110 - 111. Парадокс как норма жизни

В обзоре предыдущего номера журнала уже шла речь об опубликованной там первой половине лирического дневника Микки Вульфа «Семь соблазнов». Своему детищу автор дал подзаголовок «Соображения». Не знаю, считает ли он это и определением жанра, но важна не классификация, а суть: вторая половина вещи  (№ 110) читается с неменьшим интересом.

Совершенно невозможно (по крайней мере, я не могу)  сформулировать коротко  «о чём» это произведение. Пожалуй что – о жизни! Лирико-ироническая проза, интонациями напоминающая «Книгу Ле-Гран» Г. Гейне, написана гибким, образным русским языком молда:вского еврея:  «Цветущий чертополох молочным щенком лизнул мою руку»; «Гроздь ворованных лифчиков в руках бродячей торговки похожа на связку розовых битых кур»; « «”Виллис” … младший мой сверстник, дребезжащий, ржавый, с мятыми вздрочь ободьями, крехцаюшей выхлопной трубой и протекающим маслопроводом». И вот таким живым (не правда ли?) языком – о жизни: оставшейся там и длящейся здесь, о смешном и трагическом, будничном и ярком. Временами рассуждения и «соображения» пересыпаны афоризмами: «Сочинение литературы, хотя и не заменяет хорошего секса, но отчасти заменяет его отсутствие». В чём-то находишь подтверждение своим думам, в ином ловишь автора на промашках:. Например, «багдадские небеса» у Маяковского («Я в долгу перед бродвейской лампионией, перед вами, багдадские небеса») – вовсе не те, что над Саддамом Хусейном: «лучший, талантливейший» родился в грузинском селе Багдади, о том, что не отдал ему дань в своей поэзии, потом и жалел – вот в чём тут было дело. (В Грузии и село Сиони есть – жители его сионцы, но не сионисты!). Это всё, впрочем, мелочь. Только зачем же  мы, о Боже мой, так любим  эту великую литературу, походя обвенчавшую около двухсот лет назад «жида с лягушкою»?! Ну не парадокс ли…

Окончание записок М.Вульфа – для меня «гвоздь»  110-го номера. А в 111-м таковым представляется фрагмент (или фрагменты?) из нового романа Нины Воронель «Полёт бабочки». Главы из него публиковались в № 108-м, и мы тогда о них писали, отмечая, что новая книга – продолжение авантюрно-детективной истории главного героя предыдущего романа писательницы «Ведьма и парашютист». Однако на сей раз прихотливая (как полёт бабочки!) фантазия автора увлекла и читателя, и самого героя  резко в сторону не только от жизненной тропы парашютиста-десантника Ури Райха (этакого еврейского сверхчеловека – даже, может быть, «сверхъеврея»?), но и вообще из нашего ХХ столетия: расшифрованная хитроумным израильским спецназовцем  тетрадь немецкого террориста Карла (он же – Гюнтер) излагает историю взаимоотношений и революционных похождений композитора Рихарда Вагнера и знаменитого русского анархиста Михаила Бакунина.

Р.Вагнер – одна из одиознейших (в глазах евреев и антирасистов) личностей ХIХ века. Проникнутая животной юдофобией публицистика композитора, его антисемитские призывы привели к полному бойкоту в Израиле его музыки. Такая запоздалая посмертная месть кажется  многим (и даже среди евреев) забавной блажью, но  когда читаешь его призывы уничтожать нашего брата, как тараканов (и особенно зная, что любитель его музыки германский фюрер осуществлял эти пропозиции в европейском масштабе), начинаешь понимать и уважать мотивы и оправданность этого запрета. Однако в чём же всё-таки  глубинные причины и корни вагнеровского  суперантисемитизма? Писательница предприняла в новом романе попытку художественно-документального исследования, перелопатив, по-видимому, немало литературных, а может быть и архивных  источников: это и дневник второй жены композитора Козимы (дочери Франца Листа), и записки М.Бакунина, , и письма современников, а также самого Вагнера. В результате выясняются любопытные веши: композитор-антисемит оказывается не просто трусом, предателем революции и своего друга Мишеля Бакунина, но и многолетним любовником баварского короля, банальным «педрилой», вожделеющим и своего друга Мишеля…Впрочем, всё это – ещё не сенсация. Самое пикантное то, что Вагнер был, по фактическому своему отцу,  евреем, и именно в этом, как ни парадоксально, истоки его зоологической ненависти к еврейству! Так, по крайней мере, выходит у Нины Воронель, - не забудем, что она пишет художественные произведения, а не акты гражданского состояния. И – надо отдать ей должное – пишет увлекательно. Не будучи специалистом пот вагнероведению, трудно судить, сообщены ли читателю новые или уже известные факты, каково соотношение фактов и домыслов.  Но в художественной убедительности этому повествованию не откажешь. Вот только хотелось бы поскорее прочесть и о дальнейших приключениях вышеупомянутого «сверхъеврея».
Из собственно литературного раздела обоих обозреваемых номеров мне бы хотелось отметить особо два рассказа: «Пуговица» Ицхака Орена (а переводе с иврита Авраама Белова) и «Сделай сам» Гавриила Левинзона.. В первом из них симмктричный сюжет вначале наводит на мысль о мистической предопределённости судеб человеческих: некий господин срезал на пляже пуговицу с чужих брюк, чтобы пришить её на купальник дочери и тем спасти её  от конфуза. Потом дочь выходит замуж, и выясняется, что кто-то однажды срезал на пляже пуговицу с брюк её свёкра. Может быть, это сделал её отец? Тем более, что попутно оказалось: один хулиган в детстве вырвал «с мясом»  пуговичку  на его курточке.   А нынешний сват в детстве сам был подобным хулиганом = он вырвал «с мясом» пуговичку у  некоего городского паиньки.  Сверх всего, отец невесты – учёный специалист по истории пуговиц. А отец жениха – удачливый  торговец пуговицами же! Подсознательный интерес к этому предмету, должно быть, вызван у каждого из них происшествием детства. Налицо явный привкус фрейдизма.

Только лишь читатель начинает ощущать себя составителем картинки из «пазелей», как вдруг обнаруживается: события – похожи, зеркальны,  но происходили в разное время  и в разных местах.  Просто (но вместе с теми ой как непросто!) в жизни людей немало одинаковых или схожих обстоятельств. А писатель волен воспользоваться любым из них, чтобы закрутить самый головокружительный сюжет.

Маленький рассказ, Г.Левинзона – о временах Катастрофы. Судьба описанной в нём семьи исключительная: почти все члены семьи спаслись, причём не чудом: беременная попросила  немца-конвоира подарить  ей  жизнь потому  только, что беременна; конвоир – человек «культурный»: всех других евреев отвёл-таки на казнь, а вот ту, что с ребёночком в животе, пощадил вместе со старшим её сыном; рождается девочка, всех троих подкармливают местные крестьяне, все трое остаются живы, тут и муж-фронтовик возвращается – правда, без ноги. А дальше всё складывается так, как зависело от каждого из них. Каждый вроде бы  «сам  делает свою судьбу». Но нет, это лишь кажется. На самом деле прошлое, пережитое витает над ними – и продолжает калечить их судьбы.

Среди поэтических произведений моё внимание более всего привлекла поэма Михаила Генделева «Палата мер и весов». Даже только название глав («Любовь», «Война», «Смерть») – знаковые: они достаточно ясно очерчивают волнующие поэта категории бытия и… небытия – так называемые «вечные вопросы». Сквозь все штучки-дрючки поэтического модерна, сквозь причуды новейшей строфики и графики, симметрию строк, полное презрение к точкам и запятым, не говоря уже о двоеточиях, отточиях и вопросительных крючках, проглядывает (вот чудо-то!) истинное и вечное человеческое чувство. Вообще, многих современных поэтов я про себя называю шифровальщиками: вместо того чтобы облегчить читателю понимание их стихов, они создают дополнительные трудности. Ну, например, полностью пренебрегают  таким достижением человечества, как пунктуация..И тогда создаётся серия головоломок типа пресловутой «Казнить нельзя помиловать». А вот дайте-ка мне, г.Генделев, чуток покощунствовать – расставить знаки препинания и  скомкать красивую симметрию ваших строчек. Всего-ничего, а выявляются стихи не только талантливые и звучные, но – вот ведь ужас! – понятные:
Не так давно я смотрел в окно –
И думал, что жизнь – говно…
А надо – чего? А надо – ничком
В комнату, где темно…
И синим чтобы огнём горел
Этот Иерусалим!
А я бы даже не посмотрел
И даже – не похвалил.

Где-то (уж до чего дошло!) просматривается (что ещё «ужаснее») традиция. Вот финал поэмы:

Мы
у Яхве выколоты на жопе
с гримасою набекрень.

Ср. с финалом «Облака в штанах»:

Эй, вы, небо!
Снимите шляпу:
я иду!..

Те же дерзкие богоборческие интонации. Правда, не к ночи второй раз помянутый Маяковский про жопу всё больше помалкивал. Прогресс налицо.

(В скобках – об одном из любопытных феноменов современной – и, возможно, не одной лишь русскоязычной – литературы: вот уже несколько десятилетий, как интеллигентнейшие авторы воспылали нежной страстью к сквернословию. Озоровали-то ещё Пушкин с Лермонтовым. Но – не для широкой публики, не для дам. Помню, ещё в 50-е годы нашего, ХХ-го века академик Булаховский в своём учебнике по языковедению целомудренно именовал эти недозволенные в хорошем обществе словечки на школьной латыни: pudenda  (постыдные, срамные). А нынче у нас и живые «сраму не имут»:

И даже ругань на заборе
в стихах слагают босяки , –

констатировал в стихотворных же «Письмах бесприютного живописца Павел Файнштейн  (№ 110). И, словно подражая  «босякам», вставил в свои сладкозвучные вирши парочку отборных – и, вот именно, заборных – матюков! Порой создаётся впечатление, что при входе в редакционную почтовую экспедицию дежурит некий антицензор: прибыл материалец без вышеуказанной «пуденды» – он его  в корзину! Есть пудендочка – срочно её, родную, в  печать! Право, эти  сомнительные новации приелись и долготерпеливому Яхве! Вот сведёт наколки со своих священных ягодиц – куда нам с Генделевым податься, чтоб не надавал нам Б-г по ….?).
 
Изобилует ненормативной лексикой и одноактный фарс Ирины Двосиной «Прам-па-папам». Такое название не заменяет собою матерного слова: она их пишет «на все буквы» – даром  что дама! – полностью, как пьяный бомж в московском лифте… Нет, заголовок этот скорее сродни названию поэмы другого автора – и тоже женщины – из № 108 того же журнала. Помните – «Приглашение Тпруа»?  Вот такие нынче в моде литературные междометия. Смысл фарса И.Двосиной, впрочем, не в неожиданных словах, а в…но вот прочтите сами – может, и обрящете этот смысл, а я не подряжался сделать такое  в беглом обзоре. Но подозреваю, что и без спешки найти его нелегко.

Вообще, вопрос, есть ли в постмодернистском искусстве … нет,  смысл-то есть, но есть ли в нём… искусство? Дмитрий Хмельницкий в статье «Когцептуализм глазами реалиста» (№ 110) доказывает, что если и есть, то не много   Гораздо больше публицистической заданности, полемического запала (оговоримся: речь в статье идёт об искусстве изобразительном),

Публицистике в её чистом виде отдаёт щедрую дань и сам журнал. Несколько статей – в той мере, в какой это удаётся «толстому» двухмесячнику, который, промочив ноги, насморк почувствует лишь недель через девять-десять, - посвящены злобе дня.  Это статьи главного редактора А.Воронеля « Политика пришла на “русскую улицу”», российского (но живущего в Берлине) журналиста М.Румера-Зараева «Новые иллюзии и старые надежды» (о мытарствах сегодняшней России), польского социолога Янины Френтцель-Загорской – об итогах рыночной перестройкив Польше, Венгрии, Чехии, Словакии;  Дм. Шляпентоха – о кризисе американской советологии… Для серьёзного читателя, интересующегося разнообразными гранями жизни страны и планеты, чтение увлекательное и вызывающее на размышления.
Любопытной особенностью обозреваемых журнальных номеров является довольно частое употребление слова «парадокс» - и обращение к анализу самого явления: парадоксального мышления и бытия. В № 110 – статья Вадима Ротенберга «Социологический парадокс». В № 111 – уже и полемический ответ на неё Иосифа Погорельского, а кроме того – не имеющие к ней прямого отношения  статьи Бен-Баруха «Опыт парадоксального мышления» (автор рассматривает Израиль как «парадоксальное государство») и Эдуарда Бормашенко «Парадокс – основа еврейского самосознания». Остановлюсь на мгновение лишь возле двух утверждений Э.Бормашенко: во-первых, очень верно, что «продуцирование парадоксов вовсе не исключительно еврейское дело»; во-вторых же, по поводу высказанного им же в скобках замечания: «Забавным является то, что для обозначения парадокса в иврите не нашлось незаимствованного слова», осмелюсь предположить: парадокс настолько органично присущ еврейскому образу мыслей, что  именно поэтому отдельного слова для его обозначения нашим предкам и не понадобилось!  «Я мыслю, и, следовательно, мыслю парадоксально!» А что: можно мыслить как-нибудь иначе? – И в голову бы не взбрело!

«Парадоксальная природа реальности», о которой, ссылаясь на А.Воронеля, упомянул автор статьи, им обоим особенно понятна как физикам. А я, осведомленный об этой отрасли знаний почти что понаслышке, парадоксальность мира ощущаю  интуитивно, а ещё – эмпирически: на собственной шкуре. Но также, наверное, своим еврейским (что вовсе не всегда значит – мудрым и совершенным)  мышлением, запечатлённым в Гемаре и в Мишне (которых я не читал), но даже  в «бобе-майсес» (бабушкиных сказках) и в еврейских анекдотах («Как Здоровье? – Не дождётесь!» - чем не парадокс?!)

Жаль, что газетные рамки не дают хотя бы вкратце упомянуть о целом ряде публикаций, оставшихся вне этого обзора. Но ограничиться перечислением не хочу: а для чего тогда оглавления? Прошу лишь читателя поверить (мне кажется, и сказанного достаточно): в журнале «22» каждый (словами из Бабеля, «хучь еврей, хучь всякий») найдёт для себя немало интересного.

Июнь 1999 г.