Дар Изоры

Я совсем не завистлив, хотя мог бы быть таким, потому, что я уже не так удачлив, как раньше.
 
Нет! никогда я зависти не знал... А ныне – сам скажу – я ныне завистник. Я завидую; глубоко, мучительно завидую...

Да, у Пушкина украсть, все равно, что у Природы в рудниках золото откопать - можно.
 
 Если бы вдруг нашелся некто, который спьяну или хотя бы из жалости вдруг прочел несколько моих произведений, то этот некто (уже любимый мною!) тотчас же бы убедился, что я упорно время от времени сворачиваю на одну, особенную для меня тему, как заблудившийся в лесу, сам того не замечая, поворачивает все время в сторону той ноги, которая короче другой. Это тема моей любви к женщине, которая много лет назад очень недолго любила меня, а теперь не любит. Я на разные лады и в разное время описываю ощущения и реже события, которые происходят со мной в связи с этой роковой девушкой. Вы сейчас легко поймете, к чему это я.
 
Но слава Богу, есть и другие виды любви, к примеру, я люблю читать Генри Валентиновича Миллера. Недавно, я перечитывал его вновь, и опять наткнулся на место, которое снова поразило меня в самое сердце точностью и схожестью переживаний, а также вновь поразило меня досадой, что это не я написал. Чтобы преодолеть эти муки, я распечатал этот отрывок и в ярости порвал на мелкие кусочки. Но этого было мало, я распечатал этот отрывок вновь и сжег его. Но я не мог преодолеть в себе грусть и зависть, также, как и любовь к девушке моей мечты. Тогда я решил привести этот отрывок здесь в надежде, что после того, как я много раз его перечитаю, он мне опостылит также, как многолетнее занятие сексом с нелюбимой женщиной.

Итак,
"Правда, порой  я  вспоминаю  Мону,  но не как личность  в определенном разрезе  времени  и пространства,  а  как  что-то  отвлеченное, самостоятельное, как  если  бы она  стала  огромным  облаком  из  совершенно забытого прошлого. Я  не  могу себе позволить долго  думать о ней, иначе мне
останется только прыгнуть с моста.  Странно. Ведь я совершенно примирился  с мыслью,  что проживу свою жизнь без Моны,  но даже мимолетное воспоминание о
ней пронзает меня до мозга костей, отбрасывая назад в ужасную грязную канаву моего безобразного прошлого.
     Вот уже семь лет день  и ночь я хожу с  одной только  мыслью - о ней. Если бы христианин был так же верен своему Богу, как я верен ей, мы все были бы Иисусами. Днем  и  ночью  я думал только  о  ней, даже когда изменял. Мне казалось, что я  наконец освободился от нее, но это не так;  иногда, свернув за угол, я внезапно узнаю маленький садик - несколько деревьев и скамеек,-  где  мы  когда-то стояли  и ссорились, доводя  друг друга до  исступления
дикими сценами ревности. <...> Когда я думаю о том, что она ушла, ушла, вероятно, навсегда,  передо
мной  разверзается пропасть и я падаю,  падаю  без конца в  бездонное черное пространство. Это хуже, чем слезы, глубже, чем сожаление и боль горя; это та пропасть, в которую был низвергнут Сатана. Оттуда нет надежды выбраться, там нет  ни  луча  света,  ни   звука  человеческого  голоса,  ни  прикосновения человеческой руки.
     Бродя по ночным улицам,  тысячи  раз я задавал себе вопрос, наступит ли когда-нибудь время, когда она будет опять рядом  со мной;  все эти голодные,
отчаянные взгляды,  которые  я  бросал на дома  и  скульптуры,  стали теперь невидимой  частью этих скульптур и  домов, впитавших мою  тоску.  Я  не могу
забыть, как мы бродили вдвоем по этим жалким, бедным улочкам,  вобравшим мои мечты и мое  вожделение,  а она не замечала и не чувствовала ничего: для нее
это были  обыкновенные  улочки,  может  быть,  более грязные, чем  в  других городах,  но ничем не примечательные.  Она  не помнила, что  на том  углу  я
наклонился, чтобы поднять оброненную ею шпильку, а на этом - чтобы завязать шнурки на ее туфлях. А я навсегда запомнил место, где  стояла ее нога. И это
место сохранится даже тогда, когда все эти соборы превратятся в развалины, а европейская цивилизация навсегда исчезнет с лица Земли".