Боль

Я зашла в кабинет. Доктор жестом предложил мне присесть. Пришлось сесть на низкий грязно-желтого цвета больничный диван с двумя продавленными вмятинами, видимо, свои приговоры здесь услышали многие - и родственники пациентов и сами пациенты, да и мебели в кабинете кроме стола, кресла, в котором сидел сам доктор, и этого дивана, больше не было. Так называемый диван был настолько низок, что с таким же успехом можно было бы сесть и на пол, колени были на уровне подбородка.

- Здравствуйте, доктор.

- Здравствуйте.

- Я по поводу Андрея, скажите, как прошла операция?

В кабинете воцарилось молчание. Тикали часы на стене, об стекло с силой ударилась крупная муха и зажужжала. Молчание. Минута. Вторая. Третья. Доктор на меня не смотрел, что-то печатал и казался спокойным, поэтому я просто сидела и ждала, молча, без волнения, ожидая, что он скажет что-нибудь будничное, что говорят обычно доктора в таких случаях, вроде того: «Операция прошла по плану, у него все в порядке, опухоль вырезали, теперь пациенту нужен покой и уход, через неделю выпишем домой».

- Мы не смогли провести операцию.

- То есть? Вы её отменили?

- Нет, мы сделали надрез, но опухоль оказалась злокачественной и такого размера, что проросла в полую вену, задела часть сердечного мешка и поразила восемьдесят процентов легких. Эта опухоль несовместима с жизнью…

Что говорил дальше этот человек напротив, я уже не слышала. Удар был такой силы, что я не смогла его выдержать, горло перехватило, дышать стало нечем, какая-то кромешная глухота овладела всем моим существом, только сердце стучало и стучало в горле. Мое тело, окаменевшее, словно на меня взглянула Горгона, и пустое, как глиняный сосуд, сидело на диване и слепыми глазами смотрело сквозь доктора.

- … он сейчас находится в реанимации, пока под наркозом…

Моя душа медленно вывалилась из тела, упала на пол и стала в неистовстве кататься по полу, рвать на себе бестелесную плоть и орать от боли. Её крика никто не слышал, её корчившегося существа никто не видел, только оболочка сидела и ждала, слёз не было, слёзы бывают у живых людей, а я только что умерла на этом диване.

- … после того, как потревожишь злокачественную опухоль, она начинает разрастаться ещё быстрее…

Душа человека не может не надеяться, она поднялась, заполнила тело и сдавленным голосом спросила:

- Что можно сделать, чтобы он жил?

- Ничего. Я позвонил своим знакомым профессорам из других институтов, они не возьмутся за операции. Слишком запущенная ситуация.

- Он очень молодой, ему только тридцать, мы даже подумать не могли, что у него может быть рак, его полгода лечили от пневмонии в районной поликлинике!

Всё. Опять молчание. У меня в голове не было никаких мыслей, кроме одной навязчивой, как та муха на окне: «Что же делать? Что же делать? Что же делать?»  Я закрыла лицо холодными руками, перед моим взором стали проплывать картины последней недели: он, молодой и здоровый, мы обсуждаем, что будем делать, когда он оправится от операции: «После операции, - говорила я ему, - ты будешь себя чувствовать всё лучше и лучше». Передо мной его зеленые глаза, веселая улыбка, когда я тянула его за руку и говорила: «Ну, хватит притворяться, пойдём домой, главное верить, что ты здоров, и само собой всё пройдёт!». И последний вечер перед операцией… он положил голову мне на колени и тихо заплакал, я гладила его светлые волосы и постоянно повторяла: «Всё будет хорошо». Я пыталась через свои ладони, как через проводники, передать ему все свои силы и веру, чтобы поддержать его, я была готова отдать ему всю жизнь, только бы он выздоровел.

- Скажи, что у меня не рак, - спросил он у меня, взяв моё лицо в свои ладони и заглядывая в глаза.

- Да какой рак, ты что?! Посмотри на себя, ты же здоров, как огурец! – на тот момент я могла так уверенно говорить потому, что не знала, что у него рак.

- Вот именно, такой же зеленый и в пупырышках! – он засмеялся, обстановка вроде бы немного разрядилась, но в его глазах я видела страх.

- Меня уже приготовили к операции, - он опять засмеялся, и я поняла, на что он намекает.

Мы несколько дней назад обсуждали его соседа по палате, того тоже «готовили» к операции - ему делали клизму. Мы вместе весело рассмеялись, и я подумала: «Всё будет хорошо». Страшные мысли, которые пытались заползти ко мне в голову, я отметала…

   

По затянувшейся паузе, я поняла, что пора уходить. Ноги были еще холодные и онемевшие, я с трудом встала и пошла к выходу. В коридоре сидела его мать, я подошла к ней, присела рядом на кушетку. Она смотрела на меня и улыбалась, я не могла произнести ни слова, а из её  глаз потекли слёзы. Она всё поняла.

- Мы не будем ему ничего говорить, - сказала она.

Я промолчала, поэтому она повторила:

- Мы не будем ему ничего говорить.

- Надо было спросить у доктора, когда Андрея можно будет увидеть, - я еле выдавила из себя эту фразу.

Она встала и пошла спрашивать, когда мы могли бы его увидеть. Через несколько минут она вернулась и сказала, что увидеть его мы сможем только завтра.

Мы сейчас находимся в том же самом здании, что и он. Где-то сквозь лестничные клетки, пролеты, этажи, бесконечные коридоры мог бы пройти луч и соединить нас – его и меня, но таких сил не существует, поэтому я мысленно создала такой луч и добралась до его постели, где он лежал, погруженный в тяжелый сон, он спит и пока ничего не знает.

 

Мы вышли из института, как в кошмарном сне - весь мир изменился, он стал каким-то другим, странным, толи искусственным, толи призрачным. Хорошо, что нас ждала машина, сама бы я не смогла сейчас сесть за руль.  Мы ехали по Питеру, я сидела на заднем сидении и смотрела в окно, мимо проплывали проспекты, каналы, дома, я любила этот город, но любил ли он меня, горькая усмешка над собой вырвалась из моей души.

 

 

* * *

 

Я, его мать и отец пришли в институт, нас встретил доктор, который был ассистентом на операции, и провёл в отделение реанимации.

- Вы пока здесь подождите, я схожу узнаю, как он там.

- Хорошо… конечно, - отозвались мы.

Родители сидели молча, я ходила по коридору туда-сюда, доктора не было целую вечность, за это время я успела рассмотреть все трещины в стене, окрашенной ужасной зелёной краской, которая во многих местах облупилась и свисала кусками, я успела изучить пол, покрытый серым дешёвым линолеумом, меня удивили довольно высокие пороги между дверьми, когда провозили пациентов на каталках, эти пороги очень мешали их передвижению, поэтому санитары увеличивали скорость перед порогами и с силой передёргивали каталки через пороги, пациенты подпрыгивали, в эти моменты я могла только подумать: «Странно», так как мне было совсем не до этого. Наконец вышел доктор и сказал, что можно пройти в отделение.

- Я пойду первая и посмотрю можно ли вас туда пускать, - неудачно пошутила я, мне было страшно идти, но то, что я увидела, оказалось гораздо страшнее.

Я зашла в палату, он лежал на высокой железной кровати, отовсюду торчали какие-то трубки, запах в палате стоял ужасный, за полотняной бело-грязной ширмой лежала старая толстая тётка, которая ёрзала от боли, рыдала и просила пить, но медсестра сказала, что пить ей пока нельзя и меня предупредила, чтобы я не давала пить Андрюше. Андрей был бледным и обессилевшим, он был будто в бреду, меня он видел, но не мог ни смотреть ни говорить, я стояла посреди комнаты и не знала, что делать, я просто стояла и смотрела на всё вокруг. На пальце у Андрея была надета прищепка, которая соединяла его с аппаратом, на экране которого высвечивались различные цифры. Он снял прищепку, что-то запищало, прибежала медсестра и надела её обратно со словами: «Не хулигань!» Затем засунула руку под одеяло и что-то там поправила, у меня в душе неприятно шевельнулась ревность, но я её заглушила, сказав себе: «Ты о чём думаешь в такой момент? Совсем что ли сошла с ума!?» Я подошла поближе к Андрею и спросила:

- Тебе чем-нибудь помочь?

- Дай попить, а то они не разрешают.

У меня в пакете как раз были бутылочки с водой, я думала, что после операции наоборот нужно пить, поэтому принесла их с собой.

- Да, конечно, - я открыла бутылочку и дала ему напиться, - пей, если что у меня ещё есть.