаруживается у людей, привычных к размышлениям.
- Да, наверно так; мне было позволено всё, разумеется, в пределах безупречной порядочности. Я всегда чувствовал, что в моей детской душе было намного больше доброго, чем злого.
Баронесса с удивлением глядела на поручика, который, как ей казалось, больше походил на родного наследника этой гордой родовой династии, чем на её преемника.
Вся эта сцена длилась не более минуты; затем, обводя глазами комнату, баронесса обратила особое внимание на огромный портрет женщины, которая по некоторым деталям одежды и манере держать себя, хорошо подмеченными художником, очень походила на властную хозяйку этого дома.
- Мая матушка, - неожиданно пояснил поручик, она скончалась, когда мне было всего семнадцать. В дни каникул, когда я приезжал сюда из Парижа, её любовь и ласки ко мне не имели границ. Она понимала мои прихоти и разнообразила их, обостряя в моей детской душе самые великодушные чувства к этой удивительной женщине. Она была частью всех нас.
Поручик тяжело вздохнул. Баронесса приблизилась к нему, взяла его за руку.
- Вольдемар, ты любил её не только за её доброту, но, вероятно, находил в ней какое-то сходство с родной матерью? У всех женщин есть что-то общее в любви к детям.
- Сейчас я почти не помню свою родную мать, ведь мне тогда шёл лишь четвёртый год. В Париже я рос в большом достатке и никогда не заглядывал далеко вперёд, а тем более, назад, да и о текущих днях за меня беспокоились другие. Быть может, поэтому таких понятий, как «добро» и «зло», никогда не существовало. А здесь во время каникул я был самым добродетельным ребёнком. Никакой обманчивой ясности я не чувствовал, когда княгиню Ольгу Михайловну называл мамой. Со своей стороны, она делала всё, чтобы я был доволен ею. А я всегда старался быть достойным сыном.
Баронесса смотрела и слушала поручика с большим восхищением, которое с особой нежностью сквозило в её глазах, а внутри себя она чувствовала, как любовь и радость наполняют её сердце. «Я никогда в своей жизни не испытывала ничего подобного,- говорила себе баронесса, - должно быть, это и есть то чувство, которое называют любовью? Да, наверно, я и в самом деле полюбила. Что же дальше? Ведь мы сегодня расстанемся».
На лице госпожи Дицман заиграл лёгкий румянец, а выражение её глаз уже не скрывало тайну её страданий.
- Что с тобой, дорогая? Тебя что-то беспокоит?
Баронесса кивнула головой в знак согласия.
Наступило молчание. Затем она наклонилась к уху поручика и голосом совсем тихим, но с самыми доверительными интонациями сказала:
- Вольдемар! Я люблю тебя больше жизни! Прости меня за такую откровенность; это ужасная черта моего характера. Я не могу лгать.
Поручик замер, как громом поражённый; казалось, он никак не мог взять в толк, что же произошло; оттенки удивления и счастья, лихорадочно сверкали в его глазах. Он нежно обнял и поцеловал баронессу; слёзы градом катились по её щекам.
С этой минуты поручик, овладев собой, преднамеренно сделал небольшую паузу и, не отрывая своего взгляда от лица любимой, крепко прижал её обе руки к своей груди.
- Ты плачешь, дорогая?
Баронесса опустила голову. Поручик прикоснулся губами к её рукам.
- Я тоже люблю тебя и буду любить вечно!
В наступившей тишине были слышны лишь учащённые дыхания влюблённых.
- А теперь, дорогая Эль, - сказал поручик, прерывая молчание, - нам необходимо набраться терпения и спуститься в подземелье.
Слова Долинговского сопровождались лёгкой улыбкой, которая тотчас передалась устам баронессы. Она ослабила свои пальцы, бережно сжимаемые руками поручика, давая таким образом понять, что она согласна и готова следовать за ним.
Поручику пришлось сделать не более десяти шагов, чтобы оказаться рядом со статуей Петра Великого. Император стоял в нише стены и разделял собой весьма большой книжный шкаф в нижней его части на две равные половины, в каждой из которых было не менее двух-трёх сотен томов, большая часть которых принадлежала старым изданиям в твёрдых позолоченных и посеребрённых переплётах.
Поручик протянул обе руки к короне Петра, повернул её вокруг оси на три полных оборота, выждал минуту, пока не услышал щелчок, а затем вновь повернул её, но уже на четыре оборота в другую сторону. Спустя несколько секунд началось движение в самой статуи, которое закончилось тем, что Император поднял правую руку до уровня глаз.
Закончив своё занятие, Долинговский подошёл к баронессе, улыбнулся ей и показал рукой в сторону открывающейся потайной двери.
Звук рычагов и пружин скрытых механизмов был столь незначительным, что его можно было принять за передвижение стульев в соседнем помещении.
Место, куда вошли влюблённые, носило отпечаток сочетания роскоши и нищеты. Ни одного окна, а богато убранные стены, чудесно расписанные разрозненными библейскими изречениями, поражали воображение. Пол и потолок оживляли абстрактные оттенки белого мрамора. Что же касалось обстановки, то она состояла здесь из массивного дубового стола, сохранявшего свой патриархальный дух, на котором стояли два золотых шестисвечника с полными белыми свечами.
Любопытство госпожи Дицман било через край; и действительно, тут было чему дивиться: весь облик этого глухого погребка, вероятно, был создан руками мастера с богатой фантазией.
Поручик зажёг все двенадцать свечей, и тут взгляд его остановился на стальной решётке, из которой веером выступало десять фигурных рычагов; это был кодовый механический замок потайной двери, ведущей в последний отсек тайного подземелья.
- Ещё немного терпения, дорогая Эл, и мы будем на месте.
С этими словами поручик подошёл к решётке. Было видно, как под его внешним спокойствием скрывалось сильное волнение. Несомненно, он верил в свою удачу, однако некоторые мысли в противоположность желаниям волновали его сердце и разум. В то же время он понимал, как важно сейчас, поглубже запрятать все свои сомнения.
Баронесса, с удивлением следившая за ним, заметила некоторую неуверенность в его действиях и жестах. Желая поддержать любимого, она взяла его за руку, а когда тот повернул к ней голову, поцеловала его.
От неожиданности поручик застыл с вытянутой рукой, пальцы которой в этот миг поднимали крайний рычаг кодовой решётки.
- Господи, боже мой! – испуганно воскликнула баронесса, когда прямо перед её глазами неожиданно поплыла стена. От страха она вздрогнула и замерла в неподвижности.
- Прости, ради бога, дорогая, - спохватился поручик, - мне бы следовало предупредить тебя, но я и сам не ожидал, что всё произойдёт так быстро.
Баронесса смущённо смотрела на Долинговского.
- Теперь ты видел, дорогой мой Вольдемар, какая я трусиха?
Поручик почувствовал прилив сил.
- О! Дорогая Эль! Ты себе и представить не можешь, как я трушу, ведь мы на пороге самой святой тайны.
Влюблённые обменялись взглядами. Затем поручик взял подсвечник, и они молча вошли в такое же небольшое и не освещённое помещение, как и первое, прошли в нём несколько шагов и остановились перед чётко обрисованной дверью.
- Сударыня! – Весело и настойчиво воскликнул поручик, - это последняя дверь, которую, непременно, должна открыть женщина, не только красивая и решительная, но и одарённая талантами как богиня!
- Господи, Вольдемар, у меня нет таких достоинств.
- Вот, вот! И обладающая великой скромностью! Открывайте, сударыня!
- Нет, нет, я не имею такого права.
Поручик прижал руку к сердцу.
- О! Только не эти слова! Они так не кстати, дорогая Эль! Они лишают меня надежды боготворить тебя в этом доме, как полноправную хозяйку, которая будет вольна во всех своих действиях и поступках.
Баронесса чувствовала себя неловко под вопрошающим взглядом любимого.
- Дорогой Вольдемар, - с достоинством ответила баронесса, - самое дорогое, что есть у каждой женщине – это её честь. Сейчас я счастлива уже тем, что уединившись с тобой в этом подземелье, мы дышим одним и тем же воздухом и с большим желанием боготворим друг друга. Но что, если мы ошибаемся? Если это простое юношеское увлечение, которое, как лёгкая утренняя роса испарится с восходом солнца? И потом?.. Баронесса бросила на поручика красноречивый взгляд, который говорил: «Я не совсем понимаю твой намёк на полноправную хозяйку?»
Поручик сразу понял значение этого взгляда не хуже, если бы любимая задала этот вопрос словами.
Он застенчиво улыбнулся.
- Сударыня, - ласково сказал Долинговский, кивая головой на загадочную дверь, - только там мы можем узнать истинную цену нашим словам и нашим чувствам. Я не вправе ставить каких-либо условий, но я очень прошу, дорогая Эль, открыть эту дверь и войти вместе со мной в наше будущее.
Баронесса с улыбкой смотрела на поручика.
- Вольдемар, ты говоришь так, словно за этой дверью мы познаем тайну нашей общей судьбы?
- Именно так, дорогая!
- Ладно, раз уж ты предоставляешь мне право открыть эту дверь, - сказала баронесса, стараясь скрыть своё волнение, - я сделаю это с большим для себя удовольствием.
Поручик молча поклонился.
Под прямым взглядом влюблённого, баронесса вплотную подошла к стене и слегка надавила на ручку двери; усилие сразу же увенчалось полным успехом. Затем она повернулась и с улыбкой взглянула на любимого, словно призывала его в свидетели.
- Прошу вас, Ваше сиятельство!
Баронесса произнесла эти слова с таким радостным восклицанием, что Долинговский не мог удержаться от улыбки.
Он сделал три шага к тёмному дверному проёму и остановился.
- А теперь, сударыня, молю вас следовать первой, ибо свет, которым мы располагаем, в большей степени благоприятствует лишь впереди идущему.
- Хорошо, Вольдемар, я иду, но совсем не знаю, чем всё это кончится? И баронесса с невольной улыбкой посмотрела в глаза Долинговского.
- Уверяю тебя, дорогая, не надо понимать так, словно мы подвергаемся какой-то непонятной нам участи. Мне кажется, что воспоминания этих чудесных минут будут утешать нас в самые неприятные времена нашей жизни.
С этими словами поручик протянул баронессе руку, и они вместе стали спускаться по каменной винтовой лестнице.
- Ты чувствуешь, дорогая, как прекрасно это безмолвие?
- Господи, у меня такое чувство, Вольдемар, что всё это похоже на хороший сон, пригрезившийся мне глубокой ночью; при свечах мы оказались где-то далеко от реального мира.
Поручик сделал протестующее движение.
- Согласен с тобой, дорогая, только на половину: мы действительно оказались вдали от чужих взглядов, но находимся по-прежнему в реальном мире, обременённом светскими условностями, которые не всегда совпадают с желаниями молодых влюблённых. Однако, несмотря ни на что, я впервые чувствую себя в этом мире таким счастливым и восхищённым твоим присутствием, дорогая Эль, что так бы вот всю свою жизнь и держал бы тебя за руку, чтобы никогда не быть нам далеко друг от друга.
Поручик почувствовал, как нежная рука баронессы легонько сжала его пальцы.
Влюблённые медленно спустились вниз и, не останавливаясь, подошли к невысокому каменному пьедесталу, на котором стоял большой ларец, тонко отделанный золотом и серебром. Это скорее был типичный образец старорусского кованого сундука, которыми обзаводились в средние века зажиточные бояре для хранения своих богатств.
Несмотря на свою массивность, ларец был редкой уникальной вещью в современном мире. Хотя ещё есть такие дома, где чтут и хранят старину, как и свои родовые богатства.
Молодые люди с минуту молчали в полном изумлении; свет свечей, отражаясь от ларца мерцающими отблесками золота, создавал впечатление огромного богатства в этом ларце.
Не отрывая глаз от ларца, влюблённые обошли пьедестал со всех сторон и неожиданно для себя обменялись взглядами.
- Теперь моё самое горячее желание, дорогая, - сказал поручик, - открыть эту фантастическую сокровищницу.
Баронесса, желая скрыть своё обострённое любопытство, подняла голову, обводя глазами стены и свод, сложенные из массивного серого гранита, окаймлённого по периметру кладки тёмными тонами испанского дуба.
- Какой, однако, тут свежий воздух? И как легко дышится здесь?
- Ты права, дорогая, внутренние достоинства вентиляционной системы тут безупречны; разве не чудо, что в этой каменной каморке так свежо и чисто? Но вот что хранится в этом нарядном сундучке, мы сейчас посмотрим.
Поручик взял баронессу под руку и подвёл её к лицевой стороне ларца. Затем, поставив подсвечник на пьедестал, он начал поворачивать овальные ручки, расположенные таким же веером на стенке ларца, как и рычаги кодового замка первой тайной комнаты.
- Внимание, вывожу последний рычаг, - спокойно сказал поручик, откидывая назад голову.
Через секунду крышка ларца стала медленно приподниматься, создавая шорох вращающихся шестерёнок.
Увидев в ларце гору драгоценностей, баронесса вскрикнула и с таким изумлением глянула на поручика, что тот не мог удержаться от улыбки.
Тысячами огоньков, окрашенных всей гаммой красок, отразилось наполненное доверху содержимое ларца; бесценные творения искусства из алмазов, золота, серебра и драгоценных камней щедрой небрежностью открылись глазам влюблённых.
- Господи, Вольдемар, может быть, нам не следовало сюда спускаться? Эти богатства не только восхищают, но и пугают своими размерами и своей таинственностью. Тут всего столько, что этим сокровищам мог бы позавидовать сам Монте-Кристо!
- Да, конечно, я бы и не стал сюда спускаться ради самого себя, но нас теперь двое и я бы хотел, чтобы наследниками их стали мы оба, дорогая Эль! И не заботясь о том, что сейчас могут последовать возражения, поручик с особой деликатностью взял обеими руками руку баронессы и поднёс её к своим губам; затем, взяв из ларца золотое кольцо с бриллиантом, надел его на палец своей возлюбленной и сказал:
- Теперь, сударыня, если вы не возражаете, я готов взять под свою защиту не только вашу честь, но и всю вашу жизнь!
С этими словами Долинговский торжественно опустился на одно колено, высоко вскинул голову, взгляд его был полон любви и нежности.
- Сударыня! – воскликнул поручик с какой-то особой вежливостью, - я прошу вас стать моей женой!
С минуту баронесса смотрела на Долинговского; её пристальный взгляд, казалось, хотел познать глубину и правдивость тех слов поручика, которые пробудили в её сердце тысячу приятных ощущений, а на слегка побелевшем лице вызвали сильное волнение.
Всё это было похоже на то, что и ожидал поручик; поэтому в ожидании ответа он глядел на свою возлюбленную с видимым спокойствием.
- Я люблю тебя, дорогая Эль! – сказал он ласково и уверенно, - настолько люблю, что не имею больше ни сил, ни желания жить для себя одного; ты ведь знаешь, что у меня теперь, осталась только ты и только с тобой я могу обрести настоящее счастье!
Баронесса опустила глаза. На мгновение ею овладело страстное желание броситься в объятия любимого, но в тот же миг она почувствовала грозившую ей опасность.
«Боже, какое-то страшное наваждение, - подумала она, - я чуть было не обесценила все свои девичьи чувства к мужчине, которые мне всегда были дороги».
И в то же время, окрылённая предложением поручика, она чувствовала, как душа её наполняется сладостным блаженством.
- Ах, Вольдемар, - сказала баронесса, краснея, - ты же знаешь, что я тоже люблю тебя. И если моя любовь так же дорога тебе, как твоя мне, то у нас хорошая надежда на наше обоюдное счастье. Но…
- О! Бога ради, дорогая, умоляю тебя отказаться от всех «но» и «нет». Сегодня такой день для нас обоих, когда мы со всей откровенностью признаёмся друг другу в самой искренней и желанной любви.
Хотя поручик говорил спокойно, он с тревогой следил за глазами своей возлюбленной и был достаточно прозорлив, чтобы почувствовать, что её продолжает мучить какое-то опасение.
И действительно, в выражении лица баронессы нельзя было не заметить среди проявлений большой любви, сдержанного беспокойства.
Выказывая все знаки внимания и любви своему избраннику, баронесса уклонилась от прямого ответа, давая понять, что нуждается в каких-то предварительных пояснениях.
Поручик, продолжая стоять на одном колене, смотрел в глаза своей возлюбленной и в ожидании ответа не в силах был произнести ни слова.
Тогда девушка сжала его руку и заговорила не торопясь, но с каким-то особым жаром:
- Ах! Вольдемар! Я понимаю, какую огромную боль причинит мне наша разлука. Ведь нам надо признать, что она неизбежна. Если я скажу, что не смогу жить без тебя – это будет только малая доля того, что я к тебе чувствую! Ты просишь меня стать твоей женой, я трижды могла бы ответить «Да»! Если бы для нашей помолвки сложились обстоятельства, соответствующие нашему положению в обществе. Ты - князь, я - баронесса – это уже нас обязывает уважать высокие традиции бракосочетания этого круга. Иначе нас не поймут и, более того, наш брак осудят.
- Вот в том-то и беда, дорогая, что мы находимся в реальном мире, и никуда от этого нам не уйти. Я прекрасно понимаю, что нам грозит, если мы проявим пристрастия к парадоксам; самый последний негодяй может унизить наше достоинство.
- Да, это так, к сожалению. Сейчас наше бракосочетание можно считать лишь только планом и, ввиду военного времени, весьма неопределённым.
- Нет, напротив, сказал поручик, - у меня есть возможность, дорогая, не выходя за рамки наших светских нравов, решить этот важный вопрос для нас обоих на достаточно высоком уровне. Но только при одном условии.
- Условии? - смущённо повторила баронесса.
- Да, дорогая, при условии полного твоего согласия. Надеюсь, ты не сомневаешься в моём искреннем желании и в моих способностях?
- Господи, Вольдемар, конечно же нет; как я могу в чём-то сомневаться, если я люблю тебя больше жизни и готова сейчас доверить свою судьбу твоему сердцу!
Слушая эти слова, поручик, залившись горделивым румянцем, молча смотрел на свою возлюбленную; взгляд его был полон ангельской нежности.
- Завтра по желанию Государыни, я обедаю в Александровском дворце, и поскольку Её Величество покровительствует мне, я воспользуюсь случаем, заговорю о нас и попрошу Её благословения на наш брак.
Долинговский улыбнулся, как улыбаются, когда хотят твёрдо верить в свой успех.
- Не исключаю, - продолжал поручик, - что Её Величество, по своему обыкновению, пожелает лично познакомиться с госпожой Дицман. Ведь вы в каком-то роде землячки.
- И всё-таки, надеяться только на случай, дорогой Вольдемар, не достаточно. Да и нет у нас такого серьёзного повода, который бы мог убедить Её Величество одобрить нашу помолвку.
- Позволь с тобой не согласиться, дорогая, - возразил поручик, - у нас есть всё, чтобы с благонравием и честностью гордо заявить о нашей помолвке кому угодно – будь то простой слуга или же сама Государыня. Мы обладаем всеми достоинствами молодой пары и высоко чтим чувство чести и порядочности; наша обоюдная любовь вполне законна и не лишена житейских добродетелей. Мы горячо любим друг друга и наши чувства и склонности не выходят за рамки существующего состояния общества. Добровольное вступление в наше брачное общение – это только наша проблема, дорогая Эль! И не следует ни нам, ни кому-либо другому искать какие-то доводы и объяснения причин нашей помолвки. Да всё это ты знаешь, дорогая, не меньше меня; я лишь только озвучил эти мысли и озвучил для того, чтобы отбросить все ложные сомнения в такую минуту.
Баронесса слушала поручика с большим вниманием; лицо её удивлённо прояснялось. А когда Долинговский, продолжая стоять на одном колене, закончил свою речь, она сказала:
- Признаюсь, дорогой Вольдемар, твои слова так подействовали на меня, что я более не в силах сдерживать своё желание не разлучаться с тобой! Я даю себе клятву всегда держать своё сердце в вере истины, полной здравого смысла. В этой вере я буду покорной тебе, любить и обожать тебя, быть всегда твоей до тех пор, пока ты предпочтёшь вернуть мне свободу.
Она взяла поручика за руку и тихо сказала:
- Вставайте! Отныне, я твоя, дорогой Вольдемар, я горжусь тем, что жизнь и честь свою я передаю достойному человеку!
«Дорогой читатель, отложи на несколько секунд наш рассказ, закрой глаза и, насколько это возможно, верни свою память в тот «миг» душевного сближения со своей возлюбленной или возлюбленным, в миг, когда ты впервые почувствовал себя, как и наш герой, глубоко умилённым и безмерно счастливым, ощущающим свою любовь во всей её силе и в великой её красоте! Этот миг прекрасен! Он - суть всей нашей жизни, в которой мы находим, имеем и теряем, но он остаётся с нами вечно!»
Слова баронессы оказали столь сильное действие на Долинговского, что он, как дитя, уткнувшись в край её платья, воскликнул:
- Боже мой! От такого счастья я могу сойти с ума!
Баронесса опустилась на колени, и они оба, обезумев от радости, звонко рассмеялись.
Весь остаток этого дня влюблённые провели с видимым удовольствием; они посвящали друг друга во все подробности своих дальнейших планов, весьма насыщенных остроумными и полезными предложениями и советами. Были моменты, когда им обоим приходилось призывать на помощь всё своё мужество, чтобы преодолеть соблазн и не наделать глупостей. Время летело неумолимо быстро, и было уже далеко за полночь, когда наши герои с возбуждёнными и счастливыми улыбками на устах расстались у подъезда гостиницы.
***
ГЛАВА 22. ПОРУЧИК В ЦАРСКОМ СЕЛЕ, ВСТРЕЧА С ЦЕСАРЕВИЧЕМ И ГОСУДАРЫНЕЙ
На другой день в полдень поручик выехал в Царское Село. Погода была на редкость ясная и безветренная.
У ворот Александровского дворца из охранного помещения к Долинговскому вышел совсем ещё юный подпоручик, белокурый, с добродушным и приветливым лицом. В его глазах ясно читалось, что появление Долинговского для него не было неожиданностью. Офицер, улыбаясь, подошёл к поручику, который, сделав несколько шагов навстречу, крепко пожал протянутую ему руку.
- Мне поручено встретить вас, господин поручик, и проводить вас в приёмную Её Величества.
Долинговский поблагодарил его, и они оба направились в дворец.
По дороге молодые люди обменялись несколькими фразами о здоровье Императрицы, Цесаревича Алексея Николаевича и великих княжон. К немалому огорчению поручика он узнаёт, что Цесаревич второй день не встаёт с постели; но благодаря сильной любви к жизни, как заметил сопровождающий, он быстро идёт на поправку.
Едва только они переступили порог приёмной, как из боковой двери к ним вышел дежурный флигель-адъютант, обладатель красивой физиономии и, как показалось поручику, истинный аристократ с весьма заметной болезненной гордостью.
- Господин поручик, - сказал полковник, удостоив Долинговского лёгким поклоном, - Её Величество, прежде чем встретится с вами, просила проводить вас в покои Алексея Николаевича; Его Высочество болен и убедительно просил, чтобы вы навестили его сразу же, как только прибудете во дворец. Я уже имел честь доложить Цесаревичу о появлении вашего мотора. Слава богу! Его Высочество идёт на поправку, и будем весьма рады, если ваша встреча придаст Алексею Николаевичу большую уверенность в своё выздоровление. Прошу вас, господин поручик, - сказал полковник, указывая рукой на дверь.
Долинговский с грустной улыбкой кивнул головой.
Когда поручик вошёл в комнату, Цесаревич лежал в постели с повязанной белым бархатом шеей и производил впечатление больного ребёнка, глядевшего на Долинговского с кроткой и печальной улыбкой, сознающего своё столь тягостное положение.
Холодный пот покрыл лоб поручика; с явной тревогой на лице он смотрел на посеревшее лицо мальчика, на его потускневшие глаза, на побелевшие губы, на короткие взъерошенные волосы, и от неожиданного впечатления у него сжалось сердце.
Заметив испуг поручика, Цесаревич вскинул голову, приятно улыбнулся и спросил:
- Вольдемар, вы что? Не узнаёте меня? Должно быть, я ужасно выгляжу? Будте искренни, скажите правду.
Долинговский поклонился и сразу же ответил с обычной своей скромностью:
- Выглядите вы, Алексей Николаевич, на все сто; вот только повязка и постель меня немного смутили.
- Да, да, совершенно верно, это всех удивляет, - с горькой улыбкой подтвердил Цесаревич, - но мне теперь легче, хотя сам ещё не знаю того времени, когда совсем встану; однако, насколько это будет в моих силах, я постараюсь приблизить его.
С этими словами Цесаревич и поручик обменялись утешительными улыбками.
- А теперь, - продолжал наследник трона, - вы не можете себе представить, Вольдемар, как мне приятно послушать ваш рассказ о делах армейской жизни. Возможно, вы расскажете мне много из того, чего я ещё не знаю; ведь вы играете на Северном фронте достаточно важную роль, чтобы знать не хуже генерала Рузского всё то, что происходит на этом направлении.
Долинговский поклонился так, что его поклон можно было принять за живейшую симпатию к этой теме.
Тем не менее, в своих рассказах он не достиг высокой степени красноречия; ему всё время казалось, что его сообщения больше походят на многословные разглагольствования, от которых будущий монарх тщетно пытался добиться чего-то более определённого, и, надо сознаться, что от этой неудовлетворённости поручик чувствовал себя глубоко несчастным. Он уже стал подумывать о том, что хорошо было бы перевести разговор в какое-нибудь другое русло…
- Вольдемар, у вас такой вид, словно вы испытываете чувство унижения от того, что изо всех сил стараетесь загладить промахи наших генералов. Мы ведь друзья, и потому надеюсь, что не оскорбляю вас такими подозрениями?
Нет, нет, что вы, Ваше Высочество. Являясь к вам, я не думал, что мне придётся отвечать вам о военных баталиях столь скрупулёзно. Ваши познания и ум настолько превышают обычный разум человека вашего возраста, что ставят меня в тупик. Вы проникаете в самую суть результата, глубоко анализируете его и весьма успешно выявляете ошибки.
- Ошибки и промахи наших полководцев весьма значительны; я это знаю потому, что больше всего интересуюсь именно нашими неудачами на фронтах. При разработке планов всегда надо переходить от сложного к простому, простое никогда не подведёт потому, что оно всегда совершенно.
- Но для этого, Ваше Высочество, необходимо иметь немалые знания; тут должна быть серьёзная наука.
Вы правы, Вольдемар, нашим генералам ещё многому надлежало бы подучиться. Однако, несмотря ни на что, наши враги рано или поздно все равно будут повержены.
- Несомненно, Ваше Высочество, иначе и быть не может.
Разговор продолжался около часа; поручик смотрел на больного и у него возникли серьёзные опасения в том, что из-за столь продолжительной встречи, Цесаревич стал чувствовать чисто физическую усталость.
Поручик уже начал обдумывать свой прощальный манёвр, как вошёл доктор, приятно улыбнулся собеседникам и сказал:
- Господа, прошу простить меня за вторжение; медицина предписывает докторам свой строгий порядок, который и ваш покорный слуга давал клятву никогда не нарушать его требований. Позвольте вам напомнить, Ваше Высочество, что массажист ждёт вашего разрешения войти.
- Хорошо. Передайте ему, пусть войдёт.
Доктор поклонился и вышел.
- Благодарю вас, Вольдемар, что вы нашли время встретиться со мной, как это бывало и раньше в мирное время.
В эти минуты наследник был очень бледен; вздыхая с добродушием, он протянул поручику руку.
- Помните, Вольдемар, что мы друзья, - сказал он на Французском языке, - а друзья расстаются лишь на время.
Поручик учтиво поклонился и вышел.
В конце коридора его поджидал уже знакомый читателю молодой офицер; мрачные мысли поручика, запавшие глубоко в душу, держали его в мучительном напряжении. Память назойливо воскрешала всё то, чего он вовсе не желал видеть.
«Бедный мальчик, должно быть, уже привыкший к своим огорчениям, занимает свой ум разбором военных баталий; по всей вероятности – это единственный отдых, какой он сам себе придумал. Если ему суждено по милости божией, - продолжал размышлять Долинговский, - стать в будущем монархом – ворошить мир уже будет одарённый ум истинного полководца. Даже сейчас этот болезненный мальчик изумлял меня поразительными способностями раскладывать строго по полочкам неудавшиеся сражения, указывая мне на ошибки принимаемых решений. Его Высочество был так огорчён ими, что я невольно начинал стыдиться за своих генералов».
Медленно приближаясь к поджидавшему его офицеру, поручик всё ещё чувствовал на своём лице вспышки испуга и скорби…
«Я выполнил просьбу Государыни, но явиться к ней прямо сейчас, значит напугать Её своим видом. Нет, нет, мне надо какое-то время, чтобы избавиться от своих мрачных мыслей, которые в одинаковой степени отражаются на всей моей физиономии».
Когда Долинговский вплотную подошёл к подпоручику, тот с беспокойством посмотрел на него и молча стал ждать хоть какого-нибудь объяснения. Но поручик, взяв под руку молодого человека, попросил его пройти вместе с ним в картинную галерею.
Минут через пять туда вошёл дежурный флигель-адъютант. Заметив офицеров, полковник ускорил шаг и подошёл к офицерам с необычайной здесь поспешностью.
- Господа, - обратился он к ним со своей обычной краткостью, - пройдите, пожалуйста, в приёмную Её Величества.
Офицеры в ответ только поклонились.
В ту минуту, когда молодые люди входили в приёмную, из кабинета Её Величества вышел министр Императорского Двора граф Фредерикс, седовласый, статный, с длинными, похожими на крылья взлетающей птицы усами, в полной генеральской форме.
- Здравствуйте, Вольдемар! – сказал он, протягивая поручику руку, - мы вызвали вас по очень важному делу. Но, к сожалению, наши планы расстроились… И слава богу, что вы здесь; по крайней мере, в настоящее время; вас очень хотел видеть Алексей Николаевич. Вы, вероятно, уже виделись с Его Высочеством. Государыня тоже была настроена на эту встречу. Её Величество хорошо знает вас и считает вас не только своим другом, но и другом всего двора. Все мы уверены в том, что вы и впредь будете вкладывать всё своё усердие в служение Их Величествам.
- Что я должен сделать, ваше превосходительство? Я сделаю всё, что вы мне прикажите.
- Нет, нет, никаких приказаний. Разве вы забыли, Вольдемар, что тут не приказывают. Здесь, как и прежде, несмотря на военное время, уважают доброту, бескорыстие и самоотверженность.
- Я помню, ваше превосходительство, я всегда был и буду весь к услугам Их Величеств. Я подтвердил бы им это, если бы только Их Величества удостоили меня чести конкретными поручениями.
- Побольше бы таких благородных сердец, свободных от всех злонамеренных отголосков, которые считают великой честью служить Императору и Отечеству.
- Ваше превосходительство, я не знаю таких офицеров, которые недостойно служили бы Его Величеству.
- Увы, мой милый Вольдемар, всё же есть и такие, на которых нельзя положиться; вместо того, чтобы служить своей стране по совести, они предпочитают холодный расчёт и честолюбие.
В эту минуту вошёл камердинер Её Величества. Он склонился перед присутствующими и, придавая своему взгляду извиняющее выражение, сказал:
- Господа, Государыня ждёт господина Долинговского.
Камердинер ввёл поручика в небольшую рабочую комнату слуги и остановился перед закрытой дверью кабинета. Затем, повернувшись к Долинговскому, сказал:
- Господин поручик, сделайте всё возможное, чтобы успокоить Государыню; Алексей Николаевич болен – для всех это большое несчастье, а для Императрицы-матери глубочайшее горе.
Поручик, не отвечая, кивнул головой, что было равносильно согласию.
Камердинер открыл дверь и доложил о поручике.
Императрица сидела за большим рабочим столом, откинувшись на спинку золочёного кресла. В руках она держала раскрытую книгу. В центре стола стояла средней величины китайская ваза, наполненная свежими цветами.
Долинговский быстрым шагом приблизился к Императрице и почтительно поклонился. Вне всякого сомнения, его бледность напугала Государыню, в Её глазах читался страх. Поручику пришлось сделать над собой большое усилие, чтобы придать своему взгляду торжественный блеск.
- Господи, Вольдемар, вы напугали меня, - приветливо воскликнула Императрица, протягивая руку для поцелуя. – Вы только что повидались и побеседовали с Алексеем Николаевичем, скажите, Вольдемар, вы нашли его сильно изменившимся?
- Да, Ваше Величество, Его Высочество сильно возмужал. В нашей беседе мне пришлось часто краснеть и за себя и за наших некоторых генералов; необыкновенная зрелость талантов Его Высочества вскрывала массу очень важных проблем и ошибок командиров, неспособных, прежде всего в своих средствах, искать надлежащий выход в разгаре сражений. Ваше Величество, нет сомнений в том, что в этих удивительных стенах растёт истинный полководец.
- Алексей Николаевич очень сильно любит свою армию. В последнее время он перечитал массу книг по истории военного искусства не только российских авторов, но и многих зарубежных.
По лицу Государыни пробежала довольная улыбка. Но спустя мгновение мысли Императрицы приняли другое направление. Она сложила книгу и с молитвенным жаром взглянула на Долинговского.
Поручику даже показалось, что глаза Государыни сильно повлажнели.
- Ах, Вольдемар, болезнь Алексея Николаевича разрывает мне сердце. Даже сейчас, когда боли его стали утихать и температура упала, я не могу успокоиться. Я ищу вокруг себя какой-либо благоприятной приметы, которая могла бы избавить меня от немой безнадёжности. Я знаю, что жадные до сенсаций особы представляют меня жертвой шарлатанства и бранят за то, что в покоях дворца я позволяю старцу Распутину своими молитвами помогать сильно страдающему Алексею Николаевичу. Ведь я не только Императрица, но и любящая мать, когда я вижу, что при появлении старца у постели больного, облегчение наступает немедленно. Я принимаю это, как милость божию, выше которой нет ничего в нашей жизни.
Слова Государыни оказали столь сильное воздействие на Долинговского, что он, в конце концов, оказался за тысячу вёрст от прежнего своего суждения.
И в самом деле, потрясённый состоянием здоровья наследника и тем выражением ужаса, которое он увидел в глазах Императрицы, поручик был уже не в состоянии даже мысленно противиться появлению Распутина при Высочайшем дворе. Ему стало как-то не по себе за свои ранние убеждения, которыми ему приходилось делиться со своими товарищами.
В эти минуты твёрдо став на точку зрения Императрицы-матери, он, пожалуй, не задумываясь, ринулся бы в бой за Государыню со всеми Её могущественными противниками.
И, однако, несмотря на то, что Долинговский так душевно вникал в несчастье Царского семейства, одна мысль, постоянно стоявшая особняком в его сознании, была для поручика важнее всего.
Излишне добавлять, что это не ускользнуло от Императрицы.
Она поднялась с места, делая вид, что ей необходима разминка, прошлась по комнате, не произнося ни слова, затем, садясь на прежнее место, любезно указала Долинговскому на рядом стоящее кресло.
- Вольдемар, - сказала Государыня с грустной улыбкой, - вы мне как родной сын, и поэтому надеюсь, что я не преступлю моей симпатии к вам, если попрошу вас поделиться со мной вашим сугубо личным беспокойством, которое, как мне кажется, вы стараетесь держать в тайне.
- Ваше Величество, я и без того обязан вам великой милостью!
- Боже всемогущий! Зачем же так думать? Это уже просто нехороший тон, Вольдемар; вы поссорились с начальством, с друзьями или, может быть, влюбились безответно?
- Ваше Величество, я не только влюбился, я вчера просил руки и сердца у баронессы Эльзы Дицман. Мы готовы хоть сегодня вступить в брак по доброй воле и по обоюдному согласию; но, как нам обоим кажется, это может поставить нас в весьма неприятное положение, хотя мы и убеждены в чистоте наших желаний.
Императрица удивлённо смотрела на поручика, который с последней фразой опустил глаза.
На минуту наступило молчание.
В лице Государыни было столько благородства и участия, что она слегка привстала и по-матерински положила свою руку на плечо поручика. Было очевидно, что откровенность Долинговского Государыня восприняла с большой радостью.
- Вольдемар! Я так рада за вас, что не нахожу слов для достойного одобрения.
Выражение больших серо-голубых глаз Императрицы придавало какую-то особую уверенность Её словам. Это была победа, на которую несколькими минутами раньше поручик смел лишь только робко надеяться.
- Мой дорогой Вольдемар, я вижу, вы говорите о браке, как человек, твёрдо решивший разделить своё сердце с самой видной красавицей.
Я говорю так потому, - продолжала Императрица, - что с госпожой Дицман я беседовала на благотворительном вечере в Петрограде перед самой войной. Я сама попросила Аннушку представить её мне. Её стихи, её голос, которым она читала их, меня очаровали. И сама она была истинной красавицей. Девушка вела себя образцово во всех отношениях. Было бы очень любопытно узнать: не ошибаюсь ли я в том, что представляю себе мою очаровательную знакомую вашей невестой. По крайней мере, вы заслуживаете такого счастья!
Поручик застенчиво улыбнулся.
- Ваше Величество, - сказал он, тушуясь, - вы не ошиблись: мне известно о вашей доброте к поэтессе Дицман на упомянутом Вашим Величеством благотворительном вечере.
Императрица с улыбкой и блеском в глазах глянула на поручика.
- Вольдемар! О том, что вы влюблены, я заметила в начале нашей беседы. Но теперь, поскольку я знаю и вашу невесту, это прелестнейшее создание, я беру на себя смелость выразить восхищение вашим выбором. У меня сейчас трудное время, но несмотря на это, я с большим желанием приму вас в любое время и, если вы будете готовы связать себя семейными узами, я от имени вашей матушки дам своё благословение.
Возвращение из Царского Села в Петроград Долинговскому казалось триумфальным. На все предметы, отдалённые и близкие, он набрасывал свой мифический покров, наделяя их каким-то фантастическим вымыслом. Это были минуты философского опьянения, готового поколебать все законы реального мира. Ему казалось, что он спускается с божественных высот прямо в благоуханный рай. Словом, наш герой на какое-то время ушёл во власть своих грёз, на которые было способно его воображение.
***
ГЛАВА 23. ПОРУЧИК ДОЛИНГОВСКИЙ ГОСТЬ ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ ДМИТРИЯ ПАВЛОВИЧА
И только на последней версте при въезде в город он вдруг, со свойственным ему перевоплощением, улыбнулся и вполне сознательно сбавил скорость своего мотора, несущегося, как сказал бы моряк, на всех парусах. Через две-три минуты он уже хорошо владел собой: был сдержан и спокоен. На углу Лиговского он свернул на Невский и направил свой мотор прямо к Сергиевскому дворцу.
Узнав из доклада слуги о том, что мотор Долинговского только что остановился у подъезда дворца, великий князь Дмитрий Павлович сразу же бросился встречать друга.
С радостными улыбками друзья встретились посреди картинной галереи, примыкавшей левым крылом к кабинету в нижнем этаже.
Великий князь взял под руку поручика, и они оба вошли в кабинет.
- Я знал, Вольдемар, что вы уже должны были вернуться с фронта и уже начал опасаться, что не увижу вас и сегодня.
- О да, ваше высочество, я действительно вернулся вчера и прошу извинить меня, что не смог навестить вас в тот же день.
- Странное дело! Вольдемар, с каких это пор вы предпочитаете церемонность? Для вас, надеюсь, я, как и прежде, тот же Дмитрий, ваш друг без всяких добавлений. Или, быть может, у вас есть другие мотивы, о которых я ещё не знаю? Это было бы ужасно!
Великий князь вопросительно глянул на Долинговского; тот, оправившись от смущения, отрицательно кивнул головой.
- Нет, нет! – воскликнул поручик, - я всегда дорожил и дорожу дружбой больше всего на свете. Пути наши могут расходиться, но сердца, как мне кажется, всегда будут сохранять верность нашей дружбе.
Молодые люди переглянулись, как бы подтверждая взглядами непогрешимую истину только что прозвучавших слов.
- Так оно не только должно быть, но так оно и будет, - сказал в. князь, предлагая гостю соседнее кресло.
Тотчас же между ними завязалась оживлённая беседа, представлявшая живейший интерес для поручика. В. князь много рассказывал об интригах старших и младших офицеров Могилёвской Верховной ставки, к которой он если и чувствовал искреннее уважение и симпатию, то только потому, что совсем рядом был Государь, с которым ему больше приходилось говорить, чем слушать.
Великий князь сообщал, что с Государём творится что-то неладное; с каждым днём Он становится всё более инертным ко всем происходящим событиям, как в самой армии, так и за её пределами. Он осунулся, постарел и производит на своё окружение удручающее впечатление. Среди офицеров Ставки ходят слухи о том, что Государь находится под страшным распутинским гипнозом. «Вот, Вольдемар, дошла очередь и до Ставки; мысль об этом настолько изнуряет меня, что я просыпаюсь среди ночи и долго не могу успокоиться и заснуть. Чёрная тень Распутина роковым образом связала Престол, правящий Петроград и Ставку; правительство и генералитет, окружающий Государя, в большинстве своём состоят из «ставленников» Распутина. Близость этого мерзавца к престолу возмущает не только подданных Его Величества, но и серьёзно беспокоит наших союзников.
Через своих послов Бъюкенена и Палеолога Англия и Франция осторожно намекали Государю о том, что Распутин позорит не только монархию, но и всю Россию. Не дремлют и немцы: в последний мой приезд на Ставку ко мне подошла компания молодых офицеров и предложила посмотреть листовку, источником которой была газета «Флигенде Блаттер». На мерзкой листовке слева был изображён Вильгельм, меряющий вершками длину артиллерийского снаряда. Справа на коленях перед Распутиным стоял Николай II, меряющий аршином… у Распутина».
На минуту в кабинете наступило молчание. Долинговкий смотрел на собеседника широко раскрытыми глазами. Было очевидно, что он был просто ошеломлён. Лицо его приобрело выражение оскорблённого человека.
- Да как они посмели?! – воскликнул поручик с лицом, побелевшим от ненависти, - никто не имеет права порочить Императора Великой России!
Дмитрий Павлович нахмурил брови и, как все благородные натуры, старался скрыть своё возмущение.
- Вольдемар, - сказал он спокойно и не торопясь, - неприкосновенен самодержавный монарх и всё, связанное с ним, лишь для его подданных, но для Германии наш Государь такой же враг, как и мы с вами. Ведь не случайно западноевропейская пресса буквально забита подобного рода статейками о Распутине и Высочайшем дворе. Договорились уже до того, что Россией правит не Государь, а какой-то грязный сибирский мужик, расположившийся в покоях Царицы. И в самой России развлечения Распутина самого дешёвого трактирного пошиба служат предметом негодующих пересудов, в которых неизменно фигурирует Царица и дамы высшего света. Нередко на этой почве можно слышать и страшное слово «измена». После того, как Государь принял Верховное командование, ни одно крупное событие на фронтах не решается без предварительного совещания со «старцем». А, если принять во внимание, кто окружает Распутина, то обстоятельства для утечки самых секретных планов складываются как нельзя лучше.
Слова друга звучали необычайно трагически и, быть может, поэтому Долинговский слушал в. князя с каким-то мрачным предчувствием надвигающейся беды. Он думал о Государыне, больном ребёнке, о Государе и России и о том негодующем ропоте, который идёт по всей стране. Поручик начинал понимать, насколько неосмотрительно было со стороны Государыни уверовать в божественную силу Распутина. Он был уверен в том, что всё создаваемое руками и умом Распутина в угоду Императрицы-матери, будет подвергаться самой омерзительной критике и клевете. И продолжаться это будет с неудержимым остроумием и подозрительностью до бесконечности, так как Императрица живёт в постоянном страхе за жизнь наследника и глубоко убеждена в том, что Распутин ниспослан Ей небесами, что он спасёт не только сына и всю Царскую семью, но и Династию в целом.
Чтобы окончательно убедиться в верности своих суждений, Долинговский с беспокойством глянул в глаза друга и спросил:
- Дмитрий, несмотря на все эти отвратительные истории, где-то в глубине души я слышу голос, защищающий Императрицу. Я и сам не знаю, как бы я вёл себя в подобных обстоятельствах. Государыня, любящая мать, её ребёнок смертельно болен, у которого тотчас же наступает облегчение с появлением Распутина у постели больного; это слова Государыни, я только что слышал их из её уст. В то же время я понимаю, что эти грязные пасквили несут в себе полное разложение всех нравственных начал династии в России.
В. Князь глянул на Долинговского и кивнул головой.
- Но и это ещё не всё, Вольдемар! О влиянии Распутина на Государя открыто заговорили и в общественных организациях, особенно зло с думской трибуны. Унизительно видеть с какой напористой смелостью господа думцы сочиняют всякие небылицы, лгут, лукавят касательно дел государственного управления, и всё это обыватель принимает за непреложные истины. Великий князь Николай Михайлович докладывал Государю, что поведение Распутина помогает общественным деятелям настраивать обывателя против Престола; что совершенно открыто образовалось несколько очагов инакомыслия таких, как Земский союз с князем Львовым, Городской союз с Челнаковым, Военно-промышленный комитет с Гучковым, и, что при такой разношерстной компании, кроме беды для Династии и России, ждать решительно нечего. Знаешь, Вольдемар, что на это ответил Государь? - «Всё то, что вы мне говорите, я слышу уже много раз. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь мог это подтвердить документальными данными. Но на всякий случай я дам указание министру Внутренних дел разобраться в этом деле». Равнодушный и спокойный тон Государя вызвал бурю чувств в человеке, радеющем о Стране. Николаю Михайловичу пришлось призвать на помощь всё своё мужество, чтобы не нагрубить Государю. Да! Вольдемар! Жутко становится и за Династию и за Россию! Признаюсь тебе, Вольдемар, в том, что где бы я ни был, чем бы я не занимался, одна навязчивая мысль преследует меня всюду: «Надо убить мерзавца». Я понимаю, что всякое убийство есть дико-жуткое преступление и великий грех. И всё же у меня хватит сил во имя Родины взять этот грех на свою совесть. Миллионы людей убивают на войне потому, что они враги Отечества. А тут должен умереть один, самый вредный, подлый и циничный враг, сделавший Всероссийский Престол своей крепостью, откуда под прикрытием вееров льётся омерзительная, развращающая страсть, повергающая Великую страну в глубокий ужас. Я мысленно проследил весь жизненный путь этого мерзавца, следы и причины его морального падения, поэтому беру на себя смелость совершенно свободно заявить – готов без сожаления уничтожить Распутина. В конце концов, должен же кто-то положить конец этому открытому рассаднику мошенников, злодеев и лгунов, одержимых самыми низменными страстишками.
Долинговский хотел что-то сказать, как вдруг отворилась дверь кабинета, и лакей доложил:
- Его сиятельство граф Сумароков-Эльстон.
Друзья переглянулись, заулыбались, вскочили с мест и с большой радостью бросились в объятия вошедшему графу.
Нет ничего удивительнее лица человека, когда его душа наполняется каким-то особенным торжеством.
- Друзья!
С этим словом граф, он же князь Юсупов, не в силах был отказать себе в удовольствии заключить друзей в крепкое объятие.
- Вольдемар! И вы здесь? Как это здорово! Давно с фронта?
Юсупов смотрел на Долинговсого с выражением самой глубокой радости.
Поручик, обращая всё своё внимание на этот краткий вопрос, с улыбкой на устах тоже коротко ответил:
- Вчера утром со своей невестой!
Была минута, когда вспышка лихорадочного любопытства молнией засверкала в глазах молодых людей.
- Ка-к? – хором воскликнули друзья, переходя из мажора в минор.
- Господа! – Воскликнул Долинговский, - сейчас я хочу только одного, просить вас удостоить меня и баронессу Дицман своим присутствием при нашем венчании!
- Постойте, постойте, - сказал князь Юсупов, устремив на поручика вопросительный и в то же время любопытный взгляд. – Перед самой войной я встречал одно пленительное создание, настоящую воздушную Сильфиду с этим именем; она читала свои стихи, отдаваясь одному единственному чувству – непринуждённому спокойствию, присущему, между прочим, сильным натурам. Это был один из благотворительных вечеров, куда мы с Ириной были приглашены Государыней.
- Господи! Феликс! Я в восторге! Мне лестно сознавать, что Ирина Александровна не откажет нам и примет участие в нашем венчании.
Когда поручик обрисовал своим друзьям словами и жестами непостижимую тайну чувств и желаний влюблённого, друзья с большой убеждённостью согласились стать участниками этого скороспелого брака.
Вечером этого дня, гордый и довольный встречами с Государыней и друзьями, поручик спешил к своей возлюбленной, чтобы поделиться с нею желанными успехами, о которых ему столь же приятно будет сообщить, как и ей услышать, ибо теперь они могут совершенно свободно и открыто принадлежать друг другу навеки.
Баронесса была так увлечена этими сообщениями, что незаметно для себя, она смотрела на поручика, как зачарованная, словно перед нею открывали новое ранее неизвестное ей полотно Рембрандта.
***
Продолжение в книге первой части второй...
Книга первая. Часть первая
© Copyright: Фролов Владимир Иванович, 2012
Свидетельство о публикации №212070800178
Свидетельство о публикации №212070800178
Рецензии