Чопик

                Чопик


Что-то пренебрежительное есть в этом слове. Как бы брезгливо, щелчком пальцев с рукава, сбиваешь заползшую букашку.  Чопик – кляп, временная затычка. Иногда этим прозвищем наделяется человек, так же смачно, как ударом, сложенной в несколько раз газетой, сбивают надоедливую осеннюю муху, тут уж, каким ни будь он, все одно в глазах других низводится до чего-то мелкого.
И что странно, чаще всего такое прозвище соответствует мужичку мозглявенькому, верткому, с острой крысиной мордочкой. Головка чуть по шире шеи, напоминающая набалдашник на конце палки, выпирающие зубы, круглые, глубоко посаженные, не разберешь сразу какого цвета, увиливающие в сторону, острые глазки. Могут быть и веснушки. Одним словом, невзабольшный человек.
Сорвется такое слово один раз с зуба, и все, прилипнет репьем до конца жизни.
В то время работал в геологоразведке, на монтаже буровых. Радости особой эта работа не создавала. Однообразная, тяжелая. Не благодарная работа – награды и премии нас стороной обходили. Очень уж часто залеты в бригаде случались: иной не вовремя напьется, с социалистического соревнования снимают, другой ногу подсунет под трубу, нарушение техники безопасности – снова в конторе склоняют.   Жизнь, одним словом, била и все больше по темечку. Одни и те же лица, одни и те же разговоры. Все примелькалось, устоялось, походило на бег по кругу.  Все обрыдло: карты, воспоминания о доме, работа и особенно бытовка-вагон, деревянная коробка с низким, закопченным потолком, в которой проводили все свободное время, где свербело в носу от устоявшегося запаха солярки, портянок, насквозь пропотелой робы.
Ни телевизора, ни устойчивой связи, ни женщин. Даже повара, заботясь о состоянии морального духа, или страшась разборок в сугубо мужском коллективе, как в той собачьей стае, где вокруг патлатой сучонки кобели-красавцы грызутся, нам старались  выделить мужика. Заботилось о нас руководство, не дай Бог снизится производительность труда.
Мы приходили на точку первыми, обживались, поднимали буровую, и шли дальше, опять на необжитое место. Чопик или чудик, человек, которого стремились заполучить на смену, конечно, был не передовик производства, его, бывало, и на работу из-под палки выгоняли, и за тяжелое он первым не брался, по сути, это завуалированный лодырь, но вот держали его для атмосферы, вместо картины что ли. От картины тоже прока нет, висит, а взглянешь, и что-то зашевелится.
У нас за чопика слыл Юрок Венецкий. Маленький,  вертляво-дерганный в движениях, но какой-то ухватистый, цепкорукий. Привычка у него была эдак небрежно сплевывать с губы куда-то вбок, да напористо, может, нахраписто картавить «цево ты, цево ты». Вдобавок, Юрок косил. Осторожный, продуманный, «склизский», так определял чопика Аркашка Янушкевич, прямодушный белорус, скажем мягко, не-долюбливавший Юрка.
Наш «бугульминский» вагончик, чиненый - перечиненный, перетаскивался с одной буровой на другую на санях. Дорог, как известно, в тундре нет, так что на его долю выпадало достаточно передряг: и пол, набившимся снегом выдавливало, и крышу сворачивало, и стены таранило бревнами. 
Вместо кроватей были сколочены двухъярусные нары. Пробовали ставить железные кровати, но они больше одного перетаскивания по тундре не выдерживали, сползали в кучу, разваливались на отдельные трубки, гнулись от мощи монтажников.
Юрок был чистым весом нетто килограмм в пятьдесят, без жировой упаковки, с утонченной костной арматурой. Имел длинную рубцеватую шею, похожую на рубель для катания половиков. При такой комплекции он, тем не менее, любил поесть, да не просто похватать куски наскоро, при нашей-то походной жизни, а имел в этом деле обстоятельность.
Бывало, заскочит в бытовку, нюх имел абсолютный на выпивку, быстро окинет взглядом стол, если съестного мало, поморщится, вроде, как брезгует.
- Садись, Юрок…
- Не, не пью…Бросил…
 Это он бросил, потому что на столе соленые огурцы да хлеб увидел. А как положат мужики курицу или шмат сала, так Юрок облизнет губы и руку к стакану тянет.
- Цево ус, увазу…
Вылакает налитое, крякнет. От курицы только треск.
Юрок не только косил и картавил, но был и великий спорщик. Другой раз завирался. Если уж его совсем заносило, Аркашка Янушкевич обычно его ссаживал.
- А ну-ка, в глаза, в глаза, смотри…Что они у тебя разбегаются?! В каком, из них, правда?
Юрок, аж бывало, сдавливал виски ладонями.
Юрок в вагончике обитал на втором ярусе нар. Тут были свои преимущества. Тепло, спросонья никто не сядет на голову, да и подай - принеси, все больше нижнего просят. Запрыгнет Юрок наверх, выставит босую ногу, как дуло гаубицы, и полеживает себе, поплевывает сквозь нижнюю губу, мурлыча привязавшуюся с утра, надоевшую всем, мелодию.
Нижнюю лежку занимал широкогабаритный, под метр девяносто, с лысиной через всю голову украинец Семен Зинченко.
Юрок, вроде бы как невзлюбил Зинченко, отыгрывался на нем за свою не сложившуюся жизнь. Пакостил мелко. Юрку червоточина разъедала нутро, не давала спокойно жить. Ему,  женоненавистнику, половину зарплаты отдававшему на алименты, было тошно слушать, когда мужики расхваливали жен. Он, слушая, сопел, морщил нос, ворчал что-то про себя.
Юрок рассказывал, что жена выгнала его после того, как он чуть до инфаркта ее не довел. Такущая баба въедливая досталась. Зудеть могла часами, и все-то ей мало было, и вечно недовольна. Сынишка как-то вечером игрался пингпонговским шариком, он возьми и отскочи к Юрку, а тот в раздражении шарик разломил, да и надел половинки на глаза, чтобы свою благоверную не видеть, да  сдуру, по ошибке, сигарету в коробку спичек сунул. Спички вспыхнули. Юрок закричал. Прижал ладони к глазам. Жена рот открыла, уставилась. Юрок ладони разжимает, а глаза белые. С женой истерика. В обморок хлопнулась, подумала, что глаза выжиг.  Ну и выписала после отставку мужу. Заменила его алиментами.
Зинченко же жену превозносил до небес. Это ли, размеры соседа, или желчь, всегда наполняющая худосочных людей, подливали масло в огонь. Может, другие причины заставляли нутро свербеть, но желание царапнуть соседа у Юрка не проходило, этот зуд постоянно в нем жил.
Как-то вернулись мы с базы после отдыха, разлеглись по своим местам, только начался треп про  похождения, Зинченко возьми и похвастайся ненадеванными тапочками, которые жена подарила. Юрок свесил вниз голову, скривился: было бы чего жевать, на три рубля приобретение, а ору-то, ору…Тапочки, вдобавок, оказались маловаты. На лапу этого медведя, Зинченко,  впору приходились лишь обрезки с валенок.
- Цево, не лезут?!- радостно-деловито констатировал Юрок.- Баба, рази толковую вещь купит? У их все в обзимку, с натаской, чтоб торчком стояло. Урвала от тебя, с экономила два рубля на размере, и на себя их потратит…А мозет, она перепутала, хахаля то тапочки?  А ему твои? А у него, поди, падают с ноги…
И отвалился на подушку, хихикая приглушенно.
Чего ждать от чопика, что мог придумать мозгляк, у которого складки серого вещества разве что на лбу проявлялись? У него, если обрить наголо, точно как у арбуза, на голове полосы открылись бы, наметки мозговых извилин.
Зинченко заснул, Юрок спустился на пол, отхватил ножом носки тапочек, да еще прикрутил шурупами тапочки к полу. Утром, первым, от греха подальше, сбежал из вагона в столовую.
Зинченко проснулся, не открывая глаз, сел на нарах, ткнул ноги в тапочки. Пальцы вылезли наружу.
-Кто?
Вскочил, упал на соседние нары.
-Черт косоглазый, раздавлю когда-нибудь…
Вечерами, после вахты, делать, в общем-то, было нечего. В тундре хлеб не сеяли, огороды не разводили. Газеты и журналы, какие брали с собой, на сто раз были перечитаны. Кажется, рассказаны все истории, разложены по полочкам достоинства всех женщин в округе, радиусом километров в двести. От тоски спасали карты. Играли всерьез, азартно. Не столько в очко, как в тысячу. Иногда на деньги, больше  «на уши».
Игра в полутемном вагончике, с нарами в два яруса, с дымящей печкой, отливавшей малиновым боками, сделанной из железной бочки, с отсветами теней на стенах, была мистична. Слова, произносимые с придыхом, или зло, отрывисто – все это наполнено таинством, двусмысленно. Да и не во всяком словаре отыщешь значение слова, присоленного смачным добавлением.
 Уважаемые отцы семейств, независимо от возраста, общественного положения спорят из-за каждой взятки, каждого «болта», который, несведущему не понять, отчего-то не списывается. Все эти, словесные, неведомо кем, зашифрованные значения: «бочки», «минусы, плюсы», все эти, не сведущему ничего не говорящие: «хваленки», «прикупы», произносятся в помещении, где дым стоит коромыслом, где чад, где лица едва-едва различимы, где атмосфера азарта пропитала все.
А что стоит только подсчет ударов по ушам или кончику носа, когда сей орган начинает пухнуть задолго до экзекуции. Ведомость, разлинованная, заполненная убористыми цифрами, (в конторской бухгалтерии журнал, наверное, тоньше), внимательно изучается, столбцы цифр перепроверяются. Ритуал приготовления к битью картами, количество которых сам проигравший и определяет - он, наверное, сроден, по ощущению, атмосфере, перед тем, когда в средневековье инквизиция сжигала еретиков на костре. По-детски радуется счастливчик, когда вытащит Вальта, а если повезет сильно, то червового - амнистию для всех – это разговору на целый вечер.
 Надо видеть, как багровеет, наливаясь кровью,  нос или ухо, по которому, с оттяжкой, победитель наносит,  с комментариями, удары. Бывало, если рука у экзекутора сильная, и до крови били. Но не дай бог, если бивший ошибется и просчитается, перебьет лишнее. Вопль радости сотрясет вагон! Тут же будут усаживать только что бившего, который яростно оправдывается, что ему не правильно сказали счет. Правильно, не правильно сказали – это никого не волнует, сценарий изменился, а это новые впечатления. Победителю, по садистски, начнут готовить место экзекуции, убирать в сторону волосы, примериваться, под комментарии всех до этого пострадавших. Радость отмщения переполняет. Целой колодой карт, азартно, с приговорками, отбивают опростоволосившегося победителя. Когда же играли не на уши, то проигравший набирал в столовой все, что попросит счастливец-победитель.
Повар, ведавший съестными запасами, подкалывал, что стыдно играть на деньги, хотя и сам был участником этого действа, и сам проигрывал, и сам выставлял причитавшееся. После окончания вахты повар составлял ведомость, кто и насколько набрал продуктов, все расписывались, и из зарплаты в конторе высчитывали. Все по-честному. Так вот Юрок залетел, потирая красное, оттопыренное ухо, нахлобучил шапку на голову, за дверную ручку взялся, буркнул:
- Цево принести?
Зинченко не играл, лежал, закинув руки за голову, но тут не смог утерпеть, приподнялся на локте.
-Одна нога здесь, другая там. Мухой…Тащи чего-нибудь…
Юрок потоптался у двери, держась за ухо, недобро поглядывая на соседа, может, из игравших конкретного чего попросят. Все молчали. Разносолов особых не водилось. Набирали одно и то же: сгущенку, тушенку, сахар, компоты всякие. Юрок ушел через какое-то время тащит мешок. Открыли - пшенка. До такого никто не додумывался!
-Ты, петух гамбургский, опупел? Зачем крупа? Кур нет…
-Так цево-нибудь просили…Вот, куропаток приманивать будем…
Кончилось все тем, что Юрок засунул в спальник Зинченко, когда мы уезжали с вахты, женские трусы. Бог знает, где их взял. Может, готовил эту пакость загодя, на вахту с собой привез. От такого черта все можно ждать было. Подложил, никому не сказал.
Прилетели мы на базу. Сходили в баню, это святое после вахты. Отмылись, оттерлись. Отоварились в магазине спиртным и вечером сели расслабляться. Имели полное право. Сидим, травим анекдоты, в открытую форточку в свободном полете летит освободившаяся тара, туда же отправляются и окурки, особый шик был попасть бутылкой в небольшой четырехугольник. Может, только-только первую стадию расслабухи прошли, как открывается дверь и заходит Зинченко. Чтобы семейный человек в первый вечер после приезда да в общагу пришел - это скорее земля перевернется. Чтоб жена отпустила от себя благоверного – такого на нашей памяти не было! Видать что-то случилось.
Зинченко молча подошел к столу, поставил перед Юрком бутылку коньяка. У нас нижние челюсти отпали сами собой, как дужки капкана. Зинченко прижимистым не был, просто нас поразило то, как все это проделывалось.
-Слушай, перестань. Богом прошу. Я ведь бить не буду, размажу просто по стене,- Зинченко возложил свою лапищу на затылок Юрка, подбородок того уперся в грудину, он весь сразу ужался. Зинченко показал, как будет возить шутника физиономией по штукатурке, головенка чопика болталась словно кукольная.- Видишь, что натворил.- Поднял шапку, а у него на лысине три борозды от ногтей. Багровые, кровавые.