Приговор

  Петра и Полину забрали в сентябре 1937 года. Люди в фуражках с синим верхом (оперуполномоченный с эмалевыми «шпалами» в петлицах и двое конвоиров), прибывшие под утро в печально известном в те времена «воронке»,  в сопровождении понятых постучали в значившуюся в предписании  дверь и предъявили обитателям квартиры ордера на обыск и арест.

Старший из прибывших, бегло пошарив  в бельевом шкафу и на этажерке с книгами, нашёл заслуживающим внимания  только фотографии Петра в кругу сослуживцев.  Фотографии были  изъяты и приложены к протоколу обыска, под которым  безропотно  подписались оцепеневшие от страха понятые.

Квартиру опечатали, а собравшихся наскоро  Петра и Полину  препроводили в поджидавший у подъезда «воронок» и отвезли на Лубянку.

Расследовали их дело в недавно утверждённом  упрощённом (без участия сторон обвинения и защиты) порядке.
Решения выносила наделённая внесудебными полномочиями  «тройка» Особого совещания НКВД СССР, уделявшая  каждому из обвиняемых 10-15 минут  короткого разбирательства.

Исключение составляли лица, чьи  показания  могли быть использованы для изобличения  фигурантов публичных политических процессов. Эти  дела  готовились   персонально с обязательными письменными показаниями и  гласными   выступлениями запуганных  свидетелей.

Разбирательство остальных, что  проходили в упрощённом порядке, составляло  в итоге два  списка: лиц: с перспективой применения к ним высшей меры наказания (расстрельный) и второй с перечнем  лиц  отобранных  для пополнения  рабочей силы  исправительно-трудовых  лагерей  ГУЛАГА..

О себе Полина поначалу не думала. Какие претензии могли быть к не посвящённой в мужнины дела домохозяйке. Считала, грешным делом, что разберутся и отпустят.

Другое дело Пётр. Он ведал крупным отделом оборонного Главка Наркомата тяжёлой промышленности, был беззаветно предан порученному делу и  входил  в  близкое окружение приближённого к Сталину Наркома  Григория Константиновича (Серго) Орджоникидзе.

Конечно, неглупая Полина не могла последнее время  не замечать  подавленного настроения мужа, но в семье не принято было обсуждать служебные дела, и она в эти дни, не прибегая к расспросам,  старалась  просто проявлять  к  нему,  по возможности, больше  заботы и  внимания.

Пётр мрачнел с каждым днём. Одного за другим без повода и объяснений арестовывали  близких Наркому безупречных работников. Ожидали с его  стороны каких-то радикальных действий, но в феврале 1937 года Серго Орджоникидзе внезапно умер. 

В народе поползли слухи, будто  он после ссоры со  Сталиным застрелился, и Полина имела неосторожность присутствовать в дамском кругу кремлёвских жён при подобном  разговоре.  Как потом выяснилось, именно это стоило ей свободы.

У Петра  в те дни случился сердечный приступ, и теперь на Лубянке состояние его  здоровья беспокоило Полину больше, чем своя собственная судьба.
 
На предварительном допросе она попросила  следователя, листавшего её «дело», принять  к сведению состояние  здоровья Петра .
- Примем, примем, - рассеянно пообещал он, - обязательно примем.
А потом поинтересовался, каково здоровье самой Полины и, получив заверение, что вполне удовлетворительное, шлёпнул на её папке штамп «ТС» (трудоспособен), и переложил её на столе во вторую стопку.

Высшая мера наказания, вынесенная Петру, тогда же  была приведена в исполнение, и вопрос о его самочувствии отпал.
Полину, обладавшую безупречным здоровьем отправили в исправительно-трудовой лагерь (ИТЛ) на восемь лет без права переписки.  Срок, который ей  без объяснения причин  впоследствии дважды  продлевали.
 
Двадцать лет спустя, погожим летним  утром 1957 года солнечный луч заглянул в окно малогабаритной  квартирки  одной из московских окраин и, перемещаясь вместе с солнцем, достиг изголовья спящей пожилой женщины.

Разбуженная его  тёплым прикосновением  она открыла глаза и какое-то время,  молча, глядела перед собой, не давая себе труда  пошевелиться.
Теперь всякий  раз, прежде чем подняться с постели, ей хотелось  прежде  убедиться в том, что будит её поутру  наступающий день, а не  окрик лагерного  вертухая, понуждающего к утренней проверке  и ежедневному изнурительному  труду.

В который раз ей необходимо  было не обмануться в том, что покоится она не на барачных нарах, а в своей  тёплой  и мягкой  постели, оставаться в которой    или  покидать  её   может  по своей  воле, никого об этом  не спрашивая.

Одно лишь сознание того, что  в собственной ванне она в любое время может стать под тёплые струи проточной воды и оставаться под ними сколь угодно долго, было достаточным, чтобы почувствовать себя  по настоящему счастливой, и всякий раз, наслаждаясь ожиданием, не торопиться, этого делать.

Жизнь омрачало только беспощадное зеркало, которое таило в себе  её изборождённое морщинами,  с провалившимся беззубым ртом  и клоком седых волос  отражение.  Чтобы реже с ним  встречаться  она почти полностью исключила из своего обихода этот, казалось бы, неизбежный для любой женщины атрибут.

В то утро, приняв душ, она поставила чайник на газовую плиту и   стала убирать со стола оставшуюся с вечера картонную коробку из под обуви, в которой умещался её нехитрый семейный архив.

Главной бумагой  в нём был документ, даровавший ей свободу.
Он гласил о том, что Коллегия военной прокуратуры Московского Военного Округа, пересмотрев дело двадцатилетней давности, отменила постановление тройки особого совещания НКВД от сентября 1937 года в отношении Полины за отсутствием в её действиях состава преступления, в связи, с чем дело против неё прекращено, а она сама подлежит  освобождению и реабилитации.
Аналогичным  решением посмертно  был  восстановлен  в правах  и Пётр.

Кремлёвскую квартиру по улице Серафимовича, 2 (в «Доме на набережной») ей, конечно, не вернули, а предложили малогабаритную  «однушку» в спальной  московской новостройке.

 Можно было, конечно, возражать и настаивать на большем, но у  Полины после двадцати лет барачной жизни на нарах сибирских  исправительно-трудовых лагерей Гулага не хватило духа  привередничать на пороге  отдельной  московской квартиры с газовой плитой,  и горячим водоснабжением.

Двадцать лет тому назад осуждённый  Петр был расстрелян и этим, по-существу, помилован.  Тогда как, сохранив жизнь Полине её,  из года в год и изо дня в день, подвергали  изуверской, воистину высшей мере наказания. 

Спустя два десятилетия  власти признались в том, что делали это  без достаточных на то оснований.
Признались, но не повинились.


Москва, июль 2012 г.