Оммаж

           После людей, пропавших при невыясненных обстоятельствах, более всего меня интересуют всевозможные двери в неожиданных местах. Тяжелые железные, с навесными, врезными и накладными замками, с ручками и без, со скважинами для ключа и навечно закрытые изнутри. В стенах станций метро, в опорах мостов, в стенах подземных переходов. В нишах зданий, просто в бетонном заборе (идешь вдоль триста метров, вдруг – зеленая грубосваренная дверь, зачем? Куда?), люки в полу. О, эти люки в полу!
           У меня есть большая коллекция фотографий таких дверей и люков (объектов), и во время запечатления парочки особо секретных, бдительные сторожа сдавали меня в милицию. В милиции интересовались, не шпион ли я и, в ответ на фразу: «сейчас не тридцать седьмой год», отпускали. Хотя, может, как раз и тридцать седьмой. Но меня все равно отпускали, потому что имеется справка из психиатрического диспансера. На самом деле, никто, конечно, никаких справок с собой не носит, я вообще сомневаюсь, что они существуют, выписанные справки. Но если позвонить из милиции в клиническую психиатрическую больницу номер один, то там подтвердят, что я у них на учете.
           Я и два моих приятеля – Ваня Пе-пе и Саша Дубельт. Год назад мы лежали в общей палате номер одиннадцать и с тех пор дружим. То есть когда я туда поступил, Ваня и Саша уже там лечились, а меня после Надзорной к ним перевели. Правило такое, первые несколько дней лежишь в надзорной палате. Той, где в двери окошко зарешеченное сеткой Рабица, на выходе санитар косяк подпирает (сидит на стуле), а в туалет выводят два раза в день в строгом сопровождении. В туалете, кстати, на окнах решетки посерьезней, а на подоконнике вечно ошивается ненормальный хроник из четвертой палаты – Альберт Выкрутасов. У него бессрочная бессонница, а так он ответственный за четыре толчка и владелец инструмента – палка длинная на конце бумбочка. Он ей засоры пробивает. Так вот, выводили нас из Надзорной в туалет два раза в день – утром и вечером. Мы рассаживались посменно рядком, а санитар Петр наблюдал в окошко. Забыл сказать, там во всех общественных дверях окошки (или говорил?). И если случался затор, то Альберт был тут как тут со своим инструментом. Два удара – (нет не восемь дырок) и все путем.
           А Ваня Пе-пе и Саша Дубельт учили меня жизни. Они говорили, что только здесь и возможна подлинная свобода, попробуй, предлагал Дубельт, крикни: «Долой диктатуру пролетариата», и тебе за это ничего не будет. Я кричал, и мне за это ничего не было, только ослабленный больной Сириус просил не орать на всю палату. Но на него никто не обращал внимания, что взять с ослабленного. И во вторник, помню как сейчас, скрывающийся за дверями клинической больницы номер один от заслуженной кары преступник, предложил мне таблетки. Те, что он «брал на горло» во время утреннего приема, а потом отхаркивал в туалете.
           -- На, – сказал Витек – закинься, брат, погляди на небо в алмазах сквозь прицел винтореза.
           И протянул мне горсть разноцветных горошин со слегка покоцанной оболочкой.
           -- Зеленые – ништяк, – разъяснил Витек – а красные для ускорения. Пей не бойся. Не вечно же на сульфе сидеть, потея нарзаном.
           И я выпил и дальше не помню ничего. Вроде бы, больные хором скандировали тезис: «Наша жопа, как резина – не боится сульфазина»!  Но, может мне это только показалось, потому что у нас во втором мужском отделении вечно шли жаркие дебаты на тему, что лучше: сульфазин, аминазин или галопередол. У каждого средства были свои сторонники. Некоторые хвалили сульфазин, после которого болит все тело, но дух не сломлен, а некоторые были за галопередол, после приема коего и тело растоптано и дух унижен. Третьих же привлекал аминазин, как гуманное средство постепенной ломки устоявшихся привычек. Но были противники любых средств, и возглавлял оппозицию вежливый уголовник Витек.
           -- Так, – учил он психов на утреннем приеме лекарств – ты берешь две зеленые, ты – красные, а ты, чума нестроевая, пять синих.
           И после закидывания, запивания молоком (маленькая пластиковая стопочка серого цвета) и проверки медсестрой проглатывания, опытные больные сдавали ему дань в штабе, где на стреме стоял Альберт Выкрутасов со своим инструментом. Вот этими таблетками он меня и угостил и, отхаркнутые из разных дружественных глоток, они заскользили по моему пищеводу и упали в желудок. А там растворились. И удар был страшен.
           -- Не знай, не знай, – удивлялся Витек – мне для прихода, обычно, необходимо штук двенадцать-тринадцать. Уж больно у тебя нервная система здоровая, что с восьми так поперло. Беда.
           И главврач сказал тоже самое:
           -- А что мы, собственно говоря, вас здесь держим? Пора вам, батенька, вливаться в трудовые элементы. Красить лестничные пролеты! Подъезды! Дома! Дышать красками: белой, синей, розовой, масляной, нитро и акриловой, в конце концов. А вы тут… нет-нет-нет! Немедленно выписываю, немедленно! 
           И меня выписали. И я пошел. Захватил с собой альбом со снимками дверей, что хранился у моей сестры-хозяйки и пошел искать. Потому что верю, когда-нибудь найдется дверь от замка которой у меня в кармане будет лежать ключ. И я открою ее и отправлюсь в страну счастья. Где услышу реплику, увижу реплику, пойму реплику и ту жизнь, что я никогда не знал. И не узнаю. И хорошо. И мне.