Ужасно шумно в доме Шнеерсона

 

             автор Александр Розенбойм (Одесса)

http://www.google.com.ua/   

             





                УЖАСНО ШУМНО В ДОМЕ ШНЕЕРСОНА...

   Если встретится вам еврей, носящий фамилию Клезмер, то, будь он даже совершеннейшим профаном в музыке, можете не сомневаться в том, что к ней всенепременно имел прикосновение хотя бы один из его предков. Дело в том, что испокон веку в общинах Германии и соседних с ней стран клезмерами называли еврейских народных музыкантов, которые играли на свадьбах, бар-мицвах, праздничных гуляниях, балах, ярмарках, и каждому такому событию соответствовал особый, отточенный годами и поколениями репертуар. Но во всем своем блеске искрометное искусство клезмеров проявилось в городах и местечках Польши, Бессарабии, Галиции, Украины, то есть именно там, откуда тысячи евреев переселились когда-то в Одессу и принесли с собой обычаи, нравы, быт, говор, одежду и музыку. И хоть большинство клезмеров не знали нотной грамоты и были, как говорят музыканты, добротными "слухачами", они передавали потомкам не только веселое свое занятие, но мелодии, а некоторые их них, случалось, становились профессиональными музыкантами.

Сыном местечкового клезмера и сам поначалу клезмером был легендарный Пейсах Столярский, который, окончив в Одессе музыкальное училище, открыл детскую музыкальную школу, создал уникальную, не утратившую ценность и сегодня, методику развития таланта у одаренных детей и стал, в частности, первым учителем гениального скрипача Давида Ойстраха.

У местечковых клезмеров Подольской губернии учился игре на скрипке Сендер Певзнер, который обосновался потом в Одессе и играл здесь в пивном подвальчике "Гамбринус" на углу Преображенской и Дерибасовской улиц. Обладая несомненным, я бы сказал, специфичным музыкальным дарованием, он, что называется, на лету схватывал мелодию и в усладу публики играл английские, грузинские, еврейские, русские, украинские песни да танцы. И послушать его скрипку специально приходили биндюжники Молдаванки, рабочие Пересыпи, студенты расположенного по соседству Новороссийского университета, завсегдатаи вечерней Дерибасовской со своими новоявленными подружками, портовые грузчики, иностранные матросы... Довольно скоро известность Сашки-скрипача, как называли его постоянные посетители "Гамбринуса", переросла в популярность, о чем, кстати, первым написал знаток одесского "дна", литератор, журналист "Одесских новостей" и приятель Владимира Жаботинского Лазарь Осипович Кармен.

Не обошел его своим пером да вниманием и бытописатель одесских евреев Семен Соломонович Юшкевич, а Александр Иванович Куприн, охочий до пива и колоритных личностей, не просто познакомился с Сашкой, но подружился с ним, полюбил и описал в прекрасном, экранизированном, инсценированном, на многие языки переведенном рассказе "Гамбринус". И вся эта, что устная, что письменная слава ни на копейку не была преувеличена, но он относился к ней если уж не совсем равнодушно, то, во всяком случае, спокойно. Как с не угасшим за десятилетия пиететом, рассказывал мне когда-то Константин Николаевич Вересковский - последний по времени аккомпаниатор Сашки-скрипача, когда пустел сводчатый зал "Гамбринуса" и Сашка присаживался, чтобы уже спокойно выпить свою последнюю перед уходом домой кружку пива, он мог вдруг задуматься и, будто отвечая восторженным поклонникам, негромко так произнести: "А между нашими клезмерами с Кричева, так я просто пиль".

Музыка клезмеров была до последней ноты народной, но, как каждое искусство, не свободна от влияния мелоса рядом живущих народов - венгров, украинцев и в особенности румын, что, впрочем, не избавляло ее от гонений. Так, в августе 1857 года Новороссийский генерал-губернатор граф А.Г. Строганов, именем которого был назван мост через Карантинную балку, издал "предписание о недопущении на одесских улицах еврейским свадьбам ходить с... музыкой". Некоторые подробности этой грустной и, как оказалось, надолго затянувшейся истории из жизни одесских евреев, позволяет восстановить сохранившаяся в архиве переписка начальствующих лиц.

Сообразно тогдашней иерархической лестнице, предписание Строганова было спущено одесскому градоначальнику, который, в свою очередь, обязал полицмейстера "истребовать от городового Раввина подписку в том, что он будет объявлять вступающим в брак евреям о настоящем запрещении, каковую расписку и представить Его Сиятельству (генерал-губернатору. - А.Р.)". Но экспансивные одесские евреи, коим позарез нужно было пройти от синагоги к дому или свадебному залу не иначе, как с музыкой "на всю улицу", понятное дело, не торопились исполнять дискриминационное требование властей. А полиция, отнюдь не из-за симпатий к евреям, но исключительно по бюрократичной своей нерадивости, по-видимому, попыталась спустить это дело, как говорится, на тормозах. И все бы ничего, но так уж случилось, что градоначальнику своими собственными ушами довелось услышать на улице, причем, возле такого серьезного государственного учреждения, каковым считалась "телеграфическая станция", зажигательные и на этот раз особенно уж громкие клезмерские свадебные мелодии, еще четыре месяца назад безусловно запрещенные самым высоким местным начальством.

Нужно ли говорить о том, что уже на следующий день полицмейстеру довелось читать повторное, на этот раз составленное в довольно резких и категоричных выражениях, письмо градоначальника: "24 августа передано было Вашему Высокоблагородию предписание Господина Новороссийского генерал-губернатора... о недопущении на одесских улицах еврейским свадьбам ходить с... музыкой для зависящего от Вас распоряжения к немедленному и точному исполнению и кроме того поручалось Вам истребовать от городового Раввина подписку в том, что он от себя объявит вступающим в брак евреям о настоящем запрещении, каковую требовалось доставить ко мне для представления Его Сиятельству графу Строганову; но до настоящего времени... подписки не представлено. Между тем я и теперь нередко встречаю в городе... еврейские свадьбы, которые продолжают ходить по улицам с... музыкой и с шумом, нарушающим общественное спокойствие; так вчерашнего числа на углу Большой Арнаутской и Екатерининской улиц...попалась мне навстречу подобная свадьба. Вследствие чего поставляя Вам на вид такие беспорядки по городу, вопреки замечанию генерал-губернатора, предписываю Вашему Высокоблагородию донести мне о причинах, по которым до настоящего времени не сделано Вами распоряжения по означенному предписанию моему".

Грозная бумага была датирована 19 декабря: впереди православные праздники, народ гулять начнет, полиции надобно блюсти порядок - до еврейских ли свадеб будет?! Да и в раввинате, наверное, не так уж торопились с исполнением этого распоряжения. Так или иначе, но прошло без малого два месяца, пока на столе градоначальника оказался рапорт полицмейстера, которым он докладывал, что предписание "передал одесскому городовому Раввину, который ныне уведомил меня, что от всех музыкантов отобрана подписка, что впредь не будут играть на еврейских свадьбах по улицам и, кроме того, он, Раввин, сообщил членам синагог, в Одессе состоящих, чтобы они тоже от себя объявляли всем прихожанам вверенной им синагоги о сказанном запрещении. Донося о сем Вашему Превосходительству, имею честь почтительно доложить, что я предписал приставам... что в случае будут продолжаться подобные церемонии при еврейских свадьбах по улицам - тотчас арестовывать их". Но тут уж полицейский чин в запоздалом своем служебном рвении явно переусердствовал, о чем на следующий же день был предупрежден градоначальником: "Принимая во внимание, что арестование в настоящем случае будет слишком сильною мерою взыскания... предписываю вменить в обязанность приставам иметь строгий надзор за недопущением таковых свадеб, в случае же ослушания доносить полиции для определения штрафа с виновных".

А потом, если и не на одесских улицах, то искрометная музыка клезмеров все равно звучала на просторных дворах Молдаванки, дачах Большого Фонтана, в свадебном зале на Пушкинской...

"Когда, бывало, клезмеры играли "прощальную" для невесты, покидавшей отчий дом, женщины обливались слезами, девушки на выданье падали в обморок, сваты сидели как зачумленные, а у жениха отнималась речь. Стоило им заиграть веселый фрейлехс, как пускались в пляс все от мала до велика - и грудные дети, и престарелые мужчины и женщины; казалось, вместе с ними неслись в вихре танца и тарелки на столе, и жареные утки и гуси, возлежавшие на тарелках, трещали стены, плясало все живое и мертвое", - писал в одном из своих романов Григорий Полянкер, с восторгом и грустью отдавая дань прошлому, в которое давно уже канули и еврейские местечки, и клезмерские ансамбли, так называемые "капеллы".

Действительно, как вспоминали современники, по эмоциональному воздействию на слушателей музыка клезмеров была совершенно уникальной, а репертуар их безбрежным: знаток еврейского музыкального фольклора, автор многочисленных работ на эту тему, Моисей Береговский, а он был отнюдь не единственным, когда-то собрал и записал в Украине и соседних с ней местностях примерно полторы тысячи произведений клезмеров. И сегодня, по крайней мере, по его записям, профессиональные музыканты могут, конечно, без особого труда добросовестно воспроизвести канонические мелодии клезмеров. Но подлинная клезмерская музыка исключительным своим своеобразием, если не сказать неповторимостью, во многом была обязана специфичной манере исполнения.

Ведущим инструментом в "капелле" издавна считалась скрипка, каждый вздох которой, по словам Шолом-Алейхема, "болью отдается в сердцах... Человеческое сердце вообще, а еврейское в особенности, что скрипка: нажмешь на струны - и извлекаешь всевозможные, но больше скорбные звуки... Но под силу это лишь большому музыканту, подлинному мастеру..." Память народа, история еврейской культуры и литература сохранили, в частности, имя одного из них - поистине легендарного бердичевского скрипача Иосла Друкера, прозванного Стемпеню, героя одноименного первого романа Шолом-Алейхема, посвященного автором Менделе Мойхер-Сфориму. Стемпеню принадлежал к старинной, прослеживаемой с начала 18-го столетия, клезмерской династии - его отец был кларнетистом, дед - трубачом, прадед - цимбалистом, а прапрадед - флейтистом.

Но если скрипка по праву и традиции была признанной "королевой" клезмерского ансамбля, то ее "свиту" в прямом смысле слова "играли" барабан с неизменными тарелками, кларнет, контрабас, труба, флейта, цимбалы. При этом, как правило, в "капелле" клезмеров не было двух одинаковых инструментов, а потому каждый музыкант исполнял как бы сольную партию, сообразно таланту, желанию и настроению свободно импровизируя и варьируя мелодию, ускоряя или замедляя темп.

Впоследствии такой же стиль, характерный и для клезмерских "капелл", начали широко использовать небольшие негритянские оркестры Нью-Орлеана, из которых на рубеже XIX и XX веков, по сути, и родился знаменитый, с трудом когда-то пробивавшийся к нам, американский джаз. А потом верный его апологет и неутомимый одессит Леонид Утесов, которого земляки и ровесники еще помнили как Лазаря или Ледю Вайсбейна, полушутя-полусерьезно и повсеместно любил ошарашивать публику утверждением о том, что именно Одессу в какой-то мере можно и нужно считать родиной классического американского джаза, а его родоначальниками - небольшие клезмерские капеллы. Как писал начинавший в 1920-х годах в Одессе, впоследствии известный литературовед, академик М.П. Алексеев, настоящее искусство не удержать в рамках одной страны и одной нации. А потому может быть и есть доля истины в сентенции Л.Утесова, только соотносить ее тогда надобно со всеми клезмерскими "капеллами". Но Утесов-то слушал их лишь в своей Одессе.

Детские и юношеские годы Утесова прошли в Треугольном переулке, ныне "улице имени его", как на своем колоритном языке выразился бы Петр Соломонович Столярский. А Треугольный переулок, и Утесов с удовольствием подчеркивал это, расположен "рядом с Молдаванкой", где музыка клезмеров звучала чаще и, казалось, громче, нежели в других районах города. Именно здесь и разворачивается действие знаменитых "Одесских рассказов" Исаака Бабеля, в первом из которых клезмерская "капелла" осталась своего рода "коллективным персонажем". И не просто осталась - сам хронометраж "свадебной" части рассказа "Король", можно сказать, выстроен на веселой "работе" клезмеров. В начале церемонии на заполненном гостями дворе щедрые и гордые друзья "короля" Молдаванки Бени Крика подносили новобрачным невиданной роскоши свадебные подарки и "оркестр играл туш... Туш - ничего, кроме туша". А попозже, когда "обряд дарения подходил к концу, шамесы осипли и контрабас не ладил со скрипкой". И, наконец, ближе к утру, "гости разошлись, и музыканты дремали, опустив головы на ручки своих контрабасов".

Но в Одессе еврейскую народную музыку, которая, кстати, формировалась под изрядным влиянием хасидских мелодий, можно было услышать не только на свадьбах в исполнении клезмеров.

После того как в 1904 году предприниматели Готлиб и Розенблит открыли в Одессе первые стационарные, в отличие от прежних передвижных, иллюзионы, сиречь кинотеатры, они начали "завоевывать" город и особенно быстро - Молдаванку. На одной только Прохоровской улице располагались "Прохоровский иллюзион", "Орел" и "Победа", а помимо этого еще была "Волна" на Степовой, "Гигант" на Старопортофранковской, "Иллюзион" на Болгарской и еще один "Иллюзион" на Колонтаевской, там же - "Океан", "Слон" на Мясоедовской, "Театр Новостей" на Госпитальной - нынешней улице Богдана Хмельницкого...

А в каждом таком иллюзионе тогда обязательно был тапер. Некоторым читателям, которые помоложе, наверное, нужно уже пояснить смысл этой, сегодня совершенно архаичной, профессии. В эпоху же немого кинематографа во время сеанса тапер, расположившись в зале и поглядывая на экран, играл, чаще всего на фортепиано, фрагменты различных музыкальных произведений, стараясь, чтобы они более или менее соответствовали каждому эпизоду фильма: веселому, грустному, трагичному, драматичному, торжественному... Многие понаторевшие в своем деле таперы так искусно соединяли эти фрагменты импровизированными вставками, что зрители слышали своего рода "живую фонограмму" фильма или фильмы, как тогда говорили.

И многие годы таперы в иллюзионах на Молдаванке использовали клезмерские мелодии. "Поверьте, даже на том разбитом "топчане" в иллюзионе "Победа", который и пианино не назовешь, меня хватило бы исполнить мазурку Венявского, полонез Огинского или, скажем, танец Брамса и я, таки да, это делал, - говаривал мне когда-то старый тапер Роман Гроссман, - но столь же часто я играл и наши еврейские мелодии, потому что их с первых же аккордов "схватывала" публика на Молдаванке, среди которой, сами понимаете, сколько там было евреев!" И случалось так, что над всемирно известными персонажами гениального еврея Чарли Чаплина зрители до слез, до колик в животе хохотали под зажигательную мелодию фрейлехса. К слову, фрейлехс, что на идиш означает "веселье", мы сегодня уже воспринимаем исключительно как возвращающий нас в прошлое веселый танец, совершенно позабыв, что когда-то это было исполнявшееся на свадьбах целое музыкальное действо, включавшее не только танцы, но вокальные номера и разговорные репризы.

Таперы "доиграли свое" до появления звуковых фильмов, но сама организация кинодела в Одессе совершенствовалась постоянно. К примеру, если поначалу хозяева иллюзионов приобретали фильмокопии в собственность, а потому "крутили" их до полного износа пленки и потери зрительского к ним интереса, что наступало значительно раньше, то со временем в городе открылся с десяток контор по прокату фильмов: братьев Борнштейн, Купермана, Маркевича, Ханжонкова... Одной из самых солидных по праву считалась контора Ишаи-Лейба Спектора, обеспечивавшая последними фильмами производства знаменитой французской фирмы "Пате" иллюзионы не только Одессы, но Кишинева, Николаева, Херсона...

Со временем обустраивались и иллюзионы, приобретая черты настоящих кинотеатров - касса, фойе, зрительный зал, буфет, иногда даже телефон. Но неизменной оставалась эксцентричная, простодушно-свободная в выражении эмоций публика, которой были обязаны своим колоритом и своеобразием иллюзионы Молдаванки. Однажды сотрудники прокатной конторы Спектора, желая оценить реакцию зрителей на поставляемые ими фильмы с целью их наиболее удачного подбора, пришли в самый, пожалуй, популярный на Молдаванке иллюзион "Слон" и, как говорили в Одессе, "об чем они увидели?"

Как цирковую арену опилки, пол в зале покрывал слой лузги, поскольку зрители сидели с бумажными "фунтиками" и дружно лакомились семечками, что не мешало им одновременно проделывать еще массу других вещей. Медленно проходивших по рядам или предпочитавших стоять окликали традиционным вопросом насчет "папы-стекольщика", во весь голос комментировали происходящее на экране: "Тю! Бока как у Ривкеле с Дальницкой угол Головковской!", "Похож на шмаровоз, а какой хухим, а?", "Тикай отсюдова, шлимазл!", время от времени выдавали "команды" киномеханику: "Крути быстрей!" или, наоборот, "Кто за тебе гонится, кто?!" - он крутил аппарат вручную и не всегда "попадал" в те 16 кадров в секунду, которые обеспечивали проекцию в режиме реального времени. "Сольные партии" зрителей звучали на фоне таперской музыки и постоянного ровного шума-шепота-разговора, возникавшего из-за того, что грамотным приходилось вслух читать титры неграмотным. Словом, все было так, как потом отметил в записной книжке Иехиель-Лейб Файнзильберг, он же Илья Ильф: "Он вел себя, как в дешевом кино, как в кино "Слон" на Мясоедовской улице".

А насколько "дешевым" было кино, можно более-менее судить по соотношению тогдашних цен: белый калач с маком - пальчики оближешь - стоил 5 копеек, мясо - копеек 30-40 за килограмм, но это было, как увещевали рубальщики, "не мясо, а прямо курица", хорошая же, "все равно, что гусь", курица - не более 50 копеек, за гуся "просили" свыше рубля, только "чтоб мне иметь столько счастливых дней, сколько я с него сняла сала!", в средней
руки ресторане можно было пообедать за 60 копеек, но за один только стакан шоколаду, правда, знаменитой фирмы "Сюшар" и в фешенебельной кондитерской Печеского в Пале-Рояле, нужно было заплатить 40 копеек. Подобным же образом разнились цены на зрелищные мероприятия: удовольствие от оперетты "Дус пинтеле ид" в Новом театре на Еврейской улице могло "облегчить" кошелек на 1 рубль 20 копеек, посещение шикарно отделанного кино "Уточкино" на Дерибасовской угол Гаванной обходилось в 50 копеек, но билет в "Слон" и другие иллюзионы Молдаванки стоил "каких-нибудь" 12 копеек или того меньше. И за эти деньги можно было, как говорили на Молдаванке, "сделать себе цимес" - посмотреть программу из нескольких фильмов.

В начале программы обычно "крутили" короткую "видовую" картину - Испания, Греция или, скажем, благословенная земля Палестины, после нее - комическую "короткометражку", зачастую с "королем смеха" Максом Линдером, которого потом изрядно потеснил на экране его ученик, последователь и соплеменник Чарли Чаплин... "Видовую" картину, случалось, заменяли "феерией" - лентой на сказочные сюжеты, а комическую - очередным номером "Пате-журнала" - всемирной хроники, начинавшейся титром "Пате-журнал" - все видит, все знает". И еще много лет спустя одесские старожилы уважительно называли широко эрудированного по их разумению и информированного человека не иначе, как "Пате-журналом".

Но "гвоздем" программы были полнометражные фильмы - кассовые, как их теперь называют, наподобие давно канувшей в небытие "Рабыни греха" или "Вампиров", и такие, оставшиеся в истории кинематографа, как "Отец Сергий" по рассказу Льва Толстого, выпущенный крупнейшим российским кинопредпринимателем - евреем И. Ермольевым... В июне 1911 года при очередной "перемене картин" в "Прохоровском" иллюзионе демонстрировалась французская лента "Дело Дрейфуса", при всем своем тогдашнем несовершенстве являвшая собой злободневный документ эпохи. А в 1916 году на экранах иллюзионов Молдаванки появилась... сама Молдаванка - в кинематографической версии нашумевшей повести нашего земляка Семена Юшкевича "Улица". Эта "сенсационная драма в 3-х частях", поставленная акционерным Обществом "Дранков и Ко" с участием известных в то время Петроградских артистов, сегодня пылится в каком-нибудь киноархиве, что, впрочем, вполне естественно, потому что никакие произведения искусства не устаревают столь стремительно, как большинство кинофильмов. Но повесть "Улица" - трагичная история тринадцатилетней девочки Сони из нищей еврейской семьи на Молдаванке, которую автор называет "окраиной", равно как другие произведения Юшкевича, не переиздавалась у нас десятки лет и, право же, заслуживает лучшей участи...

А завершалась программа в иллюзионах "дивертисментом", то есть концертом с участием танцоров, чаще всего "чечеточников", куплетистов, певцов, музыкантов. В 1910-х годах в иллюзионах Молдаванки играл сбежавший из "Гамбринуса" от слишком уж громкой славы Сашка-скрипач в неизменной своей кепке с лаковым козырьком, его пасынок Моня, пианисты В. Дорфман и Фидман, скрипач В. Тилис, виолончелист Робин, перешедший из ресторана "Неаполь" на Спиридоновской улице, трубач Абрам Кодымер - высокий плотный человек с крупной лепки лицом. Они не были "классическими" клезмерами, но, как рассказывал Кодымер, еврейские народные мелодии составляли значительную долю их репертуара наряду с модными тогда польками и вальсами "Соловей", "На сопках Маньчжурии", "Грезы любви", "Разбитая жизнь" и, конечно же, "Амурские волны", которые сочинил одесский еврей, военный капельмейстер Макс Кюсс с Екатерининской, 1, впоследствии погибший в оккупированной Одессе.

В те годы музыка непременно звучала на еврейских свадьбах. Но случались-то они не каждый день, а девушку на выданье в винный погреб Бронштейна на Мельничной улице не поведешь и в трактире Шистера на Комитетской с почтенной матерью семейства не появишься. И получалось, что для многих жителей Молдаванки "дивертисменты" в иллюзионах были едва ли ни единственной возможностью послушать "живую" музыку в благопристойной обстановке. И для этого не всегда даже нужно было заходить в иллюзион... Когда-то на Молдаванке было принято прогуливаться вечерами возле иллюзиона, как говорили, на "собачьем бульварчике". И можно представить себе это живописно-провинциальное зрелище: звездное южное небо, уходящие ввысь старые акации, разноцветные лампочки у входа в иллюзион, яркие, захватывающие дух афиши последнего "супер-фильма - боевика сезона", принаряженные молодые люди, церемонно вышагивающие туда и обратно по тротуару из лавовых плиток, и музыка, выплывающая из  приоткрытых дверей "Гиганта" или "Слона".
               

А неподалеку от "Слона", на Госпитальной, 30, едва ли ни заглушая грохот биндюгов по булыжной мостовой, частенько гремел духовой оркестр, хотя не было тут ни иллюзиона, ни трактира. Но здесь жил, как тогда называли, мастер цирюльного цеха Абрам Иосифович Перчикович, и этого оказалось достаточно, потому что Одесса не только славилась знаменитостями, виртуозами и вундеркиндами, но, что называется, на бытовом уровне была музыкальным городом. И старый извозчик мог напевать итальянские мелодии, капельмейстер Чернецкий дирижировал военным оркестром на Приморском бульваре, а симфоническим в Городском саду - маэстро Глиэр, будущий автор балета "Красный мак", биндюжники с упоением отплясывали "Семь сорок", а мясники - "От моста до бойни", студент Новороссийского университета Илюша Иглицкий увлеченно музицировал на виолончели, зубной врач Апфельцвайг слыл неплохим музыкальным критиком, на палубе парохода "Тургенев" играли слепые скрипачи-евреи, ювелир Мойше Хомицер некоторое время аккомпанировал Сашке-скрипачу в "Гамбринусе"... А "чудаковатый... парикмахер Перчикович сколотил из ребят любительский духовой оркестр", как вспоминал его участник Л. Утесов.

От Перчиковича Утесов перешел потом в иллюзион "Люкс", в витрине которого однажды появилась фотография струнного оркестра в полном составе, включая четырнадцатилетнего гитариста, чем он несказанно гордился. Но "Люкс" находился на Успенской улице угол Треугольного переулка, вблизи его дома, и злополучную фотографию увидел отец Утесова. Иосиф Кельманович был "лепетутником", как называли мелких маклеров в Одессе, но мечтал о солидной коммерческой карьере сына и строго-настрого запретил ему даже приближаться к иллюзионам.

А соблазн-то был велик, поскольку кино стало настолько популярным, что появился даже "Крем "Иллюзион" - идеальное средство от веснушек", компания "Пате" вовсю рекламировала "единственный в мире домашний кинематографический аппарат "Кок", размером не больше швейной машинки "Зингер", количество иллюзионов в Одессе перевалило за сорок, и конкурирующие владельцы их всячески старались привлечь посетителей. К примеру, в преддверие еврейских праздников демонстрировали российские и зарубежные фильмы на еврейскую же тему, которых в 1910-х годах было уже столько, сколько дети и внуки тогдашних зрителей потом никогда не видели: "Бог мести", "Горе Сарры", "Дочь кантора", "Евреи", "За океаном", "Корчмарь Лейба", "Лехаим", "Миреле Эфрос", "Рахиль", "Семья Раппопорт", "Сиротка Хася", "Скрипка", "Трагедия бедной Рохеле", "Трагедия еврейской курсистки", "Трагедия еврейского студента", "Часовщик Лейзер", "Эстерка Блехман"... По оценке добросовестного и скрупулезного историка кино Д. Лихачева, однофамильца известного - впоследствии академика, эти фильмы "обладали большим смысловым содержанием", и множество из них являли собою экранизации известных литературных произведений, что способствовало формированию зрительского отношения к кинематографу как к новоявленному, но полноправному виду искусства.
А документальные ленты тех лет позволяли лицезреть, приобщиться и прочувствовать то, что раньше не каждому было известно, понятно и доступно. В этом смысле показательны фильмы имевшего непосредственное отношение к Одессе "Кинематографического Товарищества "Мизрах", как именуют направление к Храмовой горе в Иерусалиме, куда евреи обращаются лицом во время молитвы. Сообразно символичному названию, первый свой фильм Товарищество посвятило успехам еврейской колонизации Палестины, и одесские евреи, как говорится, собственными глазами смогли увидеть созданные при участии своих земляков киббуцы, гимназию в Яффе, техникум, различные учреждения... В сентябре 1913 года фильм демонстрировали в пустовавшем перед открытием сезона громадном помещении цирка в сопровождении оркестра, исполнявшего еврейскую музыку, чем, по словам очевидца, "создавалась великолепная гармония", потом в печати появились доброжелательные пространные отзывы. Но за неделю до всего этого прокатная контора Спектора анонсировала фильм в полном соответствии с тогдашними традициями кинематографической рекламы: "Сим доводится до всеобщего сведения, что грандиозная картина "Жизнь евреев в Палестине" в самом непродолжительном времени будет демонстрироваться в цирке "Палас-Театр". Вышеозначенная картина в настоящее время проходит в Вене и Будапеште с громадным успехом. Об этой картине заговорила вся мировая пресса!"

Для коммерческого успеха фильмов порой прибегали к незатейливым уловкам, вроде газетного объявления о том, что "в иллюзионе "Орел" в скором времени будет демонстрироваться грандиозная картина из еврейской жизни. Название в секрете". Потом, интригуя потенциальных зрителей, об анонимно анонсированном фильме не упоминали и лишь неделю спустя публику "осчастливили" извещением: "Сегодня открыт секрет. Будет демонстрироваться картина "Отец-зверь". Имелся в виду поставленный по пьесе еврейского драматурга   Я. Гордина фильм "Дер вилдер фотер", что в русском переводе звучит как "Жестокий отец", но рекламы ради прокатчики предпочли более "ударное", по их мнению, название. С этой же целью нанятая за трешку особа разыгрывала в зале истерику в самый "душераздирающий" момент фильма, в фойе "Слона" устраивали соревнования по французской борьбе, и клоуны обменивались древними "хохмами" на крыше одноэтажного иллюзиона "Бомонд".

Он располагался на углу нынешней улицы лейтенанта Шмидта и Итальянского бульвара, где, меняя названия, просуществовал до середины 1950-х годов. По давним словам одного репортера, ""Бомонд" имел свою аудиторию", применительно к которой его изысканное название звучало несколько иронично, поскольку формировалась она не без специфичного влияния близлежащего "Привоза" и железнодорожного вокзала. Владельцем "Бомонда" был известный в киношном мире Одессы предприниматель Я. Крамаренко, а многолетним администратором - сын торговца фруктами из города Бендеры Иосиф Комберг. Это он предложил продавать в кассе фотографии "королей экрана", придумал рекламный трюк с клоунами на крыше и многое другое, можно сказать, дневал и ночевал в иллюзионе - даже жену себе выбрал из числа зрительниц, словом, был душой "Бомонда". И, подобно тому, как Сашка-скрипач, где бы он ни работал, не забывал "Гамбринус", Комберг - могу это засвидетельствовать - всегда вспоминал "Бомонд", как вспоминают молодость и удачу.

Профессионалы и подвижники есть в каждом деле, каждое дело держится на них и не будь их, уже давно ничего не было бы. Крамаренко понимал это, ценил своего администратора и однажды даже устроил его бенефис, на который тот явился в специально сшитом по этому случаю фраке с кудрявой хризантемой в петлице. А скрипач "Бомонда" Блувбанд играл тогда так, что, казалось, поет воздух, и киномеханик Хаим "крутил" фильм с особым усердием, дабы, не дай Б-г, не порвалась пленка, не сместилась рамка или не "поплыла" резкость. И очень, наверное, не хотелось убегать с этого праздника младшему брату Хаима Лазарю, да нужно было, потому что служил он перебежчиком. Но ни в какой, конечно, вражий стан перебежчик не перебегал, а перевозил на велосипеде только что показанную в одном иллюзионе часть фильма в другой, где ее тотчас ставили на аппарат. Это позволяло почти одновременно демонстрировать одну копию фильма в двух иллюзионах, а придумал "перебежку", похоже, первым в России, сотрудник прокатной конторы Спектора Моисей Ландесман, и она потом повсеместно применялась еще множество лет.

Из "Бомонда" перебежчик доставлял части фильмов в "Большой Ришельевский театр" или иллюзион "ХХ век" на углу Ришельевской и Базарной улиц с богато отделанным фойе, буфетом, "вешалкой для верхнего платья", сиречь, гардеробом, и "собственной электрической станцией, дающей яркий свет для аппарата без малейшего мигания". А на вывеске иллюзиона были начертаны две громадные римские десятки, за что не знакомые с римскими цифрами мальчишки называли его не иначе, как "Ха-ха век". И, наверное, с замиранием сердца хаживал сюда живший по соседству - на Базарной, 33, Илюша Файнзильберг, превратившийся потом в Илью Ильфа, но оставшийся верным и требовательным поклонником кинематографа.
 
                Продолжение  следует.