Сезоны

***

Сегодня московское небо очень похоже на небо в Гуанчжоу. Оно так же туманно-сыро висит над высотными домами и окутывает пусть не такой тяжелой – но такой же плотной - сеткой из дождевых капель и пахнет водою. В сентябре в Москве всегда очень тихо – особенно в дождливые дни. В тишине этой каждая черта неподвижно застывает и становится особенно живописной в своей неподвижности – как некое откровение, новизна... Вот идет семья вьетнамцев – жена с мужем и ребенок. Они все трое маленькие, компактные, чем-то недовольные, задумчивые. Она идет под клетчатым зонтом, который так некстати ее азиатскому лицу, в сланцах на босу ногу – пальцы чуть сиреневые от холода. Ее муж – позади, ведет молчаливого ребенка за руку, косится на жену сбоку. Они спускаются вниз по Ленинскому проспекту, как будто идут на ханойский рынок, поссорившись по утру из-за разбитой бутылки уксуса. Московские листья падают на ее мокрый зонт, и в глазах на смуглом лице ее я вижу желание приспособиться во что бы то ни стало к нашим морозам и холодным дождям. Что гонит людей из края в край? Не то, что меня, наверное…

***

Листья очень красиво опадают – я всегда смотрю на их падение по дороге домой. Каждый раз сердце колотится, следя за вихрем из уносимой ветром листвы. Лист кружится в ветре по плавной траектории, закручиваясь, печально сворачиваясь, в надежде распрямляясь, и снова устремляясь ввысь, и снова скрючивается, падает ниц, слегка подволакиваясь по земле, и потом замирает, как уставший бороться с потоками воздуха голубь, и ложится на зеленую траву. Особенно я люблю кленовые листья – они всегда кружатся в воздухе корабликами, разрезая острыми концами прозрачность неба, окрашивая ярко-красным бледность горизонта. А дубовые листья никогда не кружатся – они всегда падают отвесно, уверенно, без сентиментальности. А тополь опадает беспорядочно, сразу, с каждым порывом ветра оголяясь, устилая всю землю своей листвою, мгновенно высыхающей, хрустящей, ломкой, по которой нужно ходить и подбрасывать ее носком туфли. Листья шумят хрустко и звонко под ногами: в душе прорастает ощущение покоя дзен.

*** 

Когда нам было лет пятнадцать, мы ездили всем классом в лес – кажется, это был сентябрь. Да, это был желтый, солнечный, совсем молодой сентябрь. И все казалось тогда новым, достойным познания, запоминания, поэтому именно те времена я помню с особой остротой. Мы пели под гитару, пекли картошку, мальчишки смеялись, мы строили глазки, делая вид, что мы не строим глазки. Мы были совсем дети. Солнце светило яркое-яркое через тонкую березовую листву, пахло дымом от костра, переливалась на солнце осенняя паутина, мы перепачканными золою пальцами разрывали мякоть печеной картошки, кусали ее, обжигая губы, смеялись – не только друга над другом и над шутками, но просто оттого, что мы были молоды, здоровы, сильны, счастливы. В большом стогу сена мы играли в прятки с мальчишками. И как стучало мое сердце от желания, чтобы меня нашел именно тот мальчик, который нравился. Мы не целовались еще, но мальчишеский взгляд, когда он находил меня в норке стога, будоражил и его, и мою кровь. Мы кувыркались, проваливаясь в сено с головой, как будто неожиданно и естественно брались за руки, скрывая эти желания друг от друга и от самих себя. Запрокидывая головы, смотрели в небо – ясное, сентябрьское, как будто ярче блестевшее от березовой золотой листвы по краям, лежали, раскинув руки, в стогу, и голова кружилась от опьянения воздухом и предвкушения чего-то, и я не могла объяснить это ощущение, оно казалось мне тайной за семью морями, оно околдовывало, пьянило своей необъяснимостью, головокружительностью, томлением... Мне по-прежнему нравится сентябрьское небо, но теперь я, к сожалению, уже могу объяснить, почему оно кажется таким прекрасным.

***

Как-то весной, в марте, я вышла из дома ровно в полдень. Солнце горело на уже начавшем таять зернистом снегу большими разноцветными блестками. Тени от тонких деревьев вычерчены были на нем четко и черно, воздух был шумен и свеж, небо синее, высокое, без облаков, и засохшие ягоды рябины казались только что созревшими на солнце. Синицы и воробьи, прыгая по веткам, чирикали громко, весело, вызывающе, совсем не так, как зимою, и все остальные звуки, казалось, пытались перекричать и синиц с воробьями, и друг друга. Чувствовалось приближение ручьев, луж, тающих сосулек, и все вокруг заспешило куда-то, радостно и скоро зазвонили колокола Донского монастыря, звон рассыпался, замерзая, в мартовском погожем дне. Я шла по улице и понимала, что мне тоже надо торопиться слушать их, торопиться жить, идти, говорить, запоминать, дышать, помнить, рассказывать другим, и мне захотелось сфотографировать синицу на ветке куста, под лучами солнца, на фоне тающего снега и еще голых деревьев – так весело стало у меня на душе! Весну не осознают – ее чуют, как звери, птицы, растения, и я почуяла ее в тот день. Это было очень радостное ощущение.

***

Голубизна и прозрачность интерьеров Гостиного двора расцветает ранней весной. В марте, когда тают снега, его стеклянная крыша расцвечивает бликами галереи и колонны. Белые капители курчавятся на солнце, через открывающиеся окна слышно громкое щебетание воробьев, и голубые стены Гостиного двора вдруг начинают дышать полной грудью, колыша все вокруг. От пронзительности свежего воздуха качаются балкончики и фонари. Каждый шаг и возглас звонок и чист. Шум голубиных крыльев, яркость весны, мечтания, прогулки… А поздней осенью даже днем Гостиный двор мрачен и скован. На его стеклянную крышу падает снег и наседает пасмурное небо. Фонари висят серо и неподвижно, а как стемнеет, загораются темно-желтым светом, который не доходит до дальних уголков и переходов. От этого Гостиный двор становится похожим на старый русский терем. На передний план выступают двери с чугунными затворами и занавешенные окна, двор становится безлюдным и пугающим, окунаясь в зимнюю спячку. Он греется своими печами, кутается в пуховые одеяла, постепенно засыпая до весны.