Просто Маня. Ильти Южная

Оригинал на странице http://proza.ru/2012/04/28/4


В память и с любовью моей бабушке Мане.


Маня прибежала с огорода. В котомках лежали картошка, бурак, морковка, которые она накопала на своем участке. Наделы были возле карьера, там местные жители оккупированного городка возделывали землю. Надо было чем-то кормиться.
Ганс, встретивший женщину возле калитки, вытряхнул мешки на землю. Потфутболил свеклу ногой и довольно хорошим русским языком спросил:  «Самогон гнать будешь?»
«Что вы! Деткам отварю», - отвечала  Маня, собирая быстренько овощи и, ссутулившись, шмыгнула во двор.

 Немецкий офицер, занимающийся фуражом, со своими подчиненными обосновался в доме, который перед самой войной построил брат Василь. Сам брат до фронта не доехал. Разбомбили эшалон. Знакомые говорили, что в партизанском отряде на Миусе он.

Окнами дом выходил на улицу. Покосившаяся хатка в глубине двора, к которой примыкал дореволюционный амбар, был местом жительства Мани, троих ее малолетних детей и парализованной матери – старухи. Инсульт случился перед самым отступлением Красной Армии.

Нужду тянула Маня давно. Еще перед самой войной ее муж был арестован  по Указу Президиума Верховного Совета СССР от 26 июня 1940 года за самовольную смену работы. Не захотел ее казачура трудиться в шахте. Муж старшей сестры Паши, работавший десятником, хотел помочь, уговаривал, мог  перевести его на поверхность. Все же трое детей. Да нашла коса на камень. Нет, и все! Вот и забрали по суду на четыре месяца окопы рыть в Белоруссии. А там и страшный июнь пришел. Срок назначенный судом закончился, но призвали Федора в армию, и отправили на Дальний Восток.

А у Манечки нет профессии. Четыре класса церковно – приходской школы. Отец не  позволил больше учиться. Племянников смотреть надо было. А там, в неполные восемнадцать, засватали. Виделась она с мужем до свадьбы всего-то три раза. Но жили неплохо. Не бил, не унижал. Правда,  любви не было. А вот трое деток появилось. Люсю  в тридцать пятом нянчила. Надьку, в тридцать седьмом, чуть в трамвае не родила, еле успел муж на руках в роддом донести. А в конце  тридцать девятого сынок, Коленька появился. Жить бы, да радоваться! А тут горе всенародное пришло.

Сестры старшие в деревне трудились. Паша со своим мужем шахтером в Кузбасс  эвакуировалась. Осталась Маня одна в городе. Вот  огородами и живут. Да, одними овощами сыт не будешь. Просят детки хлебушка. Вот и приходиться картошку на зерно менять. И пешком до Азова за рыбкой идти, чтобы потом, за Доном на мешок муки выменять.

Правда, постоялец, немецкий офицер, не злой попался. Эриком зовут. Часто посылки из Германии получает. Там сладости, шоколад. Детишек угощает. Бывает и булку хлеба даст. Когда Коленьке гестаповец возле огородов нагайкой голову рассек, и  маленький жаром пылал, Эрик таблеток принес. Поправился мальчик. А вот ординарец, Ганс, тот стервец. В халупе все через день выворачивает, мать лежачую на пол сколько раз скидывал, все ищет чего-то.

Маня поначалу кур веревкой за ноги привязала, чтобы из сарая не выходили. Все же деткам яичко. Так Ганс и их нашел, заставил ощипать и суп немцам сварить. Избегала ординарца молодка.

Но хуже всего румынские солдаты были. По своей бедности из домов все выносили, даже панталоны. Маню, такая беда обошла. Все-таки офицер проживал. Не смели во двор союзнички забредать.

Канонады давно неслышно было. Отступила Красная Армия далеко. Установился в городе фашисткой режим. Слышала Маня, что на шахте имени Красина в шурф живых людей покидали. Среди них даже брат двоюродный был. Сдала подпольщиков бывшая секретарша горкома партии. Копирку со списком активистов сохранила и гестаповцам отдала. Хорошие, честные люди погибли. Девочки молоденькие среди них были. Жаль.

В тот день Маня вернулась из хутора, от сестер, к вечеру. В деревне все равно сытнее. Уточку несла детям. Как не тяжело было, а не пухли с голоду ее ребятишки. Тощие, как жердочки, макухе рады, но не больные.

Эрик веселый по двору ходил, песни насвистывал. Иногда казалось Мане, что и не немец он вовсе, по-русски без акцента говорит. А иногда такая ненависть к нему одолевала, когда родину ее поливал грязью.
Вот и сегодня поет Эрик:
«Кипучая,
Могучая,
Никем непобедимая,-
Страна моя,
Москва моя -
Ты самая любимая!»
Хотела Маня мимо прошмыгнуть. Жаль если утку отберут. А на глазах слезы. Где эта жизнь радостная, довоенная?

« А знаешь, Маня, мы Москву взяли!» – говорит вдруг немец молодке.  «Эх, пропади пропадом  утка!» - разгневалась женщина. Медленно, демонстративно вынула руку из кармана, на виду сложила кукиш, и под самый нос офицеру подсунула: «Врешь, не видеть вам Москвы! Сдохните, когда драпать до своего Берлина будете!». И развернувшись, ушла к детям.

В тепле напал на Маню сильный озноб. Трясло ее от страха. Вот придут сейчас гестаповцы, заберут, расстреляют. Ей всего двадцать шесть. Жить так хочется! И с детишками что будет? Люсе шесть годков, Наде - четыре, Коленьке только два исполнилось! А вот Москвы им, поганцам, точно не видеть! Не такая она Москва, что бы фашистам покориться!

Всю ночь продрожала Маня. Да, видно пожалел Эрик женщину. И Ганс в тот вечер отлучился. Так что  повезло молодухе.

Знала ли тогда полуграмотная Маня, что вот такая вера в победу простых, рабочих людей, недоедающих, замерзающих в окопах, в селах, в северном Ленинграде,  но честных и  трудолюбивых, смелых, любящих свою родину, что вот эта вера спасет Россию от порабощения, от унижения, от уничтожения!