Последний бой... Памяти отца, Гречанова К. Л

      Почти в самом конце войны одна гадалка в Прибалтике, где он воевал, нагадала ему, что он умрёт в 89-ть лет. Он бы, наверное, так и забыл про это гадание и не придал ему никакого значения, если бы вместе с ним не ходил к той гадалке его однополчанин и земляк Николай Ковалёв. Тому гадалка сказала, что его жена давно уже нашла себе другого мужа.
     - Ерунда какая-то, - возмущался Николай, когда они возвращались в расположение части после увольнения, которое по совету ещё одного своего боевого друга решили потратить на посещение предсказательницы, - мне жена такие письма пишет, у нас с ней такая любовь, что никакие гадалки и ворожеи её не разрушат.
     Так они и порешили тогда – гадалка эта только денежки берёт, а предсказать ничего толком не может. Одним словом – аферистка.
     Однако буквально через пару месяцев ему пришлось вспомнить ту гадалку. Николая, его закадычного дружка, серьёзно ранило, и по выздоровлению того комиссовали подчистую. Николай ничего не писал жене о ранении и скором возвращении домой  – не хотел пугать и расстраивать раньше времени.  Провожая друга, на перроне, он взял с него честное слово, что тот, насладившись сполна мирной жизнью в далеком тылу, в Сибири, подробно потом напишет обо всём, чем живёт их малая родина.
     Каково же было его удивление, когда от Николая очень быстро - по меркам военного времени - пришло письмо, буквально через пару недель. В этом письме Николай описывал своё возвращение домой. Оказывается жена его действительно давно уже жила с другим, но Николаю ничего не писала, решив сообщить всё, когда он вернётся с фронта.
     «Представляешь, - писал Николай, - говорит, что жалела меня, не хотела расстраивать, пока я воюю, поэтому и слала такие нежные письма. В общем, подали мы на развод и на раздел квартиры. Хорошо ещё, что детей у нас нет. Выходит, права была гадалка и сказала всё верно. Значит – не аферистка. Не зря денежки взяла».
     После этого письма он крепко призадумался. Значит, и я умру в 89-ть, как предрекла прорицательница. И он попытался представить себя в этом почтенном возрасте. Но, как ни старался, как ни напрягал своё воображение, никакого образа так и не вырисовывалось. Махнув рукой на это тщетное занятие, решил, что 89 лет - это очень  много, и сейчас, в двадцать три, не стоит заглядывать так далеко… А потом, за повседневными боевыми буднями,  вновь быстро забыл об этой гадалке и её предсказании.
     Вскоре закончилась война, он вернулся домой и начал строить свою новую, мирную, жизнь. Окончил техникум, пошел работать, женился. Трудовые и семейные будни и праздники, воспитание детей – всё это, сплетаясь в обыденный жизненный сюжет, наполняло его, теперь уже мирное бытие смыслом и совсем иными, нежели на войне, полнотой и значимостью.
     Но вот выросли и разлетелись из семейного гнезда дети. Возраст, а ему уже стукнуло восемьдесят, и открывшаяся старая военная рана, не позволяли больше выполнять никакой работы. В его жизни появилось столько свободного времени, что он уже и не  знал чем его заполнить. В памяти, всё чаще стали всплывать эпизоды  далёкой военной молодости. Он, словно старую семейную кинохронику, с удовольствием их просматривал, пока не дошёл до  похода  к гадалке.
     А ведь мне осталось, если она была права, неполные девять лет, подумалось тогда ему, но эта мысль вновь быстро забылась, уступив место более приятным воспоминаниям.
       Незаметно пролетели и эти годы. Он уже заметно ослаб и последние месяцы совсем не выходил на улицу, даже по квартире передвигался с трудом,  с помощью тросточки. Хозяйственными проблемами давно уже занималась супруга и живущие неподалёку дети. Приближался его девяностый день рождения.
     - А вот возьму и не умру в восемьдесят девять, дотяну до девяноста, - сказал он как-то сам себе и погрозил кулаком пока невидимой, но уже – он чувствовал это – приближающейся к нему смерти.
     Девятого мая, как и было заведено в их семье, пришли с поздравлениями дети, внуки и правнук. И надо ж было такому случиться, что именно в этот день он впервые уже не только не смог подняться с постели, но и не стал ничего есть. Вернее, вначале он хотел – ведь столько всего вкусного было куплено к его любимому празднику, - но потом, почувствовав вдруг совсем рядом её присутствие, интуитивно понял, что проиграет ненавистной смерти  последний в своей жизни бой, если поддастся искусу чревоугодия. И он наотрез отказался от еды. Даже не пригубил своего любимого пива, за которым попросил вначале сбегать в магазин внучку.
     - Физические силы мне в этом бою уже не помогут, - думал он, - нужно собрать в кулак всю свою волю и  силы духовные. Мне бы всего недельку продержаться, а после 15 мая, когда стукнет девяносто, будь что будет. Главное – утереть нос этой дуре с косой, показать, что меня так просто не возьмёшь, что и с ней при желании можно померяться силами. У неё уже записано, что меня нужно забрать в 89-ть, а вот хрен ей, подождёт до девяноста.
     Так начался  последний, семидневный, и самый, пожалуй, трудный бой в его жизни - бой со смертью. Она, костлявая и противная, кривлялась в углу, грозила ему пальцем, замахивалась косой. Она истерически хохотала и говорила, что никто ещё не ушел от её когтистых лап в назначенное время.
     - Никуда ты не денешься шепелявила она, - всё равно в твоём свидетельстве о смерти, в графе возраст, будет стоять 89-ть, а не 90, как ты того хочешь.
     - Ну, уж, дудки, - вёл он с ней немой диалог, - я тебя переборю, чего бы мне это не стоило.
     Он уже практически не приходил в себя, находясь всё время в каком-то отрешенном полузабытьи. К нему являлись его родные, давно уже оставившие этот свет. Мама, тятя, брат, сестры с любовью и нежностью взирали на него откуда-то из заоблачных высей, подбадривали, как могли утешали.
     - Держись, сынок, мы с тобой, - беззвучно шептала мама и он понимал её, и слёзы благодарности катились из его глаз. И ему уже не так страшна была эта кривляющаяся косматая, костлявая старуха, размахивающая над ним своей косой.
     И вот подошел день его рождения – 15 мая. Ему исполнилось ровно девяносто. И он ещё жил, и дышал, и, как мог, старался оттянуть момент своей кончины. Правда, он уже почти не реагировал на присутствие родных, поскольку все свои силы собрал на сопротивление этой старой дуре, приближающейся к нему всё ближе и всё зловещее размахивающей своей косой. И он уже почти не слышал, а только ощущал каким-то неведомым доселе чувством движение за дверьми спальни, в которой лежал. Это приходили поздравить его с юбилеем из Совета ветеранов, и он порадовался, что там не забыли об этой дате. И он даже не обиделся на родных, которые после долгих колебаний решили всё же пригубить вина за его девяностолетие.
     - Что взяла, дура, старого вояку, - показал он язык костлявой, которая вертелась в углу волчком, надрывно выла  и с досады выдергивала себе последние космы, - я же сказал тебе, чтобы ты тут понапрасну не ошивалась, пока мне не стукнет девяносто. Так что проиграла ты бой со старым ветераном. В свидетельстве о смерти, в графе возраст, у меня будет стоять - девяносто лет, а не 89-ть, как ты думала.
     Больше он не стал тратить зря силы на разговоры с ней. Он и так одержал  полную и безоговорочную победу. Отвернувшись, он вновь обратил свой взор к маме.
     - Молодец, сынок, - ласково сказала она, - мы все верили в тебя, и ты, как  всегда, не подвёл. А теперь отдохни, полежи спокойно и не думай ни о чём.
     И мама погладила его по голове своей нежной и ласковой рукой. И ему от этого прикосновения стало так спокойно и уютно, что он не заметил, как уснул, и оказался  во сне рядом с мамой… Правда, это был уже не сон…
     Часы показывали пять тридцать утра, а на календаре было 16 мая… И вчера ему исполнилось девяносто лет…