Ужасно шумно в доме... Продолжение

автор Александр Розенбойм (Одесса)

http://www.google.com.ua/   

             



Он мог бывать и в расположенном совсем рядом "Большом Ришельевском театре", который открылся в 1912 году и в конце 1990 - х тихо скончался под названием "кинотеатр им. Короленко". Одно время здесь подвизался коллега и приятель Комберга Велвл Карп, известный тем, что его сестра Перл, в миру Полина Жемчужина, стала женой сталинского наркома по иностранным делам Молотова. Но приятней вспомнить, что выступал здесь молодой Утесов, играл студента - еврея, удостоился одного из первых бенефисов, после которого критик лихо обозвал его "любимцем Большой и Малой Арнаутских". Только ни к чему была ирония, поскольку обитатели этих колоритных одесских улиц, в большинстве своем ремесленники, старьевщики, которых в Одессе именовали старевещниками, тачечники и прочий нищий или полунищий люд, оказывались пусть неискушенными и невзыскательными, но наивно-восторженными и благодарными зрителями...

В те стародавние времена, когда Леонид Утесов лишь становился на "тропу славы" в "Большом Ришельевском театре", кино считалось еще таким привлекательным зрелищем, что фильмы демонстрировали не только в иллюзионах, но в некоторых ресторанах и трактирах, например, в "Лондоне", который посетители фамильярно именовали не иначе, как "Лондончик". В этом заведении, располагавшемся в одноэтажном доме на углу Ришельевской и Малой Арнаутской улиц напротив нынешней гостиницы " Черное море", тогда "крутили", конечно, не литературные экранизации или исторические ленты типа "Исход евреев из Египта", а душещипательную "Ночную бабочку", леденящего кровь "Фантомаса" и прочую "кассовую" кинопродукцию.

Зато, если во многих трактирах, как тогда говорили, в качестве "увеселительного элемента", вовсю гремела "машина", то есть механический орган - оркестрион, звуком своим напоминавший духовой оркестр, то в "Лондончике" каждый вечер звучала "живая" музыка. потому что в конце 1910 годов здесь играли скрипач Исаак Митник и пианист Лазарь Саксонский. "Это было что-то чудеса", как через много лет рассказывали мне их скупые на похвалу коллеги, восторженные слушатели и просто одесситы "с раньшего времени", среди которых словосочетание "Митник и Саксонский" стало когда-то таким же привычным и популярным, как, не убоюсь сравнения, сегодня "Ильф и Петров" среди читателей. Действительно, они были талантливыми музыкантами и не мудрено, что впоследствии Митник стал концертмейстером оркестра одесского Оперного театра, Саксонский - главным концертмейстером одесской же филармонии и автором многих симфонических картин, романсов, песен. А "Лондончик" остался...в их многолетней дружбе трогательным воспоминанием далекой молодости... Довелось когда-то знать Исаака Самойловича и Лазаря Яковлевича, с интересом расспрашивать, с удовольствием выслушивать, с благодарностью принимать их помощь в, казалось, зашедшем в тупик краеведческом поиске, только все это уже в прошлом. Но осталась святая обязанность помянуть их добрым словом и возможность увидеть на афише многообещающее имя Владимира Саксонского, сына Лазаря Яковлевича, великолепного пианиста, потому что "он пошел в его способности", как чисто по-одесски объяснял мне это один старый музыкант...

Не многих коллег Митника и Саксонского времен "Лондончика" талант или судьба напрямую связали потом с "большой музыкой", но все они в поте лица добывали свой хлеб, любили свое дело, старались подольше не оставлять его и вполне достойны того, чтобы их имена окончательно не канули в прошлое: Борис Рейф, дирижировавший в трактире на Тираспольской улице созданным им... женским духовым оркестром, что выглядело совершенно экзотически даже в Одессе, где, как считалось, все возможно, Юзеф Басов, который в ночь на 9 мая 1945 года, едва только московское радио голосом Левитана сообщило о долгожданной Победе, пришел со своим аккордеоном в Городской сад и играл там чуть ли ни целые сутки, пианист Исаак Эдельштейн, успевший в юности аккомпанировать самому Саше - скрипачу из "Гамбринуса"... У Сашки начинал было учиться Осип Лихтенштадт, но предпочел потом скрипке аккордеон, еще до войны виртуозно играл на нем в ресторане "Лондонской" гостиницы, а после - в излюбленном морским народом ресторане "Волна" на углу Екатерининской и Ланжероновской.

Но он уже относился к более молодому поколению музыкантов, равно как Цаль Мардер, только в начале 1930-х годов "поступивший работать играть" в первоклассный ресторан при гостинице "Бристоль", впоследствии верноподанно переименованной в "Красную", как он мне рассказывал, многозначительно поднимая палец, будто певец, вспоминавший дебют в "Ла Скала"... И Роман Бельский, которому его друг Аарон - Яков Певзнер, в миру Аркадий, сын Сашки, подарил когда-то отцовский смычок итальянской фирмы "Сартори" и он прошел с ним в составе фронтового оркестра до Кенигсберга, потом до сопок Манчжурии, а еще в 1960-х годах играл в "Театральном" ресторане на Преображенской угол Греческой, неподалеку от давно закрытого к тому времени "Гамбринуса" - вот такое "хитросплетение обстоятельств", как говаривал в подобных случаях писатель Константин Паустовский.

Он писал в годы "торжества национальной политики", когда редакция могла безнаказанно отклонить великолепную рукопись только за то, что там, по ее мнению, было "слишком много о Бабеле". Тем не менее, в его книгах осталась мастерски выписанная галерея образов одесских евреев, в числе которых и старый скрипач из ресторана "Желтая канарейка" на Херсонской улице Моисей Чернобыль: "Старик заиграл. Легкий человеческий голос запел в темном маленьком трюме рассохшейся скрипки... - Я неплохой музыкант. Может быть, потому, что у меня нет жены и детей. Я до старости дожил как сирота. Я играю, сколько хотите. Я люблю играть людям". Скорее всего это вымышленный персонаж, рожденный творческим воображением писателя, и ресторана с таким названием никогда не было на Херсонской. Только так ли уж это важно, если, к примеру, на Греческой площади располагался ресторан "Белая скатерка", а по всему городу были разбросаны сотни ресторанов, трактиров и винных погребов, в которых играли десятки музыкантов - евреев, как две капли воды похожих на Моисея Чернобыля.

Последние из них, их ученики и ученики их учеников еще в середине 1960-х годов собирались возле мастерской по ремонту музыкальных инструментов на Преображенской улице близ сквера, в центре которого тогда красовался мраморный Лаокоон, а теперь сидят бронзовые Петя и Гаврик из повести В. Катаева. Это был своего рода клуб, где разговоры на сиюминутные темы перемежались давними воспоминаниями, подернутыми дымкой легенды. Счастливчик-ударник с радостью объявлял, что "в Молдавии таки можно еще купить сносный барабан", а старый флейтист доверительно сообщал, что "в мое время к ресторану "Лондонской" и близко нельзя было подойти без галстука, я уже не говорю за пиджак". Здесь восхищались последней симфонией Шостаковича, спорили, "за сколько" Яша Давыдов, он же Ядов, написал знаменитую песню "Бублички" - за час или "за каких-нибудь полчаса", скрупулезно разбирали преимущества ресторана на морском вокзале перед аналогичным заведением на вокзале железнодорожном, негодовали по поводу того, что "в его же городе" забыли виртуоза - пианиста Шимона или Симона Барера, в 20-е годы уехавшего "туда" и покорившего своим талантом слушателей чуть ли ни во всем мире, воскрешали из небытия давно забытые рестораны, будь-то "Аркадия" Я.Сегала - "все блюда исключительно на свежем коровьем масле" или Гобермана на Еврейской улице, со "строго кошерной кухней под самоличным наблюдением хозяйки", вспоминали ушедших коллег: "Как я не знал Моньчика Глускина, когда он был женат на мою сестру и играл трактире Вапняра, только не у Арона на Комитетской, а у его брата Срулика на Госпитальной, и потом в погребе мадам Цегельницкой"...

По южной традиции в Одессе была масса глубоких и прохладных винных погребов, где предлагали "попробовать в натуральности бессарабских и крымских вин", стояли потемневшие от влаги столы и лавки, потому что вино располагает к беседе, подавали незатейливую, но соответствующую своему назначению закуску, потому что без закуски пили только фрайера и пьяницы, играла музыка, потому что вино без музыки уже не вино, а выпивка... Словом, все было как в описанном Бабелем винном погребе при постоялом дворе Любки Казак на Балковской улице, в котором "заседал" поверженный временем и сыновьями биндюжник Мендель Крик: "В погребе горели уже лампы и играла музыка. Старые евреи с грузными бородами играли румынские и еврейские песни".

Некоторые "заведения" подразделялись по профессиям посетителей. Так, трактир в угловом доме на Базарной и Ремесленной, нынешней улице Осипова, опосля трудового дня посещали старевещники, а подвальный ресторанчик "Зимний сад" на Преображенской вблизи "Привоза" облюбовали налетчики, что ни для кого не было секретом... И наоборот, на Молдаванке, в трактире родственника известного в наше время скрипача Фурера на Прохоровской улице можно было повстречать разнообразную, но донельзя колоритную публику: бакалейщика Абрама Фельдмана с Картамышевской, репортера "Одесских новостей" Мациевича, подписывавшегося псевдонимом Шпилька, кузнеца Лейбу Левина со Степовой, некоего Хаима по кличке Слесарь - "золотые руки для открыть сейф", содержателя постоялого двора Гринштейна, биндюжника Лейбу Фукса.

Он расслабленной походкой подходил к испокон веку знакомому по Запорожской или Костецкой улице музыканту, не глядя, доставал из - за красного кушака, коим был перетянута его могучая фигура, измятую бумажку или жменю монет и клал на пианино: "Борух, ты мине играешь "А бривеле дер моме", что это всегда, и "Хоп а ройс", что это сегодня. Но ты мине играешь не уже, а когда я сяду за столом и сделаю тебе рукой, тогда ты играешь уже" И Борух играл хватающие за сердце одесские еврейско-молдаванские мелодии для клиента, для себя, для души и от души.

Одесские фольклорные и стилизованные под них песни, не считая жалких, беспомощных и бездарных подделок, - явление уникальное, по сей день толково не изученное, но давно принятое как данность. Одной из первых одесских песен была украинская "А в Одесi добре жити...", но, по мере формирования отдельных национальных групп городского населения и становления их менталитета, появились русские, греческие, молдавские, еврейские...

По-настоящему еврейских, или просто написанных на еврейские темы, зачастую на смеси русского языка с идиш, или исполнявшихся на еврейские, чаще всего клезмерские, мелодии, было столько, что одесские песни иногда и вовсе ассоциировали с еврейскими. Так, поэт Евгений Агранович, который с Борисом Смоленским написал перед войной известную в то время песню "В тумане тают белые огни,/ Сегодня мы уходим в море прямо./ Поговорим за берега твои,/ Родимая моя Одесса-мама", утверждал, что ее мелодия была "одесско - еврейская". Много было песен - семейных, свадебных, лирических, приблатненных, веселых да озорных типа "Рахиля, вы прекрасны, вы мне нравитесь..." и "Жил на свете Хаим,/ Никем не замечаем,/ Олде шмохес Хаим покупал" или печальных вроде "Город Бейнозойрес" - грустная исповедь девушки - еврейки, ставшей жертвой торговли "живым товаром", позорного промысла, который испокон веку бытовал в Одессе: "Если кто в Одессу возвратится,/ Так скажите матери о том,/ Что родная дочь ее томится/ В нехорошем доме под замком".

Фольклорные песни, как люди и книги, имеют свою, не всегда безоблачную, судьбу. Немало их безвозвратно утрачено, поскольку, не будучи напечатанными или записанными, они канули в небытие, умерли, расстреляны или сожжены вместе со своими авторами, исполнителями, слушателями... А от других остались лишь "обломки" - отдельные строчки, в лучшем случае, куплеты, как оно случилось с давней песенкой "Ман тохтер Суркеле/ Гуляет с уркеле..." или "Дочечка Броня", написанной в полном соответствии с неписаными "правилами" одесского языка: "А третья дочечка Броня - /Была она воровка в кармане./ Что с глаз она видала,/ То с рук она хватала. /Словом, любила чужих вещей". Третьи, вопреки постулату "Из песни слова не выбросишь", оказались настолько искаженными и сдобренными cовременной лексикой, что ничего общего уже не имеют с каноническим текстом. Печальным примером тому - колоритная песня нэповских времен "Хозяин дядя Сема/ Имел четыре дома - /Отобрали все его дома...", напетая мне в середине 1960-х забубенным земляком - евреем на безнадежно глухом сибирском полустанке, по непростительной оплошности тогда же не записанная, а потом услышанная в Одессе уже в совершенно немыслимом варианте.

Но есть песни, которые своенравное время не только пощадило, но возвело в ранг памятника, потому что трагичное, как и большое, видится на расстоянии. И доныне бередит кровоточащую память долетевшая из страшного далека песня "Друзья, купите папиросы,/ Ком зи мир, солдаты и матросы,/ Подходите, пожалейте,/ Сироту меня согрейте,/ Посмотрите - ноги мои босы..." И мелодия ее уже настолько срослась с написанными много позже горестными словами, что трудно представить, как залихватски звучала она когда-то наравне со знаменитой "Семь сорок", вместе с которой еще в 1910-х годах была записана на одной грампластинке варшавской фирмы "Сирена - Рекорд", державшей свое представительство и в Одессе. На пластинке она именовалась "Милаша - молдаванка", но это этническое понятие никак не связано здесь с легендарным районом Одессы, и без того богатым песенным фольклором, дифференцируемым даже по отдельным улицам.

Сегодня уже мало кто помнит песенки "На толчке на Староконном/ В домике пятиоконном..." или "Ин Одес, ин Одес,/ Аф дер Молдаванкэ,/ Их хоб гэтонцт а полонез/ Мит а шарлатанке", но еще на слуху зажигательная "На Молдаванке музыка играет./ А на Болгарской дом один горит". Болгарская пересекается с Мясоедовской и она, уже в 1960-х годах, обзавелась "фирменной", облетевшей всю страну песней: "Улица, улица,/ Улица родная,/ Мясоедовская улица моя". По просьбе тамошних оркестрантов ее, как говорится, молниеносно написал инженер и поэт Морис Бенимович, пребывая за бутылкой "Алиготе" в ресторане "Тополь", что располагался в парке Ильича у истоков Мясоедовской улицы и был столь колоритным заведением, что там последний, наверное, биндюжник Одессы Исаак Винницкий со товарищи справлял именины своей...белой красавицы - лошади. А спустя годы одесский бард, но, в первую очередь, "человек с Картамышевской улицы", Александр Виноградский продолжил музыкальную "летопись" Молдаванки, написав полную светлой, настоянной на детских воспоминаниях, грусти песню "Проходные дворы Молдаванки,/ Голубятни на каждом шагу,/ Катакомбы, футбол на полянке/ Не могу я забыть, не могу..."

Песни - это не отцовская многотомная библиотека или бабушкин громоздкий буфет, их легко увезти потому, что в душе место всегда найдется. И разлетелись одесские песни по разным странам, прижились там, и сегодня из какого-нибудь ресторанчика, скажем, в Бруклине может вдруг донестись уже полузабытая у нас "Мине хотелось бы вам песни распевать бы..." или "Ужасно шумно в доме Шнеерсона,/ Се тит зих хойшех прямо дым идет..."

Местные остряки когда-то не даром. утверждали, что знаменитая фраза Льва Николаевича Толстого "Все смешалось в доме Облонских" в Одессе звучит не иначе, как "Се тит зих хойшех в доме Шнеерсона". По словам К. Паустовского эта песня "обошла весь юг", а старожилы уверяли, что в начале регулярных, многочисленных и подлежащих тогда "безусловному посещению" собраний публика деревянными голосами пела "Интернационал", но в конце отводила душу "Свадьбой Шнеерсона" - если оно и неправда, то хорошо придумано. Во всяком случае, когда 1 апреля 1999 года в Городском саду Одессы открывали памятником водруженный на постамент бронзовый стул - один из двенадцати, разыскивавшихся Остапом Бендером, то по окончании церемонии, выступлений официальных и не очень официальных лиц вроде Михаила Михайловича Жванецкого, из специально установленного по такому случаю динамика вовсю грянула "Свадьба Шнеерсона", чему свидетелем был и даю, как говорили в Одессе, "голову на разрез".

Действительно, песня побила рекорды популярности, долговечности и продолжительности звучания: двенадцать куплетов этнографически точных реалий одесской жизни начала 1920 - х годов - "Губтрамот", то есть губернский траспортный отдел, "деревяшки", сиречь, сандалии на деревянной подошве, в которых щеголяли горожане вне всякой зависимости от пола и возраста, свадебный наряд из мешковины, сахарин вместо сахара, а вместо чая "гутеса сушеного настой" - кипяток, заваренный на сушеной айве...

Звучит тут и музыкальное сопровождение свадьбы: "На подоконнике три граммофона: / Один с кеквоком бешено гудит,/ Тот жарит увертюру из "Манона",/ А третий шпильт дас фрейлехс ид". И это вовсе не гипербола, но самый что ни на есть бесхитростный молдаванский шик, ради которого, к примеру, подгулявший биндюжник мог прибыть домой "на трех извозчиках" - на первом восседал он, на сиденье второго был небрежно брошен парусиновый балахон, на третьем покоился картуз, как о том любит вспоминать одесский старожил В.С.Фельдман, библиограф, который в книгохранилище своей университетской библиотеки чувствует себя, по моему, комфортней, нежели в собственной квартире.

А "населяют" песню старик Шнеерсон с сыном Соломоном, "который служит в Губтрамот", его "невеста же курьерша с финотдела", гости, танцующие "все в угаре диком", безымянный дворник и "сам преддомком Абраша дер Молочник/ вошел со свитою, ну прямо просто царь/. За ним Вайншток, его помощник,/ и Хаим Качкес - секретарь". Явившись непрошеным гостем и, тем не менее, встреченный с полным молдаванским пиететом, преддомком ничтоже сумняшеся "налагает запрещенье" на брак. И произошло то, что не могло не произойти: "Замашки преддомкома были грубы/ И не сумел жених ему смолчать./ Он двинул преддомкома в зубы/ И начали все фрейлехс танцевать". Нужно сказать, решительным мужчиной оказался Шнеерсон, поскольку в глазах тогдашних одесситов преддомком, другими словами, председатель домового комитета, был персоной исключительной значимости и даже опасности. Ведь именно он заверял всевозможные справки, имел прикосновение к выдаче драгоценных хлебных карточек, надзирал за распределением жилья, уже переименованного в жилплощадь... Помимо этого он "брал на карандаш" содеянное и сказанное жильцами да "постукивал" на Маразлиевскую в Губчека, коей командовал в то время Мендель Абелевич Дейч, одним из первых награжденный орденом Красного Знамени, и одним из многих поставленный впоследствии к стенке красной же властью.

А одесский преддомком Абраша дер Молочник из песни "Свадьба Шнеерсона" сродни своему московскому коллеге Швондеру из повести Михаила Булгакова "Собачье сердце", блестяще сыгранному потом одесситом Романом Карцевым в одноименном фильме. Но если учесть, что песня появилась четырьмя годами раньше повести, то первенство в гротескном изображении этого персонажа, рожденного грустной эпохой, можно спокойно числить за Мироном Эммануиловичем Ямпольским, который еще в 1920 - м году написал "Свадьбу Шнеерсона" в квартире 18 дома №84 на Канатной улице - подробности нелишни, поскольку без них даже самая доподлинная история со временем грозит обернуться легендой.

Он был интеллигентным человеком с высшим образованием, состоял в Литературно-Артистическом Обществе, Союзе драматических и музыкальных писателей и в повседневной жизни не изъяснялся на языке своей песни "Свадьба Шнеерсона". Но он прекрасно знал быт, обычаи, нравы, привычки, жаргон, фольклор одесского обывателя и, к тому же, в начале 1920-х заведовал городским карточным бюро. А уж там перед ним проходила "вся Одесса", измученная революцией, гражданской войной, интервенцией, национализацией, мобилизацией, контрибуцией, реквизицией, декретами, уплотнениями, облавами, обысками, арестами, налетами, митингами и собраниями, голодом и холодом, безжалостно, что называется по живому, разодранная на "работающих", "неработающих", "совслужащих", "не совслужащих", "трудовой элемент", "нетрудовой элемент"...

И двадцативосьмилетний Ямпольский написал "Свадьбу Шнеерсона", искусно стилизовав ее под фольклорную песню, каковой она, в сущности, и стала с годами, совершенно "оторвавшись" от автора. Во всяком случае, в первом издании любезной сердцам одесситов повести "Время больших ожиданий" К.Паустовский уже приписал ее Я.Ядову, равно как и якобы появившуюся потом песню-продолжение "Недолго длилось счастье Шнеерсона", которая, в общем-то, вполне соответствовала бы тому непредсказуемому, если не сказать сумасшедшему, времени. Но одесские старожилы, знатоки и ревностные хранители прошлого, тотчас же забросали его письмами с поправками, просьбами и категоричными требованиями восстановить имя автора песни, неотделимой от Одессы их далекой молодости, как аромат старых акаций на Малой Арнаутской улице после тихого майского дождя. А Изабелла Мироновна, которая любезно разрешила мне когда-то переписать текст песни из чудом сохранившейся у нее отцовской тетрадки, решительно отвергла версию о продолжении "Свадьбы Шнеерсона". И, поскольку все остальные, в частности, колоритная "На верху живет сапожник,/ На низу живет портной" забылись, остался М.Э.Ямпольский, по сути, автором одной песни.

Подобная же судьба постигла его старшего современника и коллегу Якова Петровича Давыдова, больше известного, впрочем, под псевдонимом Яков Ядов, автора многочисленных стихотворных фельетонов, пародий, эпиграмм, прочая и прочая. Только все это давно кануло в небытие, оставив на зыбкой поверхности памяти лишь песенку "Бублики", написанную незадолго до окончательного удушения такого, казалось, спасительного для страны НЭП, а: "И в ночь ненастную/ Меня несчастную/ Торговку частную/ Ты пожалей./ Купите бублики..." Как ни странно, но она отдаленно перекликается с донельзя трагичной "Подходите, пожалейте,/ Сироту меня согрейте...", и это не покажется таким уж неожиданным, если вспомнить, что, как считается, в литературе имеется лишь несколько десятков оригинальных сюжетов, а остальные являют собой их вариации, различающиеся жанром, временем и местом действия, персонажами, реалиями, творческим замыслом, социальной направленностью, эмоциональностью, расстановкой акцентов и другим... Все взаимосвязано, переплетено, перетекает одно в другое, возвращается на круги своя и недаром незаслуженно забытый писатель Х1Х столетия Осип Аронович Рабинович утверждал, что "жизнь наша - это смесь всяких противоречий, несовершенств, сторон светлых и темных, высоких и смешных".

Богатый, самобытный, живучий, музыкальный фольклор Одессы вобрал, трансформировал и обезличил множество произведений, а потому сохранить за собой авторство или пусть даже безымянно остаться в нем хотя бы одной песней - удача, выпадающая не каждому.

В первые десятилетия ХХ века небольшую музыкально - драматическую труппу держал в Одессе Мойше - Янкель Кицис, достопочтенная супруга его была искусной портнихой и мне не ведомо, кто уж из них больше преуспел в своем мастерстве. Но когда она с огромной картонной коробкой, в которую было аккуратно уложено только что законченное, накрахмаленное и отутюженное платье из такого трудного в работе тончайшего белоснежного батиста, торжественно усаживалась в дрожки, вся Картамышевская улица знала, что "мадам Кицис поехала туда", то есть ни больше ни меньше, как к состоявшей в числе ее клиенток жене Городского головы.

А Мойше - Янкель разъезжал со своими "блуждающими звездами" по окрестным местечкам, городкам и весям, где в каком-нибудь случайном помещении они играли знаменитую драму "отца еврейского театра", в прошлом преподавателя одесского казенного еврейского училища, Аврахама Гольдфадена "Ди кишефмахерин" ("Колдунья"), но чаще всего "угощали" непритязательных зрителей Балты, Захарьевки, Кодымы или Мардаровки незамысловатыми сценками из еврейской жизни. Кицис сочинял для этих спектаклей песенки на идиш и только один раз написал на русском языке куплеты о давней робкой надежде российских евреев на то, что, может быть, хоть чуточку раньше машиаха, но придет время, когда не станет отдающей средневековьем "черты оседлости", дискриминационной "процентной нормы" в учебных заведениях, унизительного запрета на отдельные профессии и окажется, "Что теперь уже еврей/ Стал свободен средь людей,/ Никого он не боится,/ Может всюду поселиться,/ Там, где хочет-то учиться,/ За чертою не гоним,/ Все права сейчас за ним - / Даже стать городовым". Эти несколько строк запомнил, пронес сквозь ад гетто и концлагеря, а потом по огненным дорогам войны внук автора М.А.Заславский, по словам которого когда-то в еврейскоязычной среде его деда "держали за второго Ядова". Но сегодня об этом трудно судить, поскольку все написанное Кицисом постепенно забылось после смерти автора, слушателей и исполнителей, которым не судьба была стать "звездами первой величины".

А ведь некоторые песни запомнились исключительно в отблеске славы их именитых исполнителей. И одним из примеров тому дурашливая песенка о том, "Как на Дерибасовской угол Ришельевской,/ В восемь часов вечера разнеслася весть,/ Что у нашей бабушки, бабушки-старушки,/ Шестеро налетчиков отобрали честь". Большинство наших земляков считает ее фольклорной песней, которую когда-то часто исполнял охочий до всего одесского Л.Утесов. Только получилось тут, как говорят в Одессе, совсем наоборот: действительно, Л.Утесов пел ее в 1917 году, но написана она была специально для его юмористической программы "Одесские новости" ("Газетчик") и лишь потом людьми и временем возведена в ранг фольклорной. А так как авторами программы были "три кита", на котором держался репертуар тогдашней одесской эстрады, - Яков Соснов, известный под незатейливым, но таким одесским псевдонимом "Дядя Яша", Яков Ядов да Мирон Ямпольский, то сегодня уже трудно определить, кому из них принадлежит текст песни "Как на Дерибасовской угол Ришельевской..." Но со всей определенностью можно сказать, что она впервые прозвучала в Большом Ришельевском театре, который помещался в доме № 47 на одноименной улице, не так уж далеко от того места, где "на старушку-бабушку сделали налет". Подобно многим одесским фольклорным песням, "Как на Дерибасовской угол Ришельевской" давно известна за пределами нашего города. И немало приезжих, которые белой, как акация, завистью завидуют нам, живущим в этом удивительном городе, зачастую просят показать им этот "угол из песни". ставший его своеобразной достопримечательностью. А одним из свидетельств этого можно считать тот факт, что когда я писал эти строки, в одной из типографий печатался первый номер нового одесского литературно-художественного альманаха под оправданно-символичным названием "На Дерибасовской угол Ришельевской". Если такое было, есть или хотя бы возможно в каком-нибудь другом городе, тогда я решительно уже ничего не понимаю "возле Одессы".

Но такое нигде невозможно, а Константин Паустовский и вовсе считал, что если знать одесские песенки, то зачастую можно проследить жизнь города на определенных его временных этапах. И он был, пожалуй, недалек от истины, в чем убеждаешься, одновременно прикасаясь к истории Одессы и ее песенному фольклору.

ХХ век вступил и стремительно утверждался в Одессе английским футболом, бельгийским трамваем, кинематографом, аэропланами "Блерио", граммофонами, кафешантанами, автомобилями "Мерседес", художниками левого толка, рентгеновскими кабинетами, роликовыми коньками, стихами футуристов... А стародавние кадриль, мазурку, менуэт, па- де-катр, полонез уже вытесняли новомодный кекуок, матчиш, румба, танго, на мелодию которого, кстати, была написана фольклорная песенка "На Дерибасовсой открылася пивная,/ Там собиралася компания блатная,/ Там были девушки - подружки Роза, Рая/ И спутник жизни Яша - шмаровоз". Между прочим, в числе персонажей этой до сих пор не забытой песенки имеется "маркер известный Моня, о чей хребет сломали кий в кафе Фанкони". Фольклорные песни, может быть, ближе к жизни, нежели какой другой жанр и эта печальная подробность биографии Мони попала в песню отнюдь не надуманного местного колорита или рифмы ради, а исключительно как одна из тогдашних реалий. И свидетельством тому, в частности, информация какого-то вездесущего репортера в разделе "Хроника происшествий" одной из одесских газет 1913 года: "В бильярдной кафе Робина произошел скандал между студентом Адс-мом и неким Б-м. Во время ссоры первый ударил второго по лицу, а Б-м, желая отомстить неприятелю, пытался ударить его кием по голове". Нужно ли доказывать, что кафе Робина было когда-то так же далеко от кафе Фанкони, как и сегодня голова от хребта?..

А по всей Одессе тогда, как грибы после дождя, появлялись многочисленные танцклассы, обустройство которых не требовало сколь-нибудь особых затрат - более-менее просторное помещение, стулья вдоль стен для отдохновения танцующих, пианино любой марки, возраста и состояния, вывеска, по вечерам подсвеченная разноцветными лампочками, а если хочешь, то объявление на первой полосе "Одесской почты" Абрама Финкеля типа "Танцкласс мадам Шмуэльсон - интеллигентно и недорого". А поскольку, по крайней мере поначалу, танцклассы были, в общем-то, доходными заведениями, то пооткрывали их профессиональные таперы и музыканты-любители, престарелые коммивояжеры и разорившиеся маклеры, недоучившиеся курсистки и хозяева прогоревших иллюзионов, словом, самая разношерстная публика, зачастую ровным счетом ничего не смыслившая в этом деле. И сработала тут классическая схема, сообразно которой мода подогрела спрос, экспансивность одесситов довела спрос до ажиотажа, ажиотаж, в свою очередь, обернулся анекдотами, а анекдоты, как оно тогда нередко случалось, трансформировались в куплеты, не без успеха исполнявшиеся на эстраде. По словам Исаака Бабеля, анекдоты о танцклассах котировались наравне с анекдотами о легендарном, описанном, в частности, Шолом-Алейхемом, кафе Фанкони на Екатерининской угол Ланжероновской или, скажем, о еврейке в трамвае. Один - два таких анекдота, в равной степени не лишенные остроумия и фривольности, но давно утратившие фактологическую основу, до сих пор еще циркулируют среди любителей этого вековечного фольклорного жанра. Что же касается куплетов о танцклассах, то они, казалось, начисто забыты. "Но все-таки", как говаривали когда-то в Одессе...

Здесь в 1910-х годах стремительно всходила звезда актерского успеха Владимира Яковлевича Хенкина, о котором в то время, и в бытность его известным на всю страну исполнителем юмористических миниатюр, и тогда, когда он уже целиком принадлежал истории эстрады, с восхищением писали привередливые критики, маститые коллеги, восторженные зрители. Он играл скетчи, исполнял куплеты, читал пародии и "роскошное богатство смеха швырял в зал полными пригоршнями", как вспоминал потом старейший конферансье А.Г.Лившиц, выступавший под псевдонимом "Алексеев" Блестяще владея жестом, мимикой, голосом, Хенкин мог "вытянуть" любой, казавшийся совсем "безнадежным", текст, будь-то незамысловатый анекдот или, к примеру, распространенные тогда на эстраде, но довольно примитивные "еврейские рассказы", которые он превращал в подлинно художественные произведения, полные юмора, печали, иронии, мудрости. А зрители смеялись и плакали, потому что узнавали себя, своих родственников, друзей, соседей, свою судьбу и надежды когда он мастерски, что называется на глазах, перевоплощался в насквозь продрогшего уличного торговца, маклера-неудачника, нищего портного, ошалевшего от неожиданно свалившегося на него наследства, старого еврея, уже разуверившегося выдать замуж дочь, балагулу-философа с Молдаванки или разбитного приказчика мануфактурной лавочки на Александровском проспекте. И при всем этом он умудрялся сохранять свою счастливо найденную сценическую маску и в то же время оставаться самим собою, как подчеркнул когда-то в своей эпиграмме часто писавший для Хенкина одесский поэт Семен Кесельман: "Евреям Хенкин подражает./ И громко публика хохочет, - / Увы, никто не замечает,/ Что и тогда он подражает,/ Когда того совсем не хочет".

Хенкин умел видеть и слышать Одессу, по достоинству оценить ее специфичный юмор, и это, зачастую оборачивалось веселыми сценками и куплетами "на злобу дня". например, об одесситке, оказавшейся на спектакле "Вишневый сад" в исполнении артистов МХАТа, гастролировавших у нас в 1913 году. А какой хохот стоял в зале. когда Хенкин, подыгрывая себе на пианино и пританцовывая, исполнял куплеты о парикмахере, который не от хорошей жизни, а исключительно дополнительного заработка ради, по вечерам превращал свое заведение в танцкласс, где своеобразно, но вполне уверенно обучал жаждущих приобщиться "до моды" одесских обывателей: "Кавалеры приглашают дамов,/ Там, где брошка - там перед./ Две шаги налево, две шаги направо,/ Шаг назад. Наоборот". Успех номера был столь сногсшибателен, что публика "вынесла" куплеты из зала и вскоре их распевала "вся Одесса". Хенкин же исполнял "Танцкласс" обычно "под занавес" программы, всенепременно бисировал и со временем даже пополнил свой репертуар продолжением или, как тогда называли, новым вариантом куплетов. А потом сработал неумолимый естественный отбор и куплеты "Танцкласс", подобно утесовским "На Дерибасовской угол Ришельевской", оторвались от исполнителя, времени и неизвестного нам автора, "ушли" в неподвластный цензурным рогаткам да социальным катаклизмам фольклор, пережили десятилетия и под названием "Школа бальных танцев" еще сегодня звучат в подгулявших компаниях и включаются в сборники одесских песен.

Одной из новаций ХХ столетия поначалу в Одессе, а потом и по всей стране стали театры миниатюр, которые открывались и закрывались, меняли название и режиссеров, но оставались в великом множестве: "Альказар", "Аркадия", "Веселый театр", "Гротеск" "Зон", "Колизей", "Интимный театр", "Летучая мышь", "Лира", "Малый театр", "Улыбка", "Юмор"... Недаром одесситы шутили тогда, что каждый дом скоро обзаведется своим собственным театром миниатюр.

С их появлением, по сути, и начинался у нас впоследствии удушенный воинствующей идеологией шоу-бизнес, во главе которого стояли постепенно понаторевшие в своем деле антрепренеры, импресарио, театральные администраторы и агенты Леонид Амчиславский, Яков Гольдберг, Давид Млинарис - будущий создатель свердловской оперетты, "подарившей" Одессе блистательную Людмилу Сатосову, Михаил Пинтер, Альфред Сутин, который в самом лучшем смысле всегда напоминал мне Колю Шварца из рассказа Исаака Бабеля"Ди Грассо"... Эскизы декораций для театров миниатюр "тонко и своеобразно", как отмечали современники, часто писал старший брат Ильи Ильфа Сруль Файнзильберг, вошедший в историю художественной Одессы под псевдонимом "Сандро Фазини", афиши, плакаты да и сами декорации изготовляли в живописной мастерской Каца и Тартаковского в Колодезном переулке, музыку сочинял, в частности, Михаил Гендельман... А репертуар театров миниатюр становился все более разножанровым и постоянно обновлявшимся: сегодня, к примеру, ставили пьесу Семена Юшкевича "Еврейское счастье", неделю спустя - написанную Яковом Сосновым сценку из еврейской жизни "Перепутаница", вслед за этим уже рекламировали оперетту плодовитого Лазаря Чацкого (Тригорина) "Одесса-мама" или юморески местного автора Семена Товбина. Но главными фигурантами были, конечно, куплетисты, обеспечивавшие доходы да популярность театров миниатюр и... обогащение одесского песенного фольклора, куда со временем плавно перетекало, если не сказать возвращалось, многое из их репертуара.

Оно и неудивительно, потому, что куплетисты, свободно, остроумно, можно сказать, неформально обращавшиеся к публике поверх классических канонов и четко очерченных форм сценического искусства, не на пустом месте объявились, но творчески, жанрово и стилистически были сродни издавна творившим в фольклорном поле белорусским дударям, немецким мейстерзингерам, провансальским трубадурам, российским скоморохам, украинским кобзарям, французским менестрелям. В этом веселом ряду были и еврейские бадханы, которые еще в средневековье забавляли и смешили людей на свадьбах, ханукальных да пуримских праздниках, но сегодня о них напоминает лишь изредка встречающаяся фамилия Бадхен - старшее поколение должно еще помнить дирижера Анатолия Бадхена - да романы Шолом-Алейхема: "Привет и почтение жениху и невесте, их родителям, всей их родне и всем дорогим гостям! Музыка, виват! Этим приветствием Хайкл-бадхан возобновил свадебное торжество".

А из не менее веселого и пространного ряда одесских куплетистов грамзапись, мемуары да немногочисленная специальная литература сохранила разве что имена Леонида Утесова, Владимира Хенкина и их младшего современника Владимира Коралли, он же Велвл Кемпер. Только во многом зависит это от превратностей судьбы, не только от объективных, но, зачастую, от субъективных факторов. К тому же, "звезды первой величины" обретают свой высокий статус лишь по соседству или на фоне других. А другими, давно угасшими в жизни и памяти, было щедро усеяно небо старой одесской эстрады.

Как вспоминал известный московский автор и исполнитель куплетов Илья Набатов, "куплетисты были двух видов - "салонные", или "фрачные", и "рваные", или "босяки". Первые, которых еще называли "джентльменами", выходили на сцену во фраке, цилиндре или котелке, а "босяки" - в стоптанных башмаках, рваном пиджаке и изжеванной кепке. "Еврейский комик-джентльмен Лев Леонов" по части обмундирования несколько отошел от
традиции и появлялся перед публикой в длиннополом кафтане наподобие классической еврейской капоте, картузе с высокой тульей, и исполнял куплеты, аккомпанируя себе на маленькой скрипке. О том, что Леонов пользовался неизменным успехом у родной одесской публики и говорить нечего - он мог неделями выступать в одном и том же театре миниатюр и это, действительно, был, по словам рецензентов, "рекорд веселья" и "рекорд смеха", а сборы "битковые", как тогда говорили, образуя этот профессиональный неологизм от выражения "битком набитый зал". Подобное же происходило и на его гастролях в Киеве, Москве, Харькове и даже в далекой Уфе, где по тем временам проживало не более четырехсот евреев. Но Леонов мог покорить любую публику, лишь бы она более - менее понимала по-русски, а скрипка и без того душу тронет...

Одесскую эстраду 1910-х годов нельзя представить себе и без Якова Давидовича Южного, "моментальная фотография" которого осталась в одной из статей "короля" местных фельетонистов Бориса Флита (Незнакомца) - "всегда весел, талантлив, лысоват и бодр". В конце 1900-х молодым безвестным автором-исполнителем юмористических рассказов он приехал из Керчи в Одессу, где его заметил и поддержал Израиль Моисеевич Хейфец, редактор солидной газеты "Одесские новости", председатель городского отделения "Кассы взаимопомощи литераторов и ученых", вице-председатель Литературно-Артистического Клуба и... талантливый рецензент, подписывавшийся псевдонимом "Старый театрал".

А без поддержки рецензентов обойтись тогда было совершенно невозможно, потому, что они, особенно в Одессе, могли "сделать" или, наоборот, "утопить" любого, даже самого талантливого артиста. Но Хейфец - и тем значимей считалось его мнение - был, как говорили в таких случаях в Одессе, приличным человеком и настолько объективным рецензентом, что, по словам хорошо знавшего его поэта Александра Биска, "не хотел знакомиться с артистами, чтобы быть в своих писаниях независимым от личных впечатлений". Впоследствии ему все же довелось познакомиться с Южным, в Литературно-Артистическом Клубе на Греческой, 50, куда тот частенько заглядывал после концерта и, случалось, засиживался с друзьями чуть ли ни до утра. Только знакомство с артистом тогда уже ничем не грозило легендарной объективности рецензента, поскольку привередливая одесская публика довольно быстро "приняла" Южного, в знак чего обычно не любившие раскошеливаться антрепренеры и платили ему до шестидесяти рублей за выход. А по тем временам это были немалые деньги, если, к примеру, в первоклассном обувном магазине Вайнштейна на Тираспольской улице отменные - хоть на сцену в них выходи - лакированные полуботинки стоили не больше семи рублей и при покупке приказчик еще сто раз благодарил, пятьдесят раз кланялся и презентовал в придачу никелированный рожок.

В обретении Южным ореола "любимца публики" доброжелательные рецензии, конечно, сыграли свою роль, но он, действительно, был талантливым актером с широким диапазоном выразительных средств и уже одно только его появление на сцене вызывало оживление в зале. В "Художественном" театре на Екатерининской улице Южный читал своеобразные, наводившие на мысль о новом жанре, юмористические рассказы собственного сочинения - "Живые манекены", "Еврей из Одессы", историю о еврейке, по случаю купившей компас и тщетно пытавшейся выяснить у окружающих назначение сего предмета, произведения Аркадия Аверченко, Шолом-Алейхема... Выступал он и в амплуа драматического актера, в Одессе играл, в частности, Алтера в пьесе Шолом-Алейхема "Мазел-тов", а в сезоне 1913-14 годов и вовсе был занят в известном московском театре Корша. Но что бы ни читал, где бы ни играл Южный - в Херсоне ли, Кишиневе, Одессе или Москве, это всегда было интеллигентно, изящно, лирично, со вкусом и чувством меры.

Тогда на эстраде сплошь и рядом рассказывали еврейские анекдоты, выигрышность которых не без основания отметил как-то Б.Флит: "О, этот еврейский анекдот, вознесший десятки актеров на высоту шаляпинских успехов". Для этого, правда, помимо таланта рассказчику нужны были талантливые слушатели, но, ни в пример и не в обиду другим городам, в Одессе "их всегда было" и, слава Б-гу, сегодня еще есть. А в блистательном исполнении Южного, и в этом он успешно соперничал с Хенкиным, анекдоты становились подлинными жемчужинами народного юмора и уже с его голоса запоминались, порой, на долгие годы. Примером тому признанный знаток и пожизненный любитель этого жанра Л.Утесов, который, по свидетельству журналиста Ю.Векслера, на праздновании своего 86- летия, устроенном московской литературно-артистической элитой, рассказал старинный одесский анекдот и "назвал артиста, от которого в молодости он этот анекдот слышал, - Яков Южный, тот самый, который по его собственным словам "умер в 1920 году в Москве и заново родился в 1921 году в Берлине".

Смысл этих давних меморий в том, что, как немало наших талантливых земляков, Южный переехал в Москву, но не столько за столичной славой, сколько потому, что женился на тамошней артистке Аренцвари, в которую был влюблен так, что в середине ночи мог вдруг послать ей полную пламенных признаний телеграмму из Одессы. В Москве он поначалу служил в легендарном элитном театре - кабаре "Летучая мышь" и даже дублировал там его основателя Н.Ф.Балиева в таком сложном виде конферанса, как свободный диалог со зрителями, а потом открыл собственный театр миниатюр, но когда и до древней столицы докатились "петроградские штуки", подобно многим художникам, литераторам, артистам и музыкантам подался в тогда еще "белую" Одессу. И, если, как говорят, "в раньшее время" Одесса считалась третьим городом империи после Москвы и Петербурга, то в 1918-19 годах, когда обе столицы уже были "красными", она стала первым хотя бы потому, что собрала цвет интеллигенции разваливающейся страны. И Южного тут приняли, понятное дело, "как своего", выступал он с прежним неизменным успехом, а потом, по-видимому, вернулся в Москву. Так или иначе, но в 1920 - м году он с женой оказался в Берлине, организовал там театр-кабаре "Синяя птица", вокруг которого группировались эмигрировавшие из России видные актеры, режиссеры и художники. гастролировал с ним по Европе, а в 1931 году поселился в Чехословакии, где семь лет спустя ушел со сцены и из жизни. Но эти страницы биографии Якова Южного уже ничем, кроме, разве что, воспоминаний да встреч с одесскими друзьями молодости, не были связаны с городом, где он впервые ступил на "тропу славы" и потом был... начисто забыт как и другие его коллеги.
 
                Окончание  следует.