Крик-1. Провалы российской истории

1.
К Драматургу,  с именем, хотя и роковым, вошел Пришелец.
Высокий, тощий Инопланетянин. Вытянутое лицо, впалые щеки, нос – повис. На самом деле, взору писателя предстал обыкновенный Дипломник. Они встречаются среди будущих режиссеров. Но почему Пришелец? Так его окрестил Драматург, посмотрел и окрестил. Конечно, голубые глаза младенца, Но руки грубые, земные.

СССР, обычная для театра 60-х история.
Драматург выдал пьесу.
Многообещающая пьеса, возможно, поэтому она привлекла внимание лиц, обитающих на советском политическом Олимпе, настороженное. Фигуры и рычаги управления пришли в действие. Театр за театром начали отказываться от постановки, «всякие споры тут бесполезны». Пошли статьи, в одной из центральных газет проскользнуло, «легковесная». Подключились журналы, отдельные выстрелы «превращались в залп». И как закономерный результат, «пьеса благополучно засохла».
И вот будущий режиссер заявляет, что «очень бы хотел, чтоб «Палуба» стала его дипломом» (Зорин, с.150). Он видит? Дипломник пояснил, ощущает, связь, единство, собирается «выстроить общую линию».
Иногда нас тянет к добрым делам.
Драматург честно предупредил, попытался открыть глаза.
«Я сказал, что считаю своей обязанностью просить его отступиться от «Палубы» (Там же, с.151). Как передать чувство изумления, тем более неземного. Достаточно сложить разумное существо вдвое, так проще всего. Вот так же перегнулся и пришелец. Отступиться? От такого доброго произведения? Какие глупости!? Надо объяснить, надо просто рассказать, что «эта пьеса несет добро».

Судьба предоставила Дипломнику шанс, все-таки пришелец.
Он получил возможность объяснить, на приличном уровне, что пьеса добрая, нужная, «утверждает святое чувство». Очень скоро состоялось стечение заинтересованных лиц, место встречи – «департамент, ведавший московским искусством» (Там же, с.159).
Лица = хозяева департамента.
Плюс заинтересованные, сам Драматург, Режиссеры, Директоры, другие ответственные товарищи. И конечно, Дипломник. По всем признакам предстояла серьезная разборка, с далеко идущими выводами. Все настроены соответствующим образом, настроение помалу сгущается. И тут намеченный сценарий сорвался. Вернее, сорвался один из заинтересованных: «Яншин , который меня накануне просил быть посдержанней и погибче, вдруг встал и сказал, что выступит первым» (Там же, с.159). Начал с главного: "... что в «Палубе» нельзя исправить ни запятой, коль скоро ему не доверяют, он больше не останется в театре…" (Там же). Не переводя дыхание, заявление на стол, «просит освободить от обязанностей».
"И крикнув:
«Мне здесь нечего делать», покинул начальственный кабинет" (Там же).

это был крик.
Крик человека, решившего сжечь самого себя.
Тем самым он решил спасти пьесу. После его ухода начальство взялось за доброе произведение. Но без азарта, без должного темперамента. Да и к чему, все решено. На первый план неожиданно вышел другой вопрос, о руководителе театра. Прежний взбунтовался, кого ставить, где взять достойного, понятно, с точки зрения начальства. Драматург оценил, смирился, «пьесе не выжить», уже был готов удалиться.

И тогда встал Дипломник.
Печаль + Безумие + прочие признаки Пришельца: «Длинный, несуразный, осунувшийся, машущий худыми руками…» (Там же). Он выдал, придется сказать банальность, самую страстную речь, когда-либо звучавшую в этом кабинете. Это же очевидно: «Добрые люди чего-то не поняли». Дайте минуту, и он все объяснит. Эта пьеса, «именно то сочинение, которого они ждут с колыбели». Они, значит, и начальство от искусства? Да все, все присутствующие наделены «высшим даром чистой и беззаветной любви». Просто нашло затмение, «воздействие космических сил». И заключительный аккорд, какие сомнения: «зрители, прекрасные советские зрители, выйдут из зала еще прекрасней» (Там же).
Сердца ждут.

То был особый крик, крик души.
Один из заинтересованных, мудрый завлит Дубровский подхватил: «…все услышанное воспринято и не останется безответным» (Там же). Не устоял сам Драматург, помялся, видимо, не сразу, но решился, и в итоге пообещал: «…внесу оптимистическую ноту». И случилось почти чудо: «Нам дозволили продолжать репетиции» (Там же).

«Воздействие святой простоты» (Там же).
если бы не эта сила простоты, день бы завершился «категорическим приговором».
Почти императив. Неделя, другая, и побледнело. Кто бы вспомнил, разве что посочувствовали автору, очередному автору в очередной раз. Сколько их, этих пьес, авторов, актеров. Кто бы повел себя иначе, в эти, якобы либеральные 60-е. Разве что на кухне, отвели бы душу. Репетируйте, великая вольность. Для того же начальства во всей этой истории самая большая неприятность – отставка Яншина, все-таки номенклатура, не была согласована заранее. Есть же правила, выкинул номер, не забудется.
Но узкий круг, автор, режиссер, несколько актеров, остается, нужно ли встречаться?
Драматург снова к столу, режиссер снова на сцену. Первый из-за стола, второй – со сцены.
Глядят друг на друга, молчат. Им хочется кричать, а они молчат, на выходе – писк. В узком тесном кругу, оставленные перед «категорическим приговором», они стали бы вспоминать, прокручивать. Первая пьеса, вторая, сколько их уже отправлено на полку, молчат. Провал, иначе и не скажешь, высунулся, снова сбросили. Действительно, провал. Выбраться, выкарабкаться, неужели так хочется? Надо выбираться, кто бы спорил, а зачем? Чтобы идти на Сенатскую площадь , куда еще идти одинокому Драматургу.

Можно ли обозначить такой провал?
Есть же границы даже у самой большой ямы.
Зорин поступает следующим образом: «Выступал на каком-то совещании, пытался как-то свести два полюса – административный экстаз и разумность, разволновался, не смог продолжать…» (Там же, с.185). И среди чиновников (= Федор Евсеев) Министерства культуры попадаются такие. Для Евсеева выступление оказалось роковым, уже не оправился. Можно пробовать, пытаться, всегда оборачивается раздвоением. Эта амбивалентность не под силу даже таким, как Евсеев, «и ерник, и грешник, и бражник» (Там же, с.179).
Чем административный экстаз отличается от разумности, обычного здравого смысла?
Серые личности, но не круглые же дураки. В этом все дело, они очень хорошо знают, чем кончается раздвоение, поэтому все они, как на подбор, цельные личности. Исключительно цельные.

2.
Обычная театральная жизнь, в ней полно криков, или окриков.
А жизнь обычных сотрудников обычных государственных учреждений? Тот же театр, мы все служим. Официально мы все – на службе, служащие, если место получения материального содержания (= заработная плата) – государственное учреждение. Скажем, работник идеологического фронта, место работы приличное – издательство, хотя и политическое (Политиздат). Контора как контора, работа как работа. Его, работника не перекашивает, то есть ему не надо раздваиваться, на то есть начальство. Нужно избежать неприятностей? Он тянет время, «пока обстановка не прояснится». Во всех остальных случаях просто колеблется «вместе с партийной линией». Разумеется, без суматохи и неразберихи ни одна работа не обходится.
Бывает, «не успел вовремя сориентироваться», пожалуйте на линию огня.
Такой линией в то время был Секретариат ЦК.

«Я был вызван на Секретариат ЦК КПСС…» (Шахназаров, с.76).
Понес заслуженное наказание «за то, в чем не было никакой моей вины» (Там же). Куда деваться, ему досталась роль стрелочника. Что касается Шахназарова, иногда слышался смех, разобрались легко. И вот он уже простой зритель в театре, но в каком!? В партийном театре. На трибуне Константин Симонов, тогда главный редактор «Нового мира», поместил в одном из номеров роман зловредного содержания. Держится достойно, сказал, «что не считает роман Дудинцева антисоветским…» (Там же, с.78). С автором работали, и работали много, возможно, не дотянули, «главный редактор готов нести всю полноту ответственности» (Там же). То есть готов, хоть сейчас, освободить пост главного редактора.
Роман Дудинцева? Значит, вторая половина 50-х.

Выступление продуманное, правила соблюдены, в протокол и забыть.
«Но на трибуну поднялась Екатерина Фурцева и, встав в позу разгневанной фурии, звенящим голосом разнесла в пух и прах роман, журнал и самого Симонова» (Там же). Обвинение звучало весомо. Еще только кандидат в члены ЦК, а уже допустил «такую грубейшую ошибку», хуже – только провокация. Чувства простого зрителя? «Было невыносимо стыдно и больно слушать, как эта чиновная дама буквально смешала его с грязью» (Там же). До Шахназарова дошло, «если таких людей гнут в колесо, подумал я и отправился в Политиздат…» (Там же, с.79). Прямо к начальнику, выпили «прямо в кабинете».
Звенящий голос, что-то похожее на крик

А теперь настоящий крик, по другому поводу.
Как возникает повод. Молодой обществовед (ныне таких людей называют политологами) получает лестное предложение (от старого аппаратчика Куусинена) – поучаствовать в нужной работе, в разработке нового учебника, «написать главу о государстве для нашего учебника». Приехал, знакомятся, обычные для такого случая вопросы и ответы. Неспешное собеседование, прошло успешно, и вот молодой исследователь включен в авторский коллектив.
Пошла работа, государство, основы государственного устройства.
И тут коллективу поручается подготовка Записки.
Записка «для высшего руководства». Название? Есть, оно звучит вызывающее: «Об отмене диктатуры пролетариата и переходе к общенародному государству». Что тут страшного, это для нас. Но в те времена ее «действие было подобно взорвавшейся бомбе» (Бурлацкий, с.32). Руководители, сплошь старики, ворчали, страшно негодовали, изливали желчь.

Куусинен держит трубку телефона, отставив, чтобы и молодежь послушала.
Куусинен неизменно вежлив: «Я вас слушаю».
«Но трубка молчала еще какое-то время и, наконец, взорвалась женским криком. Потом выяснилось, что это была Екатерина Фурцева, секретарь ЦК и будущий министр культуры» (Там же, с.33). И что было в этом смелом крике птицы, т.е. фурии? «Как же вы могли, Отто Вильгельмович, покуситься на святая святых – на диктатуру пролетариата! Что же будет с нашим государством, с нашей идеологией, если мы сами будем раскачивать их основы!» (Там же). Что будет с человеком, если из-под ног выбить опору?
Что там какая-то ошибка какого-то кандидата.
Здесь же основы мировоззрения, следовательно, мироустройства. Та, абсолютно неподвижная (тогда говорили, незыблемая) часть нашего мира, благодаря которой мы не только существуем в этом мире, но и можем двигаться вперед, прозревать самые далекие перспективы, возвышаться над всем прочим миром.

Диктатура пролетариата – та "планка приличия" (Ильин), пасть ниже которой невозможно.
Выбить такую планку ; отбить посягательство, слова полетели, «прямо на пол».
Провал, иначе и невозможно квалифицировать предлагаемое изменение. А посему, знайте: «Меня вы не убедили! И никого не убедите. Так что я бы вам посоветовала отозвать свою Записку, пока не поздно» (Там же, с.34). Куусинен делает встречное предложение, может, вы пересмотрите свои взгляды? «Никогда! Ни за что! Я эту диктатуру, можно сказать, всосала с молоком матери и буду стоять за нее насмерть» (Там же). Фурия готова биться, пока она на своем поле – кабинеты аппаратчиков, за кабинеты?
Чем же, в итоге, закончилось битва?
Никто не рискнул выступить против Записки, даже словом. Почему? Потому, что Первый, сам Никита Сергеевич был «за», включить в Программу партии, все тут же горячо одобрили. Отчаянный крик перешел в столь же отчаянный писк. Мы – с Первым, мы сплотились вокруг него, навсегда.
Вот она, действительная основа мироустройства.
Советского мира, по крайней мере.

3.
«Я был беспредельно предан партии, никогда не отклонялся от ее генеральной линии, со всей страстностью защищал ее от всяких отступников…» (Шепилов, с.57).

Уже нет Первого, то есть Хрущев отправлен в отставку.
Своими же соратниками, не зря подбирал. Можно ли малый октябрьский переворот, сняли-то Никиту Сергеевича как раз в октябре, считать признаком политического здоровья или хотя бы оздоровления? Как ни странно, да. Репрессии больше не грозили, высшая номенклатура, забыв прежние страхи (а пороки?), стала постепенно выздоравливать, во всяком случае, принялась за свое здоровье. Принялась, как всегда, активно, налаживать зажиточную благоустроенную жизнь, за основу – западные стандарты. Возникло некое подобие общества потребления. Возникло или стало возникать. Большевистская душа, ее «одержимая, яростная и буйная воля» (Ильин), достигнув предела, постепенно стала утрачивать способность к обновлению.
Да, и зачем ей обновлять себя, если она есть последний пункт назначения.
И теория то же самое твердит.

И вот группа театральных работников приглашена в министерство культуры.
Кто их пригласил? Министр, Екатерина Фурцева.
Пошел монолог, "изрядно намолчавшейся женщины": «Она выразительно нарисовала картину нравов кремлевской верхушки в веселые сталинские дни» (Зорин, с.178). Кто оказался в центре этой выразительной картины? Маленков, «страшный человек». Но о Хрущеве отзывалась «не без сдержанного сочувствия».
Затем она сформулировала то, что можно назвать парадоксом Хрущева.
Время Хрущева, то есть Оттепель, – это когда пороки времени, сформировавшего Первого,  «вышли наружу». Не странно ли, революционное время вытащило Хрущева на вершину, чтобы он посодействовал выходу наружу пороков того, революционного времени. Может быть, вернее, пороки того, революционного поколения. Три поколения: революционное – военное – застойное.

Благодаря Фурцевой, театральные деятели встретились с Генеральным прокурором.
Тогда им был Руденко, популярное имя, «герой Нюрнбергского процесса, потребовавший казни для Геринга, для Риббентропа и Розенберга» (Там же). Прокурор возвышался, но поглядывал с интересом, не каждый день столько знаменитостей собирается в его кабинете. "Приглаживая редкие волосы, припомнил, как допрашивал Берию. «Ручки-ножки буду вам целовать, гражданин прокурор»" (Там же).
Наверное, голос допрашиваемого срывался.
И говорил он, должно быть, тихо.
На самом же деле, это был крик, душераздирающий крик.

Руденко продолжил, о своих делах.
«Когда он собрался на процесс виновников «ленинградского дела», ему вечером позвонил Маленков» (Там же, с.179). Если знакомы, если есть телефон, нужно «предупредить неприятности». Сразу о главном: «Абакумов вполне может сказать, что я допрашивал с ним вместе Попкова» (Там же). Руденко согласился. А зачем оспаривать, успокаивать. Даже сейчас, много лет спустя, «он с удовольствием вспоминает эту игру в кошки-мышки» (Там же). Последовала мгновенная реакция: «Но это ведь ложь! – вскричал Маленков» (Там же). Человек находится на вершине, на самой вершине власти, почему же он так кричит? «Да, это уж был не голос премьера. И в январе пятьдесят пятого он уже перестал им быть» (Там же).

Да, Маленков понимал, ему не быть премьером.
Но лучше потерять кресло, чем быть сброшенным в провал.
Пусть не премьер, но если на Площадке, значит, шансы остаются. Эти шансы он (вместе с другими снятыми) пытался использовать через два года, в 57-м. «Но этот честолюбивый хитрец, непредсказуемый, неуправляемый, и обольстил и обманул» (Зорин, с.175). Хитрец = Хрущев. Почему же такой хитрец был обманут. Возможная причина: «Этого аппарат не прощает» (Там же). Этого = посягательство на власть, в данном случае, на власть аппарата. Хрущев понял, когда снимали, не кричал, не поднимал кулак.
Просил прощения, крик перешел в писк.

Вернемся к Фурцевой.
Первая половина 70-х. Шахназаров уже заместитель заведующего отделом (замзав).
Рабочий день, все как обычно, телефонный звонок: "…и властный женский голос спросил: «Это товарищ Шахназаров?»" (Шахназаров, с.114). Шах сразу же узнал, Екатерина Фурцева. А далее состоялся обмен вопросами и ответами, диалог. «Вы проталкивали пластинку с песнями Высоцкого» (Там же). Ну да, подталкивал, не без этого. «Зачем вы это делали?» (Там же, с.115). То есть, зачем суетитесь, куда лезете? Высоцкому надо помочь, «ему надо дать дорогу». И вот оно, железное правило, закон аппарата: «Так вот, не вмешивайтесь не в свои дела» (Там же, с.115).
Вас предупредили. Есть же правила, надо соблюдать.
«Я вас предупредила. Будете продолжать – вылетите!» (Там же). Она знала, о чем говорила. И Шах это прекрасно знал: «Секретари ЦК панически боялись, чтобы их не упрекнули в попытках проникнуть в сферы, порученные их коллегам» (Там же, с.114). Коллективное руководство – раздел сфер влияния, в своей сфере каждый – хозяин, отлучает или приглашает: «Скажи ему, что теперь, когда я стал генеральным, он может спокойно работать» (Там же). Пусть работает, но пусть не загоняет власть в тупик.
Слово Арбитра, этого обычно достаточно.
Арбитр следит за исполнением правил игры, там, где правила, кричать не требуется.

«Да, идеологи буквально свирепели…» (Там же). Свирепости министру культуры хватало, но кричала ли Фурцева? Вовсе нет, скорее, окрик. С Высоцким, то есть с его пластинкой, она уже разобралась. Нет, она действительно хотела лишь предупредить. Надо считаться с реальностью: за видимым целым возвышаются отдельные части, более личные, чем коллективные. За видимым равенством располагается и толкается самое грубое неравенство. Но с внешней стороны, там, где буйствует и кричит видимость, там должно быть место для веры «в Бога как некое Целое, Всеобщее» (Петрушенко, с.52). Иначе откуда возьмется светлое будущее.
Гонка кончилась, по крайней мере, для Фурцевой.

Литература:
1. Бурлацкий Ф.М. Никита Хрущев. – 2-е изд. – М.: РИПОЛ КЛАССИК, 2003.
2. Зорин Л. Авансцена. Мемуарный роман. – М.: СЛОВО/SLOVO, 1997.
3. Петрушенко Л. Лейбниц и Петр Первый // Открытая политика, 1996, № 1– 2.
4. Шахназаров Г.Х. С вождями и без них. – М.: ВАГРИУС, 2001.
5. Шепилов Д. Непримкнувший. – М.: ВАГРИУС, 2001.