Мемуары Франца Пайка - Криста

Ранним утром Франц Пайк сидел в парке и наблюдал, как стайки рыб мелькают в густых водах паркового пруда. Внезапный позыв отвлек его от созерцания - жажда расползалась по горлу, высушивала и обезвоживала гортань, врезалась трещинами в рассохшееся нёбо. Франц проткнул клыком банку с пивом. Пенящиеся струйки с шипением брызгали в рот, сбегали по густой, пышной бороде, падали на расстегнутую рубаху и текли вниз по животу. Франц пил и ухмылялся, а когда в банке не осталось пива, отрыгнул, смял жестянку и выбросил в кусты.

Накануне вечером, во мраке одиночества, он просматривал страницы девушек в социальной сети. На одной из них он увидел юную фройляйн с волосами цвета фламинго. Обычно Франц разглядывал барышень довольно подробно, но в тот вечер ему было паршиво и грустно, желудок бурлил после нездорового ужина, отчего он отправил фройляйн весьма лаконичное послание. Ответ пришел скоро. Завязалось непринужденное общение, исходом которого стало приглашение Франца в апартаменты барышни.

На пути к жилищу милой дамы, Франц завернул на минутку в гастроном, чтобы купить еды для. Внимание его привлекла упаковки сельди в соусе Мэтью. Он повертел название на языке, посмаковал: Мэтью, Мэнхэтн, Мэдисон Авеню, Mad Men... Было в нем какое-то очарование англо-саксонской протяжности, а главное – никаких следов семитизма (по крайней мере так он думал). В дополнение к сельди он взял свежий на вид мясной пирожок.

Фройляйн Криста встретила его у входа в невысокий, облезлый и слегка покосившийся дом. Франц отругал себя в сердцах, ведь она оказалась несколько крупнее, чем он ожидал. Но выхода не было - смеркалось, а при мысли об обратной дороге ему становилось не по себе.

- Добрый вечер, фройляйн, - выдавил он наконец.
- Добрый вечер, дорогой герр. Прошу Вас, проходите и будьте моим гостем. Я, откровенно говоря, уже некоторое время Вас ожидаю, - сказала она с укором.
- Приношу свои извинения, фройляйн, обычно я весьма педантичен. Но сегодня я имел удовольствие встретить соотечественника и не мог отказать себе в приятной беседе. Тем не менее, - добавил он, - я пришел не с пустыми руками, а мой скромный гостинец, надеюсь, хотя бы отчасти сгладит досаду и разочарование, каковое я имел несчастье вызвать.
- Ну что Вы, право же, герр Пайк, не стоило, - сказала фройляйн, посмотрев на пакет с интересом, но затем вздохнула и тихо добавила. - К сожалению, я не могу принять Ваш гостинец, ибо скоро стемнеет, а я отужинала, не дождавшись Вас.
- Очень жаль, что придется и мне отужинать в одиночестве.
- Почему же? Я с радостью составлю Вам компанию, - сказала фройляйн, повеселев, взяла его под руку и провела через парадную.

За ужином она поведала о горестях, коими оказалась полна ее короткая и несчастная жизнь. Она познала смерть близких, бедность, мужскую жестокость, расовые преследования (за слегка раскосые глаза, по всей видимости) и многое другое, о чем герр Пайк уже и не вспомнит. Он выслушивал и утешал ее, мечтая о конце чудовищного вечера. 

- Еще одна маленькая деталь, герр Пайк, - сказала Криста. - В этой квартире умерла моя бабушка, а ее призрак, вероятно, и по сей день скитается из помещения в помещение и наводит на меня ужас. Бывает, что она включает воду или стучит в окна или гасит свет. Будьте осторожны, может быть она не любит гостей.
- Могу я поинтересоваться, была ли она еврейкой? - спросил Франц с небрежным видом, но глаза его пристально смотрели на лицо фройляйн.
- О нет, что Вы, совсем напротив - она была казашкой.
- Простите мое невежество, милая фройляйн, но что такое казашка? - сказал Франц, расслабляясь.
- Казашка это... - сказала Криста и склонила голову в раздумьях. - Казахи это народ, дорогой герр. Крайне немногочисленный, к вашему сведению. Они пришли вместе с советскими солдатами после мировой войны. Вернее, они и были советскими солдатами, в каком-то роде. Ох, ну и народ это был: неотесанный, грубый, а язык, что за язык! Завидев очаровательную фройляйн, они начинали кричать: менимен кетти сиякты сулу менин мушем атта. Право же, какой стыд, какое хамство!
Криста покачала головой, словно вспоминая этих диковинных людей.
- Что же это значит, прекрасная фройляйн? Мне незнаком язык казахов, - сказал Франц.
- Боюсь, что приличной девушке не положено произносить такие гадкие, оскорбительные слова.
- Приношу свои извинения, милая Криста, я не хотел поставить Вас в неловкое положение.
- Что вы, Франц, Вы так добры ко мне - как будто с интересом спрашиваете обо мне и даже о моей покойной бабушке, - сказала Криста и приблизилась к Францу с нежнейшей улыбкой. Взяв его за край рубахи, она добавила: - Бедняжка, в молодости она потеряла глаз. Американские дети приняли ее за японку и расстреляли из рогатки. Когда родители вмешались, было слишком поздно.
- Ужасная история, такая жестокость! - воскликнул Франц, отстраняясь от Кристы. На него наваливались усталость и сонливость. С желудком происходило что-то неладное, но он решил потерпеть до утра - может все пройдет само собой.
- Мне неловко Вас прерывать, но усталость скопилась, знаете ли, как почтенные граждане в сберегательной кассе. С Вашего позволения я отправлюсь прямиком в постель, - сказал он.
- Я прекрасно Вас понимаю, герр Пайк, тяготы путешествий, новые места... Мне самой крайне нелегко даются разного рода перемещения. Вы, как мужчина крупный, конечно же, меня понимаете, - сказала фройляйн заигрывающе. Францу показалось, что она ему подмигнула, но он не разобрал, каким глазом, ибо содрогнулись обе щеки. - Верхняя койка в Вашем полном распоряжении. И, как говорят казахи (несмотря на грубость, они веселый и гостеприимный народ): мен декейди ал!
- Благодарю за радушие, дорогая фройляйн. И Вам добрых снов.

Криста улыбнулась с некоторым ехидством и удалилась в уборную. В блеклом свете луны убожество ее жилища обернулось почти загадочностью, на облупленных стенах дрожали тени, порожденные едва горящей настольной лампой. Франц нащупал дверь в комнату, отворил ее и вполз на верхний ярус кровати. Близость Кристы смущала его, но лист фанеры, разделяющий их, вселял надежду. Может быть, эту ночь он все-таки переживет. Под бурление желудка он заснул.

Во сне Франц оказался в родных местах - он стоял посреди полей под высоким, жарким солнцем цвета раскаленного металла (именно такое сравнение пришло ему в голову). Но солнце не обжигало, а ласкало кожу, степной ветер был свежим и прохладным, волны его пробегали по колосьям пшеницы с едва слышным шелестом, трепали волосы и бороду. Кругом - никого, только бескрайние золотистые просторы. Франц чувствовал свою связь с настоящим, ощущал себя живым как никогда и радовался этому, прыгая голышом по зарослям злаков, не зная времени и законов природы. "Вот оно - истинное бытие", - подумал Франц. В воздухе проплыла стайка сельди, погоняемая старцем, кричавшим: "Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные".

- Мэттью, - прошептал Франц, - Мэттью, Матфей! Дьявол раздери...

Старец остановился. Во Франце бушевала языческая ярость, он вспоминал все слова, которыми любил бросаться в пьяных компаниях, колотя в грудь кулаком и крича о том, что он язычник: не раб, но свободный человек. Капище, нехристь, паганизм, политеизм, шаманизм, тотемизм... На этом перечень начал иссякать, к тому же старик как будто повернулся в его сторону. Франц под взглядом его обмяк, языческий гонор начал таять, а вскоре и совсем исчез.

Старец был точно оживший Матфей Рембрандта (хотя Франц и спутал вначале его с Караваджо): весь какой-то землисто-пастельный, сухой и крепкий, с крупными, узловатыми кистями рук, одетый в тускло-коричневый балахон, с волосами, перевязанными лоснящейся лентой. Только в глазах его не было того познанного откровения, просветления, проникновения в суть бытия; ангел более не шептал ему на ухо текст священного писания, ибо писание уже было создано.
Евангелист (а это был именно он) смотрел спокойно и тепло, но в то же время праведно и строго, в его взгляде Франц почувствовал истое христианское рвение, так изуродованное и завранное в последние века, что люди потеряли о нем всякое представление.

- Ответь же мне, раб божий Франц, - сказал Матфей ровным, сильным голосом, - Одинок ли ты, человек, пред лицом могучей природы и огромного, непознанного тобою мира? Одинок ли ты без веры в Господа Бога, тебя по своему образу и подобию создавшего?
- Я не раб... - начал было Франц, глядя в глаза Матфею, но не выдержал и потупил взор. - Мой бог меня рабом...
- Не называл. Знаю, знаю, Франц, - сказал Матфей. - Но рассуди же меня правильно: ты считаешь постыдным быть рабом божьим, но, однако же, добровольно выбираешь быть рабом тела своего, страстей своих и нанимателя своего, наконец? Что до язычества, так я даже и упоминать не стану, что это вовсе уж несерьезно с твоей стороны поклоняться, пусть и на словах, духам природы.
- Но разве католики называют себя рабами?
- Нет, не называют; они всем вещам любят давать красивые, приятные слуху названия, но искажают тем самое смысл веры в Господа, ибо «servant of the Lord» или «handmaid of the Lord» значит не более, чем слуга Господень, но никак не раб. Однако слуга может сменить хозяина, место работы или дом, а раб - нет. Как можно отречься от Бога, единственно создавшего весь мир с его законами, тобой самим, твоими желаниями и вообще всем вокруг? Как можно изменить высшему отцу своему и выбрать того, кто никогда твоим отцом не был и не станет?
- Это, наверное, прозвучит глупо, но как мы можем говорить о вере, если само существование бога вызывает у меня сомнения... - сказал Франц, чувствуя себя мальчишкой, однако убежденный в правомерности своего вопроса.
Матфей сморщился, приложил ладонь ко лбу и посмотрел на Франца почти с презрением. "Не иначе фейспалм изобразил", - подумал Франц.
- Я думал, что обойдется без подобных вопросов, - сказал Матфей, - однако заблуждался в тебе, сущий ты младенец. Ну что, чего ты желаешь? Чудес, не иначе?
- Почему же чудес, собственно, - ответил Франц. В голове его пронеслось несколько образов, после чего он позволил себе закончить с несмелой улыбочкой: - Желаю девушек из группы Катценяммер, например.

Матфей закатил глаза, стукнул посохом о землю. Позади Франца послышался шорох, звонкий смех, звуки музыки. Он обернулся и вынужден был растереть глаза, чтобы поверить в происходящее: совершенно одетый, он стоял посреди замерзшего горного озера. Заснеженные вершины, подернутые легкой дымкой, высились вокруг. Рядом с ним стоял старик, его посох указывал на четырех девушек, одетых в меховые шапки и белье. «Только искусственный мех, - подумал почему-то Франц, - ни одно животное при изготовлении не пострадало». В руках у них были различные музыкальные инструменты: банджо, огромная балалайка, труба, аккордеон. Под ногами лежали колокольчики, гитары, мандолины и прочее. Завидев изумленного Франца, который к тому времени успел приоткрыть рот и начал жевать бороду, они замахали ему руками, дружно и задорно засмеялись, одна из них отсчитала четыре такта очень скорого ритма, а остальные вступили с необыкновенной живостью и кипучестью. Франц узнал одну из своих любимых композиций, но не это поразило его. Он почувствовал, что все они играют только для него, и не потому, что кроме них с Матфеем здесь никого не было, а потому что - впрочем, он едва мог выразить это словами - он ощущал, что каждая нота и слово предназначаются именно ему, Францу Пайку.

Четыре красавицы солировали и строили ему глазки, извивались в самых вызывающих позах и вообще старались всячески понравиться. Франц бесновался и кричал: "Абсолютно верно! Собственно, именно так! Абсолютно верно, черт возьми! Э-э-хе-хе!". Певица задала плясу, он подбежал к ней, подобрал с земли бубен, взял девушку под руку и пустился кружить, стуча в бубен и распевая строки припева. Когда же он почти довел себя до исступления, Матфей ударил посохом об лед и девушки исчезли, оставив Франца со звенящим бубном в руках.   
 
- Довольно тебе? Уверовал? – спросил Матфей.
- И хотел бы уверовать, да ведь это сон, - сказал Франц задыхаясь. Он чувствовал себя обманутым.
- Время не может больше ждать, бедный мой Франц. Пора нам переходить к следующему вопросу, а с этим будем считать покончено, ибо видел я, что ты почувствовал, и никак ты того не скроешь.
Франц промолчал, продолжая теребить бубен.
- Много за тобой грехов: чревоугодие, прелюбодейство, алчность, циничность, лицемерие... Возьмем, к примеру, твои так называемые мужские подвиги. Было у тебя двадцать четыре женщины... - начал Матфей.
- Двадцать пять, - поправил Франц, но тут же постыдился себя.
- Знаю, что двадцать пять. Намерением моим было узнать, способен ли ты на скромность и стыд какой-либо перед лицом святого апостола, человека божьего. Не способен. К тому же, знаем мы, какие то были подвиги и какие то были женщины, так ведь и не все еще женщинами были, - сказал Матфей, укоризненно качая головой.   
- Да как же это вы знаете... - начал было Франц, но под всезнающим взглядом Матфея снова стушевался и замолчал. Вообще он не узнавал себя таким, словно некая сила сдерживала его обычную словоохотливость.
- Полно, полноте, не так ты глуп, как хочешь казаться. Но времени у нас совсем не осталось. С твоими грехами мы разберемся позже, а сейчас тебя ждут новые, так сказать, встречи. Прощай же, юный Франц и помни, что никогда человек, посвятивший себя Господу, не будет разочарован, - сказал Матфей.
Фигура его начала укутываться в туман, размываться. Краски как будто осыпались, ветер подхватил их и развеял по льду озера. Франц держал в руках бубен, в котором жила еще энергия Катценяммер. «Все-таки, собственно, эхе-хе!» - ухмылялся он, звеня пластинками меди, - «Вот это барышни, совершенно… совершенно-таки премилые и аппетитные барышни, скажу я вам!».

Погруженный в мысли, он и не заметил, как смеркалось. От одной из гор отделился едва различимый силуэт и двинулся в сторону Франца, тот в своем воображении заново переживал сцену с четырьмя девушками. Когда силуэт оказался совсем близко, Франц посмотрел в его сторону в попытке что-либо разобрать, но было темно, так что как он ни вглядывался, а толком ничего и не разглядел.

- Менимен кетти сиякты сулу менин мушем атта! – не то прошептал, не то прохрипел силуэт.
Франц продолжал смотреть. В голове зародилась некая смутная, но неприятная мысль, предчувствие неладного.
- Мен декейди ал! – прошипел силуэт угрожающе. Послышался мерзкий, частый смех, отчего Франц вздрогнул и попятился.
- Ха-ха-ха… хе-хе-хе… - хохотал силуэт. Вдруг луна засветила так ярко, что вид озера и всех окрестностей ясно открылся взору Франца. Перед ним стояла маленькая, коренастая женщина в поношенной, рваной униформе горничной. Единственный здоровый глаз вращался в глазнице, непрестанно моргал, был выпучен и смотрел на Франца с ужасною злобой. Вторая глазница была изуродована рваной раной. Кожа по ее краям зарубцевалась, да так и не срослась, оставив крошечное отверстие, которое сужалось и расширялось в такт безумному хохоту.

Франц стоял бледный, не в силах пошевелиться. Повеяло холодом. Одноглазая казашка состроила дьявольскую гримасу и набросилась на него с неистовым криком. Франц тоже закричал, выставляя перед собой руки с бубном. Под звон, отдававший эхом в ушах и как будто целой вселенной, все вокруг закружилось, запестрило цветными мазками, небо приняло зловещий кустодиевский оттенок, после чего мир сжался, замер на мгновение и взорвался миллиардами мелких кусочков.

Не прошло и часа, как Криста вернулась из ванной. Вид мужественных форм Франца и его пышной бороды привел ее в определенное возбуждение. Внезапное желание понравиться мужчине вроде него заставило ее надеть костюм, созданный для пышнотелых барышень, стремящихся отпустить, как говорилось в брошюре, несколько фунтов. Шелест полиэтилена прервал беспокойный сон Франца. Он открыл глаза, свесил голову с кровати и спросил:

- Фройляйн, что происходит, откуда доносятся эти звуки?
- Герр Пайк, вы так чутко спите, - ответила Криста, щеки ее запылали. - Это... понимаете ли... таким образом я... отпускаю свои... худею, одним словом.
- Кхм-кхм, - прочистил горло Франц, не совсем понимавший, что происходит. Он пригляделся и увидел заплывшее жалобное лицо Кристы, а под ним - полиэтиленовую пижаму, мерцающую в лунном свете. Заметив, как складки жира расплющиваются под прозрачным материалом, он широко раскрыл глаза, выругался одними губами и почувствовал, что процессы в желудке возобновились, вернее, что они и не прекращались.
- Прошу прощения, - пробурчал он и сполз на пол. От вида его обнаженного тела фройляйн раскраснелась еще больше. Отвернувшись, она зашептала на непонятном наречии, то и дело вздыхая и покачивая головой.

Франц ощутил прилив рвоты. На бегу к уборной он закрыл ладонями рот, но неудержимые струйки пробились через нос. Продолжая заливать слизью пол, он вбежал в уборную и с грохотом закрыл дверь. Послышались громоподобные звуки. Франца выворачивало, а Криста в недоумении носилась по коридору, наступая босыми ногами в мокрые лужицы.
- Герр Пайк, Герр Пайк, что с Вами?! - кричала она, но ответом были заглушенные дверью обрывки слов.
Раздался шум душа; через полчаса из ванной показался герр Пайк. Он был сер и мрачен, волосы на бороде слиплись клочьями, распухшие глаза налились кровью.

- С дороги, - сказал он хриплым голосом.
Криста отпрянула, едва не потеряв сознание от смрада, исходившего от фигуры Франца, забилась в угол, плакала и причитала на своем наречии.
Остаток ночи Франц провел за уборкой своих нечистот. Закончив, он еще раз принял душ, почистил зубы щеткой Кристы и отправился на остановку электрички.