Последний старец по страницам 15

Убью заразу, подумал Тищенко.  Мысли о Всевышнем Боге куда-то улетучились. Сжав в кулаке рукоять трости, он медленно ждал, когда Платон приблизится. Затем, не дав ему опомниться, нанёс быстрый, режущий удар по соломенной канотье. Охнув, филёр тут же завалился в грязь. Обхватил голову руками. Прижал колени в клетчатых камлотовых панталонах к животу. Сквозь пухлые пальцы с золотым перстнем с печаткой (разбогател поди?) текла багровая струйка.

-       Встань, подлец! – негромко скомандовал Тищенко.

-       Бить не будете, ваше превосходительство? – прогнусил тот.

-       Да уж надо бы… - с сомнением протянул г-н полковник.  – Только ежели дернешься, тогда уж не обессудь.

-       Люди мы подневольные, - поднимаясь на ноги, продолжал хныкать Платон.

               
*   *   *

   Воспоминания… Кому из нас они дают жить спокойно, если не все из них – в ладу с человеком? Тищенко Валерьян Арнольдович также был не в ладу с некоторыми из своих воспоминаний. Особенно из января 1905 года, когда толпы народа с петербургских окраин, ведомые попом Гапоном, пошли к Зимнему дворцу. Акция была спланирована как единение монарха с народом. Так, во всяком случае, считали в канцелярии Санкт-Петербургского Охранного отделения, что расположилась в солидном доме с колоннами, но без вывески на одной линии с Летним садом и Марсовым полем. У единственного в Северной Пальмире моста со Сфинксами, что был с деревянным настилом. Были вызваны усиления из губернских охранных отделений. В том числе московского, с коим в Санкт-Петербург прибыл и Тищенко.

   Толпы, одетые в праздничное, расцвеченные хоругвями и иконами, с портретами царствующих особ и трёхцветными знаменами дома Романовых шли и шли. Они стекались с окраин, соединяясь на Фонтанке у Литейного и Цепного моста. Была удивительно ясная зимняя погода. На улицах и крышах домов белел свежий снег. А повсюду стояли войска, что прибыли загодя. Проходя по дежурству в наряде через Сенатскую площадь, Валериан Арнольдович с вечера успел заметить козлы из винтовок, часовых в тулупах у зарядных ящиков. Теперь солдаты серыми шпалерами виднелись по всему Невскому. У всех мостов. Они загораживали народу путь к цели. К царю. Но… Крик радости прошёл по толпам: «Пущают! Батюшка сам нам дозволяет!» Это кричал наверняка кто-то из «подставных»: внедрённых в толпу агентов охранки. И вот люди хлынули через арку с колесницей, оказавшись меж «крыльями» Генерального штаба, перед Александровским столбом, воспетым ещё Лермонтовым. «…Взметнулся выше он главою непокорной Александрийского столпа…» Сверху на чёрно-серое «возмущение» взирал крылатый Ангел с ликом Александра I. Загораживая путь к Зимнему, окрашенному в цвета «бычьей крови», стояли шеренги всё тех же истуканов в заиндевевших бескозырках и башлыках, с приткнутыми штыками.  «…Вам, сволочам, японцев надобно бить! Пущай к царю! Живо, говорят!» Взгляд Тищенко нетерпеливо блуждал по окнам и портикам вычурных балконов. Вот-вот там должен был мелькнуть силуэт. Появиться блаженной памяти государев облик. Но время всё шло, а государь всё не возникал. Похоже он и не собирался выходить к народу. От этой мысли у Тищенко защемило от ужаса грудь. Ледяное волнение разлилось по членам. Стали ватными, почти не послушными ноги. Налилась прозрачной пустотой голова. Внезапно ужасная мысль подкатила к горлу. Наполнила его удушьем. Их заманили! В мышеловку. Ловушка… Провокация… Как он, служа в ведомстве империи, изначально предназначенном для того, чтобы взращивать провокаторов и сексотов, не смог сам дойти до этого? Видя такое скопление войск… Воистину, знание оглупляет и ослепляет. Если им не делиться с ближним. Сиволапым мужиком и рабочим, средь коего люда есть немало достойных представителей ВЕЛИКОГО РУССКОГО НАРОДА.

   Его взгляд метнул в сторону тревожные искры. Он увидел своих сотрудников-филёров, в касторовых котелках, рабочих картузах, меховых шапках. Они также начинали догадываться, в какую западню попали. Но было поздно. Оставалось уповать лишь на Бога. И рука Тищенко произвольно поползла к груди. Расстегнув енотовую шубу, он залез под пиджачную пару. Вынул золотой нательный крестик. Приблизил его к губам. Поцеловал… Затем, перекрестив в давке свою грудь, начал мысленно крестить толпы народа. «…Тю, барин! Да вы никак от счастья одурели! – рассмеялся рабочий парень. – Царя повидаете! Эко счастье выпало!»

   Пузатый полковник, придерживая шашку, сделал какие-то знакомые ему распоряжения. По губам Тищенко понял: всё, начинается! Так и есть. Офицеры забегали вдоль рядов, заняли места у своих рот, взводов и отделений. Вскоре первая шеренга опустилась на колено. По команде солдаты вскинули винтовки Мосина образца 1891 года с игольчатыми штыками. Сухо заклацали в морозном воздухе затворы. Заиграл военный рожок. Над площадью, поверх людского моря, валил пар. На минуту его не стало. «…Пощади, Господи! Царица Небесная, заступница-матушка…» - успел выдавить из себя кто-то, прежде чем небо разорвало, а земля под ногами качнулась. Залп…

   С дикими криками бежало т о, что с портретами, знамёнами и иконами, организованно, под незримым оком охранного шло с рабочих окраин. Снег усеивали калоши, трости, шляпы, шапки. Бежали, спотыкаясь и падая. Топтали образа со святыми. А снег уже покрывали трупы и кровавые пятна. Тищенко бежал зигзагом, пригибаясь и падая. Он намеренно не поддался толпе, не позволил себя увлечь в бурный водоворот. Там теряли силы. Там могли раздавить прежде, чем настигла бы пуля. Он видел тела своих сотрудников, коим не повезло. А серые шеренги пришли в движение. Строй сделал по команде шаг. Ещё вперёд. С выставленными штыками колонны солдат, стреляя на ходу по бегущему народу, как на манёврах двигались вперёд. Один офицер с обнажённой шашкой, зайдя слишком далеко, шатался как пьяный. Увидев дёргающееся на снегу тело, он проткнул его блескучим лезвием.

   А по Невскому, подсекая толпу с боков, занеся над ней изогнутые лезвия, мчалась кавалерия. То ли из потайных петербургских дворов, то ли из Летнего сада, то ли ещё откуда. Драгуны, молодцеватые и усатые российские парни, с белыми перевязями поверх серых шинелей, в белых заломленных бескозырках с жёлтым околышем. На танцующих, тонконогих золотисто-коричневых конях они опускали сабли на спины и головы бегущих, рубили крест на крест выставленные для защиты ладони. «Крестили» и женщин, и стариков…

   Тищенко толкнул в спину Платона Смелкова, агента-наружника из московской охранной группы.  Тот, с окровавленным лицом, с одной калошей, тащил волоком старика чёрном пальто с бобровым воротником. Сам Тищенко устремился к молодой женщине. Она лежала, согнувшись в три погибели, у каменной тумбы. Её топтали ногами пробегавшие. Схватив её под мышки, подполковник потащил раненую на Невский. Там тоже трещали залпы. Доносились истошные вопли. Лёд усеивали чёрные фигурки бегущих. Никаких извозчиков не было и в помине. Они выполняли инструкцию полицмейстера и градоначальника. Дворники, они же нижние чины городовой полиции, задраили ворота проходных. Туда мог ломонуться «преступный елемент», коего сейчас не было. Исчезли и сами городовые в чёрных шинелях, круглых барашковых шапочках, с «селёдками». Город как будто остался без власти.

   Он дотащил раненую в ключицу даму до одной из конспиративных квартир. Отпер дверь. На диване осмотрел рану. Слава Богу, кость была не задета. Рука двигалась свободно. Дама была лет 25, не более. И пустили же её матушка с батюшкой, прости их Господи! Разорвав батистовую сорочку, он сделал двойную перевязку. Из сумочки с ридикюлем г-н подполковником был извлечён паспорт жительницы московской губернии Померанцевой Настасьи Филипповны.

               
*   *   *

Из свидетельства митрополита Вениамина (участника Московского церковного собора 1917-1918 гг.):

«…вторым весьма важным моментом деятельности Собора было установление взгляда и поведения Церкви по отношению к советской власти. При борьбе Советов против предшествующей власти Керенского Церковь не проявила ни малейшего движения в пользу последнего. И не было к тому оснований. Когда Советы взяли верх, Церковь совершенно легко признала их власть. Не был исключением и митрополит Антоний, который после так ожесточённо и долго боролся против неё вопреки своему же прежнему воззрению. Но ещё значительней другой факт. При появлении новой власти ставился вопрос о молитве за неё на общественных богослужениях. Так было принято при царях, так, по обычаю, перешло к правлению Керенского, когда Церковь вместо прежнего царя поминала «благоверное Временное правительство», так нужно было поминать и новую власть. По этому вопросу Собором была выработана специальная формула, кажется, в таком виде: «О стране нашей российской и о предержащих властях её».

               
*   *   *            

  … Контра он и есть, - раздался приглушенный голос за стеной кельи. Из замкнутого каменного пространства доносился лязг оружия и грохот тяжелых, кованых железом сапог и ботинок. – Будет какая команда, товарищ Быстрый? – в узкий, изогнутый каменной подковой проем кельи, украшенной каменными завитками, просунулась голова в кожаном картузе с пятиконечной, вырезанной из жести звездочкой. – Мы устали ждать. Этот старик отнимает у нас много сил. Шлепнуть его прямо здесь, товарищ Быстрый, и делу конец. А то церемонимся с таким! Наших ребят их головорезы шашками, того… Кожу с живых сдирают, сучье племя.

   - Опомнитесь, грешные создания! – провозгласил Зосима. Глаза его оставались добрыми и лучистыми, хотя лицо потемнело. Кожа сделалась неживой, как воск со свечи церковной. – Хватит лить кровь. Ее на наш век будет довольно! Этот мир желает добра и света в образе Отца и Сына, и Святого Духа! Не будьте убийцами века сего, иначе проклянут вас навек дети ваши и дети ваших детей. Или, - мягко улыбнулся он помертвевшими от страшной тяжести губами. – Неужто нет с вами, окаянными, бесов прислужниками, Слова Божьего? Разве не дано оно было нам от сотворения мира? От начала всех начал? Прочь с глаз моих, охальники…

   Товарищ Крыжов, уполномоченный ВЧК по изъятию церковных ценностей, почувствовал легкое поташнивание. У него, славного, доброго парня, преданного великой революции, начинали мертветь конечности. Пальцы судорожно зацарапали по деревянной крышке маузера. Как будто вновь, телом и душою, оказался он на передовой. За густыми рядами колючей проволоки. В ту страшную, зимнюю ночь 1917 года на Рижском фронте, где и был им добыт этот чудовищный германский десяти зарядный чудо-пистолет. С кобурой из дерева, могущей служить прикладом. Глядя в суровые, но полные истинного тепла и истинного добра, глаза православного старца, Крыжов открыл некую потаенную задвижку в своем сознании. Ему пришлось снова пережить тот декабрьский день под Ригой, когда германцы попробовали штурмовать позиции Серпуховского полка. После часового обстрела из орудий и бомбометов, стальноголовые цепи в землисто-зеленых, коротких шинелях пошли в атаку. Впереди, по кочковатому, заснеженному полю с червоточинами от воронок и спутанной паутиной рваной колючки, двигались две бронемашины. Тяжелые, сплюснутые с боков, железные черепахи, покрытые бугристой клепкой по серой, гладкой броне. С тщательно выписанными по трафарету черно-белыми крестами. Из пулеметных хоботков, что венчали круглые башни, вырывались язычки красного пламени. Пули дум-дум, подумал тогда он, Крыжов, крепче вжимаясь в заледеневший бруствер. Вольноопределяющийся русской армии, юный и безусый… В руках у него была простая трехлинейная винтовка Мосина с приткнутым штыком. К широкому ремню – пристегнуты две французские гранаты, которые использовались для подрыва проволочных заграждений. «…Павел, они нас не сомнут, - упрямо шептали его побелевшие от мороза губы. – Им нас не взять…» Полк был наполовину укомплектован новобранцами из Саратовской губернии. Следующая очередь из стальной круглой башни прошла совсем близко. Прапорщику Седельникову разорвало грудь… «Уйди!» - сказал он тогда кому-то в себе. В глубине своей неосвещенной души. Перебравшись через два мертвых тела, он подполз к мертвому Седельникову. Вытащив из еще теплой кобуры запотевший наган. Перемахнул через некогда белый и пушистый, но почерневший от гари бруствер. Пули дум-дум так и пели. Вспахивали перед ним мертвую землю. Но он все-таки достиг своей цели. Двумя тяжелыми французскими гранатами поразил стальное чудовище с мальтийскими крестами (panzer-wagen). Второй бронеавтомобиль оказался на гусеничном ходу. Прорвавшись через линии траншей, он оставил позади себя груду расплющенных бревен и  человеческих тел. Это стальное чудовище было расстреляно полковой артиллерией. Спрятавшись под стальным, заглохнувшим от взрыва днищем, Крыжов переждал бой. После чего, никого не стыдясь – все же герой! – вернулся на позиции. Принес с собой германское чудо-оружие (Mauser-Verke), снятое с тела убитого тевтона-бронетехника в обгоревшей, пропитанной машинным маслом кожаной тужурке…