А зимы на Альфа Центавра не бывает

- Дом наш стоит на берегу океана, - шептал Марек ей в ухо, щекоча его своим дыханием.
- Наш? – переспросила Ханна отчего-то дрогнувшим голосом.
- Наш, - невозмутимо подтвердил он. – В океане, случается, я прополаскиваю сиюминутные горести…
- Смеешься?
- Правда, увидишь сама. А после они превращаются… Ни за что не поверишь! В таких разноцветных прозрачных … похожих на земных осьминожиков. Днем песок слепяще бел, а ночью фосфорицирует сиреневым. Океан же всегда бездонно черен как…
Тут Марек приподнялся на локте и заглянул Ханне в лицо:
- Точь-в-точь как твои глаза. Вода такая плотная, что на ней можно запросто лежать. Лежать и смотреть в небо. Звезды и планеты как на ладони. Кстати, Земля оттуда – не больше горошины.
- Не могу себе представить, - вздохнула Ханна и, обняв крепче Марека, почти вжалась носом ему в подмышку.
- Скоро представишь, - улыбнулся он.
 Ханна не могла видеть его улыбки, но голос улыбался, она не сомневалась.
- А еще у меня есть садик. Крохотный, но самый настоящий. В час вечернего заката я высаживаю в нем семена несбывшихся надежд, а с первыми лучами солнца они прорастают… гм, не знаю, как и назвать тех чудиков… В общем, добрее и наивнее существ мне не доводилось встречать… Сама увидишь.
- Боже мой, - не выдержала Ханна, - хоть бы одним глазком!
Марек поцеловал ее в макушку, засмеялся и продолжил:
- Когда с океана налетает ветер, он подхватывает эту только что народившуюся мелкоту, и разносит по всем галактикам.
Ханна дышала уже глубоко и безмятежно, и веки ее сонно трепетали в серой предрассветной мгле.
Прежде чем провалиться в сон, она успела ищуще провести рукой по груди Марека, пока наконец ее ладонь не замерла против его сердца. И Ханна закачалась на уютной океанской подушке. Опрокинутый над нею черный бархатный купол неба манил, обволакивал, завораживал. На нем мерцала звезда. Не больше горошины.
Звезда пульсировала, мигала, и жизненный ее ритм непостижимым образом совпадал с биением сердца спящего рядом с Ханной мужчины.

- Мама, тебе уже сорок два года, - недоумевала Лена, – какие звезды, какой океан? Чего только не напридумывают мужики, чтобы задурить нам головы!
Ханна родила дочь за пару месяцев до своего девятнадцатилетия. Иногда Лена казалась ей много взрослей ее самой и пугала своей рассудительностью.
Впрочем, они прекрасно дополняли друг друга: доверчивая, восторженная, похожая на подростка Ханна и насмешливая, умная, видящая всюду подвох дочь.
Их несхожесть вспыхивала с особым противоречием в бурные периоды Ханниной влюбленности.
Если бы, если бы она только влюблялась! Нет же, Ханна бросалась в новые отношения с безумством человека, долго искавшего и наконец узревшего тот святой грааль, к которому так стремилась его душа, свято веря всякий раз, что нашла свою вторую половинку, того единственного, кто предназначен судьбой ей и лишь ей.
- Ага, ага, - желчно усмехалась Лена, успевшая окончательно разочароваться в свои двадцать три года в мужчинах и ни во что их не ставившая, - вспомни, сколько у тебя было тех половинок? И где они сейчас?
Дочь преувеличивала, Ханна не допускала мысли, что факты искажаются ею намеренно.
В реальности их было не так уж и много, тех, кого она впустила в свое сердце. И каждый оставил в нем даже не след, глубокий отпечаток, который мучительно затягивался после расставания, но, как то ни странно звучит, помнился с благодарностью.
Три шрама, три отметины, три несбывшихся ожидания счастья.
И Марек – четвертый. Нет, не четвертый. Единственный. Особенный.

- У тебя все особенные! – кричала вошедшая в раж дочь. – Самые обыкновенные эгоисты, умеющие только брать, брать, брать!
- Марек – не такой, - улыбалась Ханна, с жалостью взглядывая на свою девочку, замуровавшую себя в бронь обид, неверия, нелюбви.
- От любви одна боль, ты что, не понимаешь, - плакала Лена, доведенная до отчаяния очередной материнской глупой эйфорией. – Ты же сама будешь потом локти кусать!
Она гладила дочь по голове, пока та не вырывалась и не убегала. А Ханна стояла и кивала, кивала, соглашаясь.
Любить больно. И жить тоже. Радостно и больно. Одно невозможно без другого. Отчаяние, надежда и снова отчаяние.
Но как жить, если не надеяться?

Григ подарил ей дочь и научил не тонуть даже тогда, когда хотелось в бессилии закрыть глаза и камнем пойти ко дну.
Ханна отчаянно барахталась в мутной вонючей трясине, что считалась рекой, в паре метров от спасительной кромки берега.
Обманчивая близость суши внушала не чаяние на избавление, наоборот – мокрый глинистый склон заставлял Ханну неотвратимо сползать обратно, увязать в чавкающей засасывающей жиже все глубже и глубже.
До нестерпимой боли под ногтями и в вывернутых судорогой мышцах вгрызалась она скрюченными пальцами в скользкий грунт – тщетно.
И хотя утонуть при такой глубине было, вряд ли, возможно, но ощущение затягивающих нечистот вызывало в ней ни с чем несравнимое отвращение, близкое к панике.
Несколькими шагами выше, там, где редели чахлые кустики выжженной зноем травы, стоял Григ, как всегда невозмутимый и доброжелательный. Он держал в руках шест, гладкостью и ровностью своею напоминающий увеличенный бильярдный кий.
В немой мольбе Ханна тянула к нему руки, пытаясь ухватиться, зацепиться, удержаться. Но всякий раз в последний миг Григ с невероятной ловкостью успевал выдернуть шест из жадных Ханниных рук и, мало того, пребольно ударял им по пальцам, голове и шее тонущей, отбрасывая ее обратно, в реку, в смрад и гибель.
- Плыви, Ханна, плыви! Ты сильная, ты справишься! – слова поддержки походили на мантру, бесполезную и глумливую.
И самым пугающим в том утоплении была невозможность соединить в единое целое видимое дружелюбие Грига и его необъяснимую жестокость.

Когда сон повторился в пятый раз, она нашла в интернете объявление: «Учим выплывать из самых безнадежных жизненных ситуаций», и, несмотря на космическую стоимость обучения и отсутствие внятных разъяснений со стороны организаторов, рискнула, пошла.
После трех месяцев обучения Ханна получила сертификат. Плавать она так и не научилась, зато могла теперь с уверенностью держаться на плаву. При любых обстоятельствах.
Спасибо Григу.

С легкой подачи дочери Ханна внезапно пристрастилась играть в бадминтон.
Восхищали малозатратность игры и ее незатейливость, совершенно не мешавшие получать удовлетворение, не меньшее чем от большого тенниса. Впрочем, ни в большой, ни в малый теннис Ханна никогда не играла.
После работы, даже не поужинав, они гордо шествовали в ближайший парк, ловя последние минуты долгого, но не безразмерного, летнего дня. Прыгали до самой темноты, пока белое оперение воланчика на растворялось в вязких сумерках.
Марек свалился им на голову. Буквально.
Ханнина подача, и воланчик, ухнув в пышную листву липы, прочно увяз в ее столетних ветвесплетениях.
Бомбардировка ракетками не помогла, минут пятнадцать они скакали, по-дурацки высунув от усердия языки и чертыхаясь.
Чья-то удачная подсечка, и воланчик, сделав кульбит, милостливо упал в траву.
Через секунду вслед за ним из густой кроны сверзился мужчина. Шумно и  нескладно.

Он не упал, как можно было ожидать, а приземлился сразу на ноги, длинные и острые в коленях как у кузнечика.
Ничуть не сконфуженный своим странным появлением, незнакомец деловито отряхнул голубую футболку и клетчатые шорты, пригладил пятерней каштановую всколоченную шевелюру, улыбнулся дамам, протянул в приветственном жесте руку и просто сказал:
- Рад нашей встрече.
- И чему тут радоваться? – сразу же подозрительно насупилась Лена.
Ханна же, удивляясь себе, уперлась взглядом в руку незнакомца, не в силах отвести глаза и понимая, что пристальное ее внимание бестактно и неуместно.
Самая обыкновенная мужская рука: в меру мускулистая, слегка тронутая загаром, оттененным золотистым сияние волосков, и прочерченная венами, рельефно и нежно различаемыми под тонкой кожей.
Но именно эту самую обыкновенную руку Ханне неожиданно захотелось поцеловать. Провести губами прямо по голубым выступающим линиям.
Совершенно ненормальное желание, учитывая, что она видела этого человека впервые.
Ханна улыбнулась, мотнула головой, отгоняя наваждение:
- Вы, случайно, не с луны свалились?
- Нет, - отозвался мужчина с готовностью и не обидясь, - не с луны. Видите ли, моя планета находится чуть дальше вашей галактики.
Лена раздосадованно отвернулась, выразительно покрутила пальцем у виска и зашагала прочь, высоко взмахивая ракеткой и безжалостно стегая направо и налево по траве, по золотым головкам одуванчиков, по всему, что попадалось ей под руку.
Ханна же продолжала стоять и улыбаться незнакомцу.
Единственному. Особенному.

Путешествие с Федором – ни с чем несравнимое удовольствие. С ним все было в удовольствие.
Распахнутый автомобильный люк, шальной ветер в лицо, ретивым шелковым выдохом сердце, чудом удерживаемое в теле, и свобода расслабленности и недумания, граничащая с парением.
«Зачем тебе водить машину, маленькая, когда есть я. Я позабочусь обо всем. Я буду рядом всегда, всегда, всегда…»
Автомобиль неожиданно тронулся с места, когда Ханна, увлеченная поиском завалившейся под сидение губной помады, совсем того не ожидала – вероятно что-нибудь нечаянно тронула.
Лихорадочно припоминая техническое назначение всевозможных педалей и рычажков, беспорядочно тыкала она во что придется, напрасно пытаясь притормозить стремительно набирающую скорость махину.
Она же миллион раз наблюдала за действиями Федора – неужели, никак, нигде не отложилось?
Мелькающие, как при форсированной прокрутке, лица, дома, деревья сливались в пеструю равнодушную ленту дороги, затягивались вокруг шеи все крепче, настойчивее, безжалостнее. Скорость уже не радовала, страшила – идиотский конец, идиотский.
Какая она дура, телефон! Кнопка быстрого набора, пожалуйста, Федечка, ответь, ну ответь!
Федор ответил, он всегда отвечал. Но не ей. И не в этот раз.
Сдерживая рвущуюся наружу тошноту, Ханна вжималась в сидение, силясь стать меньше, незаметнее, нереальнее. Онемевшие пальцы вросли в руль, крепко зажмуренные глаза таращились в лобовое стекло – ожидание самого монументального в своей жизни краха выедало мозг, растягивая страдания до бесконечности. Теперь уже она желала смерти как избавления – скорее, пожалуйста, скорее!
Удар. Еще удар.
Боже мой, неужели она умеет летать?!..

Психоаналитик Лидия Сергеевна, строжась всеми морщинками добрейшего лица, гладила Ханну по руке, успокаивающе ворковала:
- Символика сна дает нам ясно понять о происходящих в вашей жизни переменах. Пора вам, голубушка, пересаживаться на водительское место. Давно пора.
И упирающаяся Ханна, стимулируемая и подгоняемая дочерью, попала на курсы вождения.
Честно отходив положенное время, она играюче сдала теорию, практическое же вождение, вымотавшее ее и лишившее пяти килограммов совсем не лишнего веса, покорилось только с третьей попытки, после того как Ханна нашла частного инструктора-женщину.
- Ура! – ликовала Лена, радуясь успехам матери. – Я говорила, говорила, что мужики – пережиток, и мы вполне можем обходиться без них.
Дочь взяла кредит, и вскоре красная малышка-рено въехала в их жизнь на правах члена семьи.
Спасибо Федору, научившему Ханну не бояться дороги.

Марека Лена невзлюбила сразу, подозревая во всех смертных грехах и особенно в недюжинной хитрости, замаскированной под почти детскою наивностью.
Он не понимал многого, и иногда казалось, что Марек действительно упал с луны.
- Сбежал из дурдома, - непримиримо кривилась Лена.
- Куда вы так торопитесь? – с любопытством допрашивал он, шалея от бешеного темпа их жизни.
- Жить, жить мы торопимся, - моментально раздражалась Лена. – А что, у вас, там, по-другому?
Слово «там» в ее устах звучало неприкрытой издевкой.
- Мы живем вечно, причин для спешки нет, - отвечал Марек, не замечая Лениного ехидства.
- Замечательно вы устроились там у себя, на Альфе Центавра, - приподнимала брови Лена. – Не отказалась бы отдохнуть пару жизней.
- Не Альфа Центавра, - поправлял Марек, - но это неважно. А хочешь, мы тебя с собой возьмем?
- О, уже «мы»? Как быстро! – дочь иронично взглядывала на Ханну, счастливо льнущую к своему «альфацентавровцу».
- И когда намечается торжественное отбытие?
Но Лена зря старалась – эти двое помешанных ничего не видели, не слышали,  не замечали, поглощенные друг другом. Даже ее убийственного сарказма.
- Мне придется отлучиться ненадолго, а на обратном пути я заберу Ханну.
- Отлучиться! – не выдержала Лена. – Я так и знала, что этим все кончится – банальным кидаловом!
- Девочка моя, – Ханна в ужасе всплеснула руками, – как ты можешь?
Лена с досадой взглянула на мать, не отходившую от Марека, ей больше не хотелось ни доказывать, ни ругаться, ни спасать.
Просто счастье, что сама она смогла избавиться от этой унижающей зависимости от мужчин.
Лично ей не нужен никто. Вот именно, никто.

Тащиться ночью незнамо куда – Ханна недоумевала, но шла. Ноги сами несли ее, приходилось только молча подчиняться.
Прохлада ночи бодрила, круглый надзирающий глаз луны светил так ярко, что на асфальтированной дорожке, бодро убегающей в лесопарковую зону, Ханна видела свою чуть отстающую изломанную тень.
Когда она вступила под густые парковые своды, тень сделала рывок, обогнала хозяйку и весело заспешила вперед, к цели, известной ей одной.
Чтобы не отстать, Ханна сбилась почти на бег, успевая отслеживать лишь передвижения тени и скачки лунного лика, время от времени исчезающего за верхушками деревьев.
Марафон оборвался так же внезапно, как и начался. Они прибыли.
Небольшая утоптанная полянка с детскими скрипучими качелями и скамья, облюбованная двумя мужчинами.
В свете луны, словно нарочито зависшей прямо над поляной, сидящие просматривались четко и явственно – практически братья-близнецы с зеркально блестевшими лысинами. Только один был проще, шумнее, с круглыми пивным животом, другой, подтянуто-костлявый, походил на работника умственного труда на пенсии.
Мужчины играли в карты, бурно жестикулируя и смеясь. Ханниного присутствия они, казалось, не замечали.
Не испытывая ни страха, ни неловкости, направляемая неудержным любопытством, подошла она к ним и заглянула в карты.
Каждый из игроков держал в руке веер знакомых полароидных снимков, на которых Ханна томно, грациозно, зазывающе позировала в костюме евы.
- Какая фемина, - восхищенно цокал языком интеллигент, - не отказался бы от такой курочки!
- Не отказался бы, - смачно хохотал толстяк, и его живот, булькая, колыхался вместе с ним, - а я бы поставил эту цыпу раком, раком!
В груди что-то болезненно оборвалось, и Ханна безвольно опустилась тут же, на землю.
Спустя мгновение она ощутила бегущие по лицу слезы, но полноценно заплакать не могла, не получалось – грудь оказалась забита мокрым песком, и как он попал туда, было непонятно.
Песок скрипел на зубах, саднил в горле, забивал нос – Ханна задыхалась.
- А ты, повой, девонька, повой, - вдруг участливо молвил пивной живот и, положив ей на голову свою тяжелую руку, почти по-отечески погладил по волосам.
И Ханна, подняв голову кверху, к терпеливо дожидающей луне, с отчаянием завыла…

Первые месяцы после расставания с Филом Ханна спала с дочерью. Несколько раз за ночь та будила мать, бурно содрогающуюся от рыданий.
Ликбез Фила стоил Ханне сломанного носа, покалеченной малышки-рено и веры в себя.
Лена, из сострадания к матери влезшая в переговоры с Филом по поводу выкупа тех самых полароидных шантажных снимков, сделанных в период безоблачного счастья, долго плевалась и негодовала – доверчивость бывшей возлюбленной несостоявшаяся половинка оценила в кругленькую сумму.
В одно из полнолуний, так решила Ханна, компроментирующие доказательства очередной неземной любви были торжественно брошены в костер вместе со старательно вылущенным из памяти прахом старых обид. И дряни той оказалось предостаточно.
Неизбывная боль, гнетущая тоска, изматывающие подозрения и прочий докучный хлам исчезали в языках пламени и лопались с громким разудалым треском, наполняя воздух какой-то клопиной вонью.
Ханна бесновалась, прыгала вокруг костра и даже напевала нечто дикое и гортанное, неудобоваримое для слуха. Дочь грустно наблюдала за той избавительной вакханалией.
На предложение матери последовать ее примеру Лена наотрез отказалась, сказав:
- Боюсь, мне только лоботомия поможет. Запущенный случай.
Незапущенный же случай – усталый, чумазый, умиротворенно-блаженный, ворошил суковатой палкой остатки дотлевающего пепелища и благодарил Фила, научившего прощать и прощаться.
Теперь можно было жить дальше.

Третью неделю витающая над землею Ханна ожидала возвращения Марека.
Напрасно – ни звонков, ни писем, ничего.
Обеспокоенная благостным отсутствующим состоянием матери Лена затерроризировала телефонными звонками Лидию Сергеевну, и та сдалась, выкроила полчаса для беседы.
- Скажите хоть вы маме, меня она не слушает, - бегала по кабинету Лена. – Как же, как же, инопланетный донжуан!
Положив руки на колени, сидела Ханна на кожаном диванчике и, кротко улыбаясь, взирала на метания дочери.
- Леночка, сядьте, а вы, голубушка, давайте все по порядку, - Лидия Сергеевна решительно пристукнула по столу сухонькой ладошкой.
Ханна пожала плечами:
- В общем, и рассказывать нечего. Не сегодня, завтра Марек заберет меня…
- Мама, да он – обычный пустозвон, а ты… ты веришь всему как ребенок! Даже не смешно – какой-то океан, другие галактики… мы же – нормальные люди!
- Ханна, я попрошу Вас оставить нас с Леной ровно на пять минут. Пожалуйста!
Ханна рассеянно улыбнулась и вышла из кабинета, плотно притворив за собой двери.

Когда Лена с пылающими щеками выскочила в коридор – матери там не оказалось.
Поэтажные гонки по зданию медицинского центра ничего не дали, Ханна пропала, а ее мобильный телефон не отвечал.
Зато бдительный охранник-пенсионер на выходе ответственно заявил, что да, видел описываемую женщину – не далее как минуту назад она покинула центр под руку с высоким шатеном.
Ломая каблуки и снося все на своем пути, Лена практически выпала на улицу – никого.
Домой Ханна не вернулась.

…Конверт, лежавший на резиновом придверном коврике, Лена заметила сразу – его колкая белизна бросала вызов бурым давно некрашенным стенам, глухим железным дверям, тусклой лампочке с разбитым плафоном и ее настроению. Отвратительному, под стать хлипкой псевдозимней погоде.
Лена опасливо подцепила конверт двумя пальцами, перевернула и вздрогнула – мамин почерк она не спутала бы ни с чьим другим.
Ни адреса отправителя, ни марок, ни почтовых штемпелей – ничего.
Лена зачем-то понюхала письмо – свежий запах бумаги, не успевший впитать в себя свинское подъездное амбре.
Еще раз внимательно оглядела его и, не выпуская из рук, вдруг засуетилась в поисках ключей.
Не раздеваясь, с колотящимся от нетерпения сердцем проскочила она в комнату, включила верхний свет и, не обращая внимания на полнейшее безобразие, оставляемое грязными сапогами на розово-бежевом ковролине, присела к компьютерному столу.
Письмо… После стольких месяцев гнетущего молчания! Никто не знал, как она переживала – догадки одна нелепее другой сводили с ума, но вразумительного объяснения случившемуся не находилось.
Не дыша, словно то было живое существо, а не кусок бумаги, Лена срезала самый край конверта ножницами и, глубоко вздохнув, заглянула внутрь.
Фотография…
Мама, в светлом коротком балахоне, бронзово-загорелая, сидела на светящемся сиреневом песке, обнимая за ноги стоящего рядом Марека. Смеющаяся и помолодевшая.
За их спинами, вдаль до самого горизонта, простиралось пространство сплошной черноты.
 «Фотошоп, - усмехнулась Лена, - взрослые люди, а ведут себя…».
На оборотной стороне фотографии маминой рукой красовалась надпись: «Позаботься обо мне!»
Лена улыбнулась – «Алису в стране чудес» они в свое время зачитали до дыр и даже придумали игру с подкладыванием записочек друг другу.
Она перевернула конверт срезом вниз и постучала по ладони.

Семечко?!
Да, в руке лежало семечко, не больше зернышка риса. Правильно овальное, выпуклое и заостренное с одного конца. Оно излучало золотистый мягкий свет, и едва ощутимое тепло исходило от него, согревая кожу.
Лена задумчиво провела указательным пальцем по его малахитовой бархатистой поверхности: «Интересно, а есть ли у них, на Альфе Центавра, зима?»
- Совсем не Альфа Центавра, - ответило семечко голосом Марека, - но это неважно. А зимы нет, и никогда не было…