Фугасик

Закладываем крутой вираж, и перед нами виднеется змейка, тянущаяся по узкой дороге. Беженцы, подводы с раненными и прочий мусор. Пытаются скрыться от войны, но война их настигает с неба.

Перестраиваемся в боевой порядок, приближаемся с хвоста колонны. Шум наших двигателей уже давно услышан, человечки внизу разбегаются в разные стороны. Ничего, хоть всех и не переловить, но потом, в баре будет много чего рассказать товарищам про то, как мы "в четыре захода" оттрахали ещё один конвой.

В конце колонны ползёт фургон с красным крестом на крыше, оттуда и начинаем. Иду на снижение, крест входит в зону прицела, я жму на гашетку - мои спаренные пулемёты взрыкивают, посылая смерть вниз, в суетящуюся массу раненных врагов. Мои машины сзади тоже открывают огонь.

О, какое наслаждение бить беспомощного противника! Этих калек с перевязанными головами, с нелепыми культями, этих стонущих воинов, мечущихся в горячке доходяг; гражданских в убогих одеждах и с ворохом домашнего скарба; сисястых санитарок, которых так забавно преследовать на бреющем полёте. Однажды я сумел попасть в одну такую гранатой, прямо в голову. Трудно поверить, но это было.

Мы прошиваем колонну с хвоста до головы, уходим в небо на второй заход. Я не оглядываюсь, но знаю, что там мешанина из мяса, костей, досок, бинтов, разных медикаментов, разбившихся склянок и пузырьков, тряпок... Там всё остановилось, там стоит дикий, животный, утробный вой. Там кричат лошади, там зовут на помощь люди, там пытаются помочь. Спаренные крупноколиберные пулемёты - это вещь.

Второй заход. Мы перестраиваемся клином, чтобы эффективнее проредить мечущиеся в панике массы. Да! "Запускать крота" - так у нас это называется, когда очередь пуль образует цепь разрывов, приближающуюся к упавшему, прямо на него, как будто именно в голову или туловище, но очередь проходит по ногам, и ноги уже держатся только на обрывках штанов. И всё это происходит за считанные секунды.

Снова вверх. Какое чистое небо, как красиво плывут облака на нём. Сотни лет назад человек мечтал подняться в воздух, и вот он я - управляю крылатой машиной, несущей смерть. Как персонаж из сказок про драконьих наездников.

На третьем заходе мы больше не тратим патронов, мы перестраиваемся в широкий клин, выбираем более плотные скопления масс противника и кидаем гранаты. Надо понимать, что наша авиационная граната - это связка из пяти обычных, пехотных гранат. У каждого по две связки - осколочная и зажигательная. Сначала кидаем осколочные и резко вперёд и вверх. Сзади раздаётся ужастный грохот двадцати разорвавшихся гранат. И вой, о, этот вой. Я услышал его впервые, когда санитарный конвой, в котором меня, лежащего с ранением на подводе, везли в тыл, атаковали аэропланы противника, этот животный рёв убиваемой плоти до сих пор стоит у меня в ушах.

Мы разворачиваемся на четвёртый заход, снижаемся и сбрасываем зажигательные гранаты. А вот здесь надо оглянуться. Я быстро фиксирую штурвал скобой, высовываюсь из кабины и наблюдаю четыре неровных огненных цветка, с грохотом расцветающих среди полумёртвой массы. Всё горит, этот запах палёной плоти будет стоять очень долго в этой местности, уж я-то знаю.

Моё крыло перестраивается в колонну и летит обратно на аэродром. Сегодня не будет охоты. Хватит с этого конвоя и четырёх заходов.


* * *

Рыжик бежал за своими хозяевами. Вокруг было очень много людей, и множество запахов забивали нюх; запахи чужих людей, запахи их эмоций - страха, безразличия, паники, злобы, гнева, страдания, запахи, не принадлежавшие людям, очень резкие и неприятные. Очень много людей, шли куда-то, было много шума.

Когда хозяева уходили, то по своему обыкновению закрыли ворота. Но Рыжик почувствовал - всё не так, как раньше. Он чувствовал необычный страх. Не такой, который чуешь от плохого человека, на которого лаешь, а совсем другой... Рыжик решил не оставаться во дворе; по сложенным у забора доскам он забрался наверх, спрыгнул на землю и побежал вслед за хозяевами.

Он бежал рядом с ними, а всё шли куда-то. Рыжику было грустно, он изо всех сил хотел, чтобы его заметили, чтобы погладили, поиграли, побросали палку, но хозяева изменились. Сначала он лаял от досады, пытаясь обратить на себя внимание, затем устал и просто бежал рядом.

А потом было много людей, очень много, столько сразу Рыжик никогда не видел. Запахов стало очень много, так что он поначалу чихал, а в глазах начало слезиться. Эта масса запахов и эмоций двигалась куда-то, Рыжик не понимал, куда. Но он доверял хозяевам и продолжал бежать рядом с ними.

Медленно двигающаяся колонна, состоящая из пёстрой толпы беженцев, навьюченных чемоданами, сумками, узлами с разнообразным скарбом, шла уже около трёх часов, когда далеко в небе появились чёрные точки. Рыжик почувствовал, как его сковывает ужас - странное ощущение, как будто что-то схватило его за шею, обдало холодом, который распространился в голову и назад по позвоночнику. Надвигалось что-то непонятное, непоправимое, никогда прежде невиденное. Рыжик остановился и, чтобы предупредить людей, громко и отчаянно завыл.

Когда звук моторов атакующих колонну беженцев аэропланов стал отчётливо слышен, среди людей поднялась паника. Движение колонны прекратилось, люди начали разбегаться в стороны, бесполезно крича, хаотично метаясь, падая, поднимаясь - как это всегда происходит в подобных ситуациях.

Рокот начавших стрелять пулемётов перекрыл звук двигателей, передался колонне частыми, громкими, разламывающими доски, кости, рвущими живые и искуственные ткани щелчками. А затем он превратился в вой. Вой людей, превратившихся в загнанных животных.

Вихрь из треска и щелчков быстро пробежал по колонне. Четыре крылатые машины ушли вверх, оставляя за собой орущее скопление биомассы. Кто-то убегал прочь. Но большинство пыталось как-то помочь раненым близким, оживить убитых родных. Кто-то не делал ничего, тупо глядя на то, что могут сотворить с человеком спаренные пулемёты, установленные на аэроплан. Кто-то посылал проклятия в адрес нелюдей, атакующих колонну с раненными и беженцами.

Довольно резво крылатые машины зашли на второй заход, отработанным манёвром перестроились в подобие клина и вновь включили свои смертоносные аппараты. Можно было даже успеть разглядеть сосредоточенные лица, затянутые в кожу шлемов, с большими очками. Онемевшие от азарта и безнаказанности лица пилотов.

Вторая волна щелчков, ударов, хруста, брызг пришлась на скопление людей возле колонны. Если кто-то подумал, что при первом заходе было самое ужасное, он ошибался - после второго захода, когда машины снова ушли вверх, пространство вокруг санитарных телег представляло собой копощащиеся, израненные, стонущие, частью убитые, большей частью ещё живые обрубки. Но и сейчас самое страшное было впереди.

Рыжик метался между людей. То, что происходило вокруг, не поддавалось ни пониманию, ни осмыслению. Для его маленькой вселенной было невозможно то, что он видел: столько много людей одновременно на земле, ведут себя так, как не вели никогда; уши болели от обилия звуков, воздух вокруг был утяжелён эмоциями ужаса, боли и таким до сих пор неизвестным для Рыжика явлением, как смерть. Когда связки гранат разорвались среди скопления народа, казалось, что всё живое было посечено осколками. И это было ужасно.

Правое ухо Рыжика пронзила острая боль, он взвизгнул, резко дёрнулся вбок, натолкнулся на чью-то ногу, ушёл в сторону, врезался в чьё-то тело, на него кто-то упал, больно придавив к земле. А когда он выполз из-под упавшей на него женщины, аэропланы уже заходили на четвёртый круг. Время замедлилось, от крылатых машин отделились точки, машины резко, ускоряясь, ушли вверх, точки приближались к земле, упали в толпу и раскрылись четырьмя огненными цветками.


* * *

Он бежал уже несколько часов. Кровоточащее ухо и обожжённый бок сильно болели - он никогда не испытывал такой боли. На месте правого глаза была кровавая рана. Он бежал в ужасе от страшного места, где произошло то, для чего в его маленькой душе не было образов для описания. Он принял решение - убегать. Он забыл и про хозяев, и про свою тёплую будку, и про плошку, в которой никогда не кончалась еда. Он принял решение - бежать, бежать всё время, пока хватит сил. И всё остальное не имело значения.

Позади оставалось место трагедии, на той дороге, между лесом и полями. Аэропланы улетали к себе, оставляя позади и внизу дымящийся фарш из мяса, костей, внутренностей, одежды, дерева, стекла, железа. Ещё одна колонна, ещё одна трагедия, ещё один подвиг. Ещё один повод для хвастливых разговоров в баре; ещё один повод ненавидеть врага больше, чем прежде. Ещё одна короткая заметка в газетах о невиданных доселе бесчеловечных методах ведения боевых действий. Но рано или поздно, и об этой обычной для войны трагедии перестанут вспоминать.


* * *

Танки медленно вползали в город. Неповоротливые чудовища из стали на гусеничном ходу занимали улицы, перемалывали своими пулемётами стены домов. Орудия посылали снаряды по домам с притаившимися в засаде - кто на крыше, а кто в полуподвальном окне - бронебойщиками. Кирпичные стены картинно рушились от попаданий снарядов. Много крепких рук ложили кирпичи друг на друга, слепляя их раствором. Сейчас кирпичи превращались в обломки, разлетались на десятки шагов, рассыпались в крошку, хоронили под собой живую силу противника.

Кое-кто горел, конечно. Каково это - быть членом экипажа подбитого танка? Уж лучше волочить кишки по земле. Сначала страшный грохот сотрясает танк, уши закладывает... даже больше - кажется, что глохнешь навсегда. Всё, что слышат уши - это боль. Сознание меркнет. И кажется, что это сон. Сон навсегда, смерть. Или нет - очнёшься с госпитале, в тепле и сухости. И потом война закончена. Но нет. Сознание возвращается, и первое, что ощущаешь - трудно дышать, воздух удушливый и горячий. А потом, ломая толщу забытия, в сознание вторгается боль. Нестерпимо печёт - руки, ноги. Горишь заживо. В панике не слушаются руки. Люк не открывается, потому что блокирован сместившейся башней. Ноги зажаты перекошенными рычагами. Судорожно дёргается тело. Трудно представить, что может быть настолько больно. Вот и всё.

Поэтому не было никому пощады. Давили пулемётные точки. Специально маневрировали под стену, если видели, что возле неё сидит или лежит раненый. Давили заживо. И резали мощными пулемётами - стреляешь по окну, а там всё разлетается возле него, крошка, куски кирпича, внутри комнаты месиво.


* * *

Его танк остановился на площади. В боевую задачу входило подавить сопротивление противника и занять Площадь Согласия. О преследовании отступавших остатков вражеских подразделений в приказе ничего сказано не было. Преследовать бегущих, как и многие сотни лет назад, должна была лёгкая кавалерия, её современная версия - боевые аэропланы.

А на сегодня бой был окончен. И пусть ещё где-то стучали пулемёты и били по ушам выстрелы орудий, пытающихся достать беглецов, всё щёлкали выстрелы и хлопали гранаты, намертво вбивая в подвалы засевших там защитников города; горели ярким пламенем со смоляным дымом развороченные танки... Но на сегодня всё было кончено.

Как обычно, после боя приходит время для курения, еды и спирта. В последнее время, однако, ритуал дополнился ещё одной составляющей - следовало покормить маленького четвероногого пассажира танка.

Он появился в жизни первой танковой роты месяц назад. Пёсик без глаза и с обгоревшим боком стал всеобщим любимцем. Его нашли среди обломков сельского дома, после штурма пригорода. Мирные жители, погибшие от осколков разорвавшегося рядом артбоеприпаса, очевидно, были его хозяевами. Шальной снаряд - артиллерия накрывала кирпичный завод неподалёку, а этот снаряд непостижимым образом залетел в посёлок. Взрыв разрушил пару домов и убил нескольких мирных жителей.

Потом через посёлок прошли танки. Увидели разрушения, приняли на себя проклятия пострадавших от взрыва. А пса подобрали. Он сидел возле дымяшихся развалин дома, неказистый, с уродливой затянувшейся раной на правом боку, со скошеным ухом, без глаза. Обгоревший и покорёженый, как осколок фугасного снаряда. Так его и назвали танкисты - Фугасик.

Животное прижилось в роте. Поначалу, правда, он рвался наружу из ревущего танкового нутра, но затем привык, и даже грохот орудия его не беспокоил. Разве что он вздрагивал, каждый раз, когда танк совершал выстрел. И ещё он никогда не лаял.

За этот месяц Фугасик прошёл с танкистами длинный путь. В тот день, когда его новых хозяев убило взрывом шального снаряда, началось масштабное зимнее контрнаступление. На календаре уже почти была весна, но в действительности всё ещё была суровая зима с жестокими морозами, и движущиеся на восток подразделения техники и живой силы были намерены перекроить итоги боёв двухмесячной давности. Так и случилось - город был освобождён, а танки покатились дальше.

Затем внезапно пришла весна. Всё вмиг растаяло, повсюду была грязь и вода, много воды, только тяжёлым машинам всё было нипочём. Тогда всем и стало ясно, за чем будущее, и какой род войск приносит победу.


* * *

И в тот весенний день очередной городок был взят. Встретили вечер и ночь по привычке - с кострами на улицах, с консервами, кипятком, куревом и спиртом. Переночевали в домах рядом. Утром был приказ выдвинуться к Хайзиншацу для формирования ударного кулака, который должен был сокрушить наконец оборону Линии Эрно. По правде говоря, наступление выдыхалось, оно развивалось слишком быстро. И окончательно это стало ясно после двух безуспешных попыток прорвать Линию. Мало толку от танков, которые некому заправить и починить, от раненых танкистов и стрелков, которых некому лечить, и от орудий, пулемётов и винтовок, которым нечем стрелять. Да и противник уже кое-чему научился. Только и оставалось, что проводить вечную артподготовку.

Танковые роты в походном порядке прошли уже больше половины пути, когда из-за леса - чёрного, с безлистными ветками, напоминавшими сгоревшие остовы домов - показались приземистые строения и... множество аэропланов, выстроившихся в ровную линию.

Раздумия были недолгими. Остались на дороге машины снабжения, ремонтные тягачи и прочий обслуживающий люд. А танки первой роты помчались к аэродрому, к беззащитным деревянно-металлическим птицам - наступление развивалось слишком быстро, и некому уже было ни доставить горючее, ни просто эвакуировать пилотов с персоналом, которые, несмотря на доносящуюся поблизости каннонаду, тем не менее, расчитывали на эвакуацию.

Ломая кустарник, редкие деревца, свора рукотворных стальных животных неслась на крылатые машины, прикованные к земле, неспособные подняться в спасительное небо. Вот заработали пулемёты, срезая мечушихся в панике людей. Вот прозвучал первый выстрел, который разнёс одно из строений. За ним ещё и ещё - по строениям и уже просто по людям. А затем танки ворвались на взлётно-посадочную полосу и начали давить аэропланы, а те ломались, слово были сделаны из бумаги. Звучала трескотня пулемётов, часто это уже был прицельный огонь по убегающим в лес пилотам и обслуживающему персоналу. Это была захватывающая смесь охоты и тира.

Стальные животные утолили свою ярость. Они начали разворачиваться обратно к дороге. И среди этих танков был и ЕГО танк. Танк, где сидел любимец роты, "рядовой Фугасик", которому был даже положен паёк.


* * *

Ненависть - это яркий, героический, но бесперспективный путь, который в конце концов оканчивается или в пустыне одиночества, или обрушивает на следующего им всю тяжесть ненавидимого, копившегося годами, многократно умноженного.

Но всегда, почти всегда остаётся возможность сойти с этого пути. Перестать выкрикивать боевой клич "Ненавижу!". Погасить пламень, пожирающий сердце.

Он не погиб. Стальные машины, рукотворные чудовища, рождаемые десятками в огромных цехах, пронеслись мимо. Он ненавидел врага всей душой, искажённой яростью, местью и непреходящей болью, порождавшей в нём желание расстреливать конвои с раненными, беженцами, женщинами-стариками-и-детьми. Они пронеслись мимо, продемонстрировав свою тотальную, всесокрушающую мощь, а также то, насколько мелок и ничтожен человек с нежными тканями, костями и внутренностями против порождённых разумом чудовищ.

Танки не смазали свои траки его внутренностями, как случилось с другими, кого он знал, товарищами по эскадрилье. Он остался в живых. Только обе ноги срезало осколком. Так его и подобрали враженские санитары. Обожжённого, с кровавыми, уродливыми обрубками вместо ног. Аккуратные культи ему сделали потом, в госпитале, где к нему, калеке-военнопленному с обезображенным лицом и пустыми глазами, глядящими в одну точку, приклеилось насмешливо-сочувственное прозвище - "Фугасик".

Он ненавидел и убивал, и его ненависть вернулась к нему. Но он всё ещё жив. И его выбор - ненавидеть дальше, или изменить существующий порядок вещей. Он имеет право вернуться на привычный путь. Но уже никогда он не сможет раскручивать маховик безумия как раньше, так как крутил он его совсем без меры. В конце концов, возможно, лучше быть живым калекой, чем размазанным по тракам мертвецом.


--
автор paul_kiss
29.02.2012


Рецензии