Последний старец по страницам 40

Войдя в свою комнату, он ощутил прилив благоговейного восторга и неземного покоя. Разом слетели и усталость, и напряжение. На маленьком инкрустированном столике с синим абажуром лежал, притаившийся за телефонным аппаратом, знакомый листок. Это была фотокарточка незнакомого французского полковника с закрученными усами и бородкой o-la Луи Бонапарт. Твердой рукой отца было написано. Мягким карандашным грифелем. Едва видимым почерком: «Это он, Христиан. Надо поговорить. Жду тебя в полночь в нашем фамильном погребе. Бочка № 1/ 9, выдержки 1873 года».

    Вот тебе и ответы на все вопросы. Какая удача, подумал Христиан. Робкая надежда становилась сильной. Он немедленно стер белым ластиком записку отца. Сунул в жилетный карман фотокарточку. Надо ожидать чего-то важного от этой встречи, сынок - мысленно сказал ему отец, улыбнувшись в пышные усы. Но будь как никогда собран и внимателен…

   Поздним вечером за ужином они беседовали об отвлеченном. На лицах Христиана и его отца ничего невозможно было прочитать. Только один раз у Сезанны вздрогнула едва заметная черточка на лбу. К нему она потянулась красивой, несмотря на старость, рукой. В самый неподходящий момент в руке у Христиана  глухо брякнула чашка севрского фарфора. Это был тайный знак.  Всевидящее ОКО Времени передавало своим сподвижникам какую-то важную весть, не требующую отлагательства.

   - У тебя все в порядке на службе, мой мальчик? -  вздрогнув, с тихой улыбкой,  просила Сезанна. – Я вижу, что сегодня ты немного не в себе. Неужели боши ведут себя плохо? Ты говорил, что несмотря на шутки и насмешки о «лягушатниках» к вам относятся спокойно. Ты ответишь мне, Христиан? Мне нужно знать…

   - Мама, ты права, - улыбнулся сын, вытирая шелковой салфеткой губы. – Извини меня за мою бестактность. Я должен был сразу сказать тебе.  (От отца к нему тут же протянулась невидимая нить сознания, которую он тут же убрал.) Сегодня ночью нас вызывали в Ля Буже. Там зверски убили молодого парня-ажана из соседней префектуры. Право, мне жаль, что я вынужден говорить это за ужином…

   - Нет, почему же, сынок, - смущенно улыбнулась мать, задев рукой подбородок. – Я была не права. Извини, если помешала твоим мыслям, Христиан.

   - Сезанна, милочка, ты лучше всех! – тут же пошутил в адрес жены Мартен Депо. – Ну что же, пойду, выкурю сигару на балконе. Иди отдыхать, Христиан. У тебя, по-видимому, был нелегкий день.

   На балконе, где Депо-старший (как дракон в преисподней) испускал клубы густого сизого дыма, было прохладно и тепло. В темном воздухе на высоте в миллиард лье покоилось святилище, которое называлось Луной. Доносилось приглушенное слабым, невнятным шумом пение ночных птиц. Успокоено (в сравнении с вечерним и дневным часом) квакали лягушки в прудике Сан-Си. Вдали, в темно-синем ночном мареве едва белел соседний особняк. Покрытый виноградными лозами по самую крышу. Как будто в мире ничего не случилось. На этот день, на этот час, на этот миг. Как будто 22 июня 1941 года германские войска, повинуясь приказу фюрера Адольфа Гитлера, не вступили в войну со своим недавним союзником  - Советской Россией. Как будто на огромных расстояниях от Черного до Балтийского моря не лилась кровь сотен тысяч людей;  не ушились, объятые дымом и пламенем, как картонные коробки, жилые дома. Еще не кричали от ужаса женщины и дети, которые искали убежища от бомбежек в ямах, кюветах и подвалах; не лязгала гусеницами и не попирала шинами чужая, размалеванная пятнисто, мышисто-серая техника с одними пулеметами либо с пушками; с черно-белыми,  мальтийскими крестами, языческими символами. Покрытая по самые башни кроваво-красными стягами с черной, древне рунической  (а также индуистской) свастикой в белом круге. Весь мир облетели кадры германской кинохроники: протянувшиеся (казалось, в бесконечность) в клубах пыли  колонны панцеров, гусеничных вездеходов, бронетранспортеров и  колонны русских пленных посреди лесов и полей необъятной страны. Еще год назад (несмотря на долгую, кровопролитную осаду линии Маннергейма) она поражала своей мощью. Пылающие русские деревни смотрелись как дурной сон, на фоне которых темные фигуры в угловатых, с рожками отдушин касках выглядели призрачными инопланетными существами.

    Здесь, во Франции, в Париже все это казалось чужим. В этом был осколок великой европейской трагедии…

   - Сезанна, сегодня по радио было сообщение, - испустив, по драконьи, две дымные струи, произнес Депо-старший. – Гитлер напал на Сталина. В то время как мы стоим здесь, любуемся этой восхитительной природой парижского предместья, там, на востоке льется кровь. Убивают людей. Одни люди других людей.

   - Ужас, милый Мартен! – выдохнула из себя Сезанна, путаясь в белый пуховый платок. – Одни солдаты убивают других солдат. Как в то далекое время. Мы пережили с тобой великую и страшную войну. Мы ее прекрасно помним, Мартен.

   - Мы ее помним, милая, - буркнул добродушно Депо-старший. – Но другие… Фюрер ее должен помнить. Он воевал, как и мы. Против нас с тобой, Сезанна. Но… Почему он  видит смысл жизни в том, чтобы напасть на Россию? Неужели Гитлер не осознает, что жестоко ошибся в выборе противника? Сталин ему явно не по зубам, милочка. Впрочем, я не знаю, о чем думает этот тирольский австриец. Ему самому неведомы свои же мысли…

   - Что ему сделали русские? – вжавшись в плечо мужа, прошептала на ухо Сезанна. – Ведь они так хорошо уживались друг с другом, Гитлер и Сталин. Что же произошло между ними?  Если один победит другого, что будет дальше со всем миром? Со всеми нами?

   - Гитлеру не одолеть Сталина, - отвечал ей Депо-старший. – Россия слишком велика, чтобы ее можно было завоевать. Даже силами всей Европы. Наш корсиканец в свое время попытался это сделать. Он оставил почти всю великую армию в снегах этой страны. Если фюрер надеется избежать этой страшной участи, он немедленно попросит у Сталина прощение. Отведет свою армию, несмотря на свистки и улюлюканье прессы, на прежние рубежи. Будет просить о мире. На любых, даже самых унизительных для него условиях. Но он не сделает это, этот неистовый Адольф. Зря… Глупо-глупо! Умно лишь то, что мы сегодня, как всегда, вместе, милочка…

               
*   *   *

…Война застала Настасью Филипповну Померанцеву (Крыжовой она была по первому мужу) на рижском взморье. Она отдыхала на маленькой мызе с рыболовными снастями, что были растянуты вдоль и поперёк песчаной косы. Второй муж отправил её, предчувствуя наступающую военную грозу, на отдых. Он обещался приехать сам через неделю. Но уже третьего дня, а именно 22 июня 1941 года на рассвете эскадрильи самолётов с чёрно-белыми трафаретными крестами, грузно вращая лопастями, пересекли воздушное пространство СССР. Разбуженная гулом сотен моторов, что проткнули предрассветную мглу и тишь, Настя вышла, зябко поводя плечами, во двор. Самолёты со вспыхивающими в первых лучах плексигласовыми носами (это были Hе-111 H-22), нарушили строй. Ромбические «девятки» начали обтекать лесок в двух километрах от отмели. Образовав некоторое подобие небесной «карусели», бомбардировщики принялись ронять к земле гроздья продолговатых чёрных предметов. Раздался оглушительный свист и… Насте показалось, что небо если не перевернулось, то свернулось в свиток. Из зелёной, цветущей кудрявости с железным скрежетом выросли столбы дымного пламени. Взметнулись земляные кручи в перемешку с обломками деревьев.

   - Война, русская пани! – заверещала старуха-хозяйка. – Это война! Герман бомбит ваши воинские склады у Даугауниц.

   Мерно, не чувствуя опасности, плескала волна. Ничего, казалось, не в состоянии было поколебать её. Потрясённая, Настя не в силах была что-либо сказать. Как завороженная, в нижнем белье-комбинации, купленной на Ляйпцигештрассе в Берлине, с размётанными волосами, она созерцала картину зла и разрушения. Зоркий глаз супруги помощника торгового атташе сразу заприметил одно обстоятельство. Среди столбов дыма и пламени, окрасивших хвойный массив в чёрно-оранжевые, яростные тона, мелькнули две дымные трассы по нисходящей. По этой же траектории в километре от мызы приземлился в песок тающий, зеленоватый огонёк. Значит, кто-то стрелял из ракетницы. Прежде, чем начали бомбить, пронеслось у неё в голове. Это диверсия…

   -   У вас есть телефон? – спросила она хозяйку, Стефанию Плёцинг, каким-то чужим, неузнаваемым голосом. – Где-нибудь поблизости есть телефон?

   - Ну что вы, пани Настя, - Стефания смущённо улыбнулась, показав жемчужно-белые, молодые зубки. – Какой же здесь телефон? – она сокрушённо осмотрела телеграфные столбы, бесконечной чередой идущие вдоль побережья. – Когда Советская власть к нам пришла, наш телефон убрали. Пан районный уполномоченный приехал и… как есть… конфисковал. Расписку оставил.

   Насте всё было ясно. Больше в этом уютном, двухэтажном домике под черепицей, с запахам кофе и парного молока по утрам, её ничто не держало. Тем более, после виденного. Зелёная ракета… Это был знак беды, знак тревоги и призыв к действию. Она вспомнила, пакуя свой нехитрый скарб в купленный на Ляйпцигенштрассе чемоданчик, как сын пани Стефании, двухметровый увалень с голубыми детскими глазами и насупленными губками, с вечера, облачившись в жилетку с желтыми и красными цветами, уехал на мотоцикле. На плечах у него был плотно набитый рюкзак. Была ли в доме ракетница? Она не знала. После того, как она зарегистрировалась по месту прибытия, в Талинском УНКГБ, в местном райотделе ей указали на здешнюю мызу. Надо полагать, тот самый уполномоченный, который конфисковал у пани Стёфы телефон. Под расписку. Товарищ сержант госбезопасности Рудзилитис. По его словам, хозяева вполне лояльны к новой власти. После присоединения Литвы к СССР оказывали активное содействие в выявлении и аресте бывших чинов полиции, жандармерии, а также политического охранного управления.

   -Пани хочет идти пешком? – старуха, розовощёкая, с тщательно завитыми, седыми буклями женщина в переднике была участлива и доброжелательна. Она прилично говорила на русском.  – Я вам не советую.  Дождитесь Отиса. Он довезёт вас на мотоцикле. У него хороший мотоцикл.

   - Спасибо, я заметила, - Настя была одета, если можно так выразиться. Всё бельё и предметы женского туалета она затолкала в чемодан. На комбинацию набросила кожаный плащ. – Я не могу больше ждать. Благодарю вас за всё, но… - её осенила мысль. – В доме есть ракетница? Я слышала, что у рыбаков они есть, чтобы давать предупреждения во время шторма.

   - Я посмотрю с вашего позволения. У сына должна быть. Подождите меня немного, пани.

   Шаркая туфлями, старуха ушла в одну из комнат, декорированную по стенам и потолку чёрно-белыми панелями. Было слышно, как она возится в письменном столе и шкафах. Перекладывает с места на место бельё, канцелярские принадлежности. Затем, шумно вздохнув, пани Стефания вернулась.

   - К сожалению, я не нашла. Видимо, сын взял с собой, когда уехал с вечера. Ума не приложу, зачем она ему.

   - Зачем, зачем… - повторила Настя. Ответ на этот вопрос она уже знала. – Жаль, что не нашли. Тогда прощайте, - она, неожиданно для себя подошла и поцеловала это «сморщенное яблоко» в румяную щёчку.
   


*   *   *
   
Отрывок из выступления во французском парламенте генерала Жиро в 1927 году, основного докладчика по «Закону о подготовке нации к войне»:

«…Никакой импровизации! Никакой свободы выбора! Во время будущей войны весь народ абсолютно должен подчиняться распоряжению властей. Власть заблаговременно составит расписание для каждого гражданина. Основная мысль нашего нового закона состоит в том, что, готовясь к «полной войне», власти должны будут разрабатывать полный план мобилизации для каждого человека, учитывая его пол, возраст, индивидуальные способности, знания, состояние здоровья, род деятельности и силы. Во время войны свободных людей со свободой выбора работы нет. Все заранее учтено. Расписания составлены. И в момент объявления мобилизации каждый немедленно отправляется и начинает намеченную для него и обязательную работу».

               
*   *   *

…Степанов Егор не помнил всего, что произошло в этом страшном бою под Смоленском. Его  сбросили на парашюте в составе батальона 11-ого парашютно-десантного корпуса в сентябре 1941 года. Десантники и окруженцы прикрывали отход раненых через болотистую речку, заняв наспех отрытые окопчики на левом берегу. Перед тем как атаковать из лесу, немцы принялись забрасывать позиции минами и снарядами. Этот сущий ад длился часа полтора. За это время небо покрылось толстой коркой пыли и дыма. После чего, поддержанные десятью легкими Kpwf Pz-I ,  вооруженными спаренными пулеметами, а также двумя Kpwf Pz-II с тонкоствольной 20-мм пушкой в атаку пошли германские пехотинцы. Было их не более роты. Вспыхивали на солнце плоские ножевые штыки германских карабинов. Глубокие каски с выдающимися пластинами и рожками отдушин делали  синевато-зеленых врагов зловещими, инопланетными существами. Под огнем двух тяжелых «Максимов» и десятка «дегтерей» немецкие цепи расслоились и заметно поредели. Серо-зеленые фигурки, постреливая на ходу, перестраивались во взводы и отделения. Прикрывали друг-друга огнем, сволочи…  Передергивая затвор своей  самозарядной СВТ, красноармеец Степанов не без удовлетворения отмечал свою стрельбу.  Враги, которых он ловил в прорезь прицела, то и дело валятся как подкошенные.  Цепь удалось отсечь огнем от танков. Они прорвались за первую полосу траншей. Егор, видя движущиеся на траншею два немецких легких танка, ведущие огонь из пулеметов, отставил самозарядную винтовку. Вооружившись двумя противотанковыми гранатами на длинных деревянных ручках (подобрал этой ночью у убитого немца с металлической бляхой на груди), пополз по изрытой земле вперед. На медленно движущиеся, отполированные траки…