Гл. 5. Бомжи и вертикаль власти

5. Бомжи и вертикаль власти

Получилось, что Петр, создавший под себя, как сейчас сказали бы, «вертикаль власти», устраняя Патриарха, и ставя на ключевые посты фаворитов, готовых вцепиться в горло каждому ослушнику царской воли, воплощал свои вселенские амбиции по созданию идеального государства. Оказалось, однако, что предпринятые реформы, достигнутые гигантскими усилиями всего народа,  были нужны, чтобы устроить после смерти Петра сладкую жизнь кучке проходимцев – людям случайным, не имеющим никаких прав на Российский престол, - нищим немецким принцессам (какой была, например, по приезду в Россию будущая Екатерина II),  а также, их фаворитам – выскочкам  поднятым со дна жизни, людям без роду и племени, – (каковыми были Бирон, спасавшийся от полиции за убийство в студенческой стычке, или Петр Разумовский, пасший до своего чудесного возвышения волов, или Потемкин, в темном своем прошлом потерявший глаз). Т.е. жизнь показала, что, говоря простым языком, богатства империи достались вообще непонятно, кому. Все это стало возможным после известного указа Петра от  5 (16) февраля 1722 года о престолонаследии, который отменял древний обычай передачи престола от отца к сыну и устанавливал новый порядок назначения любого престолонаследника по воле Монарха:  «чего для благоразсудили сей уставъ учинить, дабы сіе было всегда въ воле правительствующаго государя, кому оный хочетъ, тому и определить наследство, и определенному, видя какое непотребство, паки отменитъ, дабы дети и потомки не впали въ такую злость, какъ выше писано, имея сію узду на себе».
Указ стал хроническим фактором нестабильности в России на протяжении всего XVIII («женского») века, когда из 5-ти правительниц, последовательно сменивших друг друга на Российском  престоле, прямых прав на него не имел никто.
При  чем тут государственные интересы? Престол одной из богатейших держав мира переходил, как мячик, от одного к другому игроку, оказавшемуся на исторической авансцене, по совершенно непредсказуемой траектории, случайным образом. Причину появления указа о престолонаследии, как я уже писал выше, историки видят в конфликте Петра и его сына. Но причина, как мне кажется глубже. Начиная свои масштабные преобразования всей страны, Петр вряд ли задумывался о смерти, о том, кому передаст начатое. Для него государственные реформы были, по всей видимости, своеобразной игрой, в которую сам и играл, и правила которой сам же устанавливал. И, исходя из собственных умонастроений, строил планы, в которые  не считал нужным никого посвящать. Когда же перед смертью завеса с глаз спала, и он вдруг понял, что это не игра, и всерьез встал вопрос о приемнике, кандидатуры не нашлось. Слишком далеко Петр зашел в своих преобразованиях, чтобы кто-то мог оказаться с ним рядом, кому бы можно было доверить начатое, или он, как позже -  Ленин, думал жить   вечно (т.е. почувствовал себя богом?), чтоб вечно направлять те титанические усилия, которые он выжимал из народа, в нужное русло?
Все затеянное Петром было настолько дико и вопиюще, и не вписывалось ни в какие традиции русской жизни, что ни о каком приемнике, продолжателе его дел не могло быть и речи, ибо никакой вразумительной концепции развития страны не существовало, кроме туманной «правильности» и «регулярности». Петр действовал, так сказать, империческим путем, сначала ввязываясь в те или иные начинания, а затем по ходу дела напрвлял так или иначе государственный курс. Петровская политика была продолжением исключительно его собственной индивидуальности, с маниакальной систематичностью истреблявшей в русских все русское. То, что сделал Петр с русскими, желая сделать из них некий конгломерат голландца с немцем,  подобно тому, как если бы вдруг все дельфины, вылезя из моря, по указу вожака начали лазить по деревьям (каковой факт, кстати, утверждала советская наука в 60-х годах прошлого века, основываясь на теории Дарвина). К принятию дарвиновской теории в ХХ веке русских сильно пододвинула петровская теория государственности, которую он, ни на секунду не задумываясь, и проверил на них. Но трудно представить человека, столь же одиозного и бешенного по темпераменту, как Петр, который  мог бы продолжить все то невообразимое, что тот затеял, в том же ключе. Ибо вся его политика реформ была настолько индивидуальна (и вследствие этого утопична, т.е. неисполнима, чьему продвижению способствовала лишь неукротимая энергия Петра), что продолжателем ее мог быть только такой же фанатик-мечтатель, равного которому после Петра или даже  сколько-нибудь на него похожего быть не могло.

* * *
Аналогия  с тем, что произошло со страной после смерти Петра, когда плодами его побед, добытых нечеловеческими усилиями населения, воспользовались люди случайные, не могшие продолжать следовать его курсом, развеявших богатства короны в вихре удовольствий, прослеживается и в наших днях. Плодами социалистической эпохи, достигнутыми титаническими усилиями нескольких поколений советских строителейц, распорядилась чубайсовская приватизация. События перекликаются в российской истории через столетия. Чубайсовско-Гайдаровская политика передела страны, также принесшая ей огромные лишения, были направлена лишь на то, чтобы озолотить кучку олигархов,  бывших до этого никем. Единственной и решающей их заслугой, определившего тогдашний выбор правительства, была их личная близость к кремлю.
Перед этим в эпоху Сталинской индустриализации сотни тысяч заключенных полегли в землю, создавая гигантов пятилеток – заводы, домны, нефтяные вышки. Кому достались плоды их рук полвека спустя? Тем, кто сейчас всем этим владеет, не ударили палец о палец при их создании (по той простой причине, что они тогда еще просто не родились), в одночасье становясь миллиардерами, скупая недвижимость в Лондоне и на самых дорогих мировых курортах. Например, алюминиевая индустрия, создаваемая поколениями металлургов, в настоящий момент принадлежит двум зарубежным фирмам, зарегистрированным на Кипре. Истинный их владелец не явен, он скрыт за целым рядом подставных лиц. В какой-то мере судьбу нынешних олигархов гениально провидели в 30-е годы прошлого века Ильф и Петров в романе «Золотой теленок» на примере подпольного миллионера Корейко: «Все кризисы,  которые трясли  молодое  хозяйство,  шли  ему  на  пользу,  все, на чем государство теряло, приносило ему доход. Он прорывался в каждую товарную брешь и уносил оттуда свою сотню  тысяч.  Он  торговал хлебопродуктами,  сукнами,  сахаром,  текстилем-всем.  И он был один, совершенно один со своими  миллионами.  В  разных  концах страны  нашего  работали  большие  и  малые пройдохи, но они не знали,  на  кого  работают.  Корейко  действовал  только  через подставных  лиц.  И  лишь сам знал длину цепи, по которой шли к нему деньги». Тогда трудно было себе представить, что они описывают реалии будущей постсоветской России.
Государство в лице Сталина хотело, чтобы вся эта мощь оставалась государственной, т.е. не досталась никому, а получилось, как в сказке про капризную принцессу, которую король выдал за первого встречного. То, что все богатство рухнувшей страны Советов были подарены (ибо тогдашнюю приватизацию иначе, чем раздачей подарков не назовешь) тем, кто волей случая оказался рядом – закономерный итог Сталинской индустриализации, ибо, воздвигнутое руками зеков чисто феодальными методами промышленное могущество страны, являло собой здание без фундамента. Государство в лице Сталина пользовалось воровскими методами, создавая свою собственность. Т.е. хватало собственных граждан и заставляло их рабски трудиться на себя, обвиняя в преступлениях, которых они не совершали. Государство само придумывало вину для своих граждан и само же наказывало за нее, заставляя трудиться на стройках коммунизма, «перековывая» закоренелых «преступников» (которые таковыми не являлись) ударными темпами. 58-я статья, по которой сидело подавляющее большинство «политических» в чистом виде вымышленная статья обвинения. А украденное не обогатит укравшего. Вот и получилось, что плоды гигантских трудов безвинно осужденных достались случайным людям, ибо, учитывая условия, в которых строились гиганты индустрии, у них просто не оказалось хозяев. Сначала государство и думать не могло отдать индустрию в частные руки, а после отдало за бесценок первым встречным. Такое государственное поведение иначе, как психопатическим, не назовешь.
Гигантский социальный эксперимент, поставленный в Советской России в ХХ веке, показал, что ничто не делается  без воли Божьей, плоды рук человека, отвернувшегося от Бога, родят воздух. Миллионы людей, громоздивших социалистического индустриального  монстра, бесславно сошли в Лету, оставив после себя лишь руины промышленных обломков, на которых их потомкам еще предстоит воздвигнуть новое здание.

***

Почему в России там много бомжей? Конечно, и в других странах есть свои бродяги, клошары, попрошайки и пр., для которых в Европе придуманы многочисленные социальные программы, и которые стали объектом пристального внимания именно вследствие их малочисленности. В России же это явление стало столь обыденным, именно в силу его массовости, что на него мало, кто обращает внимание, т.е. государство, которое призвано обеспечивать социальные гарантии своему населению смотрит на них, но, как говорится, «в упор не видит».  К бомжам можно ещё добавить людей, которые официально бомжами не являются, т.е. хоть и живут в своих квартирах, но с дверями без замков, в обстановке, мало, чем отличающейся от подвалов, обжитых бродягами, а, следовательно, и мало отличающихся от помойки. Так почему же именно в России их так много? Очень просто. Потому что грань между условиями жизни бомжа и огромного количества «оседлых» граждан, оставшихся усилиями государства без средств к существованию, очень тонка. Разница между бомжом и пьющим завсегдатаем скамеек в скверике возле дома весьма условна, потому-то последние так легко и пополняют их ряды. Жить в условиях, в которых человек мог бы почувствовать себя личностью и индивидуальностью, - вообще не в русской традиции. Русские мужики жили скученно, крестьянской общиной, являвшейся становым хребтом русской деревни. Отсюда и русская предрасположенность к коммунизму, к коллективному ведению хозяйства. Поэтому социализм и зародился на русской земле, поэтому русские так и держались за него все 70 лет советской власти, и кормили им до оскомины, до блевоты страны сетелиты (особенно, после 2-й мировой). Когда смотришь материалы о крушении социалистического лагеря, видишь, как «братские» страны и республики (страны Восточной Европы, республики Прибалтики) спят и видят, как бы отделаться от навязанных им русскими идей коммунистического строительства, и только трещащий по всем швам Советский союз носится с ними, как, по пословице, «дурень с писанной торбой».  Может, это и есть тот самый «панславянизм», о котором писал Бердяев?
 Испокон веку русский люд традиционно селился в низеньких, неприметных избах, о внутренней отделке которых (обоях, штукатурке и т.д.) и слыхом не слыхивали. Всюду - голое бревно с щелями, заткнутыми мхом, крыши крыты соломой. Внутри - неструганный стол, на  котором хлебами всей семьей из одного чугунка, да голые лавки, на которых и сидели, и спали, да узенькое окошко, затянутое тряпкой или бычьим пузырем,  да земляной пол, утрамбованный двумя десятками ног, толкущихся в вечной тесноте друг возле друга в угарном чаду топившейся по черному избы. Избы не было принято строить просторно, ибо, чем меньше жилой объем, тем быстрее натопишь. Вот какое описание избы простолюдина дает иностранный путешественник:
«В доме обычно только одна комната, в которой стоит большая четырехугольная, а вверху плоская печь; в ней они и зимой, и летом варят, пекут и жарят, а также спят в ней и наверху на ней. Вместо окон у них не что иное, как несколько отверстий, прорубленных в стене, перед ними сделаны доски, которые можно надвигать и сдвигать, тем самым делая [внутри] светло или темно. У тех, кто претендует на некоторую зажиточность, бывает маленькое, шириной в пару ладоней, окошечко из слюды. У других вставленные в окна рамы заклеены кусками бумаги или старыми прокопченными холщовыми тряпками, либо свиными пузырями, чтобы зимой какой-то свет проникал в комнату. Постелей они не знают, а, укрываясь, обходятся тряпьем и своей обычной одеждой. Обычно же они укладываются, натопив, как следует, комнату, на упомянутую большую печь или на лавки вокруг нее, а чаще всего — на доски. Несколько досок (причем каждая отдельно) у них закреплены наверху, под потолком, или за оба конца подвешены на веревке. Несмотря на то, что эти доски не шире одного фута или самое большее 15 — 16 дюймов, и следовало бы полагать, что люди во сне должны падать и ломать себе шеи, однако таких примеров нет, а они лежат там так спокойно, словно в широкой французской кровати с балдахином.
Я часто с удивлением замечал, что хотя на этих досках, находившихся выше моей головы, забираться на которые надо было по приставным лесенкам, лежало вокруг 16 — 20 человек, ни один из них не свалился вниз и даже ни разу не перевернулся, а улегшись, они сладко спали на одном месте.
Вместо свечей они жгут тонкие еловые лучины, которые вставляют в щель в стене или в печи, а также очень часто просто берут в рот; поскольку же их дела не особенно сложны, то они вполне могут заниматься ими при таком свете.
Двери же в их домах и комнатах настолько низки, что входить внутрь приходится с истинным уважением, то есть, сильно наклонившись, если не хочешь разбить голову. Для этого необходимо принять особую позу, как у выходящего на сцену арлекина, ведь порог двери, по крайней мере, на два фута выше земли, а дверь редко выше трех футов, и поэтому приходится сначала высоко поднимать ногу и одновременно протискивать сильно наклоненную голову. Не только получается странная поза, но, бывает, и вваливаются кувырком через голову».
Как вспоминает непривычный к такому жилью немецкий путешественник, войти в дом простолюдина было нелегко – для этого маневра нужна особая поза, ибо «высота порога по меньшей мере два фута…, а дверь бывает редко выше трех футов, и приходится, при  необходимости, высоко поднимать ногу и продвигаться с сильно наклоненной головой, отчего получается не только странная фигура, но иные даже летят кувырком».
В начале XVIII века, когда Петр начал строить Петербург, его указом было запрещено вообще всякое каменное строительство во всей стране, дабы ни одно здание в стране не дерзало напоминать его северный парадиз и тем самым не нанесло бы ущерб его величию. Потребность в красоте русские удовлетворяли лишь в строительстве храмов, которые почти единственные из всех тогдашних зданий было разрешено строить из камня. Здесь фантазия зодчих не имела границ. Храм высился среди деревянных халуп во всем своем величии, ещё более подчеркиваемом убожеством окружающих его жилых строений. Так что селиться в самых неприхотливых условиях – вполне в православной русской традиции, когда народ отдавал последние, быть может, свои гроши на строительство Храма, сам ютясь в лачугах, и не помышляя о каких-либо жилищных удобствах. Как говорится, «главное – духовное, а крышу и потом заделаем. А может, и не заделаем, не важно».   Все лучшее традиционно отдавали храму, о себе и близких вспоминали в последнюю очередь. И в этом национально-православном менталитете русских корни особенностей их жизни, когда материальные условия жизни: инфраструктура, дороги, санитарные требования и т.д., все, что отличает современный (мало, в чем отличный от средневекового – особенно в деревнях) русский пейзаж от западноевропейского, отходит на второй план перед духовными ценностями. Главная российская-то беда на самом деле не «дураки и дороги», как принято думать, а то, что духовные ценности, традиционно довлеющие в мироощущении русских, последние 300 лет усилиями государства, начиная с Петровских времен, были заменены давно на полицейско-бюрократические идеалы. И вековая религиозность русского народа, из которой традиционно происходила его культура и быт, давно прочно и необратимо деформировалась в культ администрации, заменивший русским историческую традиционную религию, дававшую им силы выстоять в бесконечных бедствиях, сопровождавших всю русскую Историю. Ибо на кого, кроме Бога, было надеяться, например, в 1941-м, когда немец стоял под Москвой, или, встречая на новгородской земле Тамерлана - за 600 лет до Великой Отечественной -  с его пятисоттысячным войском?
Октябрь 1917-го поселил в русских умах неслыханный разброд и шатание, вырвав из их мировоззрения Бога, и водрузив на его место каменного идола с протянутой рукой, указывающей путь к светлому, сияющему будущему, при этом оставив все атрибуты Богопочитания нетронутыми. Словно по мановению злой волшебной палочки, Бог вдруг исчез из русских сердец, утвердив взамен лже-мощи на Красной площади.
Храмы - красу и гордость России, на которые она ранее жертвовала все лучшее, - начали рушить. Но менталитет, образ мыслей народа остался прежний, он лишь получил новое содержание. Бунин в «Окаянных днях» приводит такой случай:
2 мая.
Еврейский погром на Большом Фонтане, учиненный одесскими красноармейцами.
Были Овсянико-Куликовский и писатель Кипен. Рассказывали подробности. На Б. Фонтане убито 14 комиссаров и человек 30 простых евреев. Разгромлено много лавочек. Врывались ночью, стаскивали с кроватей и убивали кого попало. Люди бежали в степь, бросались в море, а за ними гонялись и стреляли,- шла настоящая охота. Кипен спасся случайно,- ночевал, по счастью, не дома, а в санатории "Белый цветок". На рассвете туда нагрянул отряд красноармейцев.- "Есть тут жиды?" - спрашивают у сторожа.- "Нет, нету".- "Побожись!" - Сторож побожился, и красноармейцы поехали дальше.
Здесь ключевое слово «побожись»: красные разбойники, бывшие мирные русские люди, вершат душегубство, но еще по привычке – с Богом на устах.
Некоторое время народ цеплялся за новых кумиров, а потом и в них изуверился (кроме самых упертых), и, махнув по-русски на все рукой, обратился к извечной своей утешительнице - водке, да в таких количествах, какие были виданы, быть может, до этого в одной Монголии. Тем самым мы ещё раз подтвердили, что все татаро-монгольское нам не чуждо, что их 200-летнее иго не прошло бесследно, сделав русских со своими бывшими завоевателями  народами побратимами.  Ну а раз водка сделалась дороже всего на свете, пропади и дом за бутылку, и семья, и работа, и все, что ни есть! «Эх, русский народец, не любит умирать своей смертью!» – это наблюдение Чичикова с великодушной подсказки Гоголя как нельзя лучше иллюстрирует современные русские клошары, в таком изобилии расплодившиеся у нас после крушения советской системы во всем обширном нашем отечестве.
* * *
По сути, образ мышления Петра являлся, как можно было бы сказать современным языком, не государственным, а сектантским. Петр, как и глава всякой тоталитарной секты не терпел инакомыслия, отсюда и его  нетерпимость к Патриаршеству, олицетворяющему власть духовную, как к сопернику светской власти.
Члены любой тоталитарной секты являют собой пирамиду, на вершине которой находится её основатель. То же можно сказать и про любое авторитарное общество, являющее собой, так сказать, пирамиду большего масштаба.
Собственно, в нее Петр и превратил русское общество, резко поляризировав его, т.е. создав два общественных полюса : сверху замкнутый клан родовых дворян, отделив от них служилых людей «по прибору» (т.е. людей не знатных, но могущих получить дворянство государевой службой) и положив их навечно в тягло, снизу же – обширнейший необозримый пласт крепостных. К нему Петр добавил еще и искусственное сословие государственных крестьян, надерганное им по принципу лоскутного одеяла из других считавшихся до этого формально свободными сословий (дьячков, писарей, кормчих, стряпчих и пр.) – (см. главу «О податной реформе», «Указ о майорате»).
Это диковинное государственное устройство стало возможным лишь благодаря нечеловеческой кипучей энергии Петра (словно сама нечистая сила наделила его своей сверхъестественной энергией), который коренным образом перекроил современную ему действительность, используя огромные, накопленные веками ресурсы страны, наследие которой он, как раз и отверг самым решительным образом. Главным врагом своих реформ Петр видел религиозное сознание народа, и весь уклад русской жизни, построенной на его основе. Как следствие, Петр боролся с церковью и монастырями, как с пережитками прошлого, сопротивлявшимися его реформам. Видя в монашестве последний оплот скрытой оппозиции, он запретил монахам держать чернила и бумагу, и если писать что-то, то прилюдно, а не уединенно в своей келье (см. гл. «Город-бунтовщик»), боясь из монастырей критики своих начинаний.
Вряд ли Петр задумывался, что именно монашеству он был обязан самой почвой Российской действительности, над которой задумал поставить гигантский социальный эксперимент. И возникновение через 200 лет большевизма, этой самой кровавой (наравне с фашизмом) религии за всю мировую историю, было предопределено его реформами.