Родственник

                Родственник.

      -Что сказать?! Сложное и тяжёлое было время, – рассказывала мама.
      -Летом сорок четвёртого я поступила в Кировское медицинское училище. До Котельнича добиралась на телеге с зерном. Двоюродный брат, Николай Фёдорович Зубарев, в Котельнич, в заготконтору, зерно сопровождал.
      Вот о нём и хочу рассказать.
      Николай был сыном старшего отцова брата – Фёдора, умершего  в конце двадцатых, в тяжёлую пору коллективизации. Рос он в семье матери и без отцовского строгого догляду слыл избалованным подростком.
      Оно, конечно, в сельской местности избалованность совсем не так проявляется, как сейчас принято считать. Подрастал вовсе не неженкой и ленивцем. Где в деревенской жизни особо понежишься? Тут и матери помогать по дому нужно, за скотиной ухаживать, дрова заготавливать, колоть их, и много чего другого нужно делать.
      Избалованным в смысле того, что в нужный момент всыпать ему по заднице было некому. Мать уже не справлялась с ним, а чужих дядек просить вразумить сына как-то считалось неправильно.
      Одним словом, отчаянный вырос парнишка. Можно сказать, без царя в голове. Что захочет, то и вытворяет.
      Парень получился на загляденье. Высокий, сильный, приятный лицом. Девушки на него с малолетства заглядывались. Вот от девушек у парня беда и получилась.
      Среди молодёжи в селе Торопово он – первый заводила. На кулачках перемахнуться  - не было ему равных, и молодые парни, не ушедшие в армию, ему подчинялись.
      Понятное дело, многие девушки стремились его внимание привлечь. Но и он, девичьим вниманием избалованный, вольно с ними обращался. То с одной захороводит, то с другой. Воспользуется девичьей  благосклонностью и бросит.
      Так вот, от его кобелистости, несколько девушек и пострадали. Кто внутри себя беду переживал, а кто и топиться, и травиться пробовал. Многие к бабке-повитухе обращались, чтобы плод неразделённой любви вытравить.
      Деревенские мужики не раз вместе собирались. Подловят, изобьют, а с Николая всё как с гуся вода. Синяки сойдут, подживут ушибы – опять кобелирует.
      В сороковом, по осени, ему в армию уйти предстояло. Но не получилось.
      Летом на побывку после срочной почти трехлетней службы на Балтике приехал старшина второй статьи Андрей Ашихмин. Видный парень, силач, с кудрявым чубом, лихо выбивавшимся из-под бескозырки, он быстро сделался заводилой у девчат на танцах в селе. Покорил их сердца умением плясать яблочко и отбивать каблуками военных ботинок чечётку (как теперь принято говорить – степ).
      Надо признать, появление его на сельских танцах отодвинуло Николая Зубарева на второй план.
      Обидно Николаю сделалось. Вчера ещё кумир среди молодёжи, а сегодня половина девушек внимания на тебя не обращает.
      Подошёл он после танцев к морячку, попытался разъяснить - кто на танцах хозяин, кто здесь музыкой жонглирует.
      Морячок перед местным кумиром не спасовал. Оттолкнул зазнайку так, что улетел тот в кусты к всеобщему изумлению и усмешкам девушек.
      Выбравшись из кустов, Николай бросился на обидчика. Но морячок даром время на флоте не терял, боксу и другому рукопашному бою обучался. Увернулся от удара и сам точно в «солнышко» попал.
      Согнулся Николай от боли и нехватки воздуха. К ногам обидчика рухнул, открытым ртом пыль дорожную заглотил, закашлялся.
      Такой вот конфуз с ним получился, и к тому же – полное унижение в глазах товарищей и окрестных девушек.
      Морячок склонился над ним, приподнял за шиворот, сказал, усмехаясь:
      -Вот, зря ты погорячился! Зачем было наскакивать? Целей бы был.
      Месть – страшное блюдо. Ему бы смириться, перетерпеть эти несколько дней. Но куда там, когда самолюбие опущено ниже каблуков на ботинках противника, а себялюбие исколото усмешками окружающих.
      Не смог Николай преодолеть себя. Не сумел самомнение погасить. Следующим вечером вместе с парнями подстерёг  по дороге из Торопова морячка с девушкой. Прогнали её, а сами стали избивать деревянными дубинами Андрея.
      Какая тут жалость, если злоба глаза застит? Очнулись, когда морячок даже хрипеть перестал. Испугались содеянному, дубины в кусты побросали и разбежались по домам.
      В те времена правосудие быстро вершилось. Спустя несколько дней выездная тройка районного суда рассматривала дело наших антигероев.
      Итог – по десять лет исправительно-трудовых лагерей каждому. Надо полагать,  повезло. Суд рассматривал убийство Андрея Ашихмина, как сведение счётов на почве ревности, и не усмотрел политических мотивов.
      Определили Николая в Вятлаг. Недалеко от родной деревни, всего каких-то сто-сто пятьдесят километров. Жизнь поменялась коренным образом. Приходилось теперь ему работать на заготовке леса.
      Когда началась война, пайки в легере урезали, а задания повысили. До конца сорок первого года мало что изменилось. Из скудных слухов, просачивавшихся в учреждение, выходило, что дела в стране обстоят неважно. Немцы серьёзно угрожали Москве, охватили блокадой Ленинград. Правительство эвакуировали в Куйбышев, а армия терпела серьёзные поражения.
      В начале сорок второго в Вятлаг приехали военные и стали отбирать из числа осуждённых контингент, желающий кровью искупить перед Родиной свою вину. Объясняли, что после ранения судимость автоматически гасится, а осуждённый переходит в разряд законопослушных граждан государства.
      Из десятка тысяч лагерников добровольцев собрали немного – всего несколько сотен. Николай оказался в их числе.
      В Котласе формировалась двадцать восьмая стрелковая дивизия. В её состав и влили осуждённых из Вятских лагерей.
      В апреле дивизию перебросили под Великие Луки. Сначала находились во втором эшелоне и лишь к концу июля их вывели на передовую в районе Ступино. В конце августа начались бои за овладение Великими Луками. К сожалению, сил в дивизии не хватило, чтобы захватить «Ступинский бастион». Так немцы назвали оборонительный рубеж  на Ступинской высоте, который надёжно прикрывал важнейшие коммуникации противника, шоссейную и железную дорогу из Невеля в Новосокольники и Великие Луки.
      Новое сражение за город началось в ноябре сорок второго года. Дивизия снова штурмовала высоту. На усиление была прислана штрафная рота, разбавленная осуждёнными из состава дивизии.
      Битва за высоту продолжалась целый день и закончилась глубокой ночью. Штрафная рота почти целиком осталась на склонах высоты. И всё-таки высоту взяли.
      Николай, осуждённый за убийство, был направлен для усиления штрафной роты. Во время штурма высоты получил ранение в ногу и был вынесен санитарами с поля боя.
      В дивизию Николай вернулся только в сорок третьем году. К весне немцев оттеснили от Великих Лук и заняли оборону в пойме реки Ловать.
      Почти всю весну и лето шли бои местного значения. Значительных событий ни в третьей ударной армии, ни в дивизии не происходило. Лишь к осени началась усиленная подготовка к наступлению.
      Шестого октября из района Жигары после серьёзной артподготовки дивизия поднялась в атаку. Артиллерия прямой наводкой расстреливала вражеские огневые точки.
      Рота, в которой служил Николай, двинулась сразу за миномётным огневым валом и сходу захватила первую вражескую траншею. После небольшого отдыха рота снова поднялась в атаку. Бойцы подползли ко второй траншее и после огневой обработки захватили её.
      Немцы отступили. Образовалась брешь, в которую двинулись танковая бригада и дивизия из второго эшелона.
      К концу дня бригада и гвардейская дивизия ушли в отрыв в сторону Невеля, а двадцать восьмую стрелковую дивизию перенацелили наступать на север восточнее города, чтобы держать фланг наступающей группировки.
      В последовавшие дни дивизия Николая продвигалась следом за отступающими немцами, пересекла железную дорогу из Невеля в сторону Великих Лук. Немцы откатывались, оставляя технику и бросая снаряжение. В межозёрье, между озером Иван и городом Невель, им зацепиться в обороне тоже не удалось. Дивизия сходу сбила вражеские заслоны и плохо укреплённые, наспех созданные рубежи обороны.
      К девятому октября она прорвалась к озеру Большой Иван и железной дороге, соединяющей Невель и Новосокольники. Немцы подтянули резервы, организовали серьёзное сопротивление на рубеже железной дороги и начали контратаковать.
      Рота Николая перешла под Быково к обороне, окопалась и отражала вражеские атаки.
Обстановка осложнилась. Ежедневно налетала вражеская авиация, усиленно бомбила позиции полков. В один из таких налётов бомба разорвалась рядом с окопом, где укрывался Николай. Осколком ему рассекло сухожилие локтевого сустава, а мелкими осколками посекло тело.
      В госпитале, в Великих Луках, сделали первую операцию, извлекли мелкие осколки и отправили на долечивание сначала в Калинин, а потом во Владимир.
      Руку в локтевом суставе вылечить не удалось. Она перестала в локте до конца разгибаться. Медкомиссия признала Николая негодным к дальнейшей военной службе и комиссовала его.
      Новый сорок четвёртый год Николай встречал дома. Колхоз в это время непонятно каким чудом оставался жив. И жилось колхозникам очень и очень тяжело.
      Его, инвалида, приставили к повозке на конном дворе. Плохо действующая рука кое-как позволяла обращаться с упряжью и лошадьми, с другими же сельскохозяйственными работами не получалось справляться.
      Остепенился Николай. Прошла молодая дурь в голове, а, возможно, печальный итог лагерей и войны прибавил жизненного опыта, научил понимать и принимать жизнь во всех её проявлениях.
      Весной сорок четвёртого он женился и зажил с молодой женой своим хозяйством в доме, выделенном семье фронтовика сельсоветом. Скудно жили в ту пору в сельской местности. Война окончательно подорвала колхозные хозяйства, забрав на нужды фронта лошадей, мобилизовав парней и мужчин.
      Женщины, старики и ребятишки, сколько ни рвали жил, наладить хозяйство были не в состоянии.
      Сорок пятый и сорок шестой годы случились неурожайными. К тому же власти замучили займами на восстановление народного хозяйства. Какие в колхозе деньги, а подписаться на заём обязан. И ведь не просто подписаться, а отдать на него живые деньги, которых колхознику и взять-то, в принципе, негде.
      После отмены наградных денег в молодой семье Николая наступил полный край. На трудодни в конце года выдали такой мизер продуктов, что лишь горькая усмешка отображалась на лицах получавших.
      Больная рука не позволяла в полной мере работать ни в колхозе, ни в собственном приусадебном хозяйстве. Молодая жена надрывалась на сельхозработах, а родившийся ребёнок рос хилым и болезненным от голода. Не удавалось достать  для него малой толики коровьего молока.
      В сорок восьмом стало совсем тяжко. Из-за неурожая сорок шестого года из колхозных закромов в сорок седьмом выгребли всё зерно, даже посевное. Весной следующего засевать оказалось нечем. Николая отправили за зерном для посевной в Котельнич. На обратном пути он сговорился с другим возницей и скинул перед деревней мешок зерна в овраг, в надежде засеять семенами свою и товарища усадьбу.
      Пропажу обнаружили. Состоялся выездной суд.
      Николай стоял пред колхозниками, мял в руках картуз и вытирал набегающие слёзы.
      -За что судите, граждане колхозники!? – Сквозь слёзы восклицал он. – Как жить-то было, мне, фронтовику, награждённому орденом и медалями, если вот и за них выплаты отменили. Ведь из-за раны я и трудиться нормально, как все, не могу!
      И что, скажите, делать? На паперть с протянутой рукой идти или сразу всей семьёй на кладбище отправляться и в могилу закапываться!?
      Колхозники сочувственно вздыхали, понимая, что любой из них мог оказаться на месте подсудимого.
      Повезло  Николаю. Суд ли проявил снисхождение к участнику войны и орденоносцу, или указание было к таким вот воришкам проявлять некоторую снисходительность, но присудили ему всего год исправительно-трудовых лагерей.
      И ещё повезло. Срок отбывал при тюрьме в Котельниче, а не на лесоповале.
      Через год вернулся со справкой об освобождении, забрал семью и уехал в город Тюмень. Поднимать народное хозяйство…

      Мама в конце рассказа добавила, приезжал Николай Фёдорович в родную деревню лет двадцать спустя. Приехал с женой и сыном – офицером Военно-Морского флота. Показывал ему места, где когда-то начинал свой жизненный путь, где в полной мере испытал военного и послевоенного лиха.
      Вечером, при гостях, выпив водки, он плакал, вспоминая прошлую жизнь. Рыдал и ничуть не стеснялся своих слёз.
      И ещё говорил сквозь слёзы:
      -Верно, Богу было угодно провести меня через все эти испытания, чтобы воздать в конце концов, по достоинству, выведя в мастера производства и уважаемые люди.