Породнившаяся с ветром глава 2

           Двор, где мы жили с Нарминой, чуть выше станции метро «Халглар Достлугу», подземные выходы которой симметрично разделяет шумный проспект Кара Караев, утопал в золоте опавшей листвы многочисленных чинаров. Я стою в углу двора, где подростком с друзьями подпирали стены домов, лениво переходя с одного угла на другой, провожая прохожих пристальным, изучающим взглядом. Сегодня я не смогу решиться вступить в когда-то наполненный искренними, добрососедскими взглядами и правильными словами тихий двор. Не решусь нарушить его тишину стоном израненных мыслей.

          Вот наш подъезд, из которого выбегала Нармина на протяжении трёх лет, собирая вокруг себя детвору для игры в «семь стёкол». Сегодня эта дворовая игра позабыта. На асфальте уже не встретишь лепестки ромашек, нарисованных мелом, посреди которых  находились водружённые друг на дружку семь стёклышек. «Семь стекол» – игра старая и в ней забавлялось не одно поколение бакинцев. Но Нармина наверняка была последней, кто делила ребятню на две команды и устраивала настоящий праздник, полный смеха, азарта и детской непосредственности. Разделившись на команды, соперники поочерёдно подходили к отметке и пытались сбить стёкла. Та команда, чей игрок оказывался метким, весело разбегалась вдоль двора, другая же расставляла стёкла по лепесткам. Правила игры состояли в том, что команда, которая сбила стёкла, должна была вновь собрать их в центре ромашки, соперники же следили, чтобы тем  не удалось этого сделать. Всё это напоминало гандбол, только если там мишенью служат ворота, то в «семи стёклах» дети пасовали мяч друг другу, дабы успеть им попасть по сопернику, тем самым выбив его из игры.

          У Нармины даже и в мыслях не было поддаваться детям. Она играла с таким же азартом, как и ребятня. Танцевала турецкий танец колбасты, празднуя победу, искренне огорчалась и выстраивала тактику на следующую игру, когда её команда проигрывала. Но чаще всего она танцевала колбасты, соединив под прямым углом средний и безымянный пальцы с большим, а мизинец с указательным оставались наверху. Получался символ тюрков Бозкурд – серый волк. Я на всё это любовался с балкона четвёртого этажа и не спешил заводить ребёнка. Нармина с лихвой заменяла его. Она внесла в ленивый двор ритм лихорадочного веселья. Заразила и меня этим. Мне кажется, что стоя в углу этого двора, я до сих пор вижу на освященных солнцем стенах её пляшущую тень.

          Она была весёлой, беззаботной, живой, игривой. Когда спускались в метро, непременно впихивала меня в конец одного вагона, сама же влетала в начало соседнего, протискивалась к окну и весь путь до нужной станции строила смешные рожицы. А если я отворачивался, жестикулировала стоящим рядом людям, и те с удовольствием выполняли её просьбу, чтобы привлечь моё внимание к ней. Иногда к ней подключались дети, которым Нармина не могла объяснить, что рожицы строить нужно не ей, а дяденьке, стоящему напротив. В такие моменты она переключалась на них, изображая разных животных. Дети же не блистали фантазией и чаще всего ограничивались демонстрацией своих языков.

          Однажды она сумела затащить меня на балет. Я благодарен ей за это. Мне там понравилось, я это полюбил. Полюбил так же, как любила она. Мы не смотрели на сцену – мы всего лишь аплодировали. Это, как в сказке Андерсона «Новое платье короля». Все строят из себя оперных знатоков… ну, почти все. И когда «знатоки» слышали наши аплодисменты после исполнения балеринами небольшого прыжка или подскока, смело присоединялись. После этого мы часто ходили туда, и в такие дни театр оперы и балета оглушался нескончаемой овацией...



          ...Нармина не знала своего отца. Молчала о нём и её мать, оставившая маленькую дочь на попечение бабушки, пустившись в череду бракосочетаний. Когда я повстречал Нармину, её мать уже была в четвёртом браке и имела от него сына и дочь. Родительскую любовь Нармине заменила бабушка, которая работала в нашей школе вахтершей, где следила за часами и нажимала звонок на перемену. Она очень переживала за любимую внучку и умерла, облегченно вздохнув, после того как увидела как проходит совершеннолетняя жизнь внучки, учившейся в музыкальном училище, подрабатывающей репетиторством обучая детей музыке и бесплатно трудящейся в военном госпитале санитаркой.

          После смерти бабушки, её мать хотела взять Нармину в свою новую семью, но та категорически отказалась, заявив, что она уже взрослая и сама может позаботиться о себе. Мать всячески вмешивалась в её жизнь: навещала с молодыми людьми, с которыми бы хотела видеть дочь, пыталась переехать к ней. Но Нармина категорически пресекала все намёки на своё замужество и на переезд матери. Отказывалась от любой её помощи: как материальной, так и материнской. После учёбы, она устроилась в десятую школу учителем музыки, где работала её бабушка, и которую окончил я.

          Ненавидела ли она мать? Затрудняюсь сказать. Нармина всегда встречала её с улыбкой. Впрочем, она улыбалась всем. Помню, как однажды мы гуляли по вечернему двору и повстречали её мать, которая жила в нашем же районе. Нармина улыбнулась ей, поцеловала и долго рассказывала о волнистом попугае, которого та подарила на её день рождения. Она к нему очень привязалась, кормила фруктами и учила разговаривать. Когда Нармина закончила рассказывать о попугае, которого прозвала Байгуш, повернулась к матери и спросила:
          – Как сын, дочь, муж?
          – Взрослеют, как и сам супруг. Знаешь…
          – Видишь, как я интересуюсь твоей жизнью! Другая бы на моём месте даже не замечала тебя. Надо мечтать о такой любящей дочери как я. Тебе повезло со мной, – весело перебила она мать и побежала помогать старушке Чимназ с сумками, живущей по соседству, которая напоила её в тот тёплый вечер мятным чаем и угостила пахлавой – любимой сладостью Нармины.
          – Она меня ненавидит, – сказала женщина, родившая мою жену.
          Я пожал плечами и сказал:
          – Вы плохо её знаете. Нармина не умеет ненавидеть.
          Она пристально посмотрела мне в глаза и, просверлив колким взглядом, добавила:
          – И ты меня ненавидишь.
          – Она научила и меня не испытывать чувство, о котором вы говорите. Я не могу вас ненавидеть, ведь вы родили мою Нармину.
          – Ненавидишь, – повторила она.
          – Я вас всего лишь недолюбливаю.
          – Если бы просто недолюбливал, ты бы сейчас промолчал, а не уточнял свои чувства ко мне.

          Она была права. Я ненавидел её. Ненавидел за то, что Нармина была лишена материнской любви из-за чего, ей пришлось повзрослеть намного быстрее своих ровесников. Но больше всего ненавидел за то, что она всячески пыталась воспрепятствовать нашему союзу. Твердила, что я для неё не так хорош и не достоин называться супругом её дочери. Преследовала цель видеть  Нармину счастливой, но чтобы добиться этого, почему-то нашла сомнительный способ в виде богатого жениха, который по совместительству приходился сыном какого-то высокопоставленного чиновника в Министерстве Юстиций, без чьего согласия, её муж не мог продвинуться вверх по карьерной лестнице. Нармина была как всегда непреклонна к вмешательству в свою жизнь со стороны матери и заявила той, что если этот парень так её устраивает, то может смело выходить за него сама. Вот почему я ненавидел её. Ненавидел потому, что она была в чём-то права. Нармина и вправду была слишком хороша для меня, и я не был достоин её. Впрочем, вряд ли на свете нашёлся бы хоть один человек, который был достоин кареглазой девушки с расширяющимися от локтя рукавами и не способной испытывать чувство ненависти. 

          Когда я говорил, что Нармина не умеет ненавидеть, я не лицемерил. Более того она не любила, когда кто-то при ней употреблял слово «ненависть». Говорила, что впоследствии можно пожалеть о сказанном, но вернуть брошенного сгоряча слова будет невозможно. Ей были чужды все отрицательные чувства и эмоции и потому мы с ней, наверное, были единственными влюбленными, которые никогда не ссорились. Нас не испортила даже семейная жизнь. Помню только раз, когда она надула губы в обиде за то, что я не взял её с собой в Стамбул, куда направлялся на конференцию офтальмологов. Она стояла у окна с напускной обидой, и я решил прибегнуть к безотказному способу примирения. Подкрался к ней и стал щекотать. В детстве я всегда щекотал мать, когда она дулась на шаловливого сына. Трудно смеяться с выражением обиды на лице.
          – Эльдар, прекрати, твоя взяла! – заливаясь смехом, повторила она знакомые с детства слова моей матери.
          – А ты прекрати обижаться!
          – Я никогда на тебя не обижусь.
          – Рад слышать.
          – Я бы на твоём месте так не радовалась.
          – Это почему же?
          – Потому что только на дураков не обижаются.
          – И пусть. Ты просто умница, Нармина!
          – А я и не спорю.

          Отточенный с детства приём сработал и на ней. Да, когда-то и у меня было детство. Когда-то я тоже был беззаботным, капризным ребёнком. Когда мне было лет пять, мама пришла домой с белокурой девчонкой, чьё лицо было обожжено сотнями весёлых веснушек. С порога она сообщила, что купила для меня сестрёнку. Я всегда мечтал о сестре, и моей радости не было предела. Я быстро привык к ней. В детстве ко всему привыкаешь быстро. Мы с сестрой веселились, целыми днями бегали по двору, играли в салки, но однажды придя домой, я обнаружил, что сестра нашла мой тайник, где хранились припасы разноцветных и ароматных леденцов  монпансье, которые к моему появлению уже были успешно уничтожены ею. В тот вечер, взбешенный, вытирая обильные слёзы, я поставил перед родителями ультиматум:
          – Либо я ухожу, либо вы возвращаете её обратно в магазин!
          Отец строго посмотрел на меня и сказал:
          – Тебе не стыдно плакать из-за каких-то конфет?
          – Нет!
          – Ты уж взрослый мужчина, а плачешь как маленькая девочка.
          Эта была коронная фраза отца, после которой я прекращал реветь и неизменно отвечал:
          – Знаю. Вот и сейчас я плакал, плакал, а  потом вспомнил, что я мужчина и перестал плакать. Не то весь день бы и проплакал.

          Через два дня девочку забрали, но к тому времени я передумал и готов был отдать все монпансье, которые встречу в своей жизни, лишь бы у меня не отбирали сестру, не возвращали её обратно на витрину магазина, торгующего братиками и сестричками. Конечно, девочку не отдали в магазин, а просто вернули родителям, которые были в отъезде, и с которыми работала моя мать в кинотеатре «Баку». Я больше никогда не видел эту девочку и вскоре забыл про неё. В детстве от всего отвыкаешь быстро...


          …Во двор заехал старенький, проржавевший автомобиль марки «Москвич», салон которого был набит зелёными яблоками, а на крышу были водружены ящики из тёмной древесины, наполненные синим виноградом. Машина остановилась на середине двора, из неё покачиваясь вышел неопрятный мужчина примерно моего возраста и открыв багажник, хриплым, прокуренным голосом стал зазывать жителей двора купить у него фрукты по цене дешевле рыночной.

          Когда-то, в далёком прошлом, ленивый дворик знавал рулады продавщиц азербайджанского головного платка из шёлка  для женщин – келагаи и более мелодичный голос точильщиков ножниц. Сейчас келагаи можно встретить лишь в сувенирных лавках Ичери Шехер, а точильщики и вовсе пропали.

          Фрукты жители нашего двора покупали на ярмарке, в расположенном неподалёку от нас посёлке, именуемом Восьмой километр. Позднее, в девяностых годах прогремевшего двумя мировыми войнами века, бывший председатель парткома Мушвиг открыл на углу двора фруктовый ларёк, в котором мы и закупались. В детстве я больше всего любил апельсины, но родители баловали меня не часто, за что Нармина была им благодарна. Она сама занялась этим, узнав о моём детском пристрастии, и покупала апельсины чуть ли не каждый день. Теперь я ненавижу их и не притрагиваюсь к оранжевым плодам вот уже на протяжении десяти лет. Ненавижу, ибо привык, что мне их приносила Нармина. В её отсутствие я вспомнил, как выговаривают забытое слово «ненавижу», вновь научился испытывать это чувство на многом. В принципе у меня остались всего три ментальных чувства: любовь, печаль и ненависть.

          …Интересно, кто сейчас живёт в квадратных метрах нашей любви – там, где я впервые поцеловал Нармину? До неё я целовал многих девушек, но их поцелуи не идут ни в какое сравнение с неопытным поцелуем Нармины. Про человека, которого любишь невозможно сказать, что он плохо целуется, и для меня не было ничего слаще её губ.

          Кто живёт в нашей квартире на четвёртом этаже? Собираются ли в ней до сих пор на праздники соседи? Бегают ли в ней их малыши, путаясь под ногами и временами своими шалостями выводя из себя родителей? В такие праздничные дни Нармина занимала озорных детишек тем, чем больше всего им и хотелось бы заняться. Она учила их вредительству… безопасному вредительству. Собирала детей в комнате противоположной от гостиной и просила сильно надавить на стену, чтобы сокрушить оную на головы своих родителей. Два раза просить их об этом не приходилось, и старшие могли поговорить в спокойной обстановке до той поры, пока их детям не наскучат тщетные попытки сдвинуть стену.

          Мне всё в этом дворе интересно. Интересно кто остался в живых, а кто покинул этот мир, этот двор. Жива ли старушка Чимназ, помогавшая всему двору с выпечкой сладостей на праздник Новруз? Можно ли и сегодня подойти к балкону на первом этаже подъезда, соседствующего с нашим, и ощутить запах жареных семечек наполненных в тазик. Можно ли постучать в балконную перегородку и купить ароматные, горячие семечки у тёти Вари, которая бережно завернёт их в  газетные кулёчки. Где сейчас Ильяс, которого весь двор называл дедом? Его ещё в детстве мой отец так называл. Никто не знал сколько ему лет, все его таким и помнили. У него была любимая фраза, которой он частенько начинал беседу, сидя за столом во дворе: «Я ещё твоих родителей помню детьми». И было не важно, кто сидел перед ним: восьмилетний мальчик или шестидесятилетний старик. Никто не сомневался, что он действительно помнит их родителей с детства. После того как отец утонул, и мне довелось услышать это от деда Ильяса: «Что ты знаешь об отце? Я его знал ещё маленьким мальчиком. Все эти годы он просидел напротив меня, где сейчас сидишь ты».

          В тот солнечный день, за партией в нарды, проигранной мной в пух и прах, я действительно многое узнал о своём отце. При жизни он не был словоохотлив, не любил распространяться о своём детстве, годах молодости и на все вопросы отвечал лаконично. Мне понравились все истории о нём. Меня забавляли все рассказы Ильяса, так как он был прекрасным рассказчиком. Любую историю, даже самую заурядную, он мог превратить в забавное приключение. Он рассказал, о том, как в детстве отец не вернулся из школы домой и Ильяс с моим дедом (тут надо сказать, что и о деде я услышал его крылатую фразу) искали его два дня, пока не нашли в Бильгя, на даче у тёти. Всё произошло потому, что отец получил на уроке литературы двойку по контрольной работе, а дед до этого грозился не брать сына на именины тёти, которая обещала приготовить племяннику его любимый торт «Птичье молоко», если он плохо напишет сочинение. В итоге отец всё же получил свой кусок торта, как и хорошую порку от деда. Были ещё занимательные истории из отцовской жизни, но больше всего мне понравился рассказ о свадьбе моих родителей.

          Отец был из бедной семьи почтальона, и позволить себе дорогую свадьбу в ресторане никак не мог. Веселье проходило в палатке, установленной посреди двора (сейчас в них проходят только траурные мероприятия) и отец занимал на неё деньги у всех соседей. За несколько дней до свадьбы, он поехал во Львов, где смог раздобыть пару ящиков чешской водки, которая соседствовала на праздничном столе с обыкновенной «Советской водкой». Под конец свадьбы практически вся чешская водка была выпита, и друг моего отца бегал среди столов, чтобы наполнить для непьющего жениха остатки иностранного напитка. Ему чудом удалось набрать половину бутылки, и какого же было его удивление, когда на следующий день, придя с ней к отцу, тот отложил её в сторону и пил исключительно  «Советскую водку». Как оказалось, весь день до свадьбы отец менял содержимое советской бутылки на чешскую.

          Я отвлёкся от воспоминаний, потому как мимо прошествовала девушка, виляя бёдрами в короткой юбке, с распущенными волосами и ярко накрашенным лицом. Скорее всего, у неё не только волосы распущенны, но и мысли. Спустя десять лет, несмотря на разительные перемены, я всё же узнал её по веснушчатому лицу и родинке на подбородке. В этой девушке, волочащей за собой небольшую сумочку, я признал Ляман. Пытаюсь вычислить сколько ей сейчас лет, но установить точный возраст не получается. Когда я переехал в Стамбул, ей было примерно пять-шесть. Она очень любила Нармину и всегда крутилась подле неё с нескончаемым потоком вопросов. Нармина даже дала ей прозвище «Почемучка». Разброс вопросов, которые задавала Ляман, был велик, и не на каждый Нармина знала ответ. Почемучка могла спросить от привычных для детей вопросов: «Почему небо голубое?» и «Почему я моргаю?», до удивительного любопытства «Что такое алгоритм мыслей?». Нармина честно пыталась ей ответить на каждый, а я смеялся над её потугами беспорядочных мыслей, в которых отсутствовал алгоритм. Сейчас я уже забыл её ответы на многие вопросы маленькой Ляман, но один запомнился навсегда. Дождливым днём Почемучка, которой на тот момент было годика три, сидела на коленях Нармины, расчёсывающей её светлые локоны, я же разгадывал кроссворд. В тот день она спросила:
          – Нармина, а почему люди умирают?
          – Потому что другого выхода из этого мира нет, – решил  ответить за неё я.
          – А почему они выходят из этого мира и что такое мир?
          В этот момент я понял, что зря вмешался в их повседневный процесс с Нарминой, которая весело ждала продолжения нашей беседы, орудуя расческой в детских волосах. Но я сделал вид, что задумался над кроссвордом.
          – Мир, это всё что тебя окружает, а люди умирают, потому что стареют, – ответила за меня Нармина.
          – Даже ты мой мир? – спросила Ляман.
          – Даже я, – улыбнулась ей Нармина.
          Почему не мне пришло в голову задать этот, глупый на первый взгляд вопрос и услышать от Нармины ответ «Я – твой мир»?
          – Но ведь мой дядя не мог состариться молодым. Говорят, он умер на войне, – продолжила Почемучка.
          – Знаешь, на войне люди стареют намного быстрее.
          – А когда стареют, обязательно умирать?
          – Обязательно. Ведь они устают.
          – Выходит моя бабушка ещё не устала?
          – Нет, в ней ещё много сил.
          – Но зачем умирать, если можно прилечь, отдохнуть?
          – Вот они и отдыхают, но однажды наступит время и все кто умер проснуться бодрыми и молодыми.
          – Надо сказать бабушке, чтобы чаще спала и не уставала. Не хочу, чтобы она покидала мой мир.

          …Почему Нармина ушла и покинула мой мир? Ничего не предвещало её ухода. Мы любили и позволяли делать друг с другом всё что угодно. Позволяли выхаживать себя в болезнях, оберегать во здравии. Мы были, как редкие цветы, скрытые в теплице, оранжереи уже снесённой зоны отдыха в садике, который неоднократно менял названия, и откуда перенесли бюст великого Алиага Вахида. Нармина была моей теплицей, я – её. Она гоняла ворон, чтоб не каркали над нашими чувствами; я же вдыхал туман, прятавший нашу любовь. Но однажды вобрав его в лёгкие, я не обнаружил Нармину рядом с собой. С тех пор и полюбил туман. Он прятал её от чужих глаз, он прятал от неё другой мир, отличающийся от нашего…

          – Эльдар? – вырвал меня из воспоминаний взявшийся ниоткуда и изрядно поседевший Мушвиг.
          – Нет, вы обознались.
          – Да как же так, Эльдар…
          – Извините, – сказал я и прошёл мимо него, оставляя за спиной недоумевающего Мушвига.
          Если Почемучка стала со временем такой, то чего же ожидать от бывшего парткома?

          За спиной удаляется целая жизнь, прожитая в четыре счастливых года семейной жизни с Нарминой, но сегодня, встретив далёкие лица, мне показалось, будто это была вовсе не моя жизнь, а совсем чужая. Чужая жизнь намного проще и не надо спрашивать себя: Где теперь моё счастье? На каких берегах, за каким горизонтом?

http://www.proza.ru/2012/07/11/1204