Ужасно шумно в доме... Окончание

По разному сложились судьбы актеров старой одесской эстрады. Одни, в преддверие ее "сплошной политизации", отбыли за границу и гласно или негласно были объявлены у нас "вне закона", другие, скрепя сердце, остались и превратились в "куплетистов в законе", третьи по разным причинам сменили жанр, а то и вовсе профессию. И, кроме имени, далеко не о каждом ныне известны какие-нибудь подробности творческой деятельности. Но в любом случае хочется назвать, по крайней мере, еще некоторых из многих, хотя бы для того, чтобы напомнить, что общепризнанный статус "столицы юмора" Одесса обрела не сегодня и даже не вчера, а в 1910-х годах, когда она в масштабах страны уже считалась "фабрикой куплетистов"...

С эстрадных миниатюр начинал Алексей Григорьевич Лившиц и зрители успели полюбить его смешных, чуточку печальных персонажей, а одно время буквально "вся Одесса" повторяла выражения да словечки из шаржа "Сан-Суси", который Лившиц исполнял в переполненном зале театра "Гротеск". Но он ушел потом в конферанс и под сценическим псевдонимом "Алексеев" заслуженно и надолго обрел в этом жанре популярность среди зрителей и признательность актеров, в особенности начинающих, которые почитали за удачу выступить в ведомой им программе. "Конферансье есть посредник между тем, кто играет и тем, кого разыгрывают", - заметил однажды тяготевший к Одессе теплыми воспоминаниями юности поэт Дон Аминадо (А.П. Шполянский) и остроумное это определение с полным правом можно отнести к Алексееву, умевшему в таком выигрышном свете представить актера, так "подать" его зрителям, что успех уже был просто гарантирован...

А Яков Соснов "по совместительству" с сочинительством часто читал тогда с эстрады свои "злободневные куплеты" и сценки из пьесы "Сема Хухем", в варьете "Александровский парк" близ Ланжерона подвизался "еврейский комик" Шацкий, Давид Виноградский выступал с рассказами корифеев литературы на идиш Шолом-Алейхема, Шалома Аша, Ицхока-Лейбуша Переца... Стабильным успехом у публики пользовался "автор-юморист" М.Г. Блюменталь, который, сильно шепелявя, сумел превратить природный недостаток в характерную деталь созданного им сценического образа, "своего зрителя" имели "русско-еврейский юморист" Ю.Славин, "русско-еврейский комик-джентльмен" с Малороссийской улицы на Молдаванке Л.Рябинский, "смехотвор" Григорий Зальский, родоначальник целой эстрадной династии Броунталь.

Один из его сыновей, Генрих, выступал со своей женой Тасей Равич под общим псевдонимом Таген, а потом, уже в 1960-х годах, именуясь Пинским, стал организатором и руководителем эстрадных коллективов, студий и даже варьете в ресторане "Киев" на Греческой площади, первого в Одессе после многолетнего перерыва и по нынешним понятиям вполне "безобидного". Он лишился глаза во время налета фашистской авиации на Одессу летом 1941 года и с тех пор ходил с черной повязкой, что, по-моему, только "работало" на весь его облик высокого крупного респектабельного господина. И в то же время было в нем что-то от Остапа Бендера в самом хорошем смысле, впрочем, "другого смысла" я в "великом комбинаторе" никогда не мог разглядеть. А прогуливаться с Генрихом по Одессе было сущим удовольствием. Правда, он постоянно церемонно раскланивался и перебрасывался словами с многочисленными встречными друзьями, приятелями, коллегами, питомцами, бывшими соседями и нынешними знакомыми обоего пола, зато в перерывах делился любопытными, зачастую смачными, воспоминаниями о временах, которые давно миновали и чуть ли ни о каждом доме, мимо которого мы проходили...

Многочисленность "куплетистского корпуса" корпуса породила когда-то такую своеобразную и широко рекламируемую форму эстрадного представления, как "конкурс куплетистов". За столом жюри, накрытом скатертью "интеллигентного" глубокого зеленого цвета, восседали один-два автора, более-менее известный рецензент, какой-либо режиссер и другие "компетентные" лица, а на сцену поочередно выходили и исполняли отдельные номера куплетисты. В завершение же церемонии после театрально-долгого и бурного обсуждения жюри объявляло победителя, которому на глазах публики торжественно вручали обязательный приз. Чаще всего это был массивный портсигар, золотой или, в крайнем случае, серебряный, но... без гравированной монограммы, поскольку... принадлежал устроителю конкурса или был на время взят под залог в одном из многочисленных "Магазинов часов, золотых и серебряных вещей" Баржанского, Пурица или Елика с сыновьями. И ни для кого это не было секретом, публика, равно как соревнующиеся и жюри, принимала "правила игры", а уж если что ее возмущало, то случавшееся иногда отсутствие кого-либо из заранее объявленных участников конкурса. Так, когда однажды администратор забыл предупредить о конкурсе куплетиста П.Фрейдина и тот, естественно, не появился на сцене, разъяренные зрители, что называется, "разобрали театр" - порвали занавес, сломали пианино и в довершение всего повыбрасывали в окна стулья. После этого виновник "торжества" громкогласно отнес все на счет своей якобы необыкновенной популярности, хотя в глубине души, конечно, понимал, что публика просто хотела "за свои деньги иметь все".

Однажды на сплошь "залепленной" рекламой первой полосе газеты "Одесские новости" появилось лаконичное, набранное даже не самым крупным шрифтом и заключенное в простенькую рамочку объявление "КООПЕРАТИВ ИДИОТОВ". И не успели еще читатели прийти в себя от недоумения, как в следующем же номере оно оказалось уже более пространным: "КООПЕРАТИВ ИДИОТОВ. Запись продолжается". Одесситы, конечно, испокон веку привыкли ничему не удивляться, поскольку видели достаточно много, а ожидали еще большего. Например, в иллюзионе "Зеркало жизни" как-то перед самым началом сеанса, когда уже погас свет, тапер забренчал на пианино только что вошедший в моду "Матчиш - веселый танец, тара-та та-та,/ Матчиш привез испанец, тара-та та" и публика приготовилась до слез хохотать над злоключениями неподражаемого Чарли Чаплина, на экране вдруг замигала неказисто исполненная надпись: "Мине не уплачивают за 2 месяца жалованье - механик, сидящий в будке". И зал топотом да свистом молниеносно выразил свою поддержку "сидящему в будке", потому, что всем понятно было - отчаялся человек. Но кооператив идиотов!? Какой кооператив? Кто его "держит"? Кому туда надлежит записываться и что "через это будет"? Словом, неделю Одесса, как теперь говорят, "стояла на ушах" и лишь потом газета как ни в чем ни бывало сообщила, что в театре миниатюр "Фарс" на Ланжероновской, 24, законченно постановкой новое обозрение "Кооператив идиотов" и запись на билеты "пока еще продолжается".

Это случилось осенью 1919-года, при "белых", когда одесситы были уже окончательно измучены более чем полуторагодичной беспрерывной сменой властей, режимов, лозунгов и контрразведок, вконец устали ждать, вспоминать, надеяться, бояться, разочаровываться и... "обратно" надеяться. Многие из тех, которые, как говорится, заблаговременно не уехали еще в 1918-м, начинали, наконец, осознавать всю трагедийность происшедшего в стране, приходили к горькому пониманию того, что здесь долго ничего путного не будет, раздобывали визы у еще пребывавших в городе иностранных консулов. И предвестником исхода печаталась в газетах реклама-призыв "Уезжающие! Запасайтесь Antipediculin'ом - идеальное средство от заражения сыпным тифом".

Но по извечному своему оптимизму Одесса все же пыталась жить вроде как по старому, щедрая, отзывчивая на труд земля окрестных сел и деревень еще более-менее кормила город, неутомимые в своем коммерческом интересе предприниматели рекламировали пудру "Пушок молодости" и якобы новейшие парижские туалеты, футболисты еврейского спортивного Общества "Маккаби" выходили на поле против матросов стоявшего в порту английского миноносца, печатался в газетах С.Юшкевич, выступал Х.-Н.Бялик, читал рассказы академик И.Бунин, в мастерской - студии на Херсонской, 17, давала уроки живописи столичная художница А.Экстер, исполнял свои "печальные песенки Пьеро" А.Вертинский и Л.Утесов острил в программе "Салат из анекдотов"... Но это уже была жизнь, похожая на сон, который в любой момент может оборваться.

А приметой времени в афишах и анонсах "невиданных зрелищ", "грандиозных представлений", "вечеров смеха" сообщалась успокоительная подробность - "Свет и охрана обеспечены", что было вовсе не лишним, поскольку скатившаяся в Одессу с севера и местная уголовная братия "резвилась" вовсю, вне всякой зависимости от времени суток и места действия. Так, с известного куплетиста Александра Франка, речь о котором еще впереди, пальто сняли прямо на Дерибасовсой угол Ришельевской, буквально рядом с его домом. "На моем углу раздели, - полушутя-полусерьезно негодовал Утесов, - фрайера, нашли себе бабушку-старушку!" А поскольку "об поймать" налетчиков и речи не могло быть, некоторые отчаявшиеся потерпевшие деликатно обращались к ним через газеты: "Прошу вора, ограбившего у меня бумажник с деньгами и документами на Польской улице, деньги оставить себе (как будто он не сделал бы это без просьбы - Р.А)., а документы вернуть по адресу..." или "Умоляю нашедшего (читай "укравшего" - Р.А). обручальное кольцо с надписью "Ольга-1910 г". вернуть артисту театра миниатюр Карадмитриеву. Вознаграждение - все, что угодно". Когда я ему лет через сорок напомнил об этом эпизоде, Дмитрий Лазаревич отреагировал мгновенно, вроде это произошло, по крайней мере, позавчера: "Если вы думаете, что эти жлобы вернули мне кольцо, так нет!", - и улыбнулся добро и грустно, как улыбаются только воспоминаниям молодости. А о "художествах" тех лет мне довелось немало слышать и от старого одесского юриста С.И.Гескина, и от его "контрагента" с Большой Арнаутской улицы, в мое время уже вполне благообразного пенсионера с легким криминальным прошлым. "Ах, как мы когда-то два раза подряд взяли "Шантеклер", - мечтательно вздыхал он и в сотый, наверное, раз принимался рассказывать, как прибыли с "коллегами" к этому иллюзиону на Малой Арнаутской, не отпуская извозчика, отобрали все ценное у выходящих зрителей, то же самое проделали со входящими и "поехали себе в "Лондончик", а если вы не знаете за "Лондончик", так я вам скажу, что это таки был трактир для людей". И он многозначительно поднял палец, дабы я понял, для кого был трактир "Лондончик".

И в это смутное время, будто в предчувствии скорого горестного финала, в Одессе "последним парадом" открылось множество небольших театров, варьете, кабаре: респектабельное "Английское казино", залихватское "Ко всем чертям", претенциозное "Пале де - кристалл", многообещающий "Наш уголок" - самое уютное место в Одессе", комически-устрашающее "Синяя борода", "Золотая рыбка" - обед за 45 рублей с хлебом и услугами"...

"Золотая рыбка", хоть и была всего - навсего навсего названием кабаре, но подобно тому сказочному персонажу все - таки поспособствовала исполнению желания тогда еще совсем молодых артистов Аркадия Моисеевича Гробера с Мясоедовской улицы на Молдаванке и Владимира Соломоновича Милича. Создав едва ли ни первый в стране дуэт сатириков, они довольно быстро и успешно обретали мастерство да успех. А на афише кабаре, начинавшейся незамысловатыми стишками "Кто хочет на свете блаженство узнать,/ Тот должен у "Рыбки златой" побывать", сразу же после фамилии известного куплетиста Цезаря Коррадо изо дня в день все более крупным шрифтом печатался их общий, только недавно придуманный псевдоним "Громов и Милич". Основу их репертуара составляло в ту пору "Злободневное обозрение Одессы", текст которого все время приходилось обновлять сообразно событиям тогдашней непредсказуемой жизни. И грустную улыбку зрителей вызывала ставшая популярной юмореска Громова и Милича "Наш телефон", работа которого в 1919 году и в "мирное время", когда "Одесским Обществом телефонов" руководил инженер Маргулис, действительно, являла собою, как говорится, две большие разницы.

Они потом уехали из Одессы и так долго работали вместе, что, когда много лет спустя я познакомился с Громовым, он первым делом сообщил, что "сейчас от меня в Москве осталась половина" - как оказалось, исключительно потому, что Милич в то время куда-то уехал, а они уже давно ощущали себя единой творческой личностью. И Громов тогда "за двоих" вспоминал Одессу, "Золотую рыбку" на Преображенской улице, Цезаря Коррадо, Я.Ядова, который уже в общую их бытность в Москве писал им эстрадные миниатюры, и "Большой Ришельевский театр", где они, по его словам, "работали "Вечера смеха" вместе с Утесовым, Леоновым, всероссийской известности талантливой артисткой Изой Кремер, которую называл не иначе, как Иза Яковлевна, и молодой Аней Муратовой.

Она происходила из артистической семьи и хранила в памяти массу давно и всеми забытых имен, событий, обстоятельств, сведений, фактов, эпизодов и историй. Одну из них, пожалуй, стоит вспомнить, поскольку она очень уж отдает озорным духом старой одесской эстрады и духотой того времени, в котором эта эстрада потом оказалась. В 1930-х годах отец Муратовой подготовил эстрадную программу "Танцы народов СССР" и привез в Ленинград, где ее по причине куда уж более лояльного названия или какой другой, но без предварительного цензурного просмотра разрешили к показу. По ходу программы ведущий объявлял "Танец украинской республики", "Танец грузинской республики", "Танец молдавской республики" и артисты в ярких национальных костюмах не "под фанеру", как теперь говорят, имея в виду запись, но под живую музыку танцевали прекрасно поставленный и тщательно отрепетированный зажигательный гопак, стремительную лезгинку, искрометный жок... А в заключение, когда безо всякого пафоса был объявлен не вызвавший никаких ассоциаций у зрителей какой-то "Танец без республики", на сцену степенно вышли трое "мальчиков" и, запустив большие пальцы в проймы жилетов, что называется, "выдали" от начала до конца "семь сорок". Зал взорвался аплодисментами - это был первый успех коллектива в Ленинграде и он же... последний, потому, что на следующий день Муратова вызвали "куда надо", вернее, куда ему вовсе на надо было, и "компетентный товарищ" приказал срочно убраться из города. "Я вам покажу танец без республики, - напутствовал он Муратова и неожиданно добавил, - и скажите спасибо, что я... со Степовой угол Прохоровской!" Завершив свой рассказ столь эффектной концовкой, Муратова засмеялась и совершенно по-одесски добавила: "Папа на минуточку забыл, что он не в "Водевиле".

Долго остававшийся в памяти старожилов этот небольшой театр-иллюзион располагался в доме Розенберга на Большой Арнаутской улице, 20, и через него "прошли", можно сказать, все одесские куплетисты и эстрадные артисты других жанров. Но он был известен еще и тем, что именно там появилась первая и единственная в городе детская оперная труппа, созданная стараниями его администратора, а по сути, художественного руководителя Михаила Штивельмана.

Пейсах Шлемович, он же Петр Соломонович Столярский отыскивал по всей Одессе музыкально-одаренных мальчиков для своей легендарной музыкальной школы, а Штивельман - ребят с неплохими вокальными данными, и они становились солистами его детской оперы. И появление на сцене поющих, наряженных в сказочные костюмы сверстников, зачастую, друзей, соучеников или соседей, приводило малолетнего зрителя в бурный восторг, что только подогревало его интерес к спектаклям, которые в то время, когда уже рушилось в стране все и вся, приобщали детей к прекрасному искусству, способствовали становлению и развитию их музыкальных вкусов. Не прибегая к жестким параллелям, нужно все-таки отметить, что это происходило задолго до того, как похожим делом занялась в Москве впоследствии знаменитая Наталья Ильинична Сац. А администратор театра "Водевиль" на Малой Арнаутской улице Штивельман остался на забытой странице истории театральной Одессы. Правда, еще долгие годы радовали зрителей своим искусством в детстве "призванные" Штивельманом в артисты повзрослевшие наши земляки и на афишах печатались их "громкие" псевдонимы, к придумыванию которых он питал вполне невинное пристрастие.

В те годы, да и много позже, "удачный" псевдоним, по крайней мере, на заре карьеры артиста, был, как говорят математики, пусть недостаточным, но необходимым условием успеха, а в отдельных случаях и "хранителем" театральной истории. Так, начинавший в "Водевиле" Велвл Кемпер стал известен и даже популярен под именем знаменитой танцовщицы Императорских театров Коралли, а Пинхас Ямпольский - однофамилец автора "Свадьбы Шнеерсона" - позаимствовал свой сценический псевдоним у гастролировавшей в Одессе еще в 1910-х годах артистки, именовавшейся в афишах как "мадемуазель Самарина - этуаль".

Как известно, последней фразой, "услышанной" читателями от великого комбинатора Остапа Бендера, была "Графа Монте-Кристо из меня не вышло. Придется переквалифицироваться в управдомы". В послереволюционные годы жизнь Павла Самарина так повернулась, вернее, так его повернула, что он из куплетистов ушел в милиционеры, потом подался в управдомы, а доживал свой век пенсионером - уже в период нашего с ним знакомства, начало которого было незабываемым. Случилось так, что я появился у него почти одновременно с врачом и невольно стал свидетелем или, если хотите, слушателем незабываемого диалога.

- Ямпольский, или вы принимаете микстуру, которую я вам назначил в свой последний визит?

- Вы понимаете, доктор, я же думал, - едва начал что-то излагать мой, еще не состоявшийся знакомый, как был прерван сколь неожиданным, столь и громким вопросом.

- Кто вы такой?

Ямпольский отрешенно молчал.

- Кто вы такой, кто, я вас спрашиваю? - не унимался врач.

- Я Ямпольский, - робко и по-моему даже уже как-то неуверенно произнес пациент.

- А, так вы Ямп-о-о-о-льский, - с удовлетворением пропел врач, - вы не Барух Спиноза, нет? Так имейте в виду, что Барух Спиноза тоже думал так, что его пришлось отлучить от общины. А вы, Ямпольский, из-за вашего "думал" таки поимеете еще кучу неприятностей через свою печень - это я вам уже обещаю, если вы будете...

- Так я же хотел, - парировал было еще не отлученный от общины последователь великого философа, но опять был прерван решительно, громко и строго.

- Ямпольский, вы же пока имеете только один язык и сразу два уха, так почему же вы не слушаете через них, а все время разговариваете языком?

Словом, это была колоритнейшая из интермедий, великолепно разыгранная двумя старыми одесситами, после которой только начался более-менее обстоятельный разговор врача и пациента.

Ямпольский, конечно, принадлежал к последней генерации предреволюционных одесских куплетистов, но видел, слышал, знал, помнил и рассказывал много интересного и даже забавного об уличных музыкантах, столовой Говерман-Гехтман, называемой остряками не иначе, как Доберман-Пинчер, "фирменном" танце налетчиков с пространным названием "Стой! Ни с места! Руки вверх!", иллюзионах, театрах миниатюр, кабаре и почтенных своих старших коллегах, особенно выделяя при этом Сашу Франка, который, по его словам, был "на всю Одессу". И это нужно было понимать так, что его все знали, любили и слушали.

Действительно, пришедший в куплетисты из оперетты Александр Леонидович Франк был не только известен, но популярен далеко за пределами Одессы и во время многочисленных своих гастролей, большей частью по городам Украины и Бессарабии, как тогда говорили, "имел полные сборы". И рецензенты отнюдь не кривили душой, когда называли его "любимцем публики".

Но психология зрителя такова, что изрядную долю популярности артисту зачастую может привнести какой-нибудь экстравагантный случай, прямого отношения к искусству и вовсе не имеющий. Франк выступал во многих театрах Одессы, в частности в "Комете" на Успенской улице угол Преображенской, где потом много лет был кинотеатр им. Ворошилова, впоследствии переименованный в "Зiрку". И вот там, когда Франк перед выступлением вроде бы на минуточку отлучился из грим-уборной, неизвестные злоумышленники умыкнули его фрак, проигнорировав при этом остальные аксессуары куплетиста - цилиндр, манишку, лакированные туфли-лодочки... И не успел он еще в полной мере осознать происшедшее и послать кого-нибудь к себе домой за другим фраком, коих у него было не менее десятка, как вошел незнакомый молодой человек и вполне вежливо, если не сказать галантно, предложил оценить похищенное. Дело было в 1918 году, инфляция уже поразила рынок, и Саша заявил, что фрак стоит никак не меньше четырех тысяч. "Получите пять тысяч и пусть это будет залогом, который останется у вас, если фрак не вернут, но я имею интерес и уверенность, что этого не случится", - заявил неизвестно чей посланец, положил деньги на подзеркальник и исчез. По-видимому, фрак кому-то срочно понадобился для "дела", во всяком случае, часа через полтора уже другой молодой человек доставил его в "Комету". И ничего в этом особенно удивительного не было, поскольку в криминальном мире старой Одессы адвокаты, врачи и артисты пользовались уважением и негласной неприкосновенностью - они, дескать, наш защищают, лечат и развлекают. Но Саше Франку пришлось возвратить залог и он таким вполне благополучным финалом был явно раздосадован. "За эти деньги я мог построить новый фрак и еще поимел бы пару копеек", - сетовал он, рассказывая приятелям о происшедшем. Нужно ли говорить, что эта история стала известна "всей Одессе", те, кто до сих пор не имел удовольствия лицезреть Франка на сцене, по крайне мере, прознали о его существовании и популярность куплетиста обрела особый смак.

В те годы эстрадные артисты, если не выезжали на гастроли, то "циркулировали" по местным театрам, а в перерывах, когда не случалось ангажемента, давали в газеты объявление о том, что такой-то свободен с такого-то числа по такое-то. И, к примеру, Франк после "Кометы" мог объявиться в "Большом Ришельевском театре", а в "Комете" начинались выступления "известного салонного еврейского юмориста Зингерталя", только что "отработавшего", скажем, в "Водевиле".

Родившийся в 1875 году Зингерталь по возрасту, мастерству и известности с полным на то основанием считался старейшиной, "королем" одесских куплетистов и с неизменным успехом гастролировал в Екатеринославе, Киеве, Москве, Петербурге, Харькове... А уж в самой Одессе, похоже, не было сцены на которой за многие десятилетия не выступал бы Зингерталь - от роскошного "Альказара" на Греческой улице до простецкого театра в саду "Трезвость" за Чумной горой, официально носившем длиннющее название "Сад одесского особого Комитета попечительства о народной трезвости". К слову, как рассказывал Зингерталь, больше всего подвыпивших граждан можно было встретить именно в саду "Трезвость", где они пребывали в полнейшей безопасности и даже комфорте.

Популярность Зингерталя была поистине фантастичной, и случалось, что недобросовестные и беспомощные коллеги выступали в маленьких провинциальных городках под его именем, которое само по себе уже являло залог успеха. Такие уж нравы бытовали в актерской среде и один куплетист, славы которому было не занимать, на гастрольных афишах именовал себя даже "кумиром Одессы, автором песни "Свадьба Шнеерсона". Правда, это случилось в начале 1920 - х годов, когда публике стало уже не до веселых куплетов, падали сборы и обозначился кризис этого жанра в старом и добром его понимании. Прославившийся "Свадьбой Шнеерсона" и лелеющий эту славу возмущенный Мирон Эммануилович Ямпольский подал тогда в суд на самозванца, Зингерталь же обычно ограничивался тем, что на афишах ставил "Едет Лев Маркович Зингерталь - настоящий". Помогало это, впрочем, не всегда, но на популярность работало.

Зингерталь часто пользовался таким эффективным приемом достижения комического эффекта, как несоответствие жеста тексту. И какие бы куплеты он ни исполнял - "Отсюда - до сих пор и кончен разговор", "Я Зингертальчик - красивый мальчик" или коронные "Зингерталь, мой цыпочка, /Сыграй ты мне на скрипочка" - зрители хохотали безудержно. Только веселье не есть зубоскальство, и зачастую была в его выступлениях та социальная заостренность, которую имел в виду Анатоль Франс, утверждая, что "веселый куплет может опрокинуть трон и низвергнуть богов". Не уверен, что одесские полицейские чины знали эту сентенцию великого француза, но, как говорится, нутром чуяли опасность. И потому поимел однажды Зингерталь массу неприятностей из-за одного только куплета, о чем десятилетия спустя с присущей ему точностью деталей написал в романе "Хуторок в степи" Валентин Катаев: "...Любимец публики Зингерталь. Это был высокий, тощий еврей в сюртуке до пят, в... пикейном жилете, полосатых брюках, белых гетрах и траурном цилиндре, надвинутом на большие уши... Он... подмигнул почечным глазом публике и, намекая на Столыпина, вкрадчиво запел: "У нашего премьера /Ужасная манера /На шею людям галстуки цеплять", - после чего сам Зингерталь в двадцать четыре часа вылетел из города..." Правда, Одесса была тогда на "особом" положении, введенном еще летом 1905 года во время потемкинских событий. Но и тридцать лет спустя в течение тех же канонических двадцати четырех часов Муратов "вылетел" из Ленинграда за "танец без республики". Просто артисты "разговорного" жанра" много лет у нас являли собой, по нынешней терминологии, "группу риска".

А к Зингерталю судьба, похоже, благоволила: он сполна познал радость творчества и окрыляющую славу, прожил и проработал долгую жизнь в родном городе - "король" не покинул своих "поданных". Но когда подошло время выходить на пенсию, сказались недоразумения с документами, какие такие справки-бумажки у вечно кочевавшего по городам и весям эстрадного артиста? Тогда и вынужден был престарелый Лев Маркович служить капельдинером Филармонии, благо, что жил неподалеку на Ланжероновской улице. И пришлось младшим именитым землякам Зингерталя - Валентину Катаеву, который оставил его в большой литературе, да Леониду Утесову своим честным и обязывающим к уважению словом подтверждать трудовой стаж кумира их одесской молодости - случай, кажется, небывалый в канительных подобных делах.

А я ходил к Зингерталю на Ланжероновскую, когда тот уже пребывал в непривычном безделье и охотно вспоминал прошлое. И от него, что называется, из первых уст, посчастливилось услышать об известном куплетисте Морице Измайлове, Сашке - скрипаче из "Гамбринуса", которого Зингерталь хорошо знал и, перегруженного пивом, несколько раз даже доставлял на извозчике домой на Садиковскую улицу, его сыне Аркадии, виртуозно отбивавшем чечетку со своим партнером Даничем, почему и именовались в афишах "Дуэтом ритмических танцев братьев Ардан", имитаторе Удальцове и танцоре Григории Вайсе - с ними он меня, кстати, и познакомил. И, общаясь, кажется, со всеми дожившими до 1960-х годов старыми одесскими артистами, музыкантами, театральными администраторами, я поражался и радовался их всегдашней профессиональной спайке и человеческой дружбе, согретой давними общими, веселыми и грустными воспоминаниями. Характерно было то, что всегда они очень охотно и доброжелательно рассказывали друг о друге, не забывая, конечно, и себя. "А я начинал в теперь всеми, кроме меня, конечно, забытом саду "Венеция" за Куликовым полем столько лет назад, что у меня уже ничего не осталось из моих вещей (куплетов - . А.Р).", -говорил он с давно поугасшей грустью. Его воспоминания, вроде бы, никто не записал, но он остался в памяти: лысый, с узким лицом, на котором две глубокие морщины спускались к тонким губам, серо-голубыми, ясными, молодыми и насмешливыми глазами, в легких домашних брюках из полосатой, так называемой пижамной, ткани, голубой рубашке с аккуратно поставленными заплатками и эта трогательная подробность до сих пор заставляет сжиматься сердце...

Много лет одной из колоритных примет прошлого оставались в Одессе уличные или "холодные" фотографы, последние из которых уже в послевоенные годы облюбовали площадку под глухой торцевой стеной старого, теперь уже давно снесенного мясного корпуса на знаменитом "Привозе". Мастер наводил на клиента стеклянный зрачок громоздкой деревянной камеры - ящика на треноге, с изяществом фокусника плавным круговым движением снимал и надевал крышку объектива, потом производил какие-то таинственные манипуляции и через некоторое время вручал ему еще влажный снимок. И гражданин, только что сфотографировавшийся в пиджачке и мятой кепке, вдруг лицезрел себя изображенным в развевающейся бурке и черкеске верхом на лихом коне, или рядом с немыслимой красавицей в лодке, вокруг которой плавали лебеди с изогнутыми почище вопросительного знака шеями, а на берегу озера возвышался замок с несметным количеством башен, шпилей, балкончиков, мостиков и зубцов. Только не настоящим все это было, а грубо намалеванной на холсте декорацией, за которую заходили и просовывали голову в ее овальное отверстие - наивный милый старый трюк провинциальных фотографов, уходящий корнями Бог знает в какие времена.

И, общаясь с Зингерталем, мне казалось, что это только его старое лицо искусно или искусственно "вставлено" в плоскую декорацию времени, в котором он так никогда толком и не прижился, а сам он остается за ней, в той, уже далекой Одессе, где были сад "Венеция" и театр "Трезвость", поскрипывая, спускались вагончики фуникулера, жарили на примусах скумбрию, распевали песенку "Та-ра-ра-румбия,/ Селедка-скумбрия...", по утрам гремели бидонами молочницы, щеголи носили головные уборы с двумя козырьками, именовавшиеся "здравствуй и прощай", на углу Екатерининской и Дерибасовской на низеньких деревянных скамеечках сидели цветочницы, бродил по улицам тихий "шамашедший" Марьяшес, пили ароматнейший чай "Т-ва Высоцкого", на Приморском бульваре, восседая на белой лошади, дирижировал духовым оркестром маэстро Давингоф, лакомились тающей во рту халвой фабрики Дуварджоглу, по Ришельевской пробегал в "Аркадию" трамвай № 17, и происходили самые невероятные истории...

...Случилось так, что у Зингерталя похитили фрак и это, по сути, было равносильно утрате мастером самого главного его инструмента. Сие горестное событие произошло в 1918 году, а где и при каких обстоятельствах, так это и вовсе не важно, поскольку в Одессе, как известно, все могли украсть, даже сигнальную пушку, которая стояла когда-то на Приморском бульваре справа от лестницы и выстрелами своими возвещала полдень. И уже в наше время, как говорится, "приделали ноги" двум прекрасного бронзового литья ручкам в виде драконов, что целое столетие украшали двери здания Биржи, нынешней Филармонии со стороны Пушкинской улицы.

В отличие от аналогичной ситуации с Сашей Франком, никто к Зингерталю не приходил, не оставлял залог, не обнадеживал и, тем более, не возвращал его один - единственный фрак. А сам потерпевший ничего придумать не мог, знал только, что вечером как всегда появятся на сцене Утесов, Коррадо, Леонов и вся их веселая шатия-братия куплетистов и лишь он, Зингерталь, о котором писали, что его репертуар "рассчитан на требовательную публику", будет сидеть дома. И никто ему не поможет, даже сам генерал д'Ансельм, командующий всеми французскими войсками на юге России. "Генерал д'Ансельм, конечно, не поможет, - соглашались "знающие" люди, - поможет Миша". Они не сказали, кто такой этот Миша, потому, что за всю историю Одессы всего несколько человек никогда не называли по фамилии, но все и так знали, о ком идет речь: дюк - герцог Ришелье, с незапамятных времен бронзовым памятником встречавший прибывающих в город переселенцев, проходимцев, туристов и инвесторов, Сашка - всеизвестный скрипач из "Гамбринуса", Сережа - легендарный велогонщик и авиатор Уточкин, и Миша - "король" Молдаванки Винницкий, которого одесситы "держали за Япончика".

"Знающие" люди устроили встречу и Зингерталь появился на просторном молдаванском дворе, в центре которого стоял новенький зеленый пулемет "максим" и на кухонном табурете восседал один из "мальчиков" Миши в лихо сдвинутой набок соломенной шляпе-канотье с черной репсовой лентой и распахнутой студенческой тужурке, под которой синела - белела матросская тельняшка. А вокруг прыгали пацаны: "Дяденька Буся - жлоб, дайте хоть разик пострелять!", - в ответ на что "мальчик" лениво показывал им кулак с зажатыми в нем семечками и продолжал виртуозно забрасывать их в рот. Этим же кулаком он молча указал Зингерталю на дверь, за которой должна была состояться аудиенция.

Рассказ-жалоба ограбленного был сбивчив и более полон эмоций, нежели фактов, но Миша терпеливо выслушал его и лишь по окончании презрительно процедил: "Ха-ла-мидники..." Надобно знать, что "халамидниками", в отличие от "людей", воры, равно как и налетчики, презрительно именовали своих мелких "неорганизованных" коллег, состоявших на самой низшей ступени уголовной иерархической лестницы как по уровню профессионализма, так и по следованию морали и соблюдению неписаных законов криминального мира. И уже из уголовного жаргона этот специфичный, ныне начисто забытый термин перекочевал в одесский язык, на котором халамидниками называли непутевых, несерьезных, словом, зряшных личностей. "Ха-ла-мидники; - презрительно процедил Миша, - голову отвинчу, - и деловито поинтересовался, "когда завтра господин артист имеет сидеть дома?" И несведущий в подобных делах Зингерталь понял, что, как говаривал Илья Арнольдович Ильф, сегодня здесь уже ничего не покажут, но дела его, кажется, не так плохи...

Действительно, на следующий же день появился человек, о котором ничего нельзя было сказать, кроме того, что он молодой, осведомился, "или вы тот, кому следует фрак" и вручил его, простецки завернутый в газету "Одесская почта". Последнее наводило на мысль о том, что фрак никак не был приобретен в магазине готового платья или конфексионе, где приказчики, несмотря на уже пошатнувшееся время, щегольски упаковывали покупку в пакет из хрустящей оберточной бумаги. Но не успел еще опомниться новоявленный владелец фрака, как прибыл следующий посланец, за ним еще и еще... И каких только фраков они ни приносили - изрядно залоснившийся, правда, тщательно отутюженный фрак официанта ресторана "Лондоской" гостиницы или другого, старинного покроя "онегинский" фрак, еще недавно, по-видимому, пребывавший в костюмерной одесского Городского театра, респектабельный фрак присяжного поверенного... В конечном счете их оказалось ровно тринадцать, а могло быть четырнадцать, если бы, как говорят в Одессе, между ними наличествовал... фрак самого Зингерталя, великолепно сшитый когда-то на Дерибасовской угол Ришельевской в портняжеской мастерской Тобиаша, одного из предков известного впоследствии диктора московского радио...

А мне довелось слышать эту историю много лет назад, когда еще были живы немало из тех, о которых теперь имею честь, долг, удовольствие и счастье рассказать, потому, что, как с грустью написала когда-то наша землячка Вера Инбер, "они жили, эти люди. Многие из них прошли и скрылись, как будто их ноги никогда не топтали легкие седые травы у дороги". И на Молдаванке музыка не играла...

2004

    Песня «Ужасно  шумно  в  доме  Шнеерсона»,  слушать,  mp3:
   http://www.google.com/search