Концерт извторой части Если любишь

Зима, похоже, не на шутку запаздывала. Закружилась с бабьим летом на пару или с рыжей осенью захороводилась – позабыла про свои святые обязанности. На дворе конец ноября, а снега все нет. Город, покинутый всеми временами года, похож на пыльную ворону с растопыренными крыльями.
Наконец, нагулявшись досыта, зима обручилась с байкальским ветром и, крадучись, ночью занесла снегом все вокруг. А утром, довольная тем, что натворила, зима расположилась по-хозяйски в Сибири и успокоилась.
Люди проснулись и не узнали свой город. Он был сказочно красив в снежном убранстве. Особенно старый Иркутск нежно утопал в пушистом белоснежном одеянии. Немного утих и шум машин на дорогах, завязая в снежном покрове, закутавшем город, словно пуховой шалью.
Володя пришел с улицы, раскрасневшись:
– Ты только посмотри, милая, наконец-то разродилась, лапушка. Ох, и люблю я эту пору распрекрасную. Особенно первый снег!
Я не поняла, про кого это он? Потом сообразила. Художник как-никак! Радуется зиме, как ребенок:
– «Рады снегу зверь и птица и, конечно, человек!» – процитировала я.
А он без всякого перехода, тыкая указательным пальцем в пригласительный билет, продолжал испытывающе посмеиваться:
– Веронька, видишь, тебя тоже приглашают?!
Я уже грешным делом подумала, на зиму поглядеть, что ли, приглашают. Но, заглянув в раскрытую открытку, увидела свое имя, написанное Володиной рукой.
– А знаешь, Володечка, твоя шутка очень похожа на правду.
– Какая шутка? Это и есть самая, что ни на есть правда.
– Ты просто не можешь без шуток.
– Я серьезен, как никогда!
– В самом деле, кроме шуток, когда нужно быть готовыми? И куда мы идем?
– Да, завтра же, в концерт.
– Ну вот, как на охоту идти, так собак кормить.
– Каких собачек? Давайте я покормлю, – предложила подоспевшая Катя.
– Собак кормить, это поговорка такая.
– Какая такая еще поговорка?
– А вот, когда идти куда-нибудь надо, а еще не у шубы рукав.
– У какой еще шубы? – снова не понял ребенок.
– Это значит, идти мне не в чем, – бурчу я себе под нос.
– Рукава у шубы на месте,– высказалась Катя после тщательной проверки своей дохи...
– А вот у меня шубы нет… – перебила я Катю.
– Шубу я тебе куплю. А нарядов у тебя – можно двадцать баб одеть.
– Двадцать баб можно, а одну леди не во что, – продолжала сетовать я.
– Вы странно разговариваете. Как иностранцы.
– Ой, не говори, Катя, и зачем нам в концерт, когда у нас дома свой театр.
Мы готовились тщательно к выходу в свет. Володя предупредил, что критически осмотрит мой наряд. Ему, видишь ли, не безразлично, в чем жена появится перед его друзьями и преподавателями училища. Вечер был посвящен семидесятипятилетию училища искусств.
– Какая ты у нас красивая! – то и дело твердила дочка, поправляя мне прическу и великолепный кружевной воротник.
– Единственная моя! – изрек муж.
– Как у попа жена! – пошутила я.
Катя молодец, согласилась остаться в мастерской одна.

Встреча с Володиными друзьями произошла на улице, у входа в Иркутскую филармонию. Эти двое бравые, бородатые были в зимних шапках, сияли улыбками и оба, похоже, были художниками. «Орлы», подумала я, но лиц их сразу не запомнила. Мы опаздывали и сразу из гардероба поспешили в зал. На мне было длинное черное платье с большим белым воротником, который так нравился Кате. Не успела я еще войти в просторный зал, как в фойе была остановлена дамой:
– Где вы взяли такой красивый воротник?
Я меньше всего ожидала обескураживающего вопроса от представительной дамы.
– Сама крестиком вышивала!
Решив про себя, каков вопрос, таков ответ. Но продолжение было еще хлеще:
– Да вы что? Я думала, из-за границы привезли. Очень оригинально придумано.
Мне было несколько странно слышать это. Тем более, мы были незнакомы. Но я была вся во власти чего-то, как обычно бывает в театре, и мне было сложно понимать происходящее.
В зале мы сидели рядом с Володиными бородатыми и усатыми друзьями. Тот, который был постарше, статный, кудрявый с яркими голубыми глазами, смотрел искренне. Тут был и другой, темный и с туманным взглядом, тоже весь в бороде с усами и лохматый. Это были лихие ребята, настроены благодушно, хлопали в ладоши и громко, от души, кричали «браво».
Директор училища вела задушевную интересную беседу, окунула присутствующих в историю училища и рассказывала о мэтрах, которые некогда учились здесь.
– Какая у тебя жена, Владимир, с такой красавицей не стыдно выйти в люди и самому радость, – сказал один друг. Володя был очень доволен и широко улыбался. Я даже не представляла, что можно ответить на такие откровенные речи. Но я и не думала, что нужно вести себя как-то особенно. Была такой, как всегда, но решила молчать для верности. Ответил за меня Володя:
– Да она у меня стеснительная.
Я и не думала, и не представляла, что у них тут свои богемные страсти и что меня разглядывают и оценивают. Директор училища заинтересованно изрекла:
– Вот и я говорю, Владимир Иванович, покажи нам свою красавицу, что у нас в Иркутске не сыскал. Она открыто меня изучала. Очевидно, пытаясь понять выбор Лапина, и хоть краешком глаза пыталась заглянуть в его счастье.
Мы познакомились, немного посудачили, и Володя расслабился, улыбался. Потом рассказывал, что они с вот этим вот художником еще двадцать пять лет назад ходили по Байкалу на лодке. И чуть было не утонули.
– Выходит, ты бывал в Иркутске еще совершенно юным, – поинтересовалась я.
Улыбчивый художник подтвердил рассказ Володи:
– Да, было дело, лет двадцать пять тому.
Надежные друзья старались не подвести Володю. Я была от них в восторге и думала, что он должен быть счастлив, имея таких друзей. Мы были на празднике, а горе и здесь не покидало мужа. Выпив горькой, душа оттаивала на время, но алкоголь жег его сердце огнем.
Я была с любимым мужем неотступно с его прошлым, настоящим и будущим. И моя жизнь принадлежала ему. А дальнейшее, как водится, зависело от нашей живой воли.
Вознаградив нас и себя сильными тостами, естественно опьянев, Володя оживился, стал рассказывать.
– Вот как-то однажды снится мне сон, сплю на своей кровати в деревне и вижу мать живую, просыпаться не хочу. Так бы и спал и смотрел на мать. Правая рука затекла, а мать гладит меня по голове да приговаривает: «Спи, сынок, спи, родной», и так сладко во сне, аж слюна течет. И я совершенно счастлив. Проснулся на вокзале в зале ожидания, рука на железном подлокотнике прижата головой моей. От рывка кулак правой руки ударил меня в лицо, и тут же рука сорвалась. Я ее не чувствовал – отлежал, решил про себя. И в этот самый момент объявили посадку, попытался взять свою поклажу, но рука не слушалась. Наконец взял сумку и этюдник в левую руку и поспешил, чуть ли не бегом в вагон.
Тут меня укачало, и проснулся я, когда надо было выходить. Поезд привез меня на Алтай, в «Воеводское». Мы с братом Виктором выпили, конечно, за приезд и пошли сено косить. Но рука по-прежнему не чувствовала жизни, повисла как плеть. Сенокосная пора! А я не то, что косить, удержать рукой косу не могу. Что такое! Вам не скучно, не надоело вам слушать?
– Интересно!
– Рассказывай дальше, – послышалось со всех сторон.
– Я уже думал, что придется переучиваться – становиться левшой, но молодой врач решил на моей руке испытать новый метод лечения. Лежал я тогда в больнице в Барнауле. Собрались доктора на совет – не оставлять же художника без руки. Два раза шарахнули током, и «заработало», рука ожила.
Если любишь, то твой любимый для тебя герой. И я слушала его восхищенно. Тут Володя перевел разговор, предложив:
– Давайте послушаем писателей.
– А чего их слушать, если писатель посредственный, то будет жить долго, – высказалась я, не подозревая, что передо мной писатели. – А если хороший, то лучше читать, чем слушать.
– Мои друзья писатели это знают лучше нас, – попытался муж умерить мой порыв. Но мое «смирение» вылилось в неподдельную пьяную насмешливость:
– Я сама, если выпью сто грамм, могу наговорить, – опередила я его. – Семь верст до небес и все лесом.
– Говори, раз такое дело, – низко нагнул он голову. – Да поскорей, нам пора домой! – страдая от нетерпения, простонал Володя.
– Что бы такое рассказать? – медлила я. – Разве какой-нибудь случай из жизни. К слову сказать, о лечении током.
Мой отец, по-молодости лет очень любил пугать всех, и от этой забавы испытывал страшное удовольствие. Жили мы в то время на станции. Многие пострадали от его необычного развлечения. А тут наш весельчак где-то прознал, что испуг испугом лечат, то есть – клин клином…
Как известно, люди боятся врачей, особенно зубных. Не то чтобы боятся, а как обычно идти далеко. Одним словом, докторов не очень жалуют. Лучше уж бабка знахарка, чем белый халат. Испугом отец мой уж многих «вылечил» – поднаторел значит доктор. А тут током решил попробовать.
«Господи, это что же такое делается? Свят, свят, спаси сохрани и помилуй нас, грешных»,– шептала с замиранием сердца соседка, после того как он вылечил ей зубы магнеттой. Ток малой частоты в двенадцать вольт, вырабатываемый тракторным аккумулятором, снятым со старой техники. Заряжаемым просто механически прокручиванием диска, как заводятся детские механические игрушки или будильник. Отец пока заряжал устройство правой рукой, левой заводил в рот больному провод под слабым напряжением. Бабуся уже готова была умереть от страха, но не успела – лечение длилось одну секунду. Удар, и все! Пациент здоров! Все уже позади, и боль как рукой сняло. То ли от испуга, то ли от лечения током. Кто его знает? Хотя старушка закрыла глаза и приготовилась к худшему.
Ей долго объясняли метод лечения. Убеждали, что это совершенно не больно. Всего-то секундное дело. Демонстрировали на себе. Но когда ударило по зубам, она чуть было не перевернулась через голову. Но ее, видимо, перетянуло тяжестью низа. И она, словно неваляшка, встала на ноги на меже, где проходила процедура. Встала, как ни в чем не бывало.
Но это цветочки по сравнению с розыгрышами, в которых ухищрялся мой отец. Весельчак и балагур, любил позабавиться он этим делом, чувствовал себя победителем и всегда выходил сухим из воды. Все, кого он напугал, называли его «чертом», естественно испытывали к нему не то чтобы неприязнь, а скорее зависть. И многие, запуганные его забавами чуть не до заикания, думали, как бы ему насолить или задать перцу.
Но расплата последовала нежданно. Как-то вечером отец вернулся с работы – с утра печь остыла, в доме господствовал холод. Снял сапоги и аккуратно поставил их за дверь. Не в сенцах, как он это делал обычно, а в кухне. На улице еще бродила осень, но было морозно. Он на скорую ногу спешно нацепил войлочные боты «прощай молодость» и тут же забыл, что переобулся, устремился за дровишками во двор. Вернулся с охапкой дров, резко толкнул плечом дверь. Тяжелая дверь легко распахнулась. Ему показалось, даже слишком легко. Тут его внимание привлекли сапоги, которые явно выдавали схоронившегося за дверью чужака. Отец решительно шагнул через порог, не выпуская из рук дровишек, придавил дверью вора к стенке. Давил так, что тот должен был бы завопить, но вор почему-то подозрительно молчал, как партизан.
Отец жутко напугался неизвестного детину в сапогах огромного размера. А тот, кого он давил со страшной силой, даже не пикнул. Видно, дух испустил, прижатый к стенке. После такой нещадной процедуры отец все же решил посмотреть на потерпевшего. Свалил по-быстрому дровишки ближе к печке и заглянул за дверь. Там никого не было, кроме измученных сапог…
Тьфу ты! Ерунда какая. Стало быть, я собственных сапог испугался...

– Зачем придавил сапоги? – не понял Володя или не слушал.
– Я не знаю зачем.
– А, в самом деле, зачем? – переспросил он.
– Я не знаю зачем, – смеясь, отвечала.– Лучше покажи нам свою правую руку, и как она у тебя действует! Работает? Покажи, покажи, – пристала я к Володе, как репей.
Он улыбнулся, и глаза его искрились. Он был ласковым и добрым со мной, несмотря на то, что мое поведение его смущало, или, может быть, не очень нравилось. Но любовь ко мне оправдывала и это.
А писатель-художник тем временем нарисовал нас с Володей на альбомном листке.
– Разрешите посмотреть? – потянулась я к листу.
– Не только разрешаю, я вам дарю, – и художник что-то надписал.
– Можно нам взять на память? – снова спросила я художника.
– Ну, если хотите.
– Да, я очень хочу.
– Пожалуйста, – художник отдал рисунок мне.
– Очень хорошо! – с неподдельным восхищением смотрела я рисунок, где мы с Володей были так молоды и красивы. Автор поглядывал сквозь ресницы и улыбался в усы. Наверное, у меня был вид не Бог весть, какого, ценителя. И он уверил, что потом как-нибудь напишет лучше.
– Спасибо, вы и так сделали нам подарок.
– Не стоит благодарностей.
– Это очень хороший рисунок, и я его с удовольствием возьму. Давайте выпьем за художника!
Выпив на голодный желудок, я сразу опьянела. Володя взял меня под руку, и как опытный человек, заказал бутерброд с колбасой.
– Сколько с меня? – сухо спросил он бармена.
Тот назвал сумму. Володя сморщился так, что на его лице обозначились все морщинки. Надеясь, что все в порядке, я думала, как бы чего не вышло. Но Володя предложил сам, видимо, чувствуя неловкость за меня:
– Нам уже пора. Давай пойдем домой.
– Пойдем, Володечка, – нехотя согласилась я.
Дай бог, чтобы с нами не стряслось никакой беды, думала я. Мы оба, не оглядываясь, вышли на улицу.
Съеденный бутерброд не отрезвил мою голову. А Володя вообще не закусывал. Расслабившись от небольшой порции спиртного, я смеялась – попало под настроение, как смешинка в рот.
– Скажи, Володечка, я вела себя ужасно? Что, скандалила? Ой, тогда это действительно ужасно!
Володя был в туфлях, которые по снегу скользили как по льду. Мы падали, смеясь, поднимались. Он уверял, что мы больше не упадем, но туфли предательски скользили, и мы снова упали. Распластавшись посреди дороги, мы смотрели на темное небо, движущееся белыми крапинками снежинок. Снежинки падали нам на лица сверху, слева и справа и таяли. Терять нам было нечего, вся одежда была в снегу. Володя весело смеялся, я думала, наконец-то он понемногу приходит в себя.