Смерть

Мои родители были довольно отчужденными людьми. Да. Были… Утром, седьмого ноября у меня зазвонил мобильный телефон. Десять раз, уточнив мое имя, и спросив, действительно ли мне восемнадцать лет, мужской голос представился следователем, и скомкано сообщил, что сегодня утром случилась авария. Водитель легкового автомобиля уснул за рулем, и выехал на встречную полосу, где ехала старенькая «девятка» моих родителей.
  Я помню, как глухо стукнул мой мобильный, выпав из внезапно ослабевшей руки. Помню, как несколько секунд не мог понять, почему подкосились ноги, словно я вдруг разучился стоять. И все.  Несколько часов просто выпали из памяти, и когда я снова начал осознавать что-то вокруг себя, рядом были испуганно тормошащие меня соседи, и выбитая дверь позади них.
  Мои родители были очень отчужденными людьми, поэтому и на похоронах никого не было кроме меня, старого священника, ходящего вокруг закрытых гробов, и пятерых работников, опускающих гробы в могилы. Ах да. Была еще девушка, стоящая немного в отдалении. Высокая шатенка во всем черном, и черных же – но явно не по сезону – «Найковских» кроссовках. Это все, что я о ней запомнил. Думаю, не надо объяснять, почему.
  Она спокойно наблюдала за похоронами, а когда могилы были закопаны, положила под могильный камень отца цветущую веточку яблони, а под мамин – ярко-желтый одуванчик. У меня тогда не было сил удивляться таким цветам в ноябре. В тот момент все казалось правильным – мама всегда любила лето, и летние цветы, а папа – весну. Они одинаково равнодушно относились к серой, дождливой осени, и одинаково сильно ненавидели снежную холодную зиму. Они зимой всегда сидели на диване, под теплым пледом с бумажными салфетками в обнимку, и по очереди чихали, заглушая своими «чихами» вопли телевизора.
  Девушка ушла. Но я почему-то помнил о ней. Может потому, что лучше было вспоминать незнакомку, чем жесткие темные гробы и дождь? В день похорон, вернувшись домой, я, не раздеваясь, прошел в свою комнату, и, упав в мокром плаще на кровать, обнаружил под собой сложенный вдвое лист бумаги. Небольшая записка без подписи. Пять коротких слов.
  «Вернусь за тем, что отпускаю».
  Я не придал этому клочку бумаги значения. Просто запихнул ее куда-то на полку между старых отцовских книг, и забыл.
  Два года спустя я впервые решил поехать на море. Впервые за долгое время вышел на пляж, решив немного загореть, так как моего бледного лица, уже начали шарахаться на работе особо впечатлительные личности. Вечером, когда я, задумавшись, докуривал вторую сигарету, я увидел неподалеку на лавочке девушку-шатенку. Ее. На ней была та же одежда, что и в день похорон, у нее была та же прическа, да и немного угловатая фигура подростка никак не изменилась за два года. Поспешно выбросив все еще тлеющую сигарету, я быстро спустился вниз, и сел на другой конец лавки, стряхивая с футболки капли воды, долетающие из стоящего рядом фонтана. Девушка никак не отреагировала на вторжение, напряженно глядя в окно соседнего пансионата.
 - Как тебя зовут? – нарушил молчание я.
 - Мера. – ровно отозвалась девушка, не отводя взгляд.
  Остаток ночи мы просидели молча на этой лавке. Она так на меня и не посмотрела, но зато ближе к рассвету наклонилась, и зябко ежась, положила голову мне на плечо, а я приобнял ее.  И ни слова. Мне не хотелось с ней говорить. Сидеть рядом – да, но в то же время я не чувствовал потребности в словах.
  Вскоре она медленно встала, потянулась, как большая кошка, и засунув тонкие руки в карманы куртки неспешно побрела по мощеной дороге.
 - Мы еще увидимся? – не повышая голос спросил я, почему-то зная, что она услышит.
  Она остановилась, медленно развернулась в мою сторону, и впервые посмотрела мне в глаза.
 - Знаешь, обычно меня видят лишь однажды. Но ты, видимо, уникум. Да, мы с тобой, несомненно, увидимся. Еще два раза. – и бесшумно развернувшись, снова пошла вперед, но все же остановилась через пару шагов. Хмыкнула. И не оборачиваясь, произнесла, глядя себе под ноги:
 - Всегда хотела это сделать, да все повода не было. – и подняла правую руку, согнув ее в локте. Зажатая между указательным и средним пальцами, блеснула в тусклом свете уличного фонаря большая старинная монета, и плавно размахнувшись, Мера бросила ее себе за спину. Монетка, еще раз блеснув, напоследок, глухо булькнула, упав в фонтан.
  Я проследил монету взглядом, и посмотрел девушке вслед. Ее не было. Ушла.
  А утром, в соседнем пансионате, как раз в комнате, выходящей окном на эту самую лавочку, нашли труп молодого мужчины.
  Влюбился ли я в эту странную, неменяющуюся девочку? Да. Нет. Не знаю. Но семь лет спустя я встретил милую, добрую женщину, которая еще спустя четыре года стала моей женой и матерью моих детей.
  Когда мне позвонили на мобильный телефон, и сказали, что мою жену в третий раз повезли в роддом, я, ворвавшись в коридор для ожидания, снова увидел Меру. Она была все та же: черная одежда, спортивные кроссовки, и внешность подростка. Девушка, о которой я все это время вспоминал, сейчас стояла, приложив ладонь правой руки, к двери палаты, за которой рожала моя жена. Она робко улыбнулась мне. И ушла. Снова. Раньше, чем я успел до нее добежать.
  А потом врач, положив мне руку на плечо, сказал, что моя жена умерла при родах. Ребенок в порядке.
  Сейчас мне девяносто четыре года. Мало кто доживает до такого возраста. Я ни о чем не жалею. У меня три прекрасных дочери, у которых уже растут собственные дети, мои внуки.
  Сегодня седьмое ноября две тысячи восемьдесят восьмого года. И сегодня я умру. Я лежу в больнице, в мерзко пахнущей лекарствами палате под капельницей, вслушиваясь в тишину. В капельнице громко капает лекарство, словно отмеряя оставшиеся мне секунды. Скрипит дверь.
 - Привет. – слышится знакомый тихий голос. Капля лекарства замирает в воздухе, не долетая до жидкости несколько миллиметров. – Не бойся, поверни голову. Больно уже не будет.
  Я покорно перекатываю седой затылок по подушке, глядя на грустную девушку. Она права. Ожидаемой привычной боли нет. Мне хорошо.
 - Мера? – тихо спрашиваю я, боясь спугнуть видение. Она кивает. Невольно вспоминается оставленная ею когда-то записка: «Вернусь за тем, что отпускаю», и в следующий момент приходит осознание.
 - Почему все остановилось? – спрашиваю я. Остатки листьев за окном перестали шуметь, капельница не капает. Да и привычного шума крови в ушах не слышно. Мера снова грустно улыбается.
 - Ты еще не понял? Это мгновение твоей смерти. – пояснила она.
 - И долго этот миг будет длиться?
  Мера присела на край соседней больничной койки, поджав под себя ноги, не заботясь о том, что может запачкать воняющие хлоркой простыни.
 - Для каждого этот миг длиться столько, сколько он сам пожелает. Это – девушка жестом указала вокруг – то единственное в жизни человека, над чем он безгранично властвует.
  Мы замолчали.
 - Значит, ты смерть? – спросил я. Она кивнула.
 - Да. Идем, я провожу тебя.
 - Куда? Что там? – занервничал я.
 - Не знаю. Мне туда путь заказан. Я только проводник.
 - Знаешь, радует одно. – улыбнулся я, садясь на постели. Первый раз без боли и чьей-либо помощи. – Ты обещала, и ты вернулась.
  Я показал ей то, что последние семьдесят пять лет носил на шее не снимая. Монетка. Старинная серебряная монетка с острыми краями, брошенная ею в фонтан много лет назад.
  Она улыбнулась.
 - Пойдем. Время
  И мы пошли. Мера взяла меня под локоть, сплетя наши пальцы, и повела сквозь стену, потолок, все выше и выше!.. Последнее, что я услышал, был писк кардиомонитора, сообщающего, что у немощного старика на кушетке остановилось сердце.
  …Я так и не понял, в какой момент ее маленькая ладошка растаяла в моей руке…

  А рядом с больницей, на лавке, крашеной в разные цвета, сидела высокая зеленоглазая шатенка, одетая во все черное. Пустыми глазами девушка смотрела на закат, а по ее щекам текли мутные слезы. Из правой руки, крепко сжатой в кулак текла струйка темной крови. До боли сжатая в ладони большая серебряная монета сильно впилась острыми краями в тонкую кожу.