Дождливое

Сегодня, в давно ставшие привычными пять утра, я был разбужен старым другом своим - дождём. Впрочем, сегодня он вовсе не был ласков, а принял весьма резкий характер, став ливнем в совокупности с едва ли не ураганом, обиженно рвущим покрытые свежей зеленцой кроны деревьев, с тупой силой выламывающим их высохшие от старости ветвистые руки.
Ливень выл, и сила его воплей то возрастала, то слегка уменьшалась, но последнее, как правило, было не надолго: стоило ветру чуть сильнее зашипеть, садистски взъерошив растрёпанную листву, как ливневая истерика моментально взрывалась в киловаттах.
Клинья дождя, столь подобные лезвиям, неистово били по стёклам и крышам, будто желая поперебить их вдребезги, заполнив каждый квадратный метр исключительно собой; желая ворваться в каждую квартиру и отхлестать по щекам лицо каждого спящего человека не то от какой-то жгучей обиды, обращённой ко всем людям в целом, но причина которой так навсегда и останется подоплёкой, известной только самому мизантропу-дождю, не то просто с той целью, чтобы обратить на себя хоть какое-то внимание, во что бы то ни стало...
Уже будучи не в силах снова заснуть, я вышел на балкон, заваленный грудой хлама; ядовитый никотиновый смог, коим давно были проеты едва ли не до дыр мои лёгкие, моментально разбавился молекулами чистого озона. Всё уличное пространство было затянуто уже местами надрывающейся пеленой белёсых сумерек, готовой порваться окончательно, оставив свои ошмётки на высоких макушках деревьев и обозначив день, но солнца сегодня ждать явно не приходилось, чему я был несказанно рад. Я по-детски ловил проливающуюся с высокой бездны воду - она предательски убегала сквозь пальцы, нисколько не задерживаясь; столь же быстро обычно бежит время, когда ты мёртв, но вынужден таскать этот труп души в пока ещё живом теле, изредка делая попытки надеяться на воскрешение этого бездыханного окостенелого существа под своими рёбрами.
Простояв так, в забытьи, около трёх минут, я вдруг всем нутром ощутил на себе чей-то взгляд; оглянувшись по сторонам, я приметил на балконе по соседству кошку: её глаза, будто вылитые из янтаря, вцепились в меня своим светом, столь же нежным, как всё кошачье существо; казалось, этот её лучистый взгляд прожигал меня до самых костей. Вероятно, она тоже вышла освежиться из скованного четырьмя стенами пространства, возрадовавшись приятной в своей мягкой серости погоде. Для меня навсегда останется тайной то, что же такого интересного, занимательного для себя могла найти в моём силуэте кошка, почему она так на меня смотрела, таким пытливо-детским взглядом, что мне, и вправду, на секунду подумалось, что это и не кошка вовсе: было что-то человеческое в её горящих глазах, и даже казалось, что этого человеческого в её взгляде больше, чем в некоторых людях. Она нисколько не смутилась, когда я стал смотреть на неё в ответ, и я невольно вспомнил, как люди почему-то любят прятать глаза, встречаясь ими по случайности с глазами другого человека. Я ведь и сам совершенно не умею смотреть кому-либо в глаза, и, уж тем более, для меня представляется почти катастрофой, если какой бы то ни было, в частности незнакомый мне человек вдруг поймает на себе мой изучающий взгляд. А кошка вот нимало не смутилась, когда поняла, что я её, так сказать, разоблачил. Мне бы её беззаботность и чистоту...Я вспомнил также, что, по сути, такими же глазами на меня смотрела только Дарлин: то, что испытывала она ко мне, было подобием восхищения такого, будто я и не человек вовсе, а какой-нибудь антиграв. Она была готова приехать, а то и прийти пешком ко мне с любого конца города по единственному звонку, в любое время дня и ночи, и никогда ничего не требовала взамен: ей было достаточно лишь иметь возможность озарять меня вот этим исполненным любопытства и нежности взглядом, коим сейчас на меня смотрела кошка с соседнего балкона. Но я никогда не умел ценить подобного отношения к себе и, в конце концов, своими руками бездумно растерзал то, что так бережно и безвозмездно хранила в себе по отношению ко мне Дарлин. Лишь теперь, потеряв её и внезапно узнав в глазах кошки её глаза, я почувствовал, как издевательски холодеет кровь в моих поджилках. Я понял, что послал к чёрту самое дорогое, что у меня когда-либо было, и ничего, даже отдалённо подобного тому, уже никогда впредь не будет. Я любил Дарлин. Любил, но мазохистски скрывал это, точно на мне были надеты какие-то чугунные оковы, не позволяющие отдавать ей взамен то, чего она более чем заслуживала.
Между тем клинообразные капли воды продолжали бесстрашно срываться вниз, протаранивая посредством острых наконечников поверхностный слой земли, как бы пытаясь проникнуть до самых глубоких её подземных недр. Я представил себе некого Человека Дождя, чья взорвавшаяся горечь обиды или осточертевшего одиночества проливается с небесных полотен, вскрыв прежде жилы дымчатым скоплениям туч, и из чьих лёгких с отчаянным воплем вырывается осыревшая грусть в виде ветров. И ведь его, этого безликого Человека Дождя, ничуть не беспокоит то, что он не пройдёт бесследно, не растрепав своим плачем ни одной причёски и не вызвав ни одной простуды от вымоченных в лужах ног. Ему всё равно. А я...Я всегда был и, по-видимому, так и останусь подобен исчерна серой, хронически мрачной туче, которая выпьет всю кровь своим скупым молчанием, но будет продолжать молчать от своего панического страха навязчивости и от неумения просто отдавать, не ожидая ничего взамен.