Оноре Бальзак о тайнах человеческой жизни

В книге "Шагреневая кожа" Оноре Бальзака, миллионер доживший до ста двух лет повествует: "Человек истощает себя безотчетными поступками, - из-за них-то и иссякают источники его бытия. Все формы двух причин смерти сводятся к двум глаголам: желать и мочь...Желать сжигает нас, а мочь - разрушает, но знать дает нашему слабому организму возможность вечно пребывать в спокойном состоянии. 
Итак, желание, или хотение, во мне мертво, убито мыслью; действие или могущество свелось к  удовлетворению требований моего организма. Коротко говоря, я  сосредоточил свою  жизнь не в сердце, которое может быть разбито, не в ощущениях,  которые притупляются, но в мозгу, который не изнашивается и переживает  все. Излишества не  коснулись ни моей души, ни  тела. Меж  тем я обозрел весь мир. Нога моя  ступала  по высочайшим  горам Азии и  Америки, я изучил все человеческие языки, я жил  при  всяких  правительствах.  Я ссужал деньги  китайцу,  взяв  в  залог труп  его  отца, я  спал  в палатке  араба, доверившись его слову, я подписывал контракты во всех европейских столицах и без боязни оставлял свое золото в вигваме  дикарей; словом, я добился всего, ибо умел всем  пренебречь. Моим  единственным  честолюбием было  -  видеть. Видеть - не значит ли это  знать?..  А знать, молодой человек, - не значит ли это  наслаждаться интуитивно?  Не  значит ли это открывать самую сущность жизни и глубоко  проникать в  нее? Что остается от материального  обладания? Только идея. Судите же, как прекрасна  должна быть жизнь  человека, который, будучи  способен  запечатлеть  в  своей  мысли   все  реальности,  переносит источники  счастья  в  свою  душу  и извлекает из  них  множество  идеальных
наслаждений, очистив их  от всей  земной скверны. Мысль -  это ключ ко всем сокровищницам, она  одаряет вас всеми радостями скупца, но без его  забот. И вот я  парил над миром, наслаждения мои всегда были радостями духовными. Мои пиршества  заключались  в  созерцании  морей,  народов,  лесов,  гор.  Я все созерцал, но  спокойно,  не зная усталости;  я  никогда ничего  не  желал, я только  ожидал. Я прогуливался по вселенной, как по  собственному саду.  То, что люди зовут печалью, любовью,  честолюбием,  превратностями, огорчениями, - все это для  меня лишь мысли, превращаемые  мною  в мечтания; вместо того чтобы  их  ощущать,  я их  выражаю,  я их истолковываю;  вместо  того  чтобы позволить  им  пожирать  мою  жизнь, я  драматизирую  их,  я их  развиваю; я забавляюсь ими, как  будто  это  романы, которые  я читаю  внутренним  своим зрением. Я  никогда не утомляю своего организма и  потому все еще  отличаюсь крепким здоровьем. Так как моя  душа унаследовала  все  не растраченные мною
силы, то моя  голова богаче моих складов. Вот где, - сказал он, ударяя себя по лбу, - вот где настоящие миллионы! Я провожу свои дни восхитительно: мои глаза  умеют  видеть  былое;  я  воскрешаю   целые  страны,  картины  разных местностей, виды океана, прекрасные образы истории. У меня есть воображаемый сераль, где  я обладаю всеми женщинами, которые мне не принадлежали. Часто я снова вижу  ваши  войны,  ваши  революции  и  размышляю о  них.  О,  как  же предпочесть  лихорадочное,  мимолетное восхищение каким-нибудь телом,  более или менее цветущим, формами, более  или менее  округлыми, как же предпочесть крушение  всех  ваших  обманчивых  надежд --  высокой способности  создавать вселенную в своей душе; беспредельному наслаждению двигаться без опутывающих уз времени,  без помех пространства; наслаждению - все объять, все  видеть,
наклониться  над краем мира, чтобы  вопрошать другие  сферы,  чтобы  внимать богу? Здесь, - громовым голосом воскликнул он, указывая на шагреневую кожу, -  мочь и желать соединены! Вот они, ваши  социальные идеи, ваши чрезмерные желания,  ваша невоздержность,  ваши радости, которые убивают, ваши  скорби, которые  заставляют жить  слишком  напряженной  жизнью, -  ведь боль, может быть, есть не что иное,  как предельное  наслаждение.  Кто мог бы определить границу,  где  сладострастие  становится  болью  и  где  боль  остается  еще сладострастием? Разве  живейшие лучи мира  идеального не  ласкают взора, меж тем  как самый мягкий сумрак мира физического  ранит его беспрестанно? Не от знания ли рождается мудрость? И что есть безумие, как не безмерность желания или же могущества?
     --  Вот  я и хочу жить,  не  зная  меры! --  сказал  незнакомец, хватая
шагреневую кожу.
     --  Берегитесь,  молодой человек! -- с  невероятной живостью воскликнул
старик.
     -- Я  посвятил свою жизнь  науке и мысли, но они не  способны были даже
прокормить  меня,  -- отвечал незнакомец. --  Я  не  хочу  быть обманутым ни
проповедью,  достойной Сведенборга[*],  ни  вашим  восточным
амулетом,  ни милосердным вашим  старанием  удержать меня в  этом мире,  где
существование для меня  более невозможно. Так вот, -- добавил  он, судорожно
сжимая  талисман  в  руке  и  глядя  на  старика,  --  я  хочу царственного,
роскошного  пира,  вакханалии,  достойной  века,  в  котором  все,  говорят,
усовершенствовано! Пусть мои собутыльники будут юны, остроумны и свободны от
предрассудков, веселы  до сумасшествия!  Пусть сменяются вина, одно  другого
крепче, искрометнее, такие,  от которых мы  будем  пьяны три дня!  Пусть эта
ночь будет украшена пылкими женщинами! Хочу, чтоб исступленный  разгул увлек
нас на колеснице, запряженной четверкой коней, за пределы мира и сбросил нас
на неведомых берегах! Пусть души восходят на небеса или же тонут в грязи, --
не знаю, возносятся ли они тогда или падают,  мне  это  все равно.  Итак,  я
приказываю мрачной  этой силе слить для  меня  все  радости воедино. Да, мне
нужно заключить все  наслаждения земли  и  неба в  одно последнее объятие, а
затем  умереть. Я  желаю античных приапей  после пьянства, песен,  способных
пробудить  мертвецов, долгих,  бесконечно  долгих  поцелуев, чтобы  звук  их
пронесся над Парижем,  как гул  пожара, разбудил бы  супругов и внушил бы им
жгучий пыл, возвращая молодость всем, даже семидесятилетним!"

Ростовщик стал заметной фигурой не только в очерках, но и в романах XIX века у гениальных писателей  - Пушкина, Гоголя, Бальзака, Диккенса, Достоевского.

А.Пушкин в произведении "Маленькие трагедии" вывел образ Барона в "Скупом рыцаре" с такими же философскими  мыслями как и у сто двух летнего миллионера Оноре Бальзака.
Как молодой повеса ждет свиданья
С какой-нибудь развратницей лукавой
Иль дурой, им обманутой, так я
Весь день минуты ждал, когда сойду
В подвал мой тайный, к верным сундукам.
Счастливый день! могу сегодня я
В шестой сундук (в сундук еще неполный)
Горсть золота накопленного всыпать.
Не много, кажется, но понемногу
Сокровища растут. Читал я где-то,
Что царь однажды воинам своим
Велел снести земли по горсти в кучу,
И гордый холм возвысился — и царь
Мог с вышины с весельем озирать
И дол, покрытый белыми шатрами,
И море, где бежали корабли.
Так я, по горсти бедной принося
Привычну дань мою сюда в подвал,
Вознес мой холм — и с высоты его
Могу взирать на все, что мне подвластно.
Что не подвластно мне? как некий демон
Отселе править миром я могу;
Лишь захочу — воздвигнутся чертоги;
В великолепные мои сады
Сбегутся нимфы резвою толпою;
И музы дань свою мне принесут,
И вольный гений мне поработится,
И добродетель и бессонный труд
Смиренно будут ждать моей награды.
Я свистну, и ко мне послушно, робко
Вползет окровавленное злодейство,
И руку будет мне лизать, и в очи
Смотреть, в них знак моей читая воли.
Мне всё послушно, я же — ничему;
Я выше всех желаний; я спокоен;
Я знаю мощь мою: с меня довольно
Сего сознанья...

(Смотрит на свое золото.)
      Кажется, не много,
А скольких человеческих забот,
Обманов, слез, молений и проклятий
Оно тяжеловесный представитель!
Тут есть дублон старинный.... вот он. Нынче
Вдова мне отдала его, но прежде
С тремя детьми полдня перед окном
Она стояла на коленях воя.
Шел дождь, и перестал, и вновь пошел,
Притворщица не трогалась; я мог бы
Ее прогнать, но что-то мне шептало,
Что мужнин долг она мне принесла
И не захочет завтра быть в тюрьме.
А этот? этот мне принес Тибо —
Где было взять ему, ленивцу, плуту?
Украл, конечно; или, может быть,
Там на большой дороге, ночью, в роще...
Да! если бы все слезы, кровь и пот,
Пролитые за все, что здесь хранится,
Из недр земных все выступили вдруг,
То был бы вновь потоп — я захлебнулся б
В моих подвалах верных. Но пора.

(Хочет отпереть сундук.)
Я каждый раз, когда хочу сундук
Мой отпереть, впадаю в жар и трепет.
Не страх (о нет! кого бояться мне?
При мне мой меч: за злато отвечает
Честной булат), но сердце мне теснит
Какое-то неведомое чувство...
Нас уверяют медики: есть люди,
В убийстве находящие приятность.
Когда я ключ в замок влагаю, то же
Я чувствую, что чувствовать должны
Они, вонзая в жертву нож: приятно
И страшно вместе.

(Отпирает сундук.)
      Вот мое блаженство!

(Всыпает деньги.)
Ступайте, полно вам по свету рыскать,
Служа страстям и нуждам человека.
Усните здесь сном силы и покоя,
Как боги спят в глубоких небесах...
Хочу себе сегодня пир устроить:
Зажгу свечу пред каждым сундуком,
И все их отопру, и стану сам
Средь них глядеть на блещущие груды.

(Зажигает свечи и отпирает сундуки один за другим.)
Я царствую!.. Какой волшебный блеск!
Послушна мне, сильна моя держава;
В ней счастие, в ней честь моя и слава!
Я царствую... но кто вослед за мной
Приимет власть над нею? Мой наследник!
Безумец, расточитель молодой,
Развратников разгульных собеседник!
Едва умру, он, он! сойдет сюда
Под эти мирные, немые своды
С толпой ласкателей, придворных жадных.
Украв ключи у трупа моего,
Он сундуки со смехом отопрет.
И потекут сокровища мои
В атласные диравые карманы.
Он разобьет священные сосуды,
Он грязь елеем царским напоит —
Он расточит... А по какому праву?
Мне разве даром это все досталось,
Или шутя, как игроку, который
Гремит костьми да груды загребает?
Кто знает, сколько горьких воздержаний,
Обузданных страстей, тяжелых дум,
Дневных забот, ночей бессонных мне
Все это стоило? Иль скажет сын,
Что сердце у меня обросло мохом,
Что я не знал желаний, что меня
И совесть никогда не грызла, совесть,
Когтистый зверь, скребущий сердце, совесть,
Незваный гость, докучный собеседник,
Заимодавец грубый, эта ведьма,
От коей меркнет месяц и могилы
Смущаются и мертвых высылают?..
Нет, выстрадай сперва себе богатство,
А там посмотрим, станет ли несчастный
То расточать, что кровью приобрел.
О, если б мог от взоров недостойных
Я скрыть подвал! о, если б из могилы
Прийти я мог, сторожевою тенью
Сидеть на сундуке и от живых
Сокровища мои хранить, как ныне!..

Оноре Бальзак в произведении "Гобсек" описал смысл жизни ростовщика.
Жан-Эстер ван Гобсек родился в 1740 г. в пред­местье Антверпена. Национальность: мать — еврей­ка, отец — голландец. В десять лет покинул отчий дом и начал скитаться по свету в поисках счастья и богатства. Побывал в Ост-Индии и Америке. Про­фессия: определенной нет. («Он все перепробовал, чтобы разбогатеть...») В 1813 г., когда начинается действие повести, ему было 73 года. Гобсек умер в Париже в 1829 г., 89 лет отроду. Этой датой и заканчивается действие повести.
Гобсек - рыцарь наживы, он "живоглот" и ненасытный удав (Гобсек - в переводе с французкого -сухоглот). Гобсек считает себя Провидением и властителем Судеб людей. Он наслаждается человеческой безисходностью перед денежной сущностью общества. И Гобсек как и Барон в "Скупом Рыцаре" А.Пушкина действительно обладает воображением:«если у него есть миллионы в банке, то в мыслях он мог владеть всеми странами, которые исколесил, обшарил, взвесил, оценил, ограбил»
-  А ну-ка скажите,  -  вдруг  промолвил  он,  -  разве  плохие  у меня
развлечения?  Разве  не  любопытно  заглянуть  в  самые  сокровенные  изгибы
человеческого сердца? Разве не любопытно проникнуть в чужую жизнь  и увидеть
ее  без  прикрас,  во  всей  неприкрытой  наготе?  Каких  только  картин  не
насмотришься!  Тут  и мерзкие язвы и неутешное горе,  тут любовные  страсти,
нищета, которую подстерегают воды Сены, наслаждение юноши - роковые ступени,
ведущие  к  эшафоту,  смех  отчаяния  и  пышные  празднества. Сегодня видишь
трагедию:  какой-нибудь честный труженик,  отец семейства, покончил с собою,
оттого  что не мог прокормить своих детей. Завтра  смотришь комедию: молодой
бездельник пытается разыграть  перед  тобою современный вариант классической
сцены  обольщения  Диманша  его  должником! Вы,  конечно, читали о  хваленом
красноречии новоявленных  добрых  пастырей прошлого века?  Я иной раз тратил
время,  ходил их послушать. Им удавалось кое в чем повлиять на  мои взгляды,
но повлиять на  мое поведение - никогда! - как выразился  кто-то. Так знайте
же, все эти  ваши прославленные  проповедники, всякие там  Мирабо,  Верньо и
прочие, - просто-напросто жалкие  заики по сравнению  с  моими повседневными
ораторами. Какая-нибудь влюбленная молодая девица,  старик купец, стоящий на
пороге разорения, мать, пытающаяся скрыть проступок сына, художник без куска
хлеба, вельможа, который впал в немилость и, того и гляди, из-за  безденежья
потеряет плоды своих долгих  усилий, - все эти  люди иной  раз изумляют меня
силой  своего слова. Великолепные актеры! И дают они представление  для меня
одного!  Но обмануть меня им  никогда не удается. У меня взор, как у господа
бога: я читаю в сердцах. От меня ничто не укроется. А разве могут отказать в
чем-либо тому, у кого в  руках мешок  с золотом? Я  достаточно  богат, чтобы
покупать совесть  человеческую,  управлять всесильными  министрами через  их
фаворитов, начиная с канцелярских служителей и кончая любовницами. Это ли не
власть?  Я могу, если пожелаю,  обладать  красивейшими  женщинами и покупать
нежнейшие ласки. Это ли не  наслаждение?  А  разве  власть и  наслаждение не
представляют собою сущности вашего нового общественного строя? Таких, как я,
в  Париже человек  десять;  мы властители  ваших  судеб - тихонькие,  никому
неведомые.  Что такое  жизнь, как  не  машина,  которую приводят в  движение
деньги?  Помните, что  средства  к  действию  сливаются с его  результатами:
никогда  не  удастся разграничить душу  и  плотские чувства, дух и  материю.
Золото-вот духовная сущность  всего  нынешнего  общества. Я и мои  собратья,
связанные со мною общими интересами, в определенные дни недели встречаемся в
кафе  "Фемида" возле Нового  моста. Там мы  беседуем,  открываем  друг другу
финансовые тайны. Ни одно  самое большое состояние не введет нас в обман, мы
владеем секретами  всех  видных семейств.  У  нас есть  своего рода  "черная
книга",  куда  мы заносим сведения  о  государственном кредите,  о банках, о
торговле. В  качестве  духовников биржи мы образуем,  так сказать,  трибунал
священной  инквизиции,  анализируем  самые   на  вид   безобидные   поступки
состоятельных людей и  всегда  угадываем  верно.  Один из  нас  надзирает за
судейской средой, другой-за  финансовой, третий -за  высшим  чиновничеством,
четвертый  -  за  коммерсантами.  А  под  моим  надзором  находится  золотая
молодежь,  актеры и художники, светские люди,  игроки - самая занятная часть
парижского общества.  И  каждый  нам рассказывает  о  тайнах  своих соседей.
Обманутые  страсти,  уязвленное тщеславие болтливы.  Пороки,  разочарование,
месть -лучшие  агенты полиции. Как и  я, мои собратья всем насладились, всем
пресытились  и любят  теперь только  власть и деньги ради  самого  обладания
властью  и  деньгами.  -  Вот  здесь, -  сказал  он,  поведя рукой, - в этой
холодной комнате с голыми  стенами, самый пылкий любовник, который во всяком
другом месте  вскипит из-за малейшего намека, вызовет на дуэль из-за острого
словечка, молит меня,  как бога, смиренно прижимая  руки к  груди.  Проливая
слезы  бешеной  ненависти  или скорби,  молит меня и самый спесивый купец, и
самая надменная красавица, и самый гордый военный. Сюда приходит с мольбою и
знаменитый художник и писатель, чье имя будет жить в  памяти потомков. А вот
здесь,-добавил он, прижимая палец ко  лбу, -  здесь  у меня весы, на которых
взвешиваются наследства и  корыстные  интересы  всего  Парижа.  Ну  как  вам
кажется теперь, - сказал он, повернувшись ко мне
     бледным  своим лицом, будто вылитым из  серебра, - не таятся ли  жгучие
наслаждения  за этой холодной, застывшей  маской, так часто  удивлявшей  вас
своей неподвижностью?
     Я  вернулся к  себе  в комнату  совершенно  ошеломленным. Этот высохший
старикашка  вдруг  вырос  в   моих  глазах,   стал  фантастической  фигурой,
олицетворением власти золота. Жизнь и люди внушали мне в эту минуту ужас.
     "Да неужели все сводится к деньгам?" - думал я.
........ Жан-Эстер ван Гобсек пожал плечами и, хитро улыбаясь, ответил:
     -  До  чего  глупа  молодежь!  Извольте  знать,  господин  стряпчий,  и
запомните хорошенько, чтоб вас не провели при случае, -ежели человеку меньше
тридцати, то  его честность и  дарования  еще могут служить в некотором роде
обеспечением ссуды. А после тридцати уже ни на кого полагаться нельзя.
........Ростовщик,  взимающий большие  проценты  за
ссуду,  по  его  мнению,  такой же капиталист, как и  всякий другой участник
прибыльных  предприятий  и  спекуляций.  А  если  отбросить  его  финансовые
принципы  и его  рассуждения о натуре человеческой,  которыми он оправдывает
свои ростовщические  ухватки,  то я  глубоко убежден,  что вне этих  дел  он
человек  самой  щепетильной честности  во  всем  Париже. В  нем  живут  два
существа: скряга  и философ, подлое существо  и возвышенное".

Н.В.Гоголь в произведении "Мертвые души" описал скупца Плюшкина.  Плюшкин очень скуп, он гноит свое богатство. Человеческие чувства - забота, доброта и сострадание, неизвестны Плюшкину.
"Здесь герой наш поневоле отступил назад и поглядел на него пристально. Ему случалось видеть не мало всякого рода людей, даже таких, каких нам с читателем, может быть, никогда не придется увидать; но такого он еще не видывал. Лицо его не представляло ничего особенного; оно было почти такое же, как у многих худощавых стариков, один подбородок только выступал очень далеко вперед, так что он должен был всякой раз закрывать его платком, чтобы не заплевать; маленькие глазки еще не потухнули и бегали из-под высоко выросших бровей, как мыши, когда, высунувши из темных нор остренькие морды, насторожа уши и моргая усом, они высматривают, не затаился ли где кот или шалун мальчишка, и нюхают подозрительно самый воздух. Гораздо замечательнее был наряд его: никакими средствами и стараньями нельзя бы докопаться, из чего состряпан был его халат: рукава и верхние полы до того засалились и залоснились, что походили на юфть, какая идет на сапоги; назади вместо двух болталось четыре полы, из которых охлопьями лезла хлопчатая бумага. На шее у него тоже было повязано что-то такое, которого нельзя было разобрать: чулок ли, подвязка ли, или набрюшник, только никак не галстук. Словом, если бы Чичиков встретил его, так принаряженного, где-нибудь у церковных дверей, то, вероятно, дал бы ему медный грош. Ибо к чести героя нашего нужно сказать, что сердце у него было сострадательно и он не мог никак удержаться, чтобы не подать бедному человеку медного гроша. Но пред ним стоял не нищий, пред ним стоял помещик. У этого помещика была тысяча с лишком душ, и попробовал бы кто найти у кого другого столько хлеба, зерном, мукою и просто в кладях, у кого бы кладовые, амбары и сушилы загромождены были таким множеством холстов, сукон, овчин выделанных и сыромятных, высушенными рыбами и всякой овощью, или губиной. Заглянул бы кто-нибудь к нему на рабочий двор, где наготовлено было на запас всякого дерева и посуды, никогда не употреблявшейся, -- ему бы показалось, уж не попал ли он как-нибудь в Москву на щепной двор, куда ежеденно отправляются расторопные тещи и свекрухи, с кухарками позади, делать свои хозяйственные запасы, и где горами белеет всякое дерево, шитое, точеное, лаженое и плетеное: бочки, пересеки, ушаты, лагуны, жбаны с рыльцами и без рылец, побратимы, лукошки, мыкольники, куда бабы кладут свои мочки и прочий дрязг, коробья? из тонкой гнутой осины, бураки из плетеной берестки и много всего, что идет на потребу богатой и бедной Руси. На что бы, казалось, нужна была Плюшкину такая гибель подобных изделий? во всю жизнь не пришлось бы их употребить даже на два таких имения, какие были у него, -- но ему и этого казалось мало. Не довольствуясь сим, он ходил еще каждый день по улицам своей деревни, заглядывал под мостики, под перекладины, и всё, что ни попадалось ему: старая подошва, бабья тряпка, железный гвоздь, глиняный черепок, -- всё тащил к себе и складывал в ту кучу, которую Чичиков заметил в углу комнаты. "Вон, уже рыболов пошел на охоту!" говорили мужики, когда видели его, идущего на добычу. И в самом деле, после него незачем было мести улицу: случилось проезжавшему офицеру потерять шпору, шпора эта мигом отправилась в известную кучу; если баба, как-нибудь зазевавшись у колодца, позабывала ведро, он утаскивал и ведро. Впрочем, когда приметивший мужик уличал его тут же, он не спорил и отдавал похищенную вещь; но если только она попадала в кучу, тогда всё кончено: он божился, что вещь его, куплена им тогда-то, у того-то или досталась от деда. В комнате своей он подымал с пола всё, что ни видел: сургучик, лоскуток бумажки, перышко, и всё это клал на бюро или на окошко".
Гоголь показал губительную власть наживы над людьми, постепенной деградации души под влиянием стяжательства.
Оноре Бальзак о любови и деньгах в романе «Евгения Гранде».
Бальзак прослеживает рождение и развитие страсти к обогащению. Гранде отличает прорливость, точность расчёта, умение примениться к обстоятельствам и использовать для личного обогащения. Как и для Гобсека, нажива для него становятся самоцелью, единственным наслаждением.  Бальзак выступает здесь как психолог. Он выявляет всю разрушительность страсти к накоплению.

И жестокая правдивость этой трагедии в том, что независимо от своей воли Евгения становится по внешнему образу жизни наследницей своего отца. Она сохраняет навыки бережливости, мелкого скопидомства и набожности, привитые ей с детства. Она как бы осуществляет предсмертное завещание папаши Гранде: «Береги всё! Ты дашь мне ответ там!», — в свою очередь доказывая этим, что «христианство должно быть религией скупцов».