Скрипка

                Скрипка.

В этот год отпуск проводили в родной деревне. На юг ехать – не напасешься денег. Дорого. Да и неспокойно. Так что решение отдыхать у тетки в глуши, подальше от перестройки, пришло само собой.
Тетка доживала свой век в деревне Ботино. Там и я родился, хотя потом и увезли в город, но каждое лето после школы, на каникулах, я опять становился деревенским. Сын, наслушавшись, каких мы в детстве ловили раков в мелководной Велесе, напрочь забыл про юг, горячее солнце, море.
В деревне было тихо, спокойно. Не верилось, что где-то кипели страсти, где-то делили власть, где-то лилась кровь. Осталось, правда, от некогда большой деревни всего с десяток изб, да и в этих домах жизнь оживала лишь с приездом отпускников. Магазин в деревне закрыли: торговать нечем, нет прибыли. За хлебом, раз в два-три дня приходилось переться в другую деревню, поближе к большаку.
Вот и меряя эти километры, проходили мы с сыном мимо брошенных усадеб, разрушенных домов, затравеневших подворий. Избы с выбитыми окнами, сорванными дверями, кое-где схваченные огнем – проделки забредших варваров-туристов, вызывали тоску не тоску, даже не жалость, боль что ли.
Я всегда тащился неторопливо сзади. Сын заскакивал в брошенные дома, отыскивал какие-то нужные ему железки, хвастался находками, попутно расспрашивал, кто и где здесь раньше жил.
В этот раз занесла его нелегкая в развалившийся дом по соседству с нами. Жила там когда-то бабка Настаха.
Любой брошенный дом живет запахами истлевшего дерева, шорохом ветра во взъерошенной дранке крыши, устойчивым духом когда-то топившейся печи. Этот мир ветхости, чужой жизни был поистине притягателен и таинственен.
Я стоял, курил, изредка окликал сына, чтобы не лез куда ни попадя. Кругом ржавые гвозди, обломки кирпича, проволока, стекло. Не дай Бог, свалится в яму.
Слуховое окно с выбитыми стеклами, стянутое искусной вязью мохнатой от насевшей пыли паутины, скупо освещало остатки дома.
- Па, скрипка,- радостно возвестил сын, показавшись в оконном проеме.- Это мое, я нашел…
Скрученные, оборванные струны, вперемешку со стружкой, бумагой, грязной бородой свисали с пробитого корпуса.
- Пойдем-ка отсюда,- сказал я, почему-то мурашки пробежали по телу.- Нельзя копаться в заброшенных домах, домовой накажет…
- Чья эта скрипка,- пристал сын.- Чья, ты помнишь?
…Помнил ли я эту скрипку? Конечно, помнил. И бабу Настаху знал, еще бы не знать. В деревне все друг друга знают. И Гришку до сих пор помню, и скрипку…
Давно заколотили дом Настахи. А ведь долго ждали, я помнил, когда родственники объявятся. С севера приедут. Этот дом первым в деревне умер. С окнами, забитыми, словно наложенные пятаки на глаза умершего, с заросшим крапивой и лопухами подворьем, скользким от зеленого мха плесени крыльцом, он, как бельмо, был виден из нашего окна.
Я не знаю, откуда баба Настаха привезла Гришку. Поговаривали, что это сын ее непутевой дочери, что устраивала свою жизнь где-то на северах. Я мал в то время был, не больно разбирался еще кто путевый, кто верченый, только с Гришкой дружили мы.
Раз, доедая утром картошку с постным маслом, я услышал, как мать, вздыхая, проговорила:
- Мальца Настаха привезла. Сама на ладан дышит и тот доходяга…Рахитик, что ли?...Худющий…Вот деточки пошли: нагуляла, подбросила больной бабке, а та – водись…
- Мам, кого подбросили?- встрял я в разговор.
- А ты не слушай старших, поменьше уши вострили – больше толку было б…Затычки в разговоре…Поговорить нельзя…
Я хорошо знал эту сначала незлобливую скороговорку матери, обычно кончавшуюся хорошим подзатыльником, и быстро, поддернув лямки штанишек, юркнул за дверь. Засунул за пазуху краюху хлеба, приплясывая от ощущения свободы и длинного начинающегося дня, я услышал равномерный стук и звонкие выкрики песни. На улице я всех знал: стучать и петь с утра было некому. Припомнил вздохи матери, решил, что это поет тот, кого подбросили. По картофельной борозде добрался до забора, отгораживавшего двор Настахи. На крыльце сидел мальчишка и, смозабвенно выколачивал из перевернутого ящика мелодию, пел. Рядом стояла бабка и уговаривала мальца, называя его Гришуней, перестать. Когда она, махнув рукой, ушла в дом, я через забор, устрашающим голосом крикнул:
-Хочешь уши надеру?...Скарлузо нашелся…(Про такого я утром по радио слыхал, в Италии где-то пел).Утро пугать надумал…Откуда приехал – там и орал бы, а тут никшни…
Мальчишка слез с крыльца, засунул палец в ноздрю, открыл рот, придвинулся к забору, рассматривая меня.
- Сначала конопели ототри, а потом драться будем,- заявил он. Выпятил грудь, нагнул голову к левому плечу. Гримаска скривила рот.
Так как конопушки сколько ни три не смываются, это было приглашением заходить, и я пролез под жердиной во двор.
Гришка был чуть постарше меня. Остроносый, с большими ушами, черными кругляшками глаз. За развесистые уши я окрестил его Лопухом.
- Петь можешь?- бесцеремонно спросил Гришка.
- Нет…
-На чем играть можешь?
- На всем играю…На крыльце, на траве в лапту, в чижика на дороге, в прятки,- перечислял я…
- На инструментах каких играешь?- нетерпеливо перебил Гришка,- Я вот на барабане могу…Скрипку бы мне…Я сюда приехал, мне бабка скрипку купить обещалась…
- Не, инструментов у меня нет,- поникло ответил я.- Батяня у меня не терпит шума. Баловство все это, говорит он, когда музыку по радио поют. Люди от нечего делать куражатся…
Гришка, открыв рот, выслушал мои жалобы, поковырял зеллю пальцем ноги, и снова взгромоздился на свое место на крыльцо. Дробь ударов палкой по ящику снова повисла над деревней.
- Уймись, окаянный,- высунулась в окно бабка Настаха.- Уймись, оглашенный. Весь в мать, вот же посадский. Та тоже горластая малая была. Голова трещит от грохота…Привезла наказание…
- Я, бабуль, так играю,- не переставая молотить по ящику, проговорил Гришка.
- Дак играть тихонько можно. Вот, Валька стоит, вот и поиграй с ним, побегай, в лес сходите…Земляника, поди, пошла…
- Ты когда, бабуль, скрипку купишь? Обещала ведь…
- А вот слушаться будешь, тогда и купим…Нешто неслухам покупать что можно,- проворчала бабка Настаха, протягивая Гришке пару блинов.- Вальку угости,- добавила она.- Да поел бы, с ранья молотишь, устал, поди…
Странным мальчишкой был этот Гришка. Хоть в то лето и излазали мы все сады, все отмели нашей мелководной Велесы пробороздили животами в поисках раков, а те в страхе забивались в норы от одного нашего слова на обрывистых скулах стариц, не мог понять я его тяги к музыке. Залезет, бывало, Гришка на сарай, расставит ящики и колотит по ним палкой, поет песни, услышанные в сельсоветский репродуктор. И ничего не существовало для него в тот момент: ни морковки в огороде, ни зелепух смородины, ни приятного холодка огурцов за пазухой.
Соседки, заслышав стук, часто говорили Настахе:
- Или дурак у тебя, Настя, дите, или талантом бог его наделил. Чумной какой-то…Колотит, песни горланит – да складно все, как артист…Учиться ему надо…В город его…
Настаха, сдвинув платок на затылок, долго, бывалдо, вслушивалась в перестук, ее морщинистое лицо разглаживалось, и она, вздыхая, махала на баб руками:
- И, милые! Кабы мать путевая была, оно что ж, и учиться можно, а так хоть человеком вырастить его, поднять на ноги, пока сама таскаюсь…Пускай стучит, пока малой…Чего ему еще…Гришуня,- как бы про себя ласково повторяла имя внука.
Лето выдубило подошвы ног, сделало их нечувствительными ни к жаре, ни к холоду. Утренние туманы, парные, лохматые, ластились, облизывая наши покрасневшие, в трещинах цыпок ноги на зоревых рыбалках. Счастливое было то лето. Осенью пошел я во второй класс. Сидели мы с Гришкой за соседними партами, хоть и учился он в четвертом классе. Учила нас одна учительница.
- Начальная школа, всего пятнадцать ребятишек в двух классных комнатах, притулилась к березовой опушке у развилки дорог. Две маленькие комнатенки со скрипучими половицами, низким потолком, круглой печью. Двор зарос травой. Лес начинался сразу за опояской изгороди из жердей березы.
Школа была светлым миром, началом нашей дороги. Ох уж, эти дороги! Кто знает, где та, заветная тропиночка, ведущая через колдобины и мочажины, тяжело ползущая на пригорки и весело обрывающаяся вниз, чтобы круто выбросить натоптанную спину на поляну. Поди, разберись, какая тропа из сотен перекрестий твоя…
Вот и Гришка шагнул не на ту тропу…Весной, перед самым ледоходом, когда мы, перекрывая ворон, горланя, носились по чмокающемуся лесу, он провалился в прикрытую снежком да талой водой рытвину. Мы смеялись, и Гришка, клацая зубами, тоже смеялся, отжимая худенькую одежонку. А на другой день он слег. В бреду, без сознанья он пел песни, просил скрипку.
Бабка Настаха умоляла всех, кто ехал в город, купить эту проклятущую скрипку, что не дает покоя внуку. А где ее тогда достать было? гармошки, баяны – куда ни шло, а скрипка…
Вот тогда и принес Иван Кузьмич, второй учитель нашей школы эту с облупленным лаком старенькую скрипку. Гришка не мог ее поднять, болезнь совсем обессилила его, он только тренькал струнами, прислушиваясь, как ударялись звуки в пыльные стекла.
Не пережил Гришка весну. Бабы говорили, что весной любая болезнь корни глубже дает. Измученная, пониклая Настаха, прикусив концы платка, долго просила Ивана Кузьмича сыграть на этой скрипке, хоть поглядеть, как играют на ней, просила не для себя, для Гриши.
Мы, мальцы, разинув рот, не понимая, что происходит, глядели, как учитель долго прилаживал скрипку к плечу.
- Не обессудьте, бабы…Не приходилось мне играть…В училище видел, а так…
И надрывные, рваные звуки, перекликаясь с колготней грачей, раздернули кладбищенский воздух. Ветерок колыхал ветки берез, запоздалый горьковатый сок моросил, и красные шрамы на стволах заплывали пеной белесой боли. Вытирали скупые слезинки бабы…
Потом мы часто увязывались за бабкой Настахой, когда медленно, прикрыв старенькой кофтой скрипку, согнувшись, брела она в тишину могил. И губы ее тряслись то ли от тряски шагов, то ли от бормочущих слов. Так и шли мы в отдалении, старательно обходя ее следы на пыли.
Настаха всегда садилась за высохшим лапником венка, гладила в изголовьях землю. И слышали мы шепот, от которого мурашки бежали по коже.
- Я пришла, Гриша, прости меня…жестко тебе на моем месте лежать…
Её морщинистые пальцы ласкали шершавые комочки глины, из полуприкрытых глаз сочились слезы, и прикушенный конец платка скоро темнел.
Так повторялось изо дня в день. Уже покраснел лапник, уже робкие травинки после прошедших дождей, топорщили усики со слезинками, а она все ходила. И тот край могилы, где касалась ее рука, был отполировано гладок.
Настаха часто приносила крупы, хлебных крошек. Разбросает их.
- Пускай птички тебе рассказывают, как мы живем. Все веселей тебе лежать…
И всегда бабка вешала в изголовьях скрипку. Гудел ветер в ее струнах, раскачиваясь, она словно пела немо кому-то…
Прошел год, перед школой мать увезла меня к родне и, вернувшись, нашел я дом бабки Настахи уже заколоченным. Умерла она. Время корежило забытый дом. Не разлетался больше по деревне стук, не разгибали натруженных спин бабы, потирая поясницу, и не говорил уже больше никто:
- Слышь, как дятел наяривает…То ли дурак, то ли талантом кто наделил его…