Ты уедешь навсегда

               
      Сайёра, эй, ты и не представляешь, как я скучаю по тебе, дорогая…

     - Скоро ты уедешь, - говорит Сайёра, откусывая нитку. Она расправляет шитьё, держит в вытянутых руках смешные детские шаровары. Любуется. Работа и впрямь хороша. Тем более, что купить в городе  давно ничего невозможно. А дети-то растут. Вот и наш уже бегает – не поймаешь, штанов и башмаков не напасешься. Хорошо, у Сайёры руки золотые.
     В последние недели она работает на износ. Видно, собралась одеть всю нашу семью с головы до ног. Это с тех пор, как заговорили об отъезде. Тянули, тянули, да разве от судьбы уйдешь? Кто уехал, как уехал, куда – в городе это главная тема. Как будто все внезапно сошли с ума.
Такие «сумасшедшие» были и после первых кровавых событий. Умотали далеко – кто в Израиль, кто а ж в Америку. А немного времени спустя, когда развалился Союз, оказалось, что они – самые умные, самые предусмотрительные. Да так оно всегда и было. А русские – что? Вот уже и гром грянул, а все на что-то надеялись. Ну, в первую очередь, на то, что не бросит их Россия в чужих теперь землях. Что приедут составы, прилетят самолеты, придут какие-нибудь комсомольцы – добровольцы, погрузят всех дружно и перевезут на новое место жительства. А там все рады-радешеньки, ждут, хлебом-солью встречают. Устраивайся, товарищ, работай, жизнь продолжается…


     Все закончилось, наверное, в тот момент, когда  открылись первые тайные мечети. Никто ни сном, ни духом не ведал, а среди населения уже шла целенаправленная работа. Местные люди, мужики , конечно, побрили головы, намотали чалмы. Днем город как будто жил прежней жизнью. Костюмы, галстуки, шляпы, безумно любимые здешними  начальственными слоями…Академия наук, райком-горком…Ну, а вечером после работы каждый сам себе хозяин. Тут бы задуматься немного, прикинуть – может, не все, что наработано в республике за долгие десятилетия, такое уж ненужное?..Вон как вертится-крутится. В самом дальнем кишлаке и лампочка горит, и дорога асфальтированная. В магазине – хлеб, крупа, консервы, не шикарно, конечно, но все для жизни имелось. И школа, и больница. А какая она – от тебя, дорогой, зависело. Учись в городе, а то и в самой Москве – национальный кадр, зеленая улица. И дома – тебе главные карты в руки. Шляпу надел, ботинки лакированные. Черная «Волга» - не халам-балам. Но,видно, чем больше имеешь, тем больше хочется. Поэтому расчет у зарубежных «друзей» был точный. Давали деньги и сулили полную власть. Редкий человек откажется от такого подарка, особенно на Востоке. И вот пролилась первая кровь, а дальше не было удержу. Может, уже никто и не хотел, но сценарий раскручивался с невероятной быстротой, командиры командовали, народ, как водится, безмолствовал. Тут мы  спохватились и поняли, что поезд ушел. Наступило уже какое-то другое время.


    Свое время мы чувствовали очень хорошо. Каким бы оно ни было, как бы его потом ни называли, - просто это время было наше. Мы в нем родились и выросли, знали, как поступать и чего ждать. Да и вообще, я думаю, что любое время лучше безвременья. Но и на него случается спрос, особенно в те моменты, когда делят власть и деньги. Не ищи опоры, не жди помощи в такие годы. Повинуйся инстинкту. А он всегда говорит одно : беги и спасай своё потомство.


     Вечером, поздно, в своей полуразгромленной квартире я поднимаю телефонную трубку. Это Сайёра, её грудной весёлый голос:
     - Завтра придешь? Приходи! А то я слышала, Жуков уезжает. Хотя бы напоследок к нему попасть…
     Жуков –известный в городе хирург, а у Сайёры нет ног. Она – жертва детского полиомиелита. Высоко в горах, где  Сайёра жила в раннем детстве, нужной врачебной помощи не было. А в городе врачи сказали: болезнь сильно запущена, ставьте на девочке крест. Её мама Розия по тем временам была женщина эмансипированная. Несколько раз выходила замуж. А кому нужен больной ребенок? Розия сдала дочку-калеку в детский дом на руки русским воспитательницам. Сама устроилась в жизни и других детей нарожала. А Сайера все жила и жила и говорила по-русски.
     Я толкаю дверь на первом этаже, она, как всегда, открыта.
     - Сайёра, ты  дверь будешь закрывать?
     - А чего мне бояться? Людей-то я уже повидала…
     Мы смотрим оставленный кем-то французский журнал мод. Как далеко все это! Все, что совсем недавно было обычной жизнью. Посмотри, говорит Сайёра, юбка. Ты любишь такие…
      Мы собираемся в больницу. Одежда у нее чистая ,аккуратная.  Наглаженное белое крепдешиновое платье разложено на низеньком столике. Хозяйка – на шее жемчужные бусики - весело гоняет на каталке по комнате: документы не забыть, медицинскую карту… Увязываем все это в наглаженный платок. Еще приготовлена сумочка. Какой же без неё выход в свет?
     Самое трудное в сборах – это встать на пристегнутые протезы, взяв под мышки костыли. С первого захода не получается, ну ничего, у нас еще есть время.
     Наконец, пошли. Несколько трудных ступенек, и вот мы на улице. Бешеное лето набрасывается на нас со всей беспощадностью. Наверное, сегодня все сорок. Говорят же, что во время войн и революций природа тоже сходит с ума.
     Машину, конечно, не поймать, да это и небезопасно. К счастью, больница недалеко, и мы идём пешком. Часто отдыхаем. Протезы  у Сайёры старые, они трут, как неудобная обувь. Менять надо, но мастера уехали. Вот не опоздать хотя бы к Жукову.
    Сайёра нервничает, и мы несколько раз чуть не падаем. Аллеи больничного парка шуршат пересохшими листьями, хотя лето только в самом начале. Сухая, звонкая земля отвечает эхом на каждый трудный шаг железных Сайёриных ног. Огромное выцветшее небо равнодушно смотрит на облупившиеся корпуса больницы, на весь этот жаркий и внезапно неприветливый город. И вдруг я как будто перехватываю этот взгляд. Две крошечные фигурки, одна на костылях, с трудом движутся в раскаленном пространстве. Это пустота, и она непреодолима, никогда никуда не придешь, как ни карабкайся, как ни подставляй друг другу плечо, - знойный путь нескончаем. Или, похоже, ты остаешься на месте, оно не отпускает тебя – куда собрался, ведь прожил здесь столько лет. А может быть, ты - лишь отголосок прежней жизни , её последняя трагическая нота, зависшая в горячем воздухе – вот-вот оборвется…
     Наконец, мы доползаем до хирургического корпуса. Ступени засыпаны листьями, их никто не убирает. Последний рывок – по стертым ступеням на третий этаж. Лифт, понятно, не работает, тяжелобольных таскают на носилках по лестнице.
    Перед кабинетом очередь. Сайера тихонько приоткрывает дверь, заглядывает в щелку. Жуков на месте. Она его давняя пациентка, значит, примет. Примет в последний раз. Прежде, чем войти, она оглядывается, ищет меня глазами.
     - Ну, вот, дорогайка, - как мне нравится ее русский!- успели. Домчались, как породистые лошади. Жаль, что платье не такое свежее…
     Черт побери, она еще думает о красоте!


     Неумолимо приближается день отъезда. Иногда мне кажется, что он определен и назначен не нами. Потому что это выше человеческих сил – выдирать свои корни.
     В маленькой квартире без устали стрекочет швейная машинка. Сайёра уверена, что там, куда она нас провожает, нет абсолютно ничего, кроме снега и мороза.
     - Ты возьмешь вот это пуховое одеяло, - каталка подъезжает к сундуку. Одеяло роскошное, крытое красным шелком. Я прикидываю : по нынешним временам оно стоит…
     - Там так холодно! И неизвестно еще, как у вас сложится.
     Тон не терпит возражений.
     На следующий день я приношу деньги и новые шторы, которые мы так и не успели повесить. Деньги летят в меня, следом - пакет с занавесками. Потом мы обе плачем.
     Я завариваю чай.
     - Сайёра, ты сегодня ела?
      Ой, у меня  и лепешка, и лимон, и гранат. Все есть. Сыта. Тетя Тоня, соседка, все продукты со мной половинит. Вот она никуда…
    Опять двадцать пять. Ведь мы же договорились! Взрослые же люди! А самое главное – никакого толку от этих разговоров.  Вряд ли что-то изменится. Только сердце вдруг заболит-заболит…
     Но Сайёра нарушает договоренность по полной программе.
    - Ты уедешь навсегда! – решается она.
     Я очень боюсь, что она начнет плакать. Ведь мне нечем её успокоить. Мне вообще нечего сказать – даже самой себе. Я боюсь сорваться, я не могу себе этого позволить. Господи, наверное, впервые обращаюсь я к Богу, дай мне силы выдержать все это!


     …Я прихожу прощаться. Я сама не понимаю, что происходит. Что-то невозможное, невыносимое. В последний год этого было так много, что некоторые люди не выдержали и умерли. Они просто не знали, как им жить дальше.
     Я толкаю знакомую дверь. Что это? Она заперта. Куда ты могла уйти, Сайёра? Ну, как бы ты это сделала?
     Ты дома, Сайёра, я знаю. Я громко стучу в дверь. Звонок давно не работает. Стучу настойчиво и долго.
     На шум выходит соседка. Увидев меня, она возвращается в комнату и выносит сверток. Молча протягивает мне. Я машинально разворачиваю его. На грязный пол подъезда падает ткань. Я поднимаю её. Это юбка. Та самая, из французского журнала.