Тайна Пруста

...Пруст так и остался величайшей загадкой XX века. К нему пытались подобраться и с отмычками Фрейда, и с многотонными томами всевозможных философов — от Бергсона и Хайдеггера до Дери и Мамардашвили. Все безуспешно. Еще труднее понять магнетизм этой прозы, которая повествует, не повествуя, рассказывает, не рассказывая, все описывает, ничего не описывая, и размышляет, не размышляя.
Никто не знает, почему поколение за поколением открывают для себя прозу   Пруста  и не могут от нее оторваться. Пруст обивал стены своей комнаты пробкой, чтобы ему не мешали посторонние звуки. В комнате всегда царил полумрак. Писателю было либо холодно так, что зуб на зуб не попадал, либо его мучил нестерпимый жар, исходящий от горящего камина. В этой двойственности вся его жизнь. Он любит, не любя, страдает, не страдая, размышляет, как бы не думая. От его прозы исходит оглушительная, одуряющая тишина. Только литературоведы способны уловить островки сюжетов в синтаксических водоворотах  Пруста . Его читаешь, тотчас же забывая прочитанное, но затем, в следующих томах, вдруг тот же водоворот вынесет вас к началу. И тогда чтение  Пруста  — уже не забвение, а воспоминание.
Где-то в отражениях салонных зеркал затерялось имя Альбертина. Не человек, не образ, а именно имя, которое обрастает какими-то подробностями для того, чтобы в какой-то момент снова рассыпаться на тысячи зеркальных осколков.
Пруст — импрессионист, и этим много сказано. Импрессионистов интересовали только дополнительные цвета. Не синий и красный, а то, что возникает от соприкосновения синего с красным. То же самое можно сказать о чувствах. У  Пруста  их нет, как нет в привычном смысле этого слова цвета на полотнах Моне. Два чувства соприкасаются, и что-то третье на миг возникает, чтобы тотчас же исчезнуть, как мираж.
Чтобы заполнить плотью биографию  Пруста , Андре Моруа вспоминает и дело Дрейфуса, и влюбленность  Пруста  в одного маркиза, коему он придал черты Альбертины (или, наоборот, черты Альбертины придал маркизу). Говорится и о болезни писателя сенной лихорадкой, астме, аллергии на запахи. Но странно, что все эти детали кажутся лишь продолжением прозы  Пруста . Даже не продолжением, а пересказом ее.
Возможно, что в мире существуют подвижники, которые прочли многотомную эпопею  Пруста  от корки до корки. Мне это никогда не удавалось. Впрочем, переплыл же однажды Ален Бомбар океан в резиновой лодке. Правда, при второй попытке погиб. Лодка осталась, а Бомбар исчез. Подобным же образом исчезает читатель, растворяясь в океане  Пруста .
Однажды я читал лекции Мамардашвили о Прусте. Они мне показались длиннее прустовской эпопеи. Пруст провоцирует на вечность и бесконечность.
Он был настолько чувствителен, что уже ничего не чувствовал и передал нам это полуобморочное ощущение жизни, когда все проваливается в бездонную тишину или растворяется в потоке воспоминаний о том, что было и не было. У  Пруста  мечта неотличима от воспоминания. Невозможно понять, было, есть или будет, или никогда не было и не будет то, о чем он рассказывает, вернее, грезит.
Считается, что  Пруста  очень трудно перевести. Я читал его в двух совершенно непохожих переводах, и это все равно был Пруст. Кто-то ищет тайну  Пруста  в его библейских корнях, мама  Пруста  была еврейкой, а ее он любил больше всех на свете. Ее и бабушку. Однако, Библия кратка. Там в каждой фразе тысячелетия. Для  Пруста  же один миг, как тысяча лет. Он не верил в загробную жизнь, говоря, что вместе с мозгом умирает душа. Не от этого ли страстная жажда растянуть до бесконечности каждый миг та-кой мимолетной и хрупкой жизни.
Пруст всю жизнь умирал, потому в его прозе такое острое ощущение мига жизни. Не каждого мига, а одного единственного, который он растянул на тысячи страниц своей нежной прозы.
У  Пруста  нет биографии, жизнь слишком груба для него. Он в ней никогда не жил. Зато живет в своей прозе.