Отец

Закат закрадывается в мои окна полосой красноватого света. Я просыпаюсь от касаний этих умирающих солнечных лучей и лежу в кровати, пытаясь вспомнить образы, которые только что стояли   перед моими глазами, пока я находился в полудреме. Образы нагло вертятся перед щупальцем моего проснувшегося рационального сознания, но не даются ему в руки, ускользают и растворяются.

Я смотрю на красноватые разводы заката на белых обоях и понимаю, что снова проснулся, и мне предстоит пережить очередную ночь моей жизни.

- Эта ночь для меня вне закона! - поет голосом Высоцкого крохотный попугай в моей голове. Он всегда слушает вместе со мной песни, выбирает себе какую-то одну, обязательно послушанную мной случайно, а потом несколько дней подряд напевает ее впопад и невпопад.

Я не обращаю на попугая внимания. Я постепенно просыпаюсь. Я проверяю, все ли со мной в порядке, тот ли я человек, что ложился спать сегодня в обед. Я не могу этого знать, я просто просыпаюсь к очередной ночи.

Я иду в ванную умыться и наливаю себе на кухне чай из почерневшего фарфорового пузатого чайника. В квартире царит полная тишина, которая словно обвивает меня своими бесцветными и всепоглощающими кольцами. Тишина - это большая змея. Она как питон, только тот питается разными мелкими зверушками, а тишина - тиканьем часов, скрипением половиц и дребежжанием стекол.

Я стою у окна и пью чай из маленькой фарфоровой чашки. Сегодня я рад Тишине. Горячий пар, исходящий  от чая, ловит в свои мокрые сети красноватые пылинки, кружащие в воздухе. Мне кажется, что я слышу, как одна из них с грустью вздыхает:

- Ну вот, я промокла! Теперь я больше никогда не смогу летать.

Последний уставший луч солнца убегает за горизонт, остается только розоватый шлейф, пурпурная корона на голове солнца-монарха. Розоватой кажется даже неуверенно примостившаяся на небе принцесса-луна.

Под окнами проезжает двадцать шестой трамвай. Он залихватски гремит металом по рельсам и везет пять-шесть человек с неестественно застывшими лицами, которым почему-то в самый момент заката нужно перебраться откуда-то с Университета куда-то на Шаболовку.

В чашке кончается чай. Я прощаюсь с солнцем. Вот и настала моя ночь...

***

Когда я переехал в мегаполис, мое вдохновение оставило меня, бесследно растворилось в воздухе вместе с привычным для меня ароматом хвои.

Оно обитало где-то там, в застывшем крохотном городке посреди лесов, где никогда ничего не менялось, где была какая-то усыпляющая атмосфера определенности и, кажется, тени и призраки ходили по улицам. В том городе никогда ничего не происходило...

Я жил там один, в крохотной квартирке возле леса и каждую ночь ходил гулять в темный-темный парк, за моим домом. Ничто не вдохновляло меня больше, чем стволы деревьев , шепот листвы, и знакомая асфальтовая дорожка, освещенная редкими фонарями.

Я давал деревьям имена и обнимал своих любимцев, здоровался со знакомыми кошками. Я бродил по одним и тем же маршрутам сотни раз, и они никогда мне не надоедали. Я верил в магию леса. Я верил в души деревьев, хоть и не верил в Христа. После каждой прогулки я возвращался домой вместе с зачатками рассвета, садился за старенький компьютер с пузатым монитором и писал, писал, писал, попивая разогретый в микроволновке глинтвейн.

Здесь, в гигантском пятнадцатимиллионном мегаполисе, я словно очнулся ото сна, столкнулся с тем, что реальный мир обрушивается на меня со всех сторон, делает меня самого реальным. Это больно, я словно становлюсь хуже и проще, теряю свою загадку, свою суть. Я теряю и забываю свои маленькие и большие привычки, перестаю слушать музыку, перестаю думать мои любимые мысли.

Я больше не могу любить себя, как любил прежде, и больше не могу писать.

Все эти годы, долгие годы, я жил словно с ощущением миссии. Я - не обычный. Я - создатель. Я живу ради своих произведений, я живу, чтобы передавать людям это ощущение загадочности всего вокруг, этот глубокий взгляд из бездны в бесконечность, что пронизывает все мое существо.

А теперь я утратил это, два мира в моей душе больше не уживаются друг с другом, и моя жизнь лишается смысла.  Все, что у меня пишется получается неискренним. Я больше не испытываю вдохновения, я забываю, какого это, я начинаю сомневаться, а были ли оно вообще. Изредка, когда я все же сажусь писать, мною руководит скорее страх от того, что я не пишу. Мне больно читать это, но я не могу вернуть свою музу и не могу вернуть смысл своей жизни. Мне осталась лишь Надежда.

- Эй, -  говорю я ей,  - я ведь стану великим писателем, правда?

Надежда гладит меня рукой по щеке. "Конечно, мой милый, ты станешь. Твои рассказы еще сотни лет будут вливаться в их сердца, и каждый будет видеть в твоих сроках отражение собственной души."

В такие моменты я улыбался, хотя и знал, что обманываю себя.

***

Я брожу по полутемной квартире. Она не моя, она принадлежит Самураю, но сейчас ее нет, и не будет еще много дней. Я смотрю на чужие груды предметов, на заброшенные вещи, на акварельные рисунки на стенах, в полумраке преображающиеся во что-то неясное и пугающее, и вдруг понимаю, что как раз сейчас ко мне придет что-то важное. Послание.

- Э нет, - говорит мне Комод, - не смотри на меня так испытующе, я тебе ничего не скажу, ты должен сам все понять.

- Да, да, именно так! - визгливо поддакивает ему табуретка, думай сам, сам, сам!

Часы ночи тянутся медленно и мучительно. Я пью чай, читаю Кафку с ридера у покрытого густым слоем пыли торшера, потом опять бесцельно брожу по комнатам, слушаю Haggard, потом Estetic Fear, вновь подхожу и отхожу от окна. Где-то часа в три ночи я выхожу из дома и иду в круглосуточный универсам "Черемушки" возле моего дома, где я оказываюсь единственным покупателем. Змеиная тишина не оставляет меня и там, только здесь она питается неродившимся шуршанием этикеток шоколадных батончиков.

Я расплачиваюсь картой и возвращаюсь домой,  съедаю купленный Сникерс, выпиваю пепси, потом грызу шоколад, запивая его чаем.

- Do you love me, are you playing you love game with me? - напевает мой попугайчик.

Где-то под утро, точно просветление, ко мне приходит мысль, взявшаяся изниоткуда.

- Мне надо увидеть моего отца, - вдруг говорю я вслух.

- Ну наконец-то! - сварливо бурчит себе под нос Комод и хлопает дверцей.


***

Я не видел своего отца тринадцать лет. Моя мама заберемена мной в восемнадцать, когда была еще первокурсницей, а в девятнадцать уже вышла замуж. Отец  был на пятнадцать лет ее старше. 

Кто он? Я понятия не имею. Я помню,  что он очень красив - это доказывает не только моя память и мое лицо, но и сохранившиеся фото. Почему-то он прочно ассоциируется у меня с Дэвидом Духовным, в их внешности есть что-то общее. Плюс в мои детские ассоциации влились моменты, когла маленький я, мама и папа лежали в одной кровати и смотрели по крохотному черно-белому телевизору "Юность"  "Секретные материалы".

Может быть каждую ночь я вижу, как в комнату входит мой отец и говорит: "ФБР! Специальный агент Анатолий Малдер, я здесь чтобы расследовать проклятие живого гамбургера!". А потом я забываю сон и живу как ни в чем не бывало. Я ведь и впрямь не запоминаю сновидений.

Я не могу судить своего отца, для меня он загадка. Я точно знаю, что он окончил горьковский литинститут, что у него не было родителей, он из детдома, что он хотел только одного: писать стихи, и потому отказывался быть журналистом, "разменивать" свой талант.

Он увез маму в Ступино, где мы и жили втроем в крохотной спаленке в квартире его сестры. Отец время от времени подрабатывал на мясокомбинате, мама работала учительницей. Как она рассказывала, ее зарплата тогда была 1500 рублей:  даже меньше, чем стипендия, которую она получала, пока училась. В основном на эти деньги мы и жили.

Но в детстве я не замечал нашего бедственного положения. Насколько я помню, со мной отец всегда был ласков, никогда он не зделал мне ничего плохого.

Когда мне было шесть, к нашему дому в Ступино приехала машина, мама забрала меня и мы уехали в другой небольшой подмосковный городок. Больше я своего отца не видел никогда. Он не писал мне писем, не платил алименты, просто растворился и исчез из моей жизни, так что шестилетний я даже не смог ничего понять. 

Я не могу сказать, что я страдал. Новые впечатления от переезда вытеснили из моих мыслей грусть по отцу. В конце концов, мне было всего шесть. Но до сих пор, когда я остаюсь один и прислушиваюсь к своей груди, в ней словно что-то рвется, чего-то не хватает. Я пытаюсь поймать это, но это даже сложнее, чем захватить убегающие сны в миг пробуждения.

- Я не дырявая! - говорит мне моя грудь, меланхолично глядя в небо, - просто чего-то не хватает... чего-то не хватает в тебе.

***

Я не мог отважится на такой поступок один, поэтому я выбрал себе компаньона - девочку по имени Алена Никонова. Немного полноватая, немного депрессивная, она почему-то всегда была мне очень симпатична, хотя между нами никак не могло быть ничего общего. Может быть, это потому, что с ней я совершенно не могу говорить откровенно. Откуда-то изнутри, как задыхающийся от жары крот, всегда вылезает веселая маска, и я начинаю шутить. Это лучшая защита от возможной боли. 

Мы с ней совсем не сильно знакомы. Один раз мы просидели в какой-то кафешке на Арбате целую ночь, совершенно одни во всем подвальном зале. Мы играли в лото и все говорили о чем-то. С тех пор я и стал считать ее своим другом, хотя после той ночи мы в течении года максимум перекидывались парой слов и все. 

Алена немного мазохист, большой пессимист, но добрая и нежная. Она будто призывает судьбу обрушивать на себя все возможные мелкие неудачи и боли, и судьба внимает ее просьбам.

У нее, самая несчастная семья из всех, что я только видел: отец - тиран, сумасброд, отчасти вне закона, и просто подонок, а Аленина мать связана по рукам и ногам детьми, и не может его оставить, чтобы не остаться без копейки.

Алена согласилась поехать в Ступино сразу, как только я попросил. Так все и началось.

***

В тот день утреннее пробуждение далось мне на удивление легко, будто какая-то неведомая сила влила в меня сверхмощный волновой энергетик, и теперь он бультыхался у меня где-то в районе печени, продолжая подавать энергию в топку моего молодого организма. Я встал с кровати с чистой головой и отдохнувшим телом. Со мной такое редко бывает.

Перспектива ехать в Ступино искать отца, которого я не видел тринадцать лет, почему-то не пугала и не казалась чем-то странным или безумным. Я не мог сформулировать, зачем мне это  было нужно, не мог ответить себе, что я буду делать, когда действительно увижу отца. Я отбрасывал эти вопросы.  Главное - двигаться. Главное - жить. Главное - искать. 

Даже когда я ехал на метро к Автозаводской, я не ощущал ни капли волнения, и это меня удивляло.

Только когда я вышел из подземки, на меня навалилось впечатление, что что-то вокруг меня весьма необычно. 

День был красивый и солнечный. Совсем не ощущалось, что уже осень, казалось все вокруг - естественное продолжение августа, а может и самого апреля.

Я задумался над этим и понял,что слово "август" всегда ассоциируется у меня с закатом, оно такое красноватое и немного с привкусом мармелада...

Я впервые был на Автозаводской. Район оказался до невозможности спокойным, будто вымершим, совсем не походим на Новогиреево, где я раньше жил. Там окраина бурлила и кипела, перемешивая  усталые лица в мешанине маршруток с армяно-таджико-водилами.

Я позвонил Алене. Она опаздывала, стояла в пробке, говорила, что будет не раньше чем через полтора часа. Это известие меня не взволновало и не огорчило. В моей душе родилось спокойствие далай ламы, скрещенное с мировоззрением индийского слона-людоеда. Я стал бродить по району. Автовокзал оказался совсем крохотным и каким-то несерьезным: маленькая будочка с кассой и залом ожидания, да два-три автобуса возле нее. На Ступино рейсы ходили примерно раз в час-полтора. 

Я купил пирожок, посидел в зале ожидания, вместе с пятью-шестью угрюмыми людьми, потом побродил туда сюда по окрестностям. Тут было спокойнее, чем в могиле. Расстояния, как и  принято на окраинах Москвы -  большие, размашистые, неаккуратные. Везде что-то было недостроено, недоделано, недочинено, недоотломанно, но от этого почему-то  даже милее.

В небольшом супермаркете я купил себе питьевой йогурт и булочку, потом  прошелся вдоль какого-то длинного изрисованного граффити забора, вернулся обратно. 

Все это время я не думал практически ни о чем, в голове будто гулял какой-то прохлаждающийся франт-ураган, достающий из карманов своего пиджака ветры пополам с разноцветными платками.

Попугайчик в моей голове напевал:

- Есаул, Есаул, что ж ты бросил коня!

Наконец, время куда-то улетучилось, и Алена приехала, принеся с собой запах пыли, приятных духов, пота, да  гигантскую кучу извинений.

- Я хотела доехать на метро, но Этот (так она называет отца) мне сказал, что типа ненадо, я тебя подвезу. Ну, мы и застряли в пробке. У него все через жопу!

- Ничего, - сказал я, - все в порядке.

Я зачем-то схватил ее под руку, и потащил покупать билеты. Почему-то на этом вокзале их выдавали только по паспорту, хотя, к примеру, на Выхино, никаких документов не требуют вовсе. Плати и вези хоть целый табор.

Мы еще немного пошатались по округе вдвоем, убивая время до отправления. Мы болтали о какой-то ерунде, не переставая. Содержание этих бесед  испарилось из моей памяти. Это и к лучшему.

Наконец, время пришло, мы забрались в высокий полупустой автобус, прогретый лучами, он немного пошелестел мотором, стоя на месте и тронулся. Никто даже не проверил наши билеты.

По-моему, я еще никогда не видел такой красоты из окон подмосковного рейса. Все вокруг было словно в сказке. То ли действительно Ступинское направление так прекрасно, то ли это солнечных свет играл злую шутку, но трава была зеленее зеленого, деревья все как на подбор красавцы а домики - милые и симпатичные. 

Мы с Аленой страдали какой-то ерундой, читали с телефона матерную поэму Пушкина и смеялись над особо извращенными моментами, потом смотрели древний мультик из восьмидесятых про Патталиро, потом еще что-то и еще. 

А потом автобус вдруг завернул, мимо пронеслас табличка "Ступино". Через минуту автобус остановился на вокзале.

***

У каждого города есть своя особенная атмосфера. Как бы описать Ступино?. Он мягкий и нежный, совсем как серая водоласка, только что снятая с батареи в прохладный день. 

- Как же здесь красиво! - воскликнула Алена, едва сойдя с автобуса.

Вдоль небольшой аллеи, уходящей от вокзала к домам росли цветы, нигде не было мусора, дома - раскрашены в яркие цвета, все какое-то свежее и чистое.

- Идем, - сказал я, - нам нужна улица Службина.

И мы пошли сами не зная куда, на каждом шагу спрашивая дорогу у людей. Все с удовольствием останавливались и улыбчиво объясняли нам, куда пойти, и что там будет.

Мне почему-то казалось, что все вокруг игрушечное.

- Здорово! - с улыбкой сказала Алена, - тут такие добрые люди. Вот у нас в Лобне тоже маленький город, но люди злые, московские. А тут все такие милые.

Один раз желание местных помочь нам дошло чуть ли не до абсурда. Мы зашли в тихую "пятерочку". Я купил себе йогурт, а Алена воды, заодно мы решили спросить кассира про улицу Службина и нужный нам дом. Кассир же, засомневавшись, побежал в соседний дворик, спрашивать у мужиков дорогу, минут через пять вернулся и гордо отправил в нас в совсем не правильном, как позже выяснилось, направлении.

Мы еще долго бродили следи низких зданий и бесконечных деревьев, пока наконец не вышли во дворик, который я моментально узнал, испытав какое-то щемяще-пародоксальное чувство флэшбэка. Все здесь точно такое же, как и тринадцать лет назад, ничего не поменялось, только будто стало меньше. Но это оттого, что я сам вырос.

- Эта ночь для меня вне закона! - снова пропел крохотный попугайчик в моей голове.

Березовая рощица с самодельными скамеечками, на которых сидит компания из шестерых бабушек, беседочка с мужичками, горячо что-то обсуждающими, хоккейная площадка,пустующая по случаю ранней осени, панельный девятиэтажный дом. Все это было мне до боли знакомо, будто и небыло никогда тринадцати лет, разделяющих меня и это место.

- Вот тут я жил! - сказал я Алене. Сердце мое забилось.

Мы проникли в подъезд, пройдя вслед за какой-то теткой с крохотной собачкой (у всех в Ступино почему-то только миниатюрные собачонки, больших не держат) и обзвонили все квартиры, но ни про какого Анатолия Леонтьева никто не знал, или не хотел говорить.

Тогда мы расспросили всех бабушек у подъездов, всех мужиков в беседке, и даже побродили по соседним домам, вызванивая людей прямо из квартир. Мы шатались вокруг этого дома по всем сторонам. Тут стояли голубятни. доль двухэтажных домов, окруженных садиками, ходили кошки, их было очень много. Прямо на улице были натянуты чьи-то веревки и сушилось белье. Все буквально утопало в зелени. Мне кажется, на самом деле Ступино правят кошки.

- Мяу? - удивленно спрашивает внутренний попугайчик.

Атмосфера города забралась в мою душу, заполняя разочарование и облегчение от того, что мы так ничего и не нашли.

Мы с Аленой вернулись в Москву на последнем автобусе, и больше друг с другом почти не общались. 

С тех пор прошел почти год. Я до сих пор не видел своего отца...

***

Этой ночью я видел сон. Я находился в большой квартире, абсолютно пустой. Были только идеально белые стены без единого пятнышка и легкий запах стирального порошка. Прежде чем я сумел осмыслить, что же я делаю в таком странном месте, раздался стук в дверь. Через мгновение, дверь открылась и вошел Странный.

- Здравствуйте, господин Элис, - говорит он, - простите мне мой неожиданный визит. Мы в некотором роде незнакомы, и это большая дерзость с моей стороны - приходить к вам ни с того ни с сего.

- Ну что вы, Странный, - ответил я, - я почту за большую честь принять вас в этой квартире.

- Благодарю, - сказал Странный, и горячо пожал мою руку, - я к вам буквально на несколько минут, по очень важному вопросу.

Я вас слушаю, присаживайтесь, - сказал я ему.

За неимение стульев и прочей мебели, мы со Странным присели прямо на потолок. 

Понимаю, что такое предложение прозвучит немного необычно, раз уж я у вас в гостях, но не желаете ли чаю? - спросил меня Странный. 

- О да, с превеликим удовольствием, - ответил я.

Странный схватил своими руками воздух, будто бы держал в руке чайник, другой рукой он пододвинул ко мне воображаемую чашку и налил в нее воображаемый чай, причем проделал он все это настолько натуралистично, что мне начало казаться, будто я и впрямь вижу силуэт чайника в его руке, этакого фарфорового пузатика. 

Разобравшись с мной, Странный налил воображаемого чаю  себе в не менее воображаюмую чашку, с видимым удовольсвием поднес ее ко рту и отхлебнул.

Я постарался сделать вид, что сделал тоже самое.

- Так вот, переходя к делу, - многозначительно начал Странный и совершенно не к месту сделал паузу, - Насколько я знаю, вы в некотором роде страдаете от... как бы лучше выразиться?... недостатка вдохновения, вот. И я в некотором роде был прислан к вам, чтобы, так сказать, помочь вам важным советом.. О нет, не благодарите меня, полно вам. Лучше выслушайте до конца, пока я собрался с мыслями. Так вот, я в некотором роде, не совсем способен выполнить свои обязанности. По правде сказать, с вами случай и вовсе, откровенно выразиться, феноменальный. Так к чему это я? А! Я бы хотел, чтобы вы так сказать оставили это занятие. К чему вам писательство? Я, так сказать, как лицо в некотором роде сведущее о вашей судьбе, говорю вам, что это совершенно не ваше дело, вы занялись им единственно по досадной случайности. И я, так сказать, от всей души рекомендую оставить его как можно скорее, для вашего же блага.

Я кивал, и кивал, пытаясь разобраться в его запутанных речевых оборотах, а потом Странный вдруг куда-то ичез, зато в руке у меня появилась чашка горячего мятного чая...

А потом в комнату вошел Дэвид Духовный. 

- Он был тут? - спросил он, держа пистолет наперевес.

- Кто? - спросил я удивленно.

- Странный. - сказал Дэвид Духовный, настороженно осматриваясь.

- Он куда-то исчез, пока мы пили чай, - ответил я честно.

- Будьте осторожнее с ним, он очень скользкий тип! - проговорил Духовный и куда-то исчез. Тут я и проснулся.

Когда я открыл глаза, закат был почти таким же красным, как в тот день, только, пожалуй, самую капельку бледнее. 

- Спасите наши души, мы бредим от удушья! - прокричал внутренний попугайчик.

Я взял свой большой неуклюжий ноутбук и впервые за долгое время вышел на балкон. Ветер запутался в моих волосах и прошептал мне на ухо что-то нежное, но неразборчивое. Солнце зашло. До встречи.

Я присел на холодный бетонный пол балкона, вытянул руки и начал  писать этот рассказ.

- Услышьте нас на суше, наш СОС все глуше, глуше. И ужас режет душу напополам! - продолжает лепетать внутренний попугайчик.

 Где-то прямо сейчас закат, где-то прямо сейчас рассвет. Где-то живет мой отец, забвший о своем сыне. Тут живу я, у меня начался новый день, я снова пишу строки и ощущаю покалывание вдохновенья в пальцах ног.

Думаю, Странный доволен. Далеко-далеко, в крохотном застывшем подмосковном городе сейчас шелестят темные березы в парколесе. Они шепчут мне:

- Молодец, мы с тобой. Как же хорошо, что ты смог!

А Москва засыпает. Проносится двадцать шестой трамвай.