Рассказ Рука, ведущая нас

     Что может быть грустнее, чем рассматривать старые фотографии. Как бы я ни прятал альбомы с фотографиями от самого себя, все ж иногда натыкаюсь на них. Вопреки своей слабой воле я открываю альбом, и лица, давно минувшие события уносят в безвозвратно ушедшее прошлое. Эти лица! Скольких их уже и в живых то нет, а они всё улыбаются, или же глядят нарочито серьезно. И молчат. Впрочем, молчат ли? Их глаза. Глаза говорят, они не могут молчать. Глаза всегда живые даже на старых пожелтевших фотографиях. А какие были у нее глаза? Нет, не вспомню. И фотографий нет. Почему нет ее фотографий? Может в другом альбоме. Почему я не помню ее глаза? Они были голубые? Нет, не помню. Песня была, под гитару, я ее сам пел, про эти самые глаза. Вот: «черные глаза...». Нет не черные. Ты б еще вспомнил «очи черные». Они были не черные, а зеленые. Правильно, я пел зеленые, а песня была про черные глаза. Я эту песню переделал на свой лад. Да, чтобы она слышала. На четвертом этаже нашего общежития. Нет, на четвертом жил я. На четвертом жили в основном студенты парни. На пятом жили студентки. И она жила на пятом. Нет, все-таки на четвертом. На пятом жили спортфаковцы, а мы были филологами, будущими. Она жила с тремя девчонками, их комната была напротив лестничной площадки. А я на гитаре бренчал свою грустную песню о черных глазах, на этой самой лестничной площадке. Правильно, и вместо «черные глаза» пел «зеленые». Или голубые глаза? Теперь все это кажется совсем неважным. Но почему нет ее фотографий? Я же ее в тот день фотографировал всю дорогу, от общежития до самого университета. Нас с ней тогда на поезде чуть не увезли. Забавно, на железнодорожном переезде эшелон с нефтепогрузочными цистернами встал ни туда, ни сюда. А мы с ней решили перелезть на другую сторону по торцевой площадке одного из вагонов. Так вот, только мы взошли по железной лесенке на эту злосчастную площадку, а весь эшелон вдруг, дернувшись, заскрежетал и тронулся. А она вскрикнула от испуга. Но я был рядом. И она успокоилась. Она была не одна. Главное не одна, а кто рядом с ней, оказалось, было неважно. Я этого тогда не понимал. Не хотел понимать. Какие же у нее все-таки были глаза? А эшелон скоро остановился к моему огорчению, и мы с ней благополучно слезли. Не получилось украсть девушку на поезде. Вспомнил. Зеленые были глаза. Удивительной изумрудной прозрачности глаза. Волшебные глаза, но чужие. А ее все же украли. Или нет. Скорее нет. Она была увлечена им. Его по телевизору показывали. Он, кажется, читал свои стихи. Странно, все хвалили стихи, а мне они казались надуманными. Да, мы с ней сидели в зале среди серой толпы студентов, растворясь в этой серости. Нет, только не она. Она никого не замечала, в том числе и меня, сидящего рядом с ней. Она была устремлена вся к сцене, ее взгляд застыл где-то там. А там, там захлебываясь и давясь словами, перед телекамерами читал свои творения под рифму он. Мне бы встать тогда и уйти. Подальше. Не тратить свою драгоценную юность понапрасну. Она бы не заметила. Да, молодость глупа, и еще что-то... Через некоторое время я узнал, что ее «украл» тот самый поэт, что, давясь слюной и словами, читал и читал тогда свои стихи. О том, что ее украли, с каким-то больным удовольствием мне сообщила одна шкодливая и горбоносая односельчанка. Странно, поэты народ – голодный и нищий, а этот был довольно упитанным и, кажется, из обеспеченных… родителями. А я не смог бы себе позволить такую роскошь, как похищение невесты. Более того, я не мог тогда себе позволить даже жениться. Уж, слишком скромен был наш семейный бюджет. Если бедность прерогатива поэтов, то поэтом должен был родиться я. А может так оно и есть? Пожалуй, надо как-нибудь попробовать. Смешно! На старости лет стишками баловаться. А может побаловаться прозой? Нет, нет и нет. Поздно, братец, спохватился. Надо было тогда. Не сидеть олухом в актовом зале «универа», а, давясь словами, брызгая слюной, как тот, выскочить на сцену и перед телекамерой! Но мне это слишком быстро надоело бы. Это так скучно, всю жизнь плести стихи, иль прозы холодные строки! Все одно, скука смертная.
   И все-таки, где же ее фотографии? Вспомнил, я же их сжег. Цыганка какая-то взяла с меня последний рубль и посоветовала. А я ведь сидел целую ночь, занавесив окно одеялами. Проявлял пленку и затем выводил ее лукаво улыбающиеся зеленые глаза на фотобумагу через фотоувеличитель. Надо сказать, я еще в девятом классе научился фотографировать. Точно, в девятом классе. Сколько бессонных ночей и убитого времени! И все это, чтобы однажды сфотографировать зеленоглазую девушку, которая предпочтет тебя какому-то поэту. Да нет же! Фотографировать я начал из-за голубоглазой одноклассницы. Сколько ее фотографий у меня было! А сохранилась лишь одна. Одноклассница. Вот ее глаза я вспомнил и без фотографии. Я их всегда помнил, эту голубизну! С небом спорили ее глаза! Но ее небесные глаза всегда были затянуты серебристыми перистыми облаками: прозрачными, еле уловимыми в самой глубине этих глаз-небес, но все же облаками. А облака, братец, имеют привычку всегда превращаться в грозовую тучу. Как и положено, с громом, молниями и грозой. Но это было первое юношеское чувство и я тогда, как говорится, «обняться с тучей был бы рад». Но это божественное создание тоже досталось кому-то другому. Мое письмо из армии опоздало, а может и не дошло до нее вовсе. Письмо я через друга передавал. А глаза были необыкновенными, хотя и пугали меня с тех пор, как я их увидел в первый раз. Они всегда оставались грустными. Что в них было больше грусти или холода? Пожалуй, печали больше. Но именно их я любил по-настоящему, не детской, но первой стихийной юношеской любовью. Эти холодные, ледяные, но родные до умопомрачения глаза, я помню всегда. Помню в них каждый оттенок, случайный мазок светлой и густой голубизны.
  Но юность имеет привычку очень быстро растворяться во временном пространстве, так же как и вся наша жизнь. Чья-то Рука приводит нас в этот мир и уводит, не балуя всякими там  вечностями.