Художник

  По фасаду красно-кирпичного дома, окна которого холодно отражали голубую высь с плывущими по ней облаками, тянул к небу сложенные молитвенно листики на нежных розовато-зелёных побегах мокрый от дождя виноград.

 
  Нина нерешительно нажала пальцем кнопку звонка в углублении заборного столбика у тяжёлой металлической калитки. За показавшиеся слишком долгими минуты ожидания ей отчаянно хотелось несколько раз повернуться и скорым шагом, пока никто не вышел, пойти обратно в сторону остановки... Но этого делать нельзя - Нина приглашена в гости к хозяину этого дома. Тем более, что и напросилась-то сама… А вскоре вышел и он. Открыв тяжелую калитку, впустил Нину и повёл по дорожке к дому.


  В прихожей помог гостье снять лёгкий плащик, раскрыл её мокрый зонт и, аккуратно расстелив газету, поставил стечь и просохнуть. И, наконец-то, взглянув на неё саму, скупо улыбнулся и жестом пригласил проследовать в гостиную.


  В большой хорошо освещенной комнате стоял стол, накрытый к чаепитию. Нина торопливо достала из сумочки бутылку массандровского вина, которое она принесла с собой, надеясь, что оно поможет им быстрее преодолеть первые неловкие мгновения общения. Он принял вино из её рук, рассматривая этикетку, и вздохнув как-то непонятно, водрузил на стол, где стояли уже, изящно подбоченившись на маленьких блюдцах, две фарфоровые чашки для чая, небольшая стайка хрустальных вазочек: одни - с просвечивающимся рубином и янтарем содержимым, другие - с печеньем и бубликами и  уж совсем неожиданно в центре красовался большой старинный самовар. На нём, чтобы не остыть, стоял заварной чайничек с алыми маками по бокам. Самовар напыщенно горячился, в его блестящих пузатых боках изогнуто отражались окна светлой гостиной – чувствовалось по всему, что в доме живёт художник.


  Они уселись за стол, и пока хозяин наливал чай, Нина оглядывала комнату, изредка бросая быстрый взгляд и на мужчину - следила за его плавными, нарочито-медленными движениями. Стены были увешаны картинами самых разных размеров – от большого портрета с изображением смуглой красавицы, стоявшей в полный рост над массивной – из мрамора - каминной полкой, заставленной бесчисленными статуэтками, до маленьких овальных картиночек с чУдными пейзажами, окаймленных рамочками в позолоченных виньетках…


  - Ну-с, - наконец-то проговорил он, - давайте знакомиться ближе, Нина Сергеевна.


  - Давайте! - улыбнулась она. - Можно просто Нина, если хотите.


  - Ах, да! Вы же принесли с собой вино. Знаете, я вино не пью, только коньяк по чуть-чуть - для сосудов полезно. Вы чего изволите - вина или вам коньячку к чаю?


  Нина предпочитала вино, а не коньяк. Бокал хорошего вина всегда немного веселил её - делая маленькие глотки, она старалась угадать, что входит в букет, и прислушивалась к своим меняющимся ощущениям. А коньяк не давал той радости, за которую Нина благодарно любила вино.


  Беседа между ними постепенно оживлялась. Теперь Нина уже смелее смотрела на своего собеседника. Длинные тронутые сединой волосы обрамляли его лицо, спадая на плечи, глаза неопределённо-голубого цвета, похожие на талую воду с острыми льдинками, в которой отражается тревожное предвесеннее небо, смотрели из-под густых бровей немного настороженно и холодновато, и от их взгляда становилось как-то зябко и хотелось перевести взгляд на что-нибудь более тёплое... И Нина невольно искала это тепло. Губы? Нет, пожалуй. Мягкие, бледные, подсвеченные какой-то синевой – похоже, сердечко пошаливает... Взгляд её скользнул ниже - от крепкого мужского подбородка к уютной ямке на шее в расстёгнутом вороте рубашки…


  Он, перехватив её интимный взгляд, неосознанно прикрыл это место, трогая пальцами пуговицу воротника, а она, спугнутая этим его отгораживающимся жестом, смущенно очнувшись от своего маленького забытья, услышала вопрос:


  - Вы не слишком разговорчивы, молчите всё время, мне чаще приходится говорить одному... Что-то не так?


  В его голосе ей послышались капризно-тревожные нотки настороженного человека, испуганно оберегающего своё личное пространство, и, чувствуя себя немного виновато, она торопливо ответила:


  - Что вы!  Всё замечательно. Простите меня, я в своём одиночестве уже так привыкла молчать, поэтому мало говорю... Но вы рассказывайте, пожалуйста, мне хочется знать о вас как можно больше - вы такой интересный человек, известный художник, писатель. Ваш сын дружит с моей дочерью и он приносил нам показать вашу великолепную книгу. В ней ваши акварели - они так прекрасны, что я в них просто влюбилась!


  А ещё Нина промолчала о том, что больше всего влюбилась в фотографию самого художника на титульном листе этого толстенного учебного фолианта. На ней она увидела того, чей образ был её мечтой всю жизнь,  ещё с тех пор, как она первый раз прочла сказку про Алые паруса. Капитан Грей с белоснежного корвета "Секрет" выглядел в её воображении именно так, как этот мужчина на фотографии - красивое и вдохновенное лицо мужественного героя в белой, распахнутой до середины рубашке на крепких  загорелых плечах, держащегося сильной мужской рукой  за канат на палубе парусника. И главное, он был великолепным художником -  она всегда хотела быть рядом с мастером, которому она была готова даже отмывать от краски его кисти… Когда-то в юности она и сама неплохо рисовала, хотела учиться и дальше, но жизнь распорядилась по-своему. Зато теперь хотя бы дочь Нины стала  первокурсницей художественного училища, в котором она увлечённо пропадает целыми днями. В том самом, где обучает её технике рисунка этот мастер, отец молодого человека, с которым встречается её дочь.


   А он всё рассказывал и рассказывал  в подробностях о своей жизни... За пару часов своего пребывания в гостях  Анна узнала, что к рисованию его приобщил отчим-художник, невзлюбивший его ещё мальчишкой и вбивший  любовь к искусству частыми порками. Но, зато теперь он может подобрать брошенный кем-то скомканный листик бумаги, расправить его на коленке, нарисовать картиночку и, вставив в рамочку, продать. И все, что Нина видит вокруг, заработано вот этими самыми его руками за картины, проданные или обмененные на то, что ему было нужно. И звание Заслуженного художника он смог получить своим честным трудом, отрабатывая в совершенстве технику мокрой акварели, в чём стал, в конце-концов, одним из лучших.


  Она узнала, что он был дважды женат. Первый раз на той самой красавице-смуглянке с портрета, подарившей ему сына, на которого он напрасно возлагал большие надежды сделать из него преемника, передав ему своё мастерство. Но из парня получился  лишь непревзойдённый сердцеед, а художник он так себе…


  Второй (уже венчанной!) женой стала совсем юная деревенская девчушка, в которой он увидел свою извечную мечту - милое непорочное создание.  Тихая и послушная вначале она изменилась потом под влиянием своих алчных родителей, которые опомнившись, через некоторое время отобрали у него с частью имущества  через суд своё неразумное дитя, польстившееся выйти замуж за материальные блага и почести человека, годившегося ей разве что в дедушки.  Не везло ему с жёнами, хотя он давал им всё - возможность не ходить на работу, занимаясь только домашним хозяйством (по его глубокому убеждению, жена должна заниматься только домом, мужем и детьми), ежегодно вывозил их на отдых к морю и даже несколько раз брал с собой в Европу – в Италию, Францию, Норвегию…


  Слушая все эти рассказы, сочувственная и притихшая Нина ходила за ним следом по комнатам, и этот дом, вначале такой светлый, казался ей всё менее и менее  привлекательным, несмотря на несомненные доказательства материального достатка своего хозяина. Дом вдруг стал напоминать ей медленно умирающего больного и  мерещилось, что в нём уже давно живёт унылая старость, прячась  во всех укромных уголках и показывая изредка нрав суровой, непреклонной старухи. И всё ощутимее становился запах, который удручал её всегда - пахло мышами и затхлостью жилья одинокого пожилого человека…


  Её визит подошёл к концу. Попрощавшись с тем, кто был похож на выцветшую со временем  пародию самого себя, с лёгкостью и рвущимся отчаянием выпущенной на волю птицы, Нина выпорхнула за массивную, тут же запершуюся за ней калитку навстречу свежести и простору городской улицы, вольному ветру и весне, стараясь приладить стук каблучков своих лёгких туфелек к ритму какой-то французской песенки, внезапно всплывшей в памяти из её далёкой школьной юности:


Художник, художник,
Возьми свои кисти
Нарисуй мне счастье
Счастье без обмана...


И на подсыхающем тротуаре под ноги ей попадались лужи и лужицы, в которых в технике мокрой акварели таяли белые паруса облаков...

 Проводив свою гостью, художник убрал со стола, отнёс на кухню посуду и под струёй стекающей воды из крана брезгливо вылил остатки дорогого вина в мойку и двумя пальцами за горлышко выбросил пустую бутылку в мусорное ведро. Он не любил  женщин, пьющих вино - в нём вечной болью  жили воспоминания о  матери, спившейся вслед за отчимом.


  Затем он прошел в мастерскую к стоявшей на мольберте в дальнем углу картине и повернул её к себе. Это был портрет той  самой  студентки-первокурсницы, голубые глаза и тонкий овал лица которой был почти таким же, как и у его недавней гостьи. И тот же самый взгляд, который он писал по памяти, но всё никак не мог схватить, чтобы точно передать выражение лица девушки. Он взял свои кисти и краски, сделал несколько почти незаметных мазков и застыл с палитрой и кистью в руках, вглядываясь в картину: в самых уголках губ юной мадонны теперь неуловимо пряталась порочная чувственность.


  Он подошёл к зеркалу, потрогал тонкими чуткими пальцами художника то место на шее, где до сих пор теплом желания ощущался взгляд женщины и наглухо застегнул все пуговицы воротника рубашки.