Сны

Картинка, где в линиях знакомого ада
нужно высмотреть неизвестные линии рая
М. Гаспаров


В начале осени Савелий изменился до неузнаваемости. Он заметно осунулся и стал жить словно бы вполсилы, уныло глядя себе под ноги. Он заперся в своей коммунальной комнате и только изредка выходил в сумерках до ближайшего магазина. Погода в те дни словно нарочно переменилась на сырую и темную - так бывает в Петербурге накануне бабьего лета.
В комнате было тихо как в обмороке. Савелий грел руки о чашку чая, укутавшись в плед с какой-нибудь книгой. Подолгу читал одну и ту же страницу. Временами на его кисть садился комар. Тогда Савелий переводил взгляд от книги и внимательно наблюдал, как тот топчется, прилаживает хоботок. Потом отяжелевший комар взлетал, оставляя после себя нарастающий зуд, а Савелий возвращался к странице и читал ее заново, словно впервые. Стыл в чашке чай. В оконные щели сквозило. По стеклам текли серые холодные капли.
У соседей несмолкаемо звонил телефон. Соседи были люди общительные, и к ним ежедневно приходили гости. В прихожей раздавались смех и голоса. Было слышно, как гости передают хозяевам тяжелые звякающие сумки.
Однажды поздним вечером дверь в комнату Савелия распахнулась без стука, и к нему с размаху шагнула девица в короткой юбке. Соседская гостья ошиблась дверью, возвращаясь из уборной. От ее тонкой сигареты пахло застольем и легким распутством. Над карим глазом качался локон. Девица удивленно оглядела комнату и вдруг увидела под пледом Савелия. Он смотрел сквозь нее безо всякого выражения. Барышня попятилась, держась за распахнутую дверь, как за поручень, и исчезла.
Савелий перевернул страницу и закрыл глаза.
Поздним утром ему постучали в стену с криком: «Савка, телефон!».
Он снял трубку и услышал голос Геннадия:
- Ну, здорово.
- Привет. – ответил Савелий.
- Ты дома что ли? Все уже собрались…
- А что случилось-то?
- Так девятый день. Ладно, смотри сам. – с облегчением, как показалось Савелию, сказала трубка и стала икать короткими гудками.
Он вскочил, заметался. Со словами «цветы, цветы...» начал шумно выдвигать ящики письменного стола в поисках денег, нашел и обессилел. Оперся руками о стол, медленно опустился на кушетку. Значит, девять дней.
Цветы оказались невероятно дороги – денег на такси не осталось. Свернув с Зимней канавки на набережную, Савелий ударился лицом о мокрый холодный ветер и подумал, не вернуться ли назад. Там лежала на пледе книга с забытым названием, тикал будильник.
Мост чуть заметно покачивался под ногами, над ним низко неслись облака. Ускоряя шаг, Савелий изо всех сил старался укутать букет курткой. Букет рвался из-под куртки, как птица.
У Геннадия была маленькая отдельная квартира на Васильевском острове. Раньше здесь жила и Марьяна, его сестра.
Дверь была не заперта. Когда Савелий вошел, все молчали. Генриетта Федоровна рисовала пальцем узор на салфетке. Ниночка, одетая в черную вязаную кофту, разглядывала книги на полке. Геннадий крутил в руках пустую рюмку.
Увидев Савелия дама кивнула седой прической:
- Здравствуй, голубчик.
- Генриетта Федоровна, Нина, здравствуйте, Гена, привет, - торопливо ответил Савелий и протянул Геннадию руку. – Никак было такси не поймать…
- Да ты садись.
- Как ваше здоровье? Как Максимка?
Генриетта Федоровна размяла папиросу, прищурившись, закурила.
- А что ему сделается? Вчера играли в футбол в коридоре – ногу вот подвернула… В моем-то возрасте. Скорей бы садик отремонтировали.
Геннадий строго посмотрел на всех, разлил водку и молча поднял свою рюмку. Нина сказала что-то невнятное про Царствие Небесное.
Выпили, не чокаясь.

* * *

К полуночи остались в квартире только Савелий и Геннадий. Они перешлю в кухню, где привычнее курить и закуска под рукой.
Под потолком шевелился слоистый сизый дым. То и дело чиркала спичка. Гена говорил о маме, которая не смогла приехать из Южно-Сахалинска. О том, как она не верит и на что-то надеется. Говорил с долгими паузами, пристально глядя на Савелия. Тот отводил глаза и внимательно разглядывал трещину в краске, вьющуюся по стене над раковиной.
Пора было уходить. Однако Савелий чувствовал: что-то невысказанное висит в воздухе. 
И вот Геннадий замолчал. Пошатываясь, встал, зажег газ. Постоял. Поставил на плиту чайник. Выключил газ.
Выговорил, не оборачиваясь:
- Савка, все-таки не пойму я, как это случилось… С чего ее на перила моста понесло?
Он сел, сгорбившись, уперся локтями в стол. Ладони сомкнулись на худом затылке, прядь волос свесилась в рюмку.
Савелий тихо сказал:
- Решила подурачиться… ты же ее знаешь. Знал.
- Да на кой черт ей это понадобилось?! Поругались опять что ли?
- Ну было дело, повздорили накануне. Я же тебе рассказывал: я ее за руку держал, а она вырвалась и прыгнула. Это все вино. Не надо нам было в то утро вино пить…
Гена зло посмотрел ему в глаза и привстал.
- Вино… Объясни лучше, почему следом не прыгнул?
Под локтем у Савелия лежал кухонный нож. Он искоса взглянул на него и подумал, что если сейчас случится драка, то он Геннадия, пожалуй, зарежет. Не со зла, а чтобы спокойно вернуться домой, заварить чаю, укутаться с книгой.
Он ответил с вызовом, тоже вставая:
- Ты же знаешь, что я плавать не умею! Что ты хочешь сказать, что напрасно я заодно с ней не утонул? Не наливай мне больше, после сотрясения месяц вообще пить нельзя.
В ответ Геннадий резко поставил на стол бутылку, выпучился, затрясся и подался вперед. У Савелия застучало сердце, и взмокла правая ладонь. Взгляд Геннадия помутился. Он отклонился и ринулся, но не прямо, а в обход Савелия – протянул руку, схватился за косяк, вывалился из кухни в коридор и ловко проник в уборную. Оттуда сразу же послышался чудовищный рык и плеск о фаянсовую поверхность. Рык повторился. Зашумел сливной бачок.
Геннадий вышел из туалета чуть присев, изможденный и страшный. Сбилась набок растянутая майка, из глаз текли крупные слезы, повторяя изгибы морщин на седой щетине.
Геннадий забормотал, глядя в пол:
- Извини, Савка. Хочется найти виноватого. Ты ведь не виноват, я понимаю. Извини. Воля Божья…
Он отер слюну, обернулся на пороге ванной:
- Савка, а может она жива?!
Взгляд его стал беспомощным и слегка безумным.
Савелий помог ему лечь и ушел.

* * *

Утро того субботнего дня было чудесным – хотелось петь. Марьяна проснулась и закружилась голышом по солнечной комнате. Савелий сонно улыбался, пытался поймать ее, растопыривая руки. Она выскальзывала и напевала.
Забылись вчерашние обиды.
Завтрак устроили прямо на нагретом паркете. Через открытую балконную дверь комнату наполнило солнце. На буфете и стульях, цветочных горшках, бронзовой статуэтке Будды и ржавой простреленной немецкой каске, кровати и плинтусах, разбросанных книгах – повсюду нежилась ярко-желтая тишина. Савелий с Марьяной сидели на полу, вдыхая летний воздух, соприкасались горячими ступнями. Потянулись друг к другу, встретились губами и решили: сначала на волю, в город.
У подъезда откупорили бутылочку чилийского. Отрывисто налетал ветер, гоняя по двору газетный лист. Листва на кленах шумела зрелая, темная, в ней суетились воробьи. На краю песочницы дремал бездомный. В дальнем конце двора пожилой мужчина в шортах, насвистывая, мыл белую Победу.
Они оставили пустую бутылку рядом с песочницей и пошли сквозь двор к выходу на Моховую. Ворота оказались закрыты. Такое случалось крайне редко.
Савелию вдруг захотелось – вернуться и сесть на балконе. Зажмуриться. Дом, тишина, покой. Шепот листьев на высоком тополе.
Он знал, что Марьяна в такие знаки не верит и сказал:
- Афанасьевич, видать, запил…
Гаврила Афанасьевич был здешний дворник. Пил он редко, но когда запивал, то начинал бояться чужих и запирал ворота, лишая жильцов удобного проходного двора. В ответ на все уговоры испуганно тряс бородой и задергивал занавеской свое окно на первом этаже.
Взявшись за руки, они отправились в обход.
Вскоре взошли на мост.
Марьяна вдруг предложила.
- Давай, кто дальше по ограде пройдет.
- Хм… – сказал Савелий.
- Боишься?
- Кто, я?
Он взобрался на чугунную ограду. Ветер сразу задул сильнее. Город словно бы подался вниз. Справа бешено неслась глубокая синева с белыми барашками. Слева горел Петропавловский шпиль. Он попытался встать, покачнулся. Сердце чуть не выскочило – плавать он не умел. Спрыгнул бледный и трезвый.
- Марьяна, не надо. Добром не кончится.
- Дай хоть попробовать!
Она махнула рукой и ловко залезла на чугунное основание трезубца с лампами-шарами. Савелий крепко сжал ее ладонь – держал. Она прошла, балансируя, метров пять по тонкой ограде.
- Все, молодец! – крикнул он сквозь грохот хлынувшей лавины машин. – Слезай!
- Зачем? – ответила она со смехом. –  Все в порядке! Ты знаешь, я случайно прочитала ее письмо! Мне очень, очень стыдно!
- Что за письмо?
Но Савелий уже понял, что за письмо, и растерялся. Его бывшая жена зачем-то решила написать. Не позвонила, а прислала по почте лист бумаги, вещественный, как приговор – у него была другая жизнь и другая женщина, и та жизнь зовет его обратно, в уют отдельной квартиры, обеспеченных родственников и шашлыков на даче. Жалел ли он, что оставил все это? Сомневался конечно, но жалел – едва ли. Однако письмо беззвучно кричало о том, что он для нее вовсе не прошлогодний снег. Строчки потрескивали от напряжения, как высоковольтные провода. Он долго стоял в уборной с коробкой спичек, собираясь сжечь письмо как в дешевой мелодраме. Потом вернулся в комнату и спрятал его на своей полке платяного шкафа, чтобы ответить точно так же - письмом. Лучше бы сжег.
Марьяна почувствовала его замешательство и выдернула руку. Сильно толкнулась ногой и полетела вниз медленно, как сквозь сон. Она упала на воду плашмя, наотмашь, раскинув руки. И тут же погрузилась в бегущие веселые волны.
Волны обхватили ее и понесли. Сверху надвинулась гулкая тень моста. Холодная боль разливалась по лицу, груди и животу. В мерцающих кругах перед ее глазами ослепительно змеился вопль Савелия. Сквозь воду увидала она, как золотой шпиль продырявил белое облако. Потом все помутилось и исчезло.
Тем временем на мосту происходила паника. Савелий умолял какого-то прохожего прыгнуть следом за Марьяной. Прохожий колебался, подозревая аферу. Савелий бросился через проезжую часть на другой край моста, чтобы увидеть, куда ее понесет река. Истерично вскрикнув, несколько машин резко кивнули носами асфальту. Раздался грубый удар. Праздные сочувствующие лица толпились, разглядывая долговязого юношу, неловко раскинувшегося на проезжей части. Над ним склонился зеленый от злости водитель автобуса. Какой-то сознательный гражданин кричал: «вызовите милицию!».
По счастливой случайности через Литейный мост летела скорая помощь. Санитары быстро подобрали Савелия и машина, пронзительно квакая и мигая, понеслась дальше своею дорогой – в Мариинскую больницу.

* * *

Марьяна ощутила, что плывет не сама. Ее тащил волоком рыболов в резиновой лодке. Она вылезла из воды на подножие гранитной опоры моста и тогда только рассмотрела, что рыболов одноглазый. Лицо его опоясывала черная повязка. Он дал ей глотнуть какой-то крепкой бурды из пластиковой бутылки и по-собачьи наклонил голову:
- Нравится?
- Ничего.
Рыболов гордо причмокнул:
- Моя фирменная, называется «Сучок» – на еловых сучках. Заходите в пивбар на Лиговском, угощу. А сейчас, извините, барышня, не могу вас взять. Лодка одноместная, к тому же дырявая – двоих не выдержит.
- Конечно, конечно. Спасибо, что вытащили меня! Обязательно зайду.
Одноглазый предложил ей папироску, закурил сам и уплыл.
Несмотря на раннюю осень, под мостом было промозгло, выл ветер. Она сидела на холодном граните и припоминала, постукивая зубами, в каком месте набережной находится ближайший спуск.
Еще холоднее становилось от мысли опять оказаться в воде. Однако другого выхода не было. Минуту отдохнуть и поскорее плыть по течению вправо – к пристани.
Она оперлась спиной о каменную колонну и вдруг почувствовала, что гранитная поверхность подалась, и тело ее медленно проваливается куда-то в темноту. В колонне отворилась подогнанная заподлицо низкая тяжелая дверь. Марьяна догадалась, что это запасный ход в помещение, из которого управляют разводкой моста. Оттуда обязательно должен быть выход наверх. Слава Богу, в воду больше лезть не нужно. Она на корточках заползла в гулкий туннель и выпрямилась во весь рост.
Туннель имел высокие своды, освещенные редкими решетчатыми лампами. На стенах росли шапки плесени с дрожащими крупными жемчужинами влаги. Марьяна осторожно пошла в тишине. Сандалии мягко тукали по удивительно чистому бетонному полу.
Поворот. В раздумье она оглянулась на приоткрытую дверь, на слабый дневной свет. Постояла и пошла дальше. Развилка. Плюнула в левый коридор и пошла правым.
Где же каморка разводчиков?
Марьяна шла и шла. Ее тряс озноб. Коридоры виляли и ветвились. Давно уже мечтала она вернуться и спокойно доплыть до набережной. Но вернуться было невозможно – она не помнила, сколько раз поворачивала и где. Туннель своей ровной бесцельностью и однообразием напоминал кошмарный сон. Отчаяние подступало к горлу. Марьяна вскрикнула, побежала. Впереди нее метнулось эхо.
Отчаяние.
Вдруг очередная развилка оказалась овальным холлом с двумя дверьми. То ли оттого, что одна дверь была приоткрыта, то ли оттого, что свет стал сильнее, Марьяна почувствовала человеческое присутствие и заулыбалась. Кафельный пол стал чище, запахло свежими бинтами и медикаментами. Сейчас ее согреют, накормят, дадут позвонить Савелию, с которым она так нехорошо поступила. Бедняга, он, наверное, мечется там на мосту.
Одна дверь была приоткрыта.
Марьяна заглянула и в ужасе отшатнулась.
Двое людей в белых халатах, масках и темных защитных очках перекладывали с тележки в прозрачный резервуар окровавленные обрубки тел. Некоторые только с головами, некоторые с оборванными конечностями, выглядели они как жертвы изощренных пыток. На одном свисающем с тележки торсе разглядела Марьяна запекшийся в крови нательный крестик. Далее шла шея с вырванным кадыком, подбородка и носа не было, раскрытые мертвые глаза смотрели прямо на нее. Она с трудом подавила рвотный позыв. От накатившего ужаса колени сделались ватными. В этот момент санитары опустили стеклянный купол, и один из них коснулся кнопки на панели. Белая высоковольтная вспышка с треском заполнила резервуар, обрубки мгновенно обуглились и осыпались пеплом, загудела вытяжная труба.
Санитары сняли защитные очки, взялись за пустую тележку.
Марьяна отпрянула за дверь, ослепленная.
Из комнаты послышался оклик и четкие приближающиеся шаги. Забыв о стыде, она задрала платье до пояса и большими прыжками бросилась в уходящий из холла коридор.
Она бежала, задыхаясь, в ушах громко отдавался стук сердца. Погони не было слышно, но она знала, что ее непременно преследуют, потому что она стала свидетелем чего-то необъяснимого и преступного.
Погоня была.
Очередной поворот коридора утонул в темноте и вдруг оказался тупиком. Марьяна с разбегу налетела на осклизлую стену, сильно стукнувшись лбом и переносицей, упала без памяти. Ее тут же понесла карусель видений: закружились незнакомые, но словно бы петербургские дворы, плохо выстиранное белье хлопало серыми крыльями над штабелями дров. Моросящий ветер оседал на грязных окнах и трепал вывеску над парикмахерской, где торговал китаец человеческими мозгами и кровяной сывороткой. Бродили дети с большими голодными животами и морщинистыми лицами, волочили за собой обрубки тел. В подвальных окошках мелькали злые кошачьи глаза. Выла сирена воздушной тревоги, по улицам спешили люди с одной большой гримасой страха на всех. Она узнавала лица…
В коридор вбежал человек в белом халате. Он достал переносную рацию и сказал в нее:
- Нашел. Северный блок, тупик восьмого прохода. Носилки скорее.

* * *

Машина въехала в больничный двор. Санитар помог Савелию выйти, пристально посмотрел в зрачки.
- Мутит? Потряси головой.
Савелий потряс, закачался и булькнул горлом – чуть не стошнило.
- У-у… побледнел. Сотрясение. Посиди-ка, я сейчас.
Санитар усадил его на скамью в кафельном коридоре и исчез.
В коридоре приторно пахло немытым телом. На скамейке напротив Савелия сидел страшный человек с лицом круглым, как футбольный мяч. Натянутая кожа блестела, глаза и рот провалились в глубокие гнойные щели. Вероятно, человек получил сильнейший ожог. Он попытался улыбнуться. Кожа на его лице почти затрещала от натяжения. Савелий поспешно кивнул, испугавшись, что если тот продолжит улыбаться, лицо его не выдержит и лопнет.
- Бензоковонка взоввавась, - объяснил человек. Он доверительно подался к Савелию, упершись локтями в колени. – Несковко дней назад. Все пвопаво – тепеъ ни пасповта, ни бивета, никаких вещей – все сговево.
- М-м… – сочувственно промычал Савелий. Голова у него кружилась, как с тяжелого похмелья.
- Это я еще егко отдевався. Напавник в веанимации до сих поъ…
- А я под автобус попал.
- Ух ты! Сильно? – человек неожиданно перестал шепелявить. – Сломал чего?
- Вроде все цело. Только сотрясение. Тошнит.
- Это пройдет! Главное – жив! А мне вот на билет бы надо… 
По коридору с грохотом ехали носилки на колесиках. На них сидела растрепанная женщина неопределенного возраста, худые ноги ее торчали, как кукольные. Выглядывал из-под задранной юбки край кружевного чулка. Один глаз был целиком закрыт громадной гематомой.  Вместе с носилками по коридору плыл убийственный запах перегара.
- Роза! Ты как сюда попала? – обрадовался обожженный.
Женщина вздрогнула на голос и уставилась в стену перед собой. Стало ясно, что она совершенно пьяна.
- Суки… - донеслось с удаляющихся носилок. – Споймаю, поотрываю… 
Человек объяснил:
- Это Розалина! Работает у Дома Офицеров. Купишь ей маленькую – такое вытворяет! Мастерица! Познакомлю…
Савелий представил себе соитие этих грязных людей и почувствовал острый приступ тошноты. Он встал, чтобы пересесть подальше, но в глазах тут же потемнело, навстречу метнулся грязный больничный пол, и Савелий провалился сквозь него глубоко в тишину.

* * *

Сколько дней своего внутреннего времени Марьяна провела в забытьи – неизвестно.
Разбудил ее неуловимо знакомый голос:
- Савелий Ильич! Очнулся? Значит, поживешь еще. Всех нас переживешь…
Первым ее ощущением после пробуждения было тепло шерстяного одеяла. Было мягко, уютно, а главное – сухо. Под мышкой торчал градусник. На полированной тумбочке стояли склянки. Зарешеченное окно было наполовину закрашено белой краской. Сквозь прозрачную часть стекла виднелся синий купол церкви.
Как сказал голос? Савелий Ильич?
Марьяна выглянула за ширму. В большом холодном зале под яркими лампами стояли рядами столы. На них, опутанные трубками капельниц и электропроводами, лежали пульсирующие человеческие обрубки, в точности такие же, как те, что сгорели на глазах Марьяны в страшной комнате. Изуродованные головы с торсами, в обрывках засохших черной кровью бинтов, клочьях подгнившей кожи и грязи. Ритмично и неприятно пикал в тишине какой-то прибор.
Над двумя из столов склонились окровавленные люди в зеленых халатах, производя быстрые движения блестящими короткими ножиками и шприцами. Лица были до глаз закрыты забрызганными марлевыми масками. Над третьим столом лежал аккуратный обрубок в свежих ослепительно белых бинтах. С ним весело разговаривал врач:
- В рубашке ты родился, Савелий. Если бы всех, ха-ха, так быстро сюда доставляли – после моей инъекции выживало бы втрое больше.
Боже, думала Марьяна, почему он называет его этим редким именем?
Врач продолжал говорить сквозь приступы смеха:
- Что смотришь? Ха-ха-ха, теперь бегать будешь поменьше. Зато целая рука у тебя осталась. Хо-хо! Это же счастье – рука! И главное – выжил! Ты их прости, они же мусульмане. Придумали эти мины, чтобы врагам ноги-руки отрывали. А почему? А потому что кто лишится хоть одной части тела – к Аллаху в рай уже не попадет. Ха-ха-ха, не хотят делиться гуриями и вином! А у нас своих хватает, да? Хо!
К столу, пошатываясь, подошла Марьяна и сразу поняла, почему голос врача показался ей знакомым. Выглядел он как доктор Ливси из мультика – похохатывал и сверкал стеклом старинного монокля.
Она смотрела на обрубок, узнавала и не узнавала. Перед ней лежал Савелий. Только без ног и одной руки. Правильнее сказать – только с одной рукой. Правой. Пальцы руки шевелились. Из забинтованной головы глядели, не узнавая, испуганные глаза.
Доктор повернулся к ней и радостно загоготал:
- Хо-хо-хо! А как себя чувствует наша пловчиха?
Он коснулся ее лба ладонью с длинными теплыми пальцами.
- Позаботьтесь в другой раз о сменной одежде, голубушка. Иначе получите воспаление легких! Хо-хо! Или почки застудите. Вот, случай у нас недавно был. Пацан семилетний отморозил себе почки – лежал в реанимации при смерти. А спасти можно было только – хо-хо! – если пересадить новые. Где взять? И знаете, что родители придумали?...
- Савка, как это? Что это? - бормотала Марьяна сквозь едкие слезы, испуганно взяв обрубок за единственную руку, чувствуя, как от ужаса слабеют колени. – Савушка…
- Они специально зачали другого, а на восьмом месяце спровоцировали выкидыш. Представляете, ха-ха! Мужественные люди! У плода забрали почки и пересадили этому мальцу. Плод, конечно, не выжил, зато старший теперь – жив здоров. А? Каково? Хо-хо!

* * *

Через неделю Савелия выписали. Оказавшись дома, в первый же день он попытался покончить с собой. Проветривая кухню от газа, Марьяна держала его на руках, как огромного ребенка, гладила по голове.
Он прошипел:
- Зачем тебе инвалид? Подвижница…
Она хлестко дала ему по физиономии. Савелий опешил.
Марьяна утирала ему злые слезы и говорила:
- Успокойся. Я заказала венчание через две недели. Еще раз застукаю за такой дуростью – буду привязывать к коляске.
Марьяна распечатала заветный конверт с какими-то сбережениями, и повезла Савелия на Байкал, где они скакали на лошадях и купались в ледяной воде. Она заказала ему легкую американскую коляску, одежду, даже специальные плавки. Они словно заново узнавали друг друга в палатке среди цветущих долин Восточного Саяна, в тесной каюте быстрого байкальского катера, в отдельном купе скорого поезда, а по возвращении дома – по утрам и вечерам, во время неожиданных вспышек любви среди бела дня, на горячем паркете. Они стали близки, как никогда. Единственная рука Савелия была гибкой и сильной. Марьяна помогала ему, и все получалось восхитительно ловко, ничего не мешало, они сплетались, забывая о времени, превращаясь в одно существо.
Вернувшись с озера-моря, они обвенчались.
И пошла жизнь. Савелий перестал ощущать себя недочеловеком. Опять стал крепким – подтягивался на турнике, поднимал гантель. Научился быстро перемещаться по квартире. Даже нашел работу. Сидел, постукивая рукой по клавишам компьютера. Что он там делал – Марьяна так и не смогла разобраться. Не то писал, не то переписывал, не то верстал. Курьер в фирменной куртке регулярно привозил на дом конверт с гонораром.
Шла жизнь. Только однажды случилось такое, о чем, в общем-то, и говорить не стоит – Марьяна ведь справилась с наваждением.
Марьяне в ту ночь не спалось. Она осторожно вылезла из-под одеяла, поставила чайник. Громко тикали в кухне часы. Она стала искать в компьютерной библиотеке любимый рассказ Булгакова и вдруг наткнулась на файл с безымянным отрывком текста. Тревогой повеяло с экрана: «…творишь мир, который не можешь найти вокруг себя. И стоит раз соврать – тотчас потеряешь все. Пытаешься укрыться за тонкими стенами абсурда, жадно улавливая короткие моменты расслоения реальности – мучительно короткие, чтобы успеть что-то понять. Или окукливаешься в самой действительности. Сырая и серая квартирка в чердачном этаже, где-то на Петроградской стороне. По углам навалены старые бабушкины куклы. Столетняя бахрома паутины высоко под потолком. Сидишь на кухне и не мешаешь глазам смотреть через окно (давно пора вымыть) на шуршащую под дождем жесть крыш. А в комнате только что уснуло странное существо, которое ты непонятно когда, как и за что, вдруг обнаружила, что любишь. С безразличием медсестры ты выносишь из-под него утку, ведь оно не умеет ходить само. Читаешь ему Лорку и Хармса и даже Пушкина, ведь оно не умеет читать само. И заботливо кормишь его манной кашей и поишь молоком. А когда оно просит (не важно, что оно не умеет говорить), играешь для него на флейте или устраиваешь театр теней. Вот оно заснуло, и ты сидишь, копишь любовь. По капельке наполняется внутри какой-то сосуд, который ты бережно поднесешь потом полный к его губам, и оно будет пить твою настоянную на безумии любовь, а ты будешь счастлива. А однажды ты сядешь на кухне, закуришь и откинешься устало на стуле, и будет красное солнце всходить над бескрайним морем крыш, и папироса повеет запахом давно прожитого деревенского утра. И ты почувствуешь, что нет больше сосуда внутри, а есть просто желудок и сердце. Ты тихонько выйдешь из квартиры и, осторожно прикрыв за собой дверь, станешь спускаться по лестнице. И может быть, где-нибудь на втором этаже ты остановишься, посмотришь, задрав голову, в переплетенье перил и улыбнешься. И пойдешь дальше. А я, проследив, как ты уходишь, поднимусь туда и займу твое место».
Марьяна давно не курила, но тут от волнения влезла на табуретку и отыскала на буфете запыленную пачку пересохших папирос. Закурила. Никаким деревенским утром папироса не пахла, а пахла матросской портянкой – как положено. Что за чертовщина? Кто написал? Нахмурившись, она глотала горький отвратительный дым. И тут ей мигом припомнилось вся жизнь за последний год, с того момента, как она упала в реку, даже барашки на Неве отчетливо встали перед глазами, а далее – ледяная вода, одноглазый рыбак. Одноглазый! Вот черт. Именно, что черт. Лампы в туннеле были на одной стороне. Монокль с блестящим стеклом у этого странного доктора. Савкина рука. Одна! И в мультике про доктора Ливси, был одноногий пират, и как ясно она его вспомнила тогда в больнице, услышав голос весельчака-врача. Откуда ни возьмись, словно плоская глазастая рыбка, подплыла картинка: молодой доцент шагает вдоль кафедры от окна к двери и объясняет, заикаясь: «признаки демонических существ в фольклорном представлении чаще всего – половинчатость, отсутствие нормальной человеческой симметрии, например, посмотрите, у этого – один ус». Он показывает фотографию смешного китайского черта – действительно одноусого.
Вся жизнь съежилась в комок. Кто она? Кто рядом с ней?
Наваждение…
Марьяна с отвращением смыла папиросный окурок в унитаз, почистила зубы и устроилась под теплым боком Савелия.
Плевать на все.
В кухне громко капал кран, но лень было встать и подложить губку.


* * *

Очнувшись, Марьяна услыхала плеск воды. Она лежала в сумерках под мостом, свернувшись, как взведенная часовая пружина. Мокрое платье неудобно скрутилось вокруг бедер. Голая нога мерзла на ветру. Рядом гулко звучали два старческих голоса.
Один из них был сиплый и торопливый:
- Говорю же, очнулась! Давай скорее, пока она слабая еще!
Другой голос, глухой и суровый, отвечал:
- Поговорить бы сначала. Познакомиться… Симпатичная…
- Идиот! На кой черт ты ей сдался? Крик поднимет.
- Ладно, только ты не лезь, я первый.
- Иди, хоть, помойся. Кавалер, твою мать.
- Надо бы. Только не лезь раньше меня, издалека карауль! Убью.
Марьяна разглядела косматого мужика – он подошел к самой воде и спустил штаны. Второй гладил бороду, поглядывая то на Марьяну, то на товарища, который присев, полоскался в реке.
Она очень хорошо поняла, что ее ожидает. Она беспомощна, как кукла. Все тело сведено судорогой – зубы не разжать. Она даже не попыталась пыталась понять, как оказалась опять под мостом. Сквозь омерзение и злость она молила Бога, чтобы дал ей сил. Чуточку сил – распрямиться. А там уж она сама. Господи, пожалуйста. Смилуйся, Господи, ты посылаешь испытания по силам, но это выше моих сил. Я готова всю жизнь подавать таким, как они... Я не переживу этой гадости, Господи.
Под мостом летел холодный ветер, шумела река, и мольбы Марьяны никто услышать не мог. Она медленно подтянула ко рту левую руку, сильно прижала к зубам, и, как только появилась между ними небольшая щель, изо всех сил укусила себя.
Старик у воды выпрямился.
Боль от руки пронеслась по онемевшим жилам и воткнулась иглой в самый мозг. И вдруг – словно кто-то ослабил веревки. Небесный Кукловод отпустил на минуту вернул ей волю. Марьяна замычала. Сведенные мышцы ожили. Она резко перекатилась к воде, набрала в легкие воздуха и скользнула в холодные волны. После промозглого ветра вода показалась даже теплой. Сильными толчками плыла она под водой, пока хватило воздуха. Вынырнула далеко, метрах в двадцати от моста. Краем уха услышала, как суровый старик, матерясь, бил под мостом товарища, который недоглядел.
Ее мышцы, кровь, мозг, сердце наполнились лихорадочной радостью.
Теперь только доплыть до спуска.

* * *

Савелий шагал к мосту опустошенный и хмельной.
Мысли его были риторичны: «Мост злополучный, чтоб ты рухнул. Ты украл у меня полжизни, отрубил мне руки, ноги и половину души. Почему ты не задавил меня автобусом? Кто я без нее?»
И каждая подробность того напряженного, неспроста такого беспечного дня, сверлила мозг жестоко и отчетливо.
«Не мост виноват, а сам я виноват, вот что. Кто привел ее на этот мост? Опять не то, не то… Письмо! Конечно, письмо причина несчастья. Отчего так странно складываются мысли? Может, мне уже безразлично все это? Или это чтобы не сойти с ума? Я был виноват перед нею, а она этим играла, так что ли? Доигралась. А! Были закрыты ворота – вот что надо было понять! Поговорили бы дома, объяснились, а то – разве можно объяснить летящему с моста человеку?»
Волны плеснули сильнее. Как будто река всхлипнула вместе с ним, сострадая. Он вгляделся в сентябрьскую рябь, поблескивающую под светом фонарей, и окаменел. Из реки на ступени спуска выбиралась со стоном молодая женщина, облепленная темной тканью в кошмарно знакомую крупную клетку.
И почудилось, что все как под утро, перед самым пробуждением.
Это Марьяна карабкалась из реки на скользкие от желтого фонарного света ступени. У Савелия вдруг все стало внутри по местам, все шестеренки души зацепились друг за друга, по застывшим артериям толчками пошло опять живое время.
Он быстро спустился по ступеням. Присел над Марьяной. Она подняла голову и оглядела его диким взглядом – с ног до головы. Схватила за правую руку. Схватила за левую, потом вцепилась ему в лодыжки и стала легонько подвывать. Он усадил ее, мокрую, к себе на колени.
Они обнялись, и так сидели, не утирая слез, постепенно просыпаясь.
На мосту прогремел трамвай.