Мимозы

            Мимозы.

Пурга надежно придавила наш самолет к взлетной полосе. Гомонливая толпа заполонила зал ожидания. Рядом со мной сидела пожилая женщина. Вокзалы быстро сближают людей, и мы, перекинувшись парой слов, разговорились.
Много  нашлось общего, но вдруг в разговоре взгляд женщины, звали ее Марья Антоновна, как-то напрягся, она даже привстала со скамейки, присматриваясь к пересекающей зал прихрамывающей девушке. Проводив ее взглядом, Марья Антоновна прошептала:
- Ошиблась. Думала Наташа…Дай-то бог поправиться ей… Молоденькая…Беда, когда неладно что-то…
Женщина тяжело вздохнула, потупившись, заговорила:
- Мужик мой всю жизнь по экспедициям проработал, и меня всюду за собой таскал. Где нас черт не носил, и вспоминать не хочется. И замерзали, и голодали, и тонули. На всю жизнь остался у меня от этого ревматизм. Мучаюсь теперь, лечусь, скриплю всеми суставами. А что, жить-то надо, жить хочется.
Раз, после очередного обострения болезни, весной, когда отлегло немного, выделили мне путевку в санаторий. Познакомилась там с девчонкой. Натальей ее звали. Горемыка…Беда у них приключилась: при перебазировке буровой провалилась Наташа с машиной под лед. И зачем только молоденьких берут в экспедицию, там и крепкий мужик другой раз спасует.
Красивая девчонка, лицо чистое, а ни рукой, ни ногой шевелить не может. Парализовало. Я сразу на нее внимание обратила. Сдружились мы. Утром причешу ее, умою, зеркало поднесу, а ей, как любой женщине, все хочется прическу поправить, все лучше хочется выглядеть. Тянет руку к волосам упавшую прядку волос подобрать, а рука падает, будто плеть. Отвернется, закусит губу и лежит тихонько, только слезинки по щеке ползут…
Экспедиция, где работала Наташа, газ искала. Базовый поселок маленький был, с десяток старых деревянных домов, оставшихся от звероводческого совхоза. Вагончики и рубленые  «балки» тонули зимой до крыш в снегу, были окружены липкой болотной грязью в дождливые дни летом. Деревянные тротуары связывали сухими дорожками жилье.
Кругом тундра, кочкастая, равнодушная. Летом зеленеющая багульником да щетиной осоки, украшенная мелкими цветами без запаха, зимой зализанная ветрами. Однообразная, пугающая.
Сотни раз до этого ездили по льду той безымянной речонки, то ли паводок где-то вверху, то ли еще что-то ослабили лед. При толчке ударилась Наташа позвоночником о стойку крепления, да, вдобавок, искупалась в холодной воде. И началось: больница, выписка домой, снова больница.
Наташа думала, что вот пройдет неделя и станет легче. Но тянулись недели, месяцы, улучшения не было.
Первое время, в забытьи снов, она видела себя танцующей. Ей часто снились цветы, все время кто-то протягивал огромный букет, и она тянула к нему руки. Иногда, казалось, вот-вот коснется его, и тогда, верила, все болезни исчезнут. Но ни разу не дотянулась Наташа до букета.
Потом эти сны прошли. Мать забрала ее домой. Рядом с домом был старый парк, в любую погоду мать вывозила ее туда в коляске и оставляла одну. Наташа слушала шорох листьев, смотрела на облака и все бы ничего, если бы не страдальческий шепоток: «Ах, какая молоденькая, а инвалид, калека. Вот не повезло…Вот горе матери, мучается, бедная, с ней. Да лучше не жить, чем такие страдания…»
Марья Антоновна долго молчала. Живой гул набитого людьми помещения перекликался с гулом шипящего ветра. Потом она прикоснулась к плечу, продолжила:
- Наташа не раз говорила: «Я так люблю день. все видно, все дышит, шумит, а ночь…Когда остаешься один на один с мыслями, с собой – это ужасно. Не хочется жить. Все понимаешь, что раз сразу не вылечили – надежды мало. Вот и лежишь, глотаешь слезы. Все отдала бы, чтобы босыми ногами пройтись по траве. Так хочется заснуть и проснуться здоровой…»
Кому нужен надолго прикованный к постели, больной человек? Только родной матери. Нас, здоровых, заедает обыденность, вечно спешим, вечно не хватает времени. Суета, сутолока. А для Наташи время остановилось. Время «до» и время «после». «До» - работа, друзья, ощущение нужности, радости жизни…и серое «после». Каталка, четыре стены комнаты, поседевшая мать и мысли, мысли, от которых не убежать, не спрятаться.
В санатории о многом говорили с Наташей во время наших прогулок по аллеям. Бывало, везу ее и поем тихонько вдвоем, у обеих слезы по щекам бегут. Она о своем плачет, я – о своем.
По вечерам, изредка, в санатории танцы устраивались: не все там больные лежачие были. Кто с чем. Так и объявляли: «Вальс радикулитчиков!» И ходили они по площадке прямые, негнущиеся, важные. Так уж устроен человек: живым – живое.
Попросила Наташа свозить ее на танцы. Я ее причесала, умыла. Играла музыка, вечер был тихий. Слышно было не только, как лягушки плюхались в пруду, но и как открывали свои ставни далекие звезды на небе. И музыка плескалась.
Задумалась я. Жизнь-то на сворот пошла. Хорошего мало видела. И как током меня ударило, пронзило болью, когда я увидела глаза Натальи. Никогда не видела я, чтобы так смотрели на танцующих. В ее глазах было столько боли, отчаяния. Она вся в каком-то порыве тянулась к музыке, к танцующим, видно представляла себя на площадке среди кружащих пар.
Жалость ворохнулась в груди. Я готова была унести ее куда угодно, туда, где бы вылечили. Правда, говорят, страшно матери пережить смерть ребенка, но как жить, когда он такой? До сих пор горечь виденного со мной.
А потом это лицо изменилось. Оно стало каким-то старым, измученным, злым. Словно туман наполз, сгладил все черты, выцвели краски. Это было лицо состарившегося, одинокого, равнодушного к жизни человека.
- Увези меня, увези,- прошептала Наташа.- Не могу, не хочу,- ее сотрясала нервная дрожь.- Хоть бы умереть, хоть бы сойти с ума, чтобы ничего не понимать…Я же живая…За что? Я тоже могла ходить, танцевать, любить…Как ненавижу вас, здоровых, ходячих…
С этого случая Наташа замкнулась в себе. В любом деле, если веришь, всегда сделаешь, а она перестала верить. Лежала молча. Не просила причесать ее, не просила зеркало. Врачи к ней и так, и этак. Говорили, что лекарства новые появились, операция разработана, ее готовят к ней. А она не верила. Посмотрит, бывало, широко открытыми глазами, скажет: «Не надо…» Да так скажет, что у меня слезы наползали. И почему так: больно тебе, а жизнь еще больнее делает?
Когда гуляли с Наташей, она рассказывала, что и на Север ее потянуло за счастьем, всю жизнь мечтала найти что-то необычное. Первой хотела быть во всем. Хвалилась, что дружные ребята были в экспедиции. А при мне ни одного письма ей не было. Спросила я ее об этом как-то, а она засмеялась: «Этапом письма идут, по зимнику пешком. Погода нелетная…А про меня все равно помнят…Может, 
Видно, после случившегося Наташа посчитала, что забыли о ней. Никому не нужна, обуза для всех. У меня уж и срок лечения кончался. Я уже уезжать собиралась. Нянечка утром приносит в палату посылочный ящик. И к Наташе: «Парень вечером приходил, передал. На обратном пути, сказал, заедет. Пусть извинит, мол, что долго молчали. Помнят и велели выздоравливать. На Яху какую-то перебираются…»
Долгонько, видно, этот ящик переходил из рук в руки. В потеках, захватанный пальцами, с запахом солярки. На крышке одно слово: «Наташе».
Ящик легонький был, вроде как пустой. Увидела она его, так и привставать стала, тянется. «Откройте!»- говорит, а глазенки так и прыгают с ящика на женщин. Сняли крышку, да так и ахнули. В посылке мимозы. Завернутые по-мужски в серую магазинную бумагу с карандашной цифрой «1 кг», с осыпавшимися желтенькими шариками цветков. К 8 Марта с севера на юг мимозы! Один килограмм.
Скольким теплом рук грелся этот увядающий, измеренный килограммом букет. А Наташа нашла меня глазами, полными слез, шепчет: «Только у нас мимозу килограммами продавали. Двенадцать рублей пятьдесят копеек за килограмм! Как я хочу туда…Помнят…»
Марья Антоновна замолчала. Пурга скрежетала по крыше железом, сыпала снегом в окно, врывалась в открываемую дверь. Мы ждали вылет. На протяжении нескольких часов, провожая взглядом каждую проходящую девушку, я немо спрашивал у соседки: «Не Наташа?»
И думал: «Зачем жизнь ставит перед человеком преграды? Малюсенькая жизнь отмеряна человеку и каждому, не поскупилась, не забыла, отмерила жизнь свое испытание…»