Соединяйся! первые главы

Танцы на снегу. Сон о Ванечке. Первый.
Подморозило. Значит, осени конец — выдохнул я. Не люблю истеричных,
хмурых, злых, плаксивых женщин — не люблю эту чумазую, сопливую, вечно
недовольную, которой не угодишь — осень. Выскочил из дома радостный.
Подошвы скользили. На подступах к остановке чуть не сломал ногу. Но на душе
было хорошо, морозно. В носу что-то угрожающе забулькало. Значит,
отпраздную начало зимы насморком. Ничто сегодня не может меня смутить.
Лалала. В голове что-то поет, глупое. Редактор снова будет ругаться. Почему не
сдал статью в срок? Почему, почему... Как ему объяснить про осень? Она
наводит на меня такую тоску, что кровь в кончиках пальцев стоит студнем.
Редактор не поймет. Он делает зарядку каждое утро. И мне советует. Наш
разговор.
Редактор. Я уволю тебя и ты не найдешь работу.
Я. Почему?
Редактор. Ты никому такой не нужен.
Я. -------- Понедельник. Я пойду?
Редактор. Ладно. Понедельник, понедельник! (потрясает газетой).
Такая история, наверное, только в Рассеюшке может состояться (снова этот
синдром особливости нашей, богоизбранности, как хронический гайморит,
привязчивый). Редактору меня жалко. Выпускник филологического. Заявился к
нему пять лет назад. Молодой, дерзкий.
Я. Я — филолог. Мой любимый писатель — Чехов. Никогда не работал
журналистом. Ничего не смыслю в профессии.
Редактор. Найди мне того, кто смыслит...
Я. Берите меня на работу.
Редактор. Ладно. Только ты работай, работай (потрясает газетой).
Я улыбнулся. Прижался к автобусному стеклу злополучным носом. Смотрю:
народ танцует! Тоже празднуют. Молодой человек топчется: шаг вправо, шаг
влево и пошел каким-то безумным вальсом. Девушка семенит быстренько,
каблучки отстукивают чечетку. Тук-тук. Весело.
Сам бы бросился впляс, да как тут запляшешь в автобусе, без заветной ледовой
корки? Повернулся. Взгляд — в дедушку. Старенький такой, серенький. Лицо-
паутинка. В этих дедушках трогательное есть что-то, щемящее. Про танцы
мигом забыл. В душе какая-то темная дырочка вдруг проклевываться начала.
Растет, растет. Кто-то кому-то в автобусе: «Придурок ты!». Я за «придурка»
обиделся, надулся, забыл про дырочку. А потом автобус дернуло. Остановился.
Эх, да это ж моя остановка! Растяпа! «Куда?». Выпрынул, скачу к метро. Мне
вслед — музыка. Домой буду возвращаться, награжу неизвестного.
А дырочка, между тем, прогрессировала. Метрошный вагон меня укачал, я
опустился в сладкую постель из чьей-то спины и двух мягких боков и начал
погружаться в свою дырочку, как в бесконечный мрачно-склизкий колодезь.
«Воды, воды! Дайте ей воды. Врача!». Женщине стало плохо. Шла с работы.
Обычный день осенний, хмурый.
Не то. Ваничка.
Вынырнул Ваничка. На шее у него ведро. Топился что ли? Не отвечает, потому
что рот набит мелкой галькой.
Я ему кричу, кричу, а он меня слушать не хочет. Рукой махнул. «Я», говорит, «на
этой помешался. Никак ее осознать не могу. Что-то в губах такое есть. И у
бровей. Точка. Эта точка ко мне по ночам приходит, как привидение».
Спина извернулась, сбросила меня. И я проснулся.
Кабинки. Горбунья. Вспоминаю Ваничку.
Я быстро забежал в первую попавшуюся и заперся. Не хотел показываться на
глаза редактору. Статью я так и не дописал. Пришла (однажды) такая тоненькая,
нос картошкой, длинные мышиные волосенки соломкой, веснушки
рассыпались, как дальние звездочки деревенской ночью.
– Я пишу стихи сезонами. Чаще в сезон дождей. Он у меня случается
периодически. И тогда я (шмыгает носом) сажусь и...
Могу себе представить.
Она срывается на такой неожиданный «хихик», что я вздрагиваю.
Зачем я работаю здесь? Кажется, каждая вещь в редакции просрочена.
Старенький компьютер (единственный компьютер, причастный нашему
антикварному, тесному помещению) стоит в кабинете главного редактора, но
никто не знает, работает ли он. Ходят шутливые слухи, что редактор целыми
днями играет на нем в онлайн-баккару. Вика шепчет, смеясь: наш Виктор
Львович — легенда в интернет-мире и кличка у него «ЦарьБаккара», правда-
правда. Я смеялся, думая о том, что у Вики красивые зубы.
Если честно, никто даже не видел этот компьютер включенным (хоть и не хотят
признаваться).
У Горбуньи новый ноутбук. Она изо всех сил старается быть
современной и держится независимо от редакции, «покрывшейся плесенью» (ее
слова). И почему бы тогда не уволиться? Нет ответа. На самом деле, ей
нравится плесень, что бы она там ни говорила.
Наверное, все уже давным-давно записано где-то, выточено на огромном куске
глупого камня, поросшего мхом, а камень тот заперт в ящике, изъеденном
жучками, а ключ от того ящика утерян. Или нет. Мне нравится мысль, что
девушка из песни все же поддалась на уговоры своего возлюбленного и
погрузилась на дно океана, где он ждет ее, готовый до конца дней своих
встречать вместе с ней океанические закаты. Ключ прихватила с собой. А,
впрочем, черт с ним, с ключом.
Главное, что я работаю здесь, уютно оторванный от всего мира. И филология
моя попахивает сухими апельсинными корками из бабушкиного шкафа. Запах
пусть и призрачный, надуманный, но приятный.
Я не могу ей отказать. Бездарных поэтов не существует. «А судьи кто?». Я не
вынесу, если она ударится в слезы.
– Давайте сюда вашу тетрадь.
На самом деле, она только кажется безобидной. Я взял в руки эту тетрадку, всю
в бумажных морщинках, жирных разводах и пятнах от чая (всего этого не было;
она, конечно, как прилежная ученица, старалась на нее не дышать и исписывала
каждую страницу убористо-экономно, но я мстительно вообразил себе
морщинки, разводы и пятна). Тщедушное созданьице строго смотрело на меня.
– Прошу вас, только аккуратно, не мните.
Рукопись, настоящая рукопись в наш компьютерный век. Девушка, читающая
рыцарские романы, старательная, как первоклассница, и этот едва различимый
след на пальце ее правой руки. Сделать из нее чучело и поставить в кабинете
редактора.
Я наслюнил палец (быстро, чтобы она не заметила) и открыл. Мне в глаза
попали строчки:
Ты ушел. Мое сердце
Разбилось на части.
Я сгораю от все
Поглощающей страсти.
Мои губы дрогнули. Я испугался и быстро захлопнул тетрадку. По лицу
поэтессы скользнул диагональю, пряча глаза куда-то в ботинки. Девушка уже
открыла рот, чтобы сказать. Меня спасла Горбунья. Ах да, Горбунья она, потому
что сутулится — ходит, сидит, стоит, сутулившись. Это от вечного сидения
наклоном. А еще у нее грубые, некрасивые, шершавые, красно-гусевые руки,
как у старомодных прачек. Представляю: дома все валится, гремит, рушится,
спасаясь от них бегством. Только клавиши несчастного ноутбука, прикованные
навеки, вынуждены терпеть, как по ним долбят из-за всех сил, и в каждой
клавише, она, наверное, видит меня.
– Ты что это здесь делаешь?
Смотрит все время как-то сбоку, исподлобья. Не любит меня за ту статью — я
раскритиковал ее стихи (о, каким важным критиком я воображал себя тогда!).
Да-да. Она тоже поэтесса (и по совместительству секретарь). Пишущие —
самые ранимые. Но она меня спасла, и я благодарен ей за это.
Горбунья сложила руки. Я тупо уставился на маленький рыжий волосок на ее
черной водолазке. Мучает дома кота, потому что больше мучать ей некого.
Здесь она мучает меня. Пусть лучше займется этой. Ее опубликуют, я напишу
рецензию. Одним ненавидящим меня станет больше — пригрустнув на секунду,
подумал я. Вот Вика — просто верстальщик, и у нас с ней прекрасные
отношения.
Горбунья повернулась к девушке.
– Если он вам сказал, что он глав ред., это все враки. Он всего лишь (она
дернула плечом, вспоминая те мои слова) критик.
– Критик? - переспросила соломенная. Она хотела упереться в меня
взглядом, но меня уже не было.
Я забежал в туалетную кабинку и заперся. Несколько минут напряженно думал
о какой-то звездной туманности. И тут в щель под дверью начал снова
просачиваться Ваничка. Я вспомнил о нем и вспомнил свою вину перед ней.
Как она? Может быть, с ужасом подумал я, после этого она что-нибудь сделала
с собой? Я ведь не удосужился проведать ее. Мне казалось, что я предам
Ваничку, если снова заговорю с ней.
Она посасывала толстую, мужскую сигарету. Сигарета ей не шла. Она ловила
ее, чтобы затянуться, и от этого движения меня мутило.
– На самом деле, я не люблю Ваню. Что такое любовь? Ничто. Я с ним. И
это все.
Она не смотрела в глаза, только в сторону, как будто я был сгустком
слепящего света.
Мне казалось, что со мной играют в игру, правил которой я не понимаю. Я бы
ударил ее, но от удара она упала бы на пол, быстро перевернулась кошачьим
движением на спинку и смотрела на меня, лежа на полу, долго, выразительно,
с прищуром. На самом же деле, ей было все
равно, кто я, зачем пришел, какое место занимал в жизни Ванички. Она
обессмысливала все, в том числе, саму себя. Я ненавидел ее.
Я вздрогнул. Кроме меня, здесь был еще кто-то. Густая прядь светлых волос
лежала на полу, глупо высунувшись из соседней кабинки. На пряди лежала
женская ручка.
Я скрипнул щеколдой, дернул дверь. Меня охватил липкий ужас. Задумался,
дурак, перепутал мужской с женским!
На меня, рассоединенного, надвигалась Горбунья.
Я заткнул ей рот: «в женский туалет. Там, в кабинке, кто-то забыл куртку».
Я несся, загнанный, будто ехал на невидимом велосипеде.
Курсы английского языка. Недорого. Дима любит Катю, капслоком.
Окурок. Пешеходный переход. Лужи.
Очнулся я только у себя дома. Чтобы отложить неприятный момент, решил
позвонить Вике — узнать, почему ее сегодня не было в редакции.
– Я хотела, Саша. Спустилась в метро, как обычно. Одну станцию
проехала, другую. И тут голова закружилась. Чувствую: дальше ехать не
могу и все. Не могу. Боюсь, а вдруг и завтра это повторится. Мне
рассказали историю: с одной девушкой (в банке работала, нормальная
такая девушка) то же самое случилось, что и со мной сегодня. Потом не
смогла больше ездить в метро, автобусе. Под конец
поставила на дверь с десяток замков и говорит: никуда не выйду больше,
хватит с меня, видеть не хочу. Ее оттуда так и не вытащили. Заболела. А
вдруг и со мной так?
– И что же с ней случилось после?
– С ней? А... У нее родственники состоятельные были, вывезли ее в Европу
куда-то — то ли во Францию, то ли в Англию, не помню. Там она уже
потихоньку выходить стала. Но в Россию, по-моему, так и не вернулась.
– Не волнуйся, Вик, у тебя другое. Когда в следующий раз голова
закружится, схватись за поручень крепко-крепко и подумай о том, как
нелепо заболеть в холода нелепой болезнью. Пусть лучше голова
кружится от легкой температуры, пусть появится ломота в коленях, пусть
течет нос.
– Хорошо, договорились (улыбнулась на том конце провода невидимая
Вика, должно быть, слегка влюбленная в меня, а, может, просто тешащая
себя мыслью, что я влюблен в нее). Положила трубку.
Я долго слушал гудки. Наконец, взял себя в руки, открыл поисковик. Вбил
слово «ПОМОГИТЕ», ни на что определенное не надеясь.
Скользнул по результатам. Первой строкой: «ПОМОГИТЕ. ПРОПАЛ ЩЕНОК.
СПАНИЕЛЬ. УШКИ ВИСЯТ» и т.д. Второй: «ПОМОГИТЕ. ПРОДАЮ
ДЕШЕВО, НО НЕ МОГУ ПРОДАТЬ».
Третья строка резанула. «ПОМОГИТЕ. НУЖНО ПЕРЕВЕСТИ. СРОЧНО».
Я вздохнул. Она все-таки это сделала. Зачем? В этом, конечно, была доля моей
вины. Она и не подумала обратиться ко мне, она знает, как я к ней отношусь. Или просто забыла. Или...
Подавив неприятное чувство зевком, я захлопнул ноутбук.
Меня втягивают. Детский писатель. Рассказ о голубятнике. Сон о Ваничке.
Второй.
Я не знаю, как оказался. Люблю гулять по московским тихим улочкам-
переулочкам. Улочки-переулочки — детская считалка. На меня смотрело
большое решетчатое окно. Кто там живет? Открывайте, не бойтесь. Банальный
цветочный горшок. Никто не открыл — боятся. Какое недоверие. У Вики стоят
на двери три замка и еще цепочка. Не удивительно, что у нее какие-то вдруг
болезни на ровном месте. У меня дверь пнешь — развалится. В детстве очень
боялся, сны разные снились. Теперь ничего не боюсь, потому что так и с ума
можно.
Потоптался немного, у ботинка на левой ноге справа открылся ротик. Надо бы
новые купить. Значит, все-таки статью дописать. Хватит не о том думать.
Зашагал вниз по улице, прикрыв глаза: хорошо так идти — в темноте.
Ваничка всегда был немного не от мира сего. Мы, его однокурсники,
поражались, как в этой голове умещается столько языков. К тому же, он любил
странные наречия: иранский, таинственные индийские и африканские диалекты.
Попросишь у него, бывало, конспект, он даст, ничего не скажет. Открываешь
тетрадь, а там все страницы исписаны арабской вязью или иероглифами или
закорючками какими-нибудь. Я спрашивал у него:
Ваничка, на что оно тебе? А он мне: красиво? Загадочно? Я ему: да. Он мне:
вот и ответ.
Внезапно руки схватили меня и втащили внутрь. Я открыл глаза, осмотрелся.
На меня смотрела группа людей — человек десять. Один из них, с бородой (я
его сразу приметил) сказал радостно: «Мы увидели, как вы идете.
Поняли, что, естественно, к нам (здесь случайный народ не ходит). Вы — неравнодушны, редкость в наше время. Это приятно». Я думал, что он пожмет мне руку. Хорошо, что не
протянул, какая глупая мысль, почему он должен был мне ее пожать?
Мы стояли в небольшой усталой комнате: в центре ее стоял усталый стол,
покрытый какими-то бумагами. На усталых, истасканных стенках тоже висели
разные бумажки и книжечка, приколотая, как бабочка — российская
конституция. Тут и там расположились неновые стулья. Не успел я сообразить,
как бородач и остальные (да и лица у них были какие-то усталые, удрученные,
будто у невыспавшихся) снова окружили меня и повели в другую комнату. Она
была похожа на школьный актовый зал. Рядами стояли стулья — сородичи тех,
что в соседней. Меня устроили на одном из них. Небольшая сцена, тоже слегка утомленная.
Группа взобралась на сцену. Я не стал сопротивляться (снова в голову пришла
глупая мысль: бородатый у них будет за дирижера). Мне всегда интересно, что
скажут. Пришлось, правда, напрягаться, чтобы расслышать: они все почему-то
говорили хором, и громко, стараясь перекричать друг друга. Особенно старался
бородатый. Я ничего не понимал. Лишь изредка сквозь сплавившийся крик
прорывались восклицания:
– Справедливость!
– Все или ничего!
– Мы все братья?
– Должный, должна, должно.
– Небезнадежно?
– Идеи!
– Что делать? Рычаги!
– Хватит дуть в уши! Перемены!
– Молчание — не золото!
Наконец, они замолчали. Бородач строго посмотрел на меня. Остальные тоже
ждали: оценки? Я не понимал.
Бородач: А ВЫ что думаете?
Я: То есть?
Бородач: Ваше мнение!
Я вспомнил, как отец в детстве, занимаясь со мной математикой, которая мне
никогда не давалась, спрашивал настойчиво, теряя терпение: ну, сколько здесь
будет? Сколько? И я, растерянный, уткнувшись в злополучную страницу,
отвечал, предчувствуя развязку:
– Я не знаю.
Бородач рассвирипел. Остальные тоже были недовольны, зашептали.
Бородач начал наступать на меня.
– Что значит «не знаю»? Как вам не стыдно? Как можно не иметь
собственного мнения!
Мне стало стыдно. Я почувствовал себя неполноценным, виноватым, как тогда,
с отцом. Я ничего не мог поделать, я плакал, а отец кричал на меня. Вот и
сейчас мне захотелось заплакать или закричать: да, не знаю, не знаю! Не могу
знать всего!
Меня подхватили под руки и выкинули на улицу, на свежеложившийся снег.
Захлопнули дверь. Я лежал и смотрел на маленькую табличку со странной
шарадой: ОПСРК.
Вставать не хотелось, после всего навалилась усталость. И как я домой поеду —
думал грустно. Вдруг дверь отворилась и вышел человек с узким лицом,
тоскующими глазами, трагическим изгибом рта и копной черных волос,
выбивающейся из-под шапки. Он протянул мне руку, помог встать.
– Меня зовут Владислав — проухал. Мим: прямиком
с парижских улиц на наши, гряяяяязные!
«Не обижайтесь на них. Они не всегда такие. На самом деле, они хорошие
люди».
Я успокоил его, заверил. Я понимал отца — нервный был человек. Культурный
человек в разладе — невротик. И они невротики. Невроз лечится
психоанализом.
Владислав повел меня в теплое кафе. Я с удовольствием втягивал в себя
горячий чай. Владислав долго задумывался над своим кофе и курил. Кофе и
сигареты хорошо сочетаются — избитая истина. Так еще фильм называется...
Забыл.
Я решил начать разговор (нехорошо, когда тебя ведут куда-то просто так, из
приязни, а ты не оправдываешь их ожиданий и молчишь).
– Вы кем работаете?
«Я преподаю языки — немецкий, французский»
И снова пауза. Я пожал плечами: а я литературный критик.
Он: Правда? Вы знаете, на самом деле, я — детский писатель, но меня не хотят
публиковать. У меня как раз сейчас с собой рукопись. Позвольте, я прочитаю ее
вам?
Я сказал: ладно. Только подумал: надеюсь, он написал ее не в дождливый сезон.
Владислав заволновался, начал копаться в своем портфеле. Наконец, нашел ее:
примятая компьютерная рукопись.
По сторонам: в нашем уголке было тихо, официанты куда-то скрылись (они
рады-радешеньки никому не мешать своим присутствием). Владислав начал,
слегка дрожа:
«Жила-была на свете маленькая девочка. У нее не было папы, только мама.
Мама была женщина неплохая, но она много-много работала, поэтому девочка
почти никогда не видела ее счастливой. У мамы был дружок — нескладный,
сварливый мужчина. Он работал милиционером. Он жил у мамы в
квартире, а в свою их приглашать не спешил (куда? Там и без них не
протолкнуться). Девочка дядю Гришу (так звали милиционера) не беспокоила, а
он о ней не беспокоился. Так и жили.
Больше всего на свете маленькая девочка любила гулять и мечтать. Временами
она гуляла и мечтала в одиночестве, но чаще — в компании двух верных
подружек — Ленки и Али. Фантазия преображала их, и все бессмысленное и
блекло-пожухло-скучное приобретало цвет и смысл, и магией наполнялся мир,
когда они мечтали втроем. Чувство, взрослым недоступное! Воображаемые
приключения выглядывали из каждого уголка, из каждой улочки. Как же они
могли устоять перед таинственной голубятней?
Голубятни в Москве почти все вымерли. А эта стояла, неброшенная, и в ней
жил человек, и дети часто видели, как над крышей ветхого домика, похожего на
старую, промокшую от дождя картонную коробку, кружатся, и хлопают, и
свиваются в один узорчатый платок маленькие платочки. Белые, сизые,
коричневые...
Три фигурки терлись у покосившегося заборчика, но не могли проникнуть
внутрь. В голубятне всегда было тихо, ужасно тихо, а ведь там обитали живые
существа и этот человек, голубятник? Отчего он такой угрюмый и загадочный?
Может быть, он и не человек вовсе? - первой предположила маленькая девочка.
Она видела его однажды совсем-совсем близко. Он был костлявый, загорелый,
черноглазый, с прямым костлявым носом.
«Я знаю» - прошептала маленькая девочка уверенно, «он — злой волшебник».
«Волшебник?» - испугалась трусишка Ленка. «Я так и думала!» - воскликнула
Аля. «Он держит в плену невинных». И она рассказала подружкам свою
историю:
«Однажды был в России такой город, названия не сохранилось, потому что он
давно исчез с лица земли. Началось все с того, что в городе том из-за ерунды
разгорелась целая воина. Одни истребляли других и некому было их примирить.
Каждый, кто приезжал в город, ввязывался в междоусобицу. Творились
необъяснимые вещи. Еще вчера ты перекидывался с соседом парочкой слов,
глазел на прохожих, мирно гулял под ручку с девчонкой, а сегодня под
действием какой-то необъяснимой силы, вооружался до зубов и шел убивать.
Воевали женщины, дети, старики. Бесконечно сочилась рана — казалось,
этому не будет конца. Наконец, горстка отчаявшихся жителей, усилием воли
вырвавшая себя из-под злосчастных чар, начала просить и умолять Бога,
чтобы он примирил вояк. Но, видно, за годы воины, разучились они молиться,
как следует — их услышал только Дьявол. Он надел маску Бога и прогремел
оторопевшим людям следующее: «Я остановлю воину. Но так как вы пролили
слишком много крови, я не оставлю вас без наказания». «И детей малых не
оставишь? Не знали же, что творили?» - взвыла одна женщина. «Дети
поплачут за грехи отцов» - ответил он, скалясь под маской. И остановил
воину, и наказал всех— превратил в голубей, не без дьявольской иронии, ведь
голубь, как известно — символ Святого Духа и символ примирения стихии».
«Голубятник еще мучает их так: периодически переезжает с места на место, и
они даже не знают, где они, сколько им еще так жить, в голубином облике,
может быть, до скончания веков, а когда они кончатся? Никогда... Поэтому нам
нужно их освободить».
Маленькая девочка и Ленка сразу поверили в легенду о Голубином городе, но
они боялись злого волшебника и не хотели идти в голубятню. «Тогда я спасу их
без вас!» - обиделась Аля. Они ее отговаривали-отговаривали, но она все равно
отправилась «на разведку».
Затаившись, маленькая девочка и Ленка видели, как Аля смело шла к калитке,
как открывала ее, как шагала по маленькому дворику, как исчезла в домике
голубятника. Только она не вышла. Они ждали, и ждали, и ждали — до самого
вечера, но так и не отважились пойти за ней.
Дома маленькая девочка, вся в слезах, бросилась к дяде Грише, равнодушно
жующему колбасу сыровяленую, 120 р., и рассказала ему про голубятника и
Алю. Гриша послушал, посмеялся, а потом что-то началось по телевизору, и он
отправил маленькую девочку к маме, «ей дури голову». Но ей голову подурить
не вышло— мама пришла с работы уставшая и отказалась даже слушать.
Маленькая девочка, расстроенная, легла спать. Проснулась среди ночи, от
какого-то шороха. Начала прислушиваться: будто зовет кто-то. Встала и пошла
на ощупь, не зажигая света. И тут из темноты подмигнул огонек: то Аля (или
вернее, ее тусклая, колеблющаяся тень) держала в руках крошечную свечку.
Девочка смотрела на подругу во все глаза, но боялась подойти ближе. Вдруг
Аля заплакала. «Никогда, слышишь, никогда больше не подходи к голубятне».
Девочка несмело спросила, что случилось. «Я пропала, пропала». Качая
головой, твердила, что не будет ничего рассказывать, так как «боится
отцовского гнева».
Огонек пропал. Девочка протянула руки, но никого в комнате не было. Ей
приснился дурной сон.
Поутру она встала, полная решимости вызволить Алю из лап злого волшебника.
Дядя Гриша ушел, оставив на столе в комнате пистолет. Решив, что он
непременно должен быть заряжен, маленькая девочка вытащила трусливую
Ленку из дома, вручила ей пистолет и наказала «стрелять, если нужно будет».
Перепуганные, они подобрались к проклятому домику. Голубятня стояла,
погруженная в тишину. Еще утром ее хозяин уехал. Маленькая девочка храбро
направилась к калитке, Ленку она тащила за собой. Однако та отказалась
заходить в дом. «Тогда постоишь на стреме» - уверенно проговорила маленькая
девочка. Она чувствовала, что не может подвести Алю. Тихо примяла она траву
во дворике, дернула ручку — дверь голубятни распахнулась, будто ждала
прихода маленькой посетительницы. Внутри что-то дрогнуло, но тень Али,
несчастной, пропавшей, подтолкнула ее. Полы и полки, столы уставлены были
клетками разных форм и размеров. Маленькая девочка невольно залюбовалась
одной клеткой — ослепительно белые голубки с красными лапками робко
ворковали, опутывая сладкой песней. Маленькая девочка решила выпустить
певунов первыми, но только рука ее коснулась прутьев, послышались шаги.
Вздрогнув, девочка обернулась. На пороге стоял голубятник. С ужасом она
поняла, что оказалась в ловушке и ничто уж не могло выручить ее — и от той
бесполезной игрушки в руках у Ленки не было бы толку. И внезапно из ниоткуда
возникла Аля — она кинулась к голубятнику, схватила его руку и укусила —
раздался протяжный вопль — маленькая девочка тут же бросилась к клеткам.
Белые, сизые, коричневые платочки — разноцветные человеческие души —
закружились, затанцевали, отныне свободные и вовеки веков. Голубятник
испарился, сгинул, как в сказках говорится. Маленькая девочка, обессиленная,
рухнула за земляной пол и тут почувствовала на своей ладошке чью-то руку —
то была рука Али...».
Я почувствовал на своей руке его руку. Глубокий, темный, печальный взгляд
ясно говорил о его чувствах и намерениях. Я все понял. Вырвав руку, я бежал из
кафе прочь и лишь оказавшись дома, смог вернуть себе самообладание в той
мере, чтобы задуматься, наконец, о сказке странного незнакомца.
Я начинаю собственное расследование. Шприц.
Я надеялся, что он больше уже никогда меня не потревожит. Призраки любят меня - призрак Ванички ходит за мной по пятам. Меня любят странные незнакомцы, вроде того вчерашнего сказочника. Отвратительное сочинение, но наш редактор принял бы с удовольствием. Оно ведь о Боге, о детях, о мечтах, обо всем таком. У Ванички были горячие руки. Но только не в тот день, когда мы нашли его - свернулся калачиком на полу, а лицо чужое, глупое. Я сразу как взглянул на него - все понял. В смысле, какая же это нелепица. Я решил провести собственное расследование. Человек не может умереть от сосуда. Только представьте - оборвался, как струна, натянутая до предела. Или, еще смешнее, обломался, как ветка, покрытая ледовой коркой - с мягким, приглушенным хрустом. Заключенная ветка, не дожившая до весны. И ведь кто-то или что- то должно было обломать ее. У всего есть причина.
Я облазил их квартиру - шарил, шарил, шарил. Он или она даже не потрудились спрятать орудие убийства - шприц. Я читал в Интернете - достаточно ввести в вену обычную воду из под крана или, скажем, кипяченую или, если угодно, минеральную, из магазина и - готово - лежит на полу с лицом, как у последнего идиота. Зачем его? Он хорошо смотрелся на фоне обоев и ковров, на ребрах моего дивана. Он знал кучу причудливых, не востребованных нигде, кроме частей света, из которых они прибыли, наречий. Я сжимал в руке шприц, которым его. Я воображал себя одним из тех невозмутимых инспекторов, которые в английских сериалах расследуют убийства. Без напарника им пришлось бы туго, но не Вику же брать в напарники, в самом деле? Я вспомнил, как она мне рассказывала о человеке, который упал и распростерся посреди улицы  - и никто не мог сказать и собравшиеся зеваки все гадали, мертв он или притворяется, пока не приехала скорая и не забрала его, так и не рассеяв все сомнения. Вика придумала себе игру - периодически она вспоминает этого Упавшего: или пытается восстановить в памяти его лицо, во что он был одет тогда, или изобретает его заново - каков он, вплоть до того, какие он надевает носки и сколько раз в день чистит зубы. Но самое интересное в Викиной игре - финал. Он умер, он жив? Если жив, то что с ним стало? Что может быть глупее этой бесконечной игры в угадайку? Кто? и Почему? Я обязан был доиграть оборвавшееся на полутоне. В сущности, критики - несостоявшиеся писатели и сценаристы. "Я обязан доиграть оборвавшееся на полутоне" - сказал я Вике по телефону и получилось, черт возьми, эффектно.
Играя шприцем, я ехал в метро. Рядом со мной полный мужчина, похожий на седого моржа, рассказывал своему собеседнику анекдот, при этом у него странно дергались губы - будто кто-то невидимый тянул их вниз за невидимую же ниточку. "Приходит к доктору пациент и говорит: *Доктор, что делать, мне кажется, что я совсем расклеился, я себя теперь все время воображаю конструктором... Доктор ему отвечает: Возьмите себя в руки... Нет, не так... Он его хлопает по плечу и говорит: соберитесь, дорогой, соберитесь! Хахаха". Собеседник натянуто улыбнулся, а я подумал, что, возможно, та женщина, соседка, которой я сразу не понравился, расскажет о моем визите ей. Она испугается, вызовет милицию, потому как подумает, что я опасен и непредсказуем. Почему она не показала мне эту чертову записку? Мне нужно убедиться, что она написана его рукой. Он убил себя? Возможно. И выронил шприц, и тот закатился под диван, где я его нашел. Это все объясняет. Только увидеть бы эту злосчастную записку. Увидеться с ней до того, как она уедет от меня в другой город, в другую страну. Скорее всего, она сбежит, даже не дождавшись перевода по понятным причинам.
У меня гости. Перевод готов.
Я не застал ее. Медленно, неохотно поворачивал ключ, прислушиваясь к тому, как он скрипит в замочной скважине. Оказалось, у меня гости! Пришлось быстро запихать шприц в задний карман брюк. И почему не в пальто? Мысль была: за-пи-хать, неважно куда. Вуаля! Вот она подпархивает ко мне, обволакивает тяжелыми духами, снимает с меня пальто.
- Вика, я не знал, что у тебя есть ключи.
Она виновато улыбается.
- Ты такой растяпа! Помнишь, как ты потерял ключ и не смог попасть домой? Простоял два часа под дождем и простудился? Я решила, что у меня на такой случай обязательно должен быть дубликат!
- Вроде как для подстраховки? - усмехнулся я. И правда, со мной такие неприятности случались не раз. 
- Мне кажется, однажды... Я потерял его на работе. Признайся, это была ты?
Вика засмеялась и потащила меня в спальню. "Чувствуй себя как..." - промычал я, ощущая, как шприц извивается в кармане. Он выпал по пути, и от одного его вида на полу меня так перекосило, что Вика выпустила меня и пролепетала: "Что-то случилось?".
Я нервно закивал и пригласил ее на кухню. Расточая лицемерные, сладкие улыбки, я попросил ее подождать и бросился в коридор. Он все еще лежал там. Я подобрал его и снова положил в карман брюк.
Вернувшись на кухню, я спросил у обеспокоенной Вики, не топорщатся ли у меня брюки. Не дожидаясь ее ответа, я подошел к окну, распахнул его, вытащил шприц и выкинул его прочь. Тут же пожалев об этом, я попросил Вику уйти. Она, видимо, решила, что у меня не так с головой. А, по-моему, что-то не так с головой у нее, раз она своровала у меня ключи. Не исключено, что именно по ее вине я стоял под дождем два часа и сильно простудился. У меня тогда могло быть воспаление легких, пневмония, а дальше - летальный исход. Я не Ваничка, мне нравится жить, то есть, я ведь еще не знаю, существует ли записка на самом деле. Мало ли на свете сумасшедших людей, убийц? Когда Вика ушла, я хотел пойти на улицу - отыскать шприц, но вдруг почувствовал себя таким разбитым и несчастным, что напившись Карвалолу, завалился спать.
Продолжение следует