Пианино

     Слесарь-монтер Иванкин только что отужинал и теперь,  сидя за столом, читал сегодняшнюю газету. Пробежав глазами передровицы, он привычно потянулся в карман за папиросами, но к вящей своей досаде, вспомнил, что сам же, по дороге с работы, выбросил пустую пачку.
-Машь, ты мне папирос купила? – спросил он свою жену, сухощавую и несколько  изможденную на вид, женщину, которая в углу комнаты тихо мыла посуду в небольшом тазике.
- Купила.
- А где они?
- Возьми сам в моем редикуле. У меня руки мокрые.
Иванкин открыл сумку, прошарил внутри. Там было много всяких предметов, совершенно ненужных, на его взгляд,  но папирос он не нашел.
- Да, где там,  в твоей сумке? В ней черт ногу сломит! – раздраженно спросил он опять, - Сама доставай.
- Ты, что не видишь, я посуду мою. Ищи хорошенько. Там они были.
Иванкин, рискуя порвать сумку, раскрыл ее как можно шире и уставился внутрь в надежде узреть бело-голубую коробку Беломора.
- В таком бардаке, что можно найти? - сказал он сердито, а затем, потеряв терпение, перевернул редикуль и стал его злобно трясти. На стол  посыпалось  многочисленное содержимое.
- О, понапихала-то. Как только, все это у тебя помещается?
- Нормально помещается. Это все нужные мне вещи.
- Где папиросы? Ты точно их купила?
- Ищи, ищи там они. Некуда им деться.
  Наконец выпала и пачка Беломора, а за ней, словно агитационные листовки, разлетелись по столу три лоторейных билета.
- Ты, что лотореные билеты купила?- удивился Иванкин.
- Да у них сдачи с десятки не было, вот и взяла на рубль.
- Деньги тебе некуда девать. Кто же в азартные игры с государством играет?
- А что, вон, наш Николай Савельевич в прошлый месяц пианино выиграл.
- Во, еще один Шаляпин выискался, - заржал Иванкин.
- Шаляпин-не-Шаляпин, а выиграл.
- Он что, теперь своих пьяных дружков будет на пьянино развлекать, - ехидно признес Иванкин специально коверкая название благородного инструмента.
- Нет, он взял деньгами.
- Правильно, хотя, наверно, деньги уже пропил.
- Что ты сразу пропил, да пропил. Нет, он сказал, будет покупать себе и жене зимнюю одежду.
Иванкин,  удивленно хмыкнув, затянулся Беломором и опять развернул газету.
- Если бы я выйграла пианино,- мечтательно произнесла жена Иванкина, - Я бы его ни за что деньгами не взяла.
- На кой оно тебе? Картошку что ли в нем хранить?
- Зачем картошку? У нас двое детей подрастает. Отдали бы их в музыкальную школу.
- Господи, хоть бы простую то закончили. Этого оболтуса, ты цепью к письменному столу привязывай - все равно сбежит на улицу. Вот и сейчас, где-то болтается.
- Анечка, вон, скоро смогла бы учиться , - кивнула жена Иванкина на пол, где маленькая, четырехгодовалая девочка тихо играла с куклами.
- Да, куда ты его поставишь? В наших хоромах для лишней табуретке места не найдешь.
     Тут, Иванкин был прав. Производственная двенадцатиметровка, выделенная ему, как ценному работнику,  плотно заставленна по всему периметру. Даже свободного угла, куда обычно отправляют провинившихся детей, и то не было. Жена Иванкина грустно обвела глазами комнату. Вешалка, письменный стол, кровать буфет, раковина, обеденный стол, детская кроватка, отделенная шифонером, швейная машинка  и книжный шкаф. Все. Стен не видно. «Прав ведь», почти с отчаянием подумала она, но так легко отступать от желанного пианино не хотелось. Женщина вытерла руки, достала из швейной машинки сантиметр и опять оглядела комнату, но теперь уже оценивающе. Сначала она измерила те жалкие простенки между мебелью и  осталась недовольна полученным результатом. Свободного пространства явно не хватало. Она остановилась задумавшись, что-то соображая. Иванкин, заметив столь странное поведение жены, так удивился, что даже перестал читать.
- Ты, что делаешь? –спросил он.
- Прикидываю, как бы можно было мебель передвинуть.
- Зачем?
- Место для пианино освободить
- Да, ты, хоть как переставляй – не войдет, - уверенно сказал Иванкин.
- Войдет, - ответила жена. И было в ее тоне, всегда покорном и безропотном, на сей раз какое-то вызывающее упрямство, которое заставило Иванкина совсем отложить газету. Не до зарубежных новостей сейчас, когда тут, прямо под носом, в собственной квартире, назревал бунт.
- Ну и куда ты собираешься его влиплять? – спрсил он ядовито.
- Вот смотри, если мы буфет задвинем на место стола, то этого простенка вполне хватит.
- Ты, Машь, дурная, что ли совсем? А, где мы есть-то будем, на полу?
- Зачем на полу? Мы стол поставим по середине.
- А Федькину раскладушку на стол, да?
- Нет, если поставить вот так, то только ноги будут под столом, а все остальное - как обычно.
- А, если пацан ночью до ветру пойдет, он спросонья твой стол своротит и всех подымет, да и сам перепугается.
- Ну, уж об этом, я позабочусь, не переживай, - заверила его жена, все таким же непокорным тоном.
- Да подумай, дурья твоя голова, сколько на эти деньги можно приобрести. Я бы себе новую удочку со спинингом купил, а тебе - новые туфли.
- Не нужны мне туфли.
- Как не нужны, а кто ныл в прошлый месяц, что ходить не в чем?
- Обойдусь. А ты, тем более, без спининга  обойдешься. Ради детей можно и потерпеть. Зато, как здорово, если они играть научатся. Всегда с куском хлеба будут.
- Пока они научатся, сколько времени пройдет. Да, еще захотят ли?
- Захотят, когда пианино будет в доме стоять.
- Это значит, я приду с работы и мне никакого отдыха : они будут тут тренькать. Нет – только деньги.
- Какой, ты, однако! Все о себе и о себе - как я буду отдыхать, как мне спокойно будет? А будущее детей тебя совсем не волнует.
- Сказал, не надо мне здесь твоих пианинов и все тут, - авторитарно заявил Иванкин и опять открыл газету, давая понять неразумной жене, что дискуссия закончена и он не желает больше выслушивать никаких возражений. Жена Иванкина ничего не ответила, а повернулась и пошла домывать посуду. В комнате воцарилась тишина, но явно немирная.
Иванкин еще немного попялился в периодическое издание, однако после этого спора, никак не читалось.
- Чего надулась, как мышь на крупу?- спросил сердито, - Далось тебе это пианино, будь оно неладно.
И в сердцах отбросив газету, он подошел к вешалке, накинул пальто и вышел, хлопнув дверью.
     На улице было темно и промозгло. Моросил противный осенний дождь. Иванкин шел по тратуару безо всякой цели. Если честно, он и сам не знал, зачем вышел. Просто стало, как-то обидно до злости, что его жена, вдруг, уперлась с этим пианино.  И он понимал, что дело было не в пианино, а именно в этой упертости.
    Так уж повелось с самого начала их семейной жизни: его мнение -  всегда решающее и неоспоримое. Так было заведено и в его семье, откуда он вышел.  Отец главенствовал над всем безраздельно и безоговорочно. И вдруг, эта непокорность и упрямство. Он просто не знал, как ему теперь себя повести, чтобы не уронить авторитет и не усложнить ситуации. Побить – потом разборок на производстве не оберешься, да Иванкин, хоть и был суров, но рук не распускал. Однако согласиться, значит поддаться, уступить. Сегодня пианино, а завтра что? Завтра она может в какой кружок запишется и тогда, прощай спокойная семейная жизнь...
      Она, кстати, уже один раз пришла с работы поздно, говорила, что была на репетиции художественной самодеятельности, якобы, они там готовились к какому-то празднику. Иванкин не стал разбираться: репетиция это была или нет, а просто стукнул кулаком по столу и сказал, что строго-настрого запрещает ей посещать что-либо после работы, потому что он, Иванкин, не потерпит распутства в своей семье, а все эти песни-пляски, на его взгляд, ни что иное как ... и Иванкин употребил такое непечатное слово, что жена сразу же расплакалась, говоря, что все это не так, что ей стыдно перед людьми за его неуважительное отношение к художественной самодеятельности. Но Иванкин был неумолим и поплакав, она в конце концов, смирилась и больше не оставалась на репетиции и, вообще, ни о чем таком не упоминала. Иванкин успокоился и даже стал забывать об инциденте и вдруг на тебе – поставлю пианино и все тут, а ты дорогой супруг, как хочешь: хочешь слушай а хочешь нет, нас это не интересует....
    Чем больше Иванкин думал об этом, тем больше распылялся. Злость нарастая, пульсировала в виске. Он вспоминал, с каким выражением жена противоречила ему  и казалось, что ее глаза смотрели как то по другому: более дерзко,  что ли? «Нет, не дерзко», - поправил он себя, - «А, прямо-таки, нагло. Дескать, вот сделаю по-своему и попробуй, что-то изменить.  Действительно, как измениь? Не будешь же доргой инструмент топорм рубить или на улицу вытаскивать. Ведь если поставит, так уже и впрямь, ничего не сделаешь». И впервые  его охватило ощущение какой-то беспомощности. Тот маленький мирок, который он создал для себя и который казался абсолютно надежным, вечным, вдруг зашатался и сильно накренился, готовый вот-вот упасть и разбиться. От этих мыслей на душе Иванкина стало еще поганее. Непривычна была ему сложившияся ситуация. «Ну и пусть ставит», - думал он в каком-то, почти детском, порыве самоуничижения, -«Если поставит, то уйду из дома; посмотрим, как  повертится одна. Будет ей тогда и самодеятельность и кружок умелые руки одновременно».  Но потом подумал: куда же он сам пойдет, в общежитие что ли? Нет, не хотелось покидать насиженный угол, даже ради святых принципов домостроя. «Черт бы ее побрал, с ее пианино, все так  хорошо было, нет, надо испортить», - скорее с тоской, чем с раздражением, подумал Иванкин. Но тут, неожиданно, он встал, как вкопанный: «А, что собственно испортить?Ну, ни дурак ли я? О чем же мы спорили?  Пианино-то еще не выиграли!», - Иванки развернулася и, не разбирая дороги, помчался домой...
     Позднее, уже лежа в кровате, он мысленно опять ругал себя: «Господи, ну дурак, дураком, чуть было с женой не развелся». Иванкина даже в жар бросило от возможности таких колоссальных перемен в жизни. Как-будто, сделав крутой разворот на скользкой, горной дороге, он чудом остановился на краю пропасти. Иванкин перевернулся на другой бок и уставился в незамысловатый коврик на стене, где по озеру плавали белые лебеди. «А она тоже хороша», - не отпускали его тревожные мысли, - «Могла бы намекнуть, что дескать – об чем спор, когда медведь еще не убит. А то, я в дверь, а она – что нагулялся и рожа такая ехидная. Баба, одним словом, что с нее взять, им всегда весело, когда мужик оконфузится...»
     Среди ночи его разбудил странный сон. Как будто он пришел домой с работы, а у них посреди комнаты стоит большая черная лошадь. «Вот», - говорит жена, - «Будет теперь с нами жить. Будем в магзины на ней ездить, а по выходным  - за город». Иванкина, почему-то, ни сколько не удивило наличие животного в квартире, словно это было обычное дело; ему только не понравилось, что данная скотина, не спросяcь, его на то позволения, нагло заняла все свободное место .  «И как мне теперь по комнате ходить прикажите?» - спросил он, готовый снова отстаивать свои права в доме. «Все только о себе и о себе», - знакомо ответила жена, - «Боишься свое удобство ограничить, несознательная, ты, личность. В семье же живешь, надо приспосабливаться под нужды других». Иванкин хотел ответить ей что-то привычно грубое, но неожиданн забоялся.  «Еще, вдруг, разведется, чего доброго», - со страхом подумал он. «Как же приспосабливаться? Мне, вот, к раковине пройти надо», - сказал Иванкин, почти просяще. «А, ты бочком, бочком», - посоветовала жена и добавила, - «Да, остожно, смотри, чтобы она тебя не лягнула». Иванкин, втянув живот, стал продвигаться вдоль крупа лошади, как вдруг, лошадь повернула к нему морду и злорадно заржала. «Что, хозяин, не нравлюсь?»  «Нет», - сознался Иванкин, - «Не нравишься».  «Жаль, нам ведь теперь придется жить вместе, под одной крышей», - продолжала скалиться лошадь, а потом, с каким-то нахальным задором, вдруг добавила: «Смотри, что я могу». И тут, ее голова неожиданно, прямо на глазах, стала рости вширь, отчего улыбка тоже делалась все шире и шире, оголяя ряд крупных и необычайно белых зубов, которых, по мере роста головы, становилось все больше и больше. В конце-концов, Иванкин уже ничего, кроме этих зубов, не видел, потому что лошадь, как будто спряталась за свою же улыбку. Потом , между зубами, появились черные зазоры, то по два, а то - по три подряд и зубы стали шататься, но не хаотично, а в каком-то знакомом ритме, все быстрее и быстрее. Иванкин, с нарастающим животным ужасом, какой обычно испытывается только во сне, глядел на это странное поведение домашнего животного и вдруг, ахнул: да это же не зубы, это  же пианинная клавиатура, которая сама себе наигрывала беззаботно-радостную и до боли знакомую мелодию.
- Калинка, калинка, калинка моя.., - раздалось вдруг откудато из-за лошади-пианино, это Жена Иванкина  начала подпевать, - «В саду ягода-малинка, малинка моя....»
Тем временем, сама лошадь, словно бабочка из куколки, стала постепенно превращаться, в огромный рояль, такой же , какой Иванкин видел в вестибюле кинотеатра. «Видишь, как весело со мной жить», - сказал рояль, - «Всегда с песнями теперь будешь. Ну, подпевай: Калинка калинка...». «Не буду я подпевать», - взревел Иванкин, - «Не буду! Я тебя сейчас сломаю» и с размаху ударил кулаком  по Роялю. Но тот и не думал замолкать, наоборот, чем сильнее Иванкин бил его, тем громче и бравурнее звучала веселенькая народная мелодия. «Ах, ты, так?», - в конец рассверипел Иванки, - «Ты у меня сейчас по другому запоешь!» Он присел на пол и, пошарив под книжным шкафом, вытащил топор. «Я те щас зубы-то повыбиваю! Допоешься у меня. Гад!», - И Иванкин со всей силы жахнул топором по клавиатуре...
    Что случилось дальше ему было не суждено узнать, потому что тут он проснулся. Открыв глаза, Иванкин, еще не совсем пришедший в себя, очумело уставился в темноту комнаты, стараясь увидить там ненавистный рояль, а в ушах отчетливо звучала, не менее теперь ненавистная, «Калинка». Через минуту-другую, в голове его окончательно просветлело и он осознал, что это, все-таки, был только сон, однако, ожидаемого успокоения данное открытие почему-то не принесло, тревога цепко держала его,  а  внутренний голос вещунски нашептывал: «Не успокаивайся. Не успокаивайся. Опасность еще не миновала». Иванкин поднялся, прошел к раковине, выпил воды из под крана и присев на стул, стал соображать:  откуда же ждать сюрпризов? Взгляд его, еще не совсем проясненный, хаотично блуждая по темной комнате, задержался на женином редикуле. И Иванкина вдруг осенило. Он понял откуда исходила опасность - лоторейные билеты. Да, это они таили в себе возможность выигрыша растреклятого пианино. Вероятно, если бы подобная мысль пришла к Иванкину днем, он бы ехидно посмеялся над ней: «Ага раскрывай рот шире...., но глубокой ночью все воспринималось несколько иначе. Реальность кривилась, как пространсвенно-временная резина в популярных лекциях по теории относительности и явления, казавшиеся абсурдными при дневном свете, сейчас, да еще после этого странного, если не сказать, вещего сна, видились по-другому. Иванкин, почему-то, был уверен, что один из лоторейных билетов – выигрышный. Откуда взялась эта уверенность: то ли, из поразившего его давеча, бунтарского выражения на лице жены, упрямо обмерявшей простенки, то ли, из еще ярко высвеченного памятью, наглого поведения лошади, он и сам не мог сказать. Он только чувствовал, что эти три светло-лиловые бумажки могут изментиь его жизнь и что еще сильнее он чувствовал: изменения будут не в лучшую, для него, сторону.
     Иванкин посидел в раздумье несколько минут, затем поднявшись, взял редикуль и, выйдя из комнаты, направился в общественный туалет, где защелкнув шпингалет, он в нерешительности уставился на сумку. Ему было вообще-то неловко: вот так, по воровски, шариться в личных вещах своей жены, по крайней мере, если бы она сделал что-то подобное, он бы ни за что это не одобрил; и возможно, если бы ему пришлось, как давеча, вытряхивать содержимое на пол, он бы отступился, но к счастью, лоторейные билеты лежали на самом верху. Поэтому Иванкин, нисколько не смущаясь, взял их и, решительно разорвав на мелкие кусочки, выбросил в унитаз. Смыв три раза, чтобы уж наверняка, он наконец-то  почувствовал, как державшая его тревога, ослабла. Жизнь входила в привычную колею. «Ну, теперь можно и спать идти», -  успокоенно подумал Иванкин и, выключив свет, тихонько пробрался в свою комнату.