Эгоист Ч. 1

               

               
               

   Сережу Митича я увидел в первый раз, когда стал студентом первого курса  филологического факультета.  Он был моим однокурсником.  Ему было семнадцать лет, мне двадцать один (он поступил сразу же после окончания школы, а я  после армии и подготовительного отделения).  На его лице я не заметил печати духа, поэтому  вначале он показался мне ничем не примечательным, заурядным мальчиком.

     Но вскоре мне пришлось внести коррективы в свое представление  нем.
 Уже в первые дни пребывания в деревне, куда нас, студентов первого курса, в конце сентября   отправили  на уборку свеклы,  я заметил, что многие наши однокурсницы   положили на него глаз. С некоторым изумлением и огорчением я узнал, что  Люся Зорина, наша певунья, наша красавица, предвосхитившая приход сексуальной революции, без колебаний отдалась ему в ветхой избушке бабы Моти.  Его успех вызвал у меня приступ зависти: я избавился от девственности только в возрасте двадцати одного года, а он в семнадцать лет  обладал прелестной, очень сексапильной  девушкой. Все было при ней: большая  грудь, широкие бедра, красивое лицо, белые ровные зубы, мягкий бархатный голос. Она крутила романы со многими парнями, например, с Сергеем Доманским,  но далеко не со всеми желающими. 
 Другие девчонки, например Крючкова, Лунина, по уши влюбились в Митича  и тщетно добивались близости с ним.  Только после его блестящих побед над девушками я  обнаружил, что он не лишен   остроумия. 
 Как-то после драки с местными дегенератами по вечерам мы, студенты,  боялись высунуть из дома нос, но хождений в колхозную столовую избежать было невозможно: голод не тетка. Как-то раз Сережа  спросил меня, почему Кожин  (наш руководитель, с которым я жил в одной избе) не пришел на ужин.
 - Он сыт, - ответил я.
- Сыт или ссыт? –   переспросил  он.   
- Скорее второе, чем первое, -  подхватил я его шутку.   
Первоначально  я не вкладывал в свою фразу второго смысла.  Честь создания этого каламбура принадлежит исключительно Митичу.
   
     Его успех у девушек заставил меня  внимательнее присмотреться к нему. Уроженец небольшого поселка, сын капитана милиции, он выглядел как настоящий лондонский  денди.  Он был длинноногим, стройным,   голубоглазым. Его одежда всегда была безупречной. Он носил длинные расклешенные брюки и длинные волосы, прикрывавшие уши и половину лба. Его опрятность и аккуратность стали притчей во языцех. Несомненно, он был красавчиком.

     В начале декабря мы вернулись в Везельск.
Все мы заметили, что он  подражает  лермонтовскому Печорину, своему любимому литературному герою, и создает образ демонической личности.  На мой тогдашний  взгляд, в отличие от Печорина, он не обладал ни утонченностью натуры, ни гениальностью. Мне казалось, что он плохой актер, что от него постоянно веет фальшью, неестественностью, манерностью.  Но, возможно, на мое  восприятие  Митича  влияла  зависть, которую я к нему испытывал. По крайней мере,  основная масса женщин не разделяла моего мнения. Почти все девушки и женщиныбыли от него без ума.
      На первом курсе он  хвастался своими победами над девушками, но позднее он наступил на горло собственного тщеславия. Правда, в разговорах с товарищами  он  прозрачно намекал на свои сексуальные достижения, но  в его рассказах перестали фигурировать имена женщин, с которыми у него была связь. 
К вящей своей радости, я заметил, что среди его поклонниц нет ни одной девушки моего типа.  Ни Зинка Федорова, ни Саша Попова, ни Люся Ольхович,  которые были близки мне по духу,  не проявляли к нему ни малейшего интереса. 
 
  На втором курсе  нас четверых – Митича, Володьку Гасилова,  Колю Гудкова и меня - поселили  в одну комнату общежития.  Уже в первые  дни нашего совместного проживания  дала о себе  знать одна неприятная черта Митича: он любил засыпать и просыпаться при работающем радио, которое в то время  отключалось  в двенадцать ночи, а начинало работать в шесть утра.
Мне же, напротив, включенное радио не давало спать.

 Я работал сторожем на шиферном заводе, где дежурил через две ночи на третью.  Дома за шесть часов, пока молчало радио,  я не успевал выспаться.  От постоянного недосыпания  мои нервы постоянно были накалены, я был  рассеян, я не мог читать, не мог готовиться к занятиям. Я пытался по-хорошему поговорить с Кленовым, но его наглость не знала границ: он отвергал мои просьбы и доводы.

-  А мне до фени, - говорил он. – Это общежитие, - говорил он. - Снимай квартиру, если тебе мешает радио. Ты не один здесь
- Существует общий порядок, общий режим: с одиннадцати вечера до семи утра в общежитии должна соблюдаться тишина, - пытался я его урезонить. 
-  Решает большинство. Только тебе одному мешает!
Нашим соседям, действительно, было безразлично, работает радио или нет. Лишь моя чувствительная психика реагировала  на него болезненно.      
Иногда между мной и Митичем  завязывалась борьба: я выключал радио, он снова включал, я снова выключал, он включал.  Ноздри его раздувались от гнева. Он ни разу не уступил. Победа всегда оставалась за ним.

    Каждое утро  меня  будил гимн, я молча лежал в постели,  в груди клокотала злоба.
 Я не знал, что делать. Жаловаться в деканат позорно. Если бы я написал заявление, то я бы потерял уважение товарищей. Нормы юношеской этики предписывали самим решать проблему. Но как решать?  Драться? На первом-втором  курсе я не уступал ему в силе. Он был выше меня ростом, но я  был опытнее. В бытность нашу в Журавках  мы боролись с ним в поле. Один прием помог мне повалить его с ног, другой -  удержать на земле. Но я не мог прибегнуть  к такому способу разрешения конфликта. Во-первых, я не способен первым ударить человека. Во-вторых, за драку могли исключить из института. В-третьих, драка ничего не решала, так как после нее все равно надо было куда-нибудь уходить. Тогда зачем драться? Лучше уйти без драки.

    Я был в отчаянии. Несколько раз я угрожал сломать радио, но, будучи человеком законопослушным,  так и не решился испортить институтское имущество. Впрочем, если бы я  вывел из строя один аппарат, он взял бы  у комендантши другой.   
До сих пор не знаю, как я должен был поступить в той ситуации.  Видимо,  сначала следовало предъявить ему ультиматум: «Если будешь включать радио,  я вынужден буду обратиться в деканат. Ты не оставляешь мне другого выхода». Если бы он проигноривал мои слова, надо было осуществить угрозу. Разумеется, деканат встал бы на мою сторону, так как порядок  нарушал он.
       Это был самый разумный способ, но, будучи рабом  морали, тогда я не мог так поступить.

    Три месяца длились мои мучения. Конфликт с  Митичем подтолкнул меня к роковому шагу  - к  женитьбе.
После женитьбы я перебрался с четвертого этажа на второй в комнату Тони  и попал из огня в полымя (теща, жившая в смежной комнате, отравляла мне жизнь не меньше Митича).
Сережу, как и других своих товарищей,  я пригласил на свадьбу. В разгар веселья Митич уединился с подружкой Тони –  Людой Сафроновой, симпатичной, белокурой, голубоглазой девушкой двадцати пяти лет. Она была на шесть лет старше его, но его нисколько не смущал ее возраст. Сначала они страстно целовались  на лестнице, потом куда-то совсем исчезли.  Видимо, он повел ее к себе в комнату на четвертый этаж. Когда она вернулась к нам утром, на шее у нее не было дорогого ожерелья.  Она смущенно призналась, что ожерелье снял с нее Митич. Спустя неделю-две она приходила к нему в общежитие, чтобы забрать ожерелье, но он не вернул его. Меня поразила его дерзость. Вряд ли он хотел присвоить ожерелье  себе.  Он  просто  дразнил ее.  Это был юмор, которым он забавлялся сам и забавлял своих товарищей.  Смущенная, пристыженная, она просила меня повлиять на моего товарища.  Пришлось поговорить с ним. В конце концов он вернул ей  украшение. 
 
    На втором курсе к нам в группу была зачислена Люда Жучкова. Говорили, что ее исключили из К-го института  за аморальное поведение, но ее влиятельным родителям удалось оформить перевод дочери в наш вуз. Курносенькая, голубоглазая, она была не дурна собой, но золотые зубы и гнусавый голосок вносили в ее облик элемент мещанства. Ее мать руководила какой-то крупной вещевой базой в К., и Люда всегда одевалась роскошно.  Сережа закрутил с нею роман и получил доступ к дефицитным импортным вещам. Его отношения с Жучковой показали, что он подражает не только благородному Печорину, но и  беспринципному Дюруа – герою «Милого друга», который использовал женщин для достижения своих целей.

    После окончания института почти всех ребят нашего курса распределили на  подготовительный  факультет для иностранных граждан. Не взяли лишь двух человек – Гасилова и Митича. Гасилова «забраковали» по идейным соображениям: он  наотрез отказался вступать в комсомол. В Митиче администрацию не устраивал  моральный облик. 
Около года он отработал учителем в деревне, а потом на год попал в армию.
   
    Вернувшись из армии, он попытался устроиться ассистентом на кафедру литературы. На кафедру его не взяли, но предложили поработать методистом в деканате, пообещав  взять его в штат кафедры, как только появится вакансия.  В это время деканом была уже Добродомова. Почему она взяла его к себе, я не знаю. Одно из двух: либо он нравился ей как мужчина, либо у него были какие-то связи в верхах, и на нее надавили.

    Мы встретились с ним в коридоре института, и я  пригласил его к себе в гости.   
В то время я только что ушел от Тони, изменившей мне с монтажником-высотником, и жил во втором  общежитии в  рекреации, отгороженной  от коридора фанерной стенкой, почти не задерживающей шумов и голосов. Я добровольно поселился в этой почти не пригодной для жизни конуре,  чтобы никому в голову не пришла мысль кого-нибудь ко мне подселить.
Нельзя было не отметить, что за время службы в армии он  возмужал, стал еще привлекательнее, мужественнее, детские черты его внешности стерлись.
 
    Мы выпили тамянки, закусили, поговорили об армии, о планах на будущее. Когда я узнал, что он в армии был старшиной, я мысленно посочувствовал его подчиненным. Я не сомневался,  что он,  педант и деспот, с каждого подчиненного снял по три шкуры.
 
    Мы встретились с ним у меня еще несколько раз, посидели за бутылкой. Вдруг он заявил, что собирается поселиться  в моей комнате, что он уже просил ректора, и тот согласился.  Меня охватил ужас.  Я ведь хорошо помнил,  как в студенческие годы он истязал мою нервную систему.
   
   Над моей свободой, моим покоем нависла смертельная опасность.
Абсурдность ситуации состояла в том, что инициатива подселения исходила не от начальства, экономившего жилищные фонды, а от самого Митича, который напролом лез в мою конуру (комнатой ее нельзя было назвать). Его совершенно не интересовало мое мнение, мои желания. Он думал только о себе, о своих интересах. 
- Зачем тебе подселяться ко мне? – спрашивал я его. – Тебе дадут комнату получше.
- Чтобы меньше платить, - ответил он. – Я не настолько богат, чтобы платить за отдельную комнату.
- Ты выиграешь лишь три рубля в месяц. Три рубля погоды не сделают.  Если мы будем жить в одной конуре, нам обоим будет хуже. Мы не сможем полноценно готовиться к поступлению в аспирантуру, общаться с женщинами.
 
    Но мои доводы на него не действовали. Он вбил себе в голову, что жить со мной ему будет материально выгодно.
   Встретив противодействие с моей стороны, он пришел в ярость. Его ноздри раздувались от гнева, когда он  бросал  мне в лицо:
- Ты только о себе думаешь! Комната не твоя собственность.

   Меня поражало в нем полное отсутствие   деликатности. Я не понимал, как можно навязываться в соседи к человеку, который предпочитает жить один, как можно отравлять товарищу, коллеге  жизнь. 

   Я побежал по начальству. Я умолял ректора не подселять ко мне Митича, а коменданту общежития - женщине крупной, властной, с зычным голосом -  я даже пытался дать взятку (та от денег отказалась).  Начальство сжалилось надо мной (дай бог здоровья бывшему ректору Конищеву):  Митича поселили в другую комнату. Хотя в его комнате не было окон, зато она была раза в  три больше моей конуры, и  стены у нее были крепкие, звуконепроницаемые.

    Вскоре он оценил преимущества жизни в отдельной комнате, и отношения между нами постепенно  нормализовались. Правда, мы не ходили друг к другу в гости,  но, встретившись на улице или в коридоре института, здоровались, иногда вместе обедали в институтской  столовой.

     Я заметил, что за три года  он почти не изменился. Он по-прежнему позировал,   играл,  гипнотизировал женщин. Маска намертво приросла к его лицу.
Кто из читающих мальчиков в ранней юности не подражал Печорину? Но, повзрослев, молодые люди находили свой образ, свой путь. Для Митича Печорин навсегда стал идолом.
Его игра была шита белыми нитками, тем не менее, его позы магически  действовали на многих женщин. Его арсенал чаровника состоял из «открытых» ослепительных улыбок, «умных» монологов. Он  не блистал эрудицией, но  усвоил определенный набор мыслей-штампов, достаточный для того, чтобы производить  впечатление на женщин. Когда он рассуждал, было заметно, что сам предмет мысли его мало интересует, его волнует лишь эффект, который производит его речь на окружающих.   Он словно говорил: «Видите, какой я умный!»

    В то время  произошло его сближение с Тоней Филипповой, которая стала его самой продолжительной привязанностью. Их отношения походили на гражданский брак. Многие говорили, что они сквозь пальцы смотрят на взаимные измены, но я не верил этому. Я был убежден, что, кроме  Сережи, у нее нет  мужчин. Он был слишком эгоистичен, чтобы  предоставить своей подруге такую же свободу, какую имел сам. 

     Тоня была милой  женщиной, когда я увидел ее, она сразу мне понравилась: своей мягкостью, женственностью она напомнила мне бывшую жену (у них даже были одинаковые имена).  Я не сомневался, что рано или поздно он бросит ее:  она была старше его на три,  у нее был сын лет восьми. Я был уверен, что, насладившись свободной жизнью,  он лет в тридцать пять – сорок   женится на какой-нибудь восемнадцатилетней красивой студентке.

     Несколько раз мы обедали в столовой вместе с нашей бывшей однокурсницей Таней Петровой - девушкой среднего роста, широкой в  кости, с жесткими волосами средней длины.
Я стал замечать, что Таня в присутствии Митича краснеет, бледнеет, нервно смеется. Я заподозрил, что она в него влюбилась. Мои подозрения вскоре подтвердились. Она не скрывала своих чувств.

   Она обладала многими достоинствами: была внешне привлекательна, умна, начитанна, она знала наизусть десятки стихотворений. Правда,  были у нее и серьезные недостатки: мрачноватый, колючий характер, страсть к публичному чтению мелодраматических стихов и редковатые передние  верхние зубы.

    Помню, мы втроем обедали в столовой. Она ела свеклу. Когда открывался рот, были видны красные редкие зубы. На меня это подействовало отталкивающе. На Сережу тоже (когда Таня покинула нас, мы обменялись с ним впечатлениями).

    Он был к ней равнодушен, но искусно  подогревал  ее  чувства к себе. 
Парадокс состоял в том, что в студенческие годы она не проявляла к нему интереса.  Теперь же он  стал ее мучительной страстью,  по ее словам, основной любовью в жизни. Он  довел ее до исступления, до безумия, до отчаяния. 
Он приходил к ней в гости часов в двенадцать ночи.  Одурманенная страстью, она принимала его. 
- Наеб – ся где-то, а потом ко мне приходит! – со слезами на глазах жаловалась она на Митича. 
У нее с Митичем (я это точно знаю) не было физической близости (он ловко избегал ее). Он наслаждался властью над ее душой. Ему нравилось мучить ее: как известно, чем больше женщину мы мучим, тем больше нравимся мы ей.   
 
   Ему недостаточно было одной - двух поклонниц. Он стремился покорить всех женщин, которые попадались на его пути. В большинстве случаев его интриги сходили ему с рук, но бывали случаи, когда его  отношения с женщинами заканчивались драматически. Он был героем нескольких  скандальных историй. 

   Как-то  он довел до нервного срыва ассистентку Таню Кирьянову, симпатичную, круглолицую одинокую женщину тридцати лет, которая после развода с мужем  одна воспитывала сына. Митич начал ее искушать, дразнить. Вначале он попытался разбудить ее воображение.  В юмористическом  ключе он рисовал   перед нею сладостные картины: якобы он приходит к ней в гости, принимает ванну, затем, кутаясь в халат, лежит на диване и курит трубку. Вряд ли он действительно хотел ее соблазнить, как она полагала. Она просто плохо его знала, когда приписывала ему такие намерения. Если бы он хотел добиться ее, он бы  предложил ей встретиться. Нет, ему не нужна была ее плоть, ему нужна была ее  душа. Чтобы потешить свое самолюбие, он между делом, походя хотел влюбить ее в себя,  довести  до  страсти, до экстаза.
    Она не сдавалась. Тогда он снизил стиль общения с нею. Романтизм сменился грубым натурализмом. Теперь он  старался задеть ее самолюбие, унизить ее, причинить ей боль.  Он обращался с нею как с женщиной, озабоченной только одним – отсутствием любовника. Он говорил ей:
- Тебе тридцать лет. Тебе мужик нужен. А ты одна.

   Его фривольные, циничные  фразы действовали на нее угнетающе. Так повторялось много раз. Один раз после очередных его подколок она не выдержала и расплакалась. Были свидетели – лаборантки,  преподавательница. Плачущей ее увидела Добродомова. Кирьянову убедили написать жалобу на имя ректора. Она подчинилась давлению, написала: оскорблял, унижал, делал грязные намеки.  У Сережи были неприятности: отложили его прием в партию, кандидатом в члены которой он стал еще во время службы в армии.
 
  Некоторые наши коллеги, например Петя Проскурин,  считали, что   Кирьянова   пожаловалась на Митича из мести:  тот  отверг ее.   Сама она всегда отрицала  факт своего увлечения Митичем, но, думаю, она лукавила. По всей вероятности, она влюбилась в него и донесла на него не из мести, а от отчаяния.   

    Вторая история была не менее драматична. 
   По его приказу одна из его поклонниц жестоко избила другую его поклонницу. Избитая ни в чем не была перед ним виновата. Ему просто хотелось позабавиться, развлечься, поозорничать, показать свою власть над влюбленной в него девушкой.
«Преступницу» задержали, допросили.  Она рассказала, как было дело, назвала  «заказчика». У Сережи снова были неприятности, но он снова вышел сухим из воды. Я подозревал, что у него были связи в административных кругах или даже в КГБ. 

    Его долго не брали на кафедру. Вакансии появлялись, но в штат брали других претендентов. Вместо одного года он проработал  методистом чуть ли не три года.  Почему Добродомова   нарушила обещание, я не знаю.  Возможны две причины. Первая: как энергичный работник, он нужен был ей в деканате. Вторая: ее отталкивали его надменность, эгоистичность, цинизм, и она стремилась выдавить его из института.
Другой бы на его месте сломался и ушел из института. Но не таков был Сережа. Он ждал своего часа. И его час пробил.  Кафедра русской и зарубежной литературы поделилась на две самостоятельные кафедры. Одну из них возглавил друг Митича - Кожин, который сразу же и взял его к себе.
 
     Когда Сережа был еще методистом, он как-то полушутя, полусерьезно сказал мне:
- Когда-нибудь стану доктором и деканом. 
Я ни на йоту не сомневался,  что рано или поздно он достигнет своей цели.

        продолжение следует