Командировка

                Командировка.



Весной, хотя в марте морозы и за сорок градусов бывают, и бураны такие заворачивают, что света белого не видно, нас, пять человек, во главе с инженером Вертопраховым, в аккурат, накануне восьмого марта, отправили на Ярудей, подготовить жилье и присмотреть площадку для приема грузов. Туда буровую собирались перетаскивать.
Место заранее выбрали, рядом заброшенная железная дорога проходила и старые полуразвалившиеся бараки, бериевские дачи, как у нас про них говорили, стояли. И, что не маловажно, вода рядом, речка Ярудей протекала. Так вот нам один из бараков под жилье и котлопункт, столовую, нужно было приспособить, более-менее привести в приличный вид: вставить стекла, двери навесить, печки, которые лет пятнадцать не топились, наладить. На все про все сроку три дня дали.
Наши ворчания, что добрые люди будут праздновать, поздравлять женщин, пить водку, действия не возымели. « Надо лететь! Вертолет, по пустякам (наша командировка, оказывается, была пустяком) в другое время выкроить не представится возможным!»
Оно правильно, послать вертолет за цветами, мимозу привезли, продавали по двенадцать рублей за килограмм, это можно, а перенести вылет на день - преступление. Но бурчи, не бурчи, у начальства уши воском залиты,  лететь надо. Да и три дня - это сущий пустяк, тем более нас уверили, что за все потом отгуляем. Привыкать, обживать неизвестное, нам всем было не впервой. Как говорил Аркашка Янушкевич, белорус в пятом поколении, но покоритель севера в первом: « Было б, где и чем, а остальное по обстоятельствам».
Бродяге собраться, что нищему подпоясаться. Спальник – он всегда уложен, ложка, кружка, мелкий инвентарь – в рюкзаке. Инженер наш рассчитал потребность в еде. Ружья взяли. Когда Аркашка заявил, что берет удочку, на него замахали руками, не на пикник едешь, там лунку во льду долбить три дня, лед толщиной больше метра, какая рыба, вон на барже солдатики, унесенные в океан, сорок дней плавали и рыбу не ловили, обошлись без рыбы, Зиганшин с Поплавским. «Эдак,- заявили нам,- вы не работать будете, а рыбачить да охотиться, но знайте, работу не сделаете, вывозить не будем».
Злые, без настроения, закидали в вертолет МИ-4 фанеру, доски, походные печки-буржуйки, в общем, все, что требовалось взять для ремонта. На складе выдали продукты: тушенку-сгущенку, борщи, рассольники, на пекарне затарились хлебом. И везде нас подкалывали, везде над нами издевались, в конце - концов, мы этот проклятый вертолет готовы сломать были.
Накануне в клубе вечером организовали танцы, и те же вертолетчики, короли воздуха жеванные, незаменимые, самые-самые, по-королевски тихо увели из-под носа у Аркашки экспедиционную утешительницу – Надежду Чупрову. С ней Аркашка «ходил». С Надькой многие «ходили», но так нагло, без выкупа, без объяснений никто не поступал. Выходило, что Надька заранее знала о командировке и продалась на праздники.
У Аркашки из-за этого, само – собой, не было настроения, у меня настроения не было, письмо получил, благоверная грозила, что подаст на развод, если буду присылать такие крохи. Знала бы, как эти «крохи» зарабатываются. Дура, не соображает, отстегнут четверть заработка, это все равно больше не будет, чем посылаю. Но попробуй, убеди! Вертопрахов тоже чего-то хмурый ходил. Про вертолетчиков и говорить не стоило. Умотала их Надюха, такую бабу только и снимать в складчину.
Лететь приходилось с подсадкой на фактории, где производилась дозаправка не только вертолета, но и наших рюкзаков. На фактории всегда затаривались спиртным.
Забрались в вертолет, предварительно с тоской оглядев поселок. Диспетчер пересчитала нас по головам. Тут в кабину заскочил пес наш поселковый, Мишка, кобелек черной масти, большой любитель летать. Вот уж кто побывал на всех буровых, все вахты сопроводил.
Закрутились винты, наше настроение передалось машине, с первого раза взлететь не удалось, «четверка» немного приподнялась, да и сунулась вниз, и второй раз такая же оказия, у меня и мыслишка промелькнула, что добром это не кончится, если живые вернемся – свечку богу ставить придется.
С третьего раза взлетели. Сидим, трясемся, дремлем, или делаем вид, что дремлем. В иллюминаторы поглядываем. Внизу снег, серый лес, очерчивающий русла рек. Ведь на севере только слеза по щеке течет прямо, а вся остальная вода в речушках закручена - перекручена.
Скоро внизу показались засыпанные снегом домишки, емкости с топливом, прямоугольник вертодрома. Сели. Командир погнал техника проверить заправку. Я до этого не понимал выражение: « Побелел лицом», а тут сам убедился, что такое бывает. Когда техник, выпучив глаза, сказал, что баки сухие, вот я и узрел, как побелело лицо командира. Это вам не баб чужих умыкать, почему-то подумал. Ну, маленько поругались короли воздуха, это никто из наших и не заметил.
Мужики сразу ломонулись в магазин. Пес наш, кобель Мишка, выскочив из вертолета, сделав два разведочных круга, на радостях, что долетел живой, насел, на подвернувшуюся сучонку. В общем, все делали свои дела. А у меня в голове крутилась мысль, что впереди что-то случится.
За час все управились. Правда, Мишка сбежал, мы и не горевали, так как кормовой пай на него не брали. Нагуляется, вернется на базу попутным вертолетом.
Аркашка, переложив четыре бутылки водяры в рюкзак, отрешенно смотрел в окно, Вертопрахов вертел в руках меховые бурки, видать, выменял на пузырь у ненца. Пятой бутылки, нас ведь пять, не было. У ненцев на бутылку все можно выменять, им, бедолагам, водку просто так не продавали.
- Слышь, Андреич,- окликнул я Вертопрахова,- вот купил ты бурки, а на фига они, думаешь, этого хватит для счастья?
- Для какого счастья?- непонимающе посмотрел на меня Вертопрахов, я отвлек его от мыслей.- Про счастье молоденькие болтают, шутник ты, для счастья мешок денег надо, да и глупо про счастье говорить в вертолете…А чего такой разговор завел?
- Не знаю, взбрело чего-то в голову, больно выражение лица у тебя глупое было.- Мы все между собой в экспедиции говорили на «ты». Спросив Вертопрахова про счастье, я сразу осознал, что не подобает мужику даже произносить эти женские слова, которые ни под собой, ни за собой ничего путного не несут. У каждого свое счастье, мешком денег, попервости, можно обойтись, а в нашем положении главное, долететь нормально да на базу вернуться, а там, за столом, можно уже и про счастье поговорить.
Да и чего про счастье других спрашивать, если своя благоверная ехать на север не хочет. Ей вполне хватает денег, которые высылаю каждый месяц. Подозрительно, с чего это она повела разговор, намеки появились дурацкие,  что я тут шикую, с белыми медведями в рестораны хожу, прожигаю жизнь с кем-то. Сунуть бы ее в этот вертолет, который неизвестно долетит до места, да на пару деньков зимой туда, куда нас везут, где нет ни света, ни тепла, ни-че-го, вот тогда бы поговорили! А то…Мало денег стало, значит…Значит, хахаль появился, эту двойную топку я не потяну. Тут можно тоннами топливо подбрасывать – все мало будет.
Хлопали лопасти винтов, трясся вертолет, уткнув нос в воротник полушубка, дремал Васильевич, хороший мужик, мой постоянный напарник.
Три года, как я стал перекати-полем, а как иначе назвать бродяг из геологоразведки? Вроде и прикипел к такой жизни, все до лампочки: деньги платят, работы -  невпроворот, ценят, в отпуске шикуешь, как король. Человек такая скотина, везде приживется. Вот только общага надоела, особенно, когда сходятся две вахты, когда выясняются отношения, идет дележ холостячек, и когда просто пьют. Пьют, как татарин Анур, который сейчас клюет носом, а когда переберет лишнее, спит даже летом всегда в меховых рукавицах, надетой зимней шапке с завязанными ушами, но в трусах.
Вот и в этот раз перед праздником на базе сошлись две вахты. Трудовые победы, смешно говорить о них в такой день, - их еще предстояло увековечить на торжественном собрании, посвященном Восьмому марта, а деньги за километры, тонно-километры, за ожидаемые кубы уже выдали, и гудеж покорителей севера по этому поводу набирал силу.
В марте полярный день уже здорово прибыл. Это в декабре в десять часов утра еще темно, а в два часа дня уже темно, там не разгуляешься, а в марте благодать. И солнце пригревает, в затишке где-нибудь можно подставить задубелую физию под его лучи, правда, без черных очков, если не хочешь слепоту схватить, не обойдешься. 
Наконец вертолет завис над полянкой в стороне от засыпанных снегом бараков. Выбросили в снег все, что было в кабине, выпрыгнули сами, присели, смерч, поднятый лопастями, засыпал нас снежной пылью. Вертолет улетел. Через три часа он будет на базе, и Надька, ждущая восьмимартовского  счастья, свое получит.
Постояли, провожая взглядами улетевшую машину. Каждый  думал о своем, но у начальства на базе, в этот момент, точно, икота началась.
- Стой, не стой, а определяться нужно,- изрек Васильевич.- В небо пялиться -  без толку. Господь сигнал не подаст и не поможет.  Пусть пока все полежит, пошли, с крышей определимся…
На открытом месте снег был плотным, и наши широкие охотничьи лыжи совсем не проваливались. Светило солнце, мороз градусов двадцать – это все было привычным. День стоял – загляденье, редкостный день, даже обычный ветер - северок не тянул. Подрост березняка, буйно разросшийся на территории заброшенного лагеря, в куржаке инея, гляделся фантастическими цветами.
Тот, кто выбирал место буровой, наверное, был здесь осенью, наверное, облазил все бараки, коль так уверенно определил объем работ в три дня.
Четыре заваленные снегом барака, выстуженные не хуже промороженной насквозь земли, серые, с устоявшимся запахом прели, были одинаковы. В двух сохранились печки, целехоньки были рамы, и двери можно было переставить. Мы для себя выбрали барак с выгороженным перегородкой закутком, который проще было прогреть.
Аркашка с Вертопраховым начали стаскивать отовсюду дрова, ломали для этого нары, свалили пару сушин, распилили их на чурки. Мы с Васильевичем притащили на листе фанеры печки и инструмент, из снятых дверей в соседнем бараке сколотили нары, затопили буржуйку. Выгребли лишнюю грязь, соорудили стол. Пока возились, и сумерки наползли. Васильевич заварганил обыкновенные макароны по-флотски, не пожалел тушенки. Зажгли пару свечек.
Лес, что подступал с одной стороны к баракам, засыпанный снегом, молчаливый, насупленный, в предвечерней, сумрачной дымке как-то походил на раскинувшего огромные мосластые руки высунувшего из земли великана, готовящегося смять неказистое строение вместе с его обитателями. Не знаю, далеко ли был виден мерцающий огонек свеч в запыленных, пепельных окнах. Да и кому было наблюдать за нами. За весь день нам не попались на глаза не то что птицы или звери, а даже следочка не видели.
Постояли в вечерней тишине на крыльце, прожгли снег горячими струями. Дым столбом утыкался в небо, где-то высоко расплывался, растягиваясь полосами.
- Хватит мерзнуть и пугалами крыльцо давить,- заявил Аркашка.- Добрые люди давно за столами сидят. День приезда - святой день. Заставить работать никто не может, а мы уже напахались. Выбросить в тундру на праздник – это садизм. Я им наработаю, сучкам кастрированным. И так радости в жизни не осталось.
Эмалированные кружки заменили нам хрустальные рюмки.  Правда, звук, при чоканье, получался глухим, зато налитое не расплескивалось. Сегодня мы заливали обиду, что некоторые лишили нас радости  провести вечер в клубе среди женщин,  красивых, некрасивых, молодых, старых, но женщин. Там звучит музыка.
Мы же пили в полной тишине. Лишь потрескивали в печке поленья, да скрипели под весом Васильевича доски.
В окно светила луна, светила холодно, проморожено. Пламя свеч колебалось, и наши тени шевелились на серых стенах барака. Страх, он, конечно, был. Страх всегда живет в покинутых человеком жилищах, и здесь мы прислушивались к каждому шороху, каждый треск сторожил.
Неловко потянувшись за ножом, Аркашка спихнул  в ведро с водой четвертинку буханки хлеба. Сердито забурчал, выловил ее и выбросил за дверь.
- Ты чего разбросался?- укоризненно сказал Васильевич,- ты гляди, в первый день…Примета есть…Хлебу не место за порогом…
Но он не сказал про примету, да и какое нам в тот момент дело было до примет.
Мы знали, что вертолет будет, когда трактора притащат оборудование, лишь тогда нас вывезут. Поэтому, нисколько не напрягаясь, мы за два дня  управились со своей работой. Третий день решили посвятить осмотру окрестности. С вечера проверили ружья, вспомнили разные байки про охоту, помечтали, может, лось попадется, или олень, на худой конец дюжину куропаток не мешало б настрелять.
Все-таки дурацкая местность нас окружала. Бог его знает, какой метлой повымело все зверье. Километров пятнадцать проползли по просеке, сворачивали в стороны. Снег искрился, засыпанные коряги походили на чудных зверюшек. Спустились с берега на реку, где обычно в кустах ивняка кормились куропатки. Даже следов куропаточьих не было. Часов шесть ползали на лыжах, и все впустую. Устали, все в снегу притащились в барак.
Вертопрахов спал. Дрова в печке прогорели, чайник был едва теплым.
- Что, инженер, таблицу периодическую открываешь?- буркнул сердито Аркашка.- Доверь вот такому…Иди, тушу лося притащили, разделывай, пока не замерзло мясо.
Вертопрахов с ножом пошел на улицу.
- Сейчас  от задней ляжки кусман отхватит, помочь пойти что ли,- усмехнулся Васильевич.- Первый раз такое, чтобы не только зверья, но и следов не было…Поди, какие-нибудь испытания проводили здесь, потравили зверье…Бежать отсюда нужно…
- Так вы впустую проходили, что ль?- спросил, поеживаясь, вернувшись, Вертопрахов.- Стоило ноги бить. Куропатки, видать, на север улетели, а по такому глубокому снегу, кроме человека, и ходить некому. Ну, ничего. Завтра трактора придут, а там, глядишь, и прилетят за нами. День-два потерпим, оно и хорошо, раз в лесу никого нет, то и смысла нет, туда ходить. Нужно быть наготове.
Прошло два дня, три, ни тракторов, ни долгожданного вертолета. Прошли пять дней, неделя. Продукты, как мы их ни экономили, кончились. Из последней банки тушенки сварили в ведре жидкий супчик. Все. Приехали.
Уже несколько дней мы не вставали на лыжи, не обходили окрестности. Все опостылело. Лежали на нарах, прислушивались к каждому звуку на улице, попивали пустой кипяток.
- Вертопрахов, ты, куда нас завез?- приставал к инженеру Аркашка.- Люди праздновали, мы здесь палец сосали, люди теперь в тепле, деликатесы кушают, а мы…Ты знаешь, я сутки без еды могу пробыть, у меня запаса нет. Вертопрахов, если завтра тракторов не будет, мы тебя есть начнем. Я, наверное, никогда такой стерильный не был, на сто раз кипяченой водой промыт.
Вечером седьмого дня Аркашка занес ту, откопанную из снега, выброшенную в первый вечер четвертушку хлеба. На нее страшно было смотреть. Облитая, насквозь промороженная, похожая на ком грязи, оттаивая, она начала вонять.
- Ты, ее, за каким хреном принес?- спросил Васильевич.- Совсем того,- повертел он пальцем у виска.- Гляди, отравишься. Лечить некому…
- Аркадий, ну, потерпи еще денек, завтра трактора придут, чует мое сердце!- умоляюще попросил Вертопрахов.- Мы ж терпим…
- Терпите! Вы с детства закормленные, слой жира по ребрам, наверное, в палец толщиной, а у меня накоплений внутри нет. Я есть хочу! Понимаешь ты, инженер! Хо-чу есть! Тут вот в этом лагере люди тоже с голода сдыхали, я про это слышал, а я не хочу сдыхать. Меня Надька ждет. Я ей, дистрофик, не буду нужен…
К утру кусок подсох. Васильевич аж сплюнул на пол, когда Аркашка, заслонившись от нас, стал колдовать над четвертушкой. Он обрезал грязные корки, обрезки не выбросил, нет, он их завернул в бумагу, ломоть хотел положить на стол, но Васильевич, привстав на топчане, побелев лицом, заорал.
- Куда кладешь! Ты! Это тебе не корыто в хлеву!
Не знаю, но у нас не текла слюна, когда Аркашка, запивая водой, ел этот кусок.
Еще двое суток мы лежали на топчанах, прислушиваясь к окружающему. Любой звук, похожий на пролетавший самолет или вертолет поднимал. Лишь к вечеру десятого дня приползли трактора.
- Живые!? А нам наговорили, что тут совсем плохо…Ну, голодающее Поволжье, - сказал тракторист, вылезая на гусеницу,- принимай гостей. Где вы тут берложничаете? Где нам кости на ровное место кинуть? Утрясло так, что думали и не распрямимся…Считай, в целик двое суток ползли…
- Почему так поздно?- спросил Вертопрахов,- Договор был, что на третий день вывезут…
- Мы ни с кем не договаривались,- сказал тракторист, отплясывая на снегу, разминая тело.- Мы и пришли на третий день. Как снарядили, так сразу и двинулись. Раньше никак не могли. Груз готовили, сани варили. Так и праздник был! Вот после праздника, как положено, и двинулись.
- Охерели!- блестя голодными глазами, сказал Аркашка, губы его скривились, он по-собачьи сморщил нос,- А нас чего тогда отправили?
- Отправили, потому что вертолет срок отлетал, в Ухту улетел. «Аннушка» забирать будет. Завтра.
- Завтра….Я им, на хрен, завтра революцию устрою…Тут жрать нечего, с голоду мрем, вон, инженера схавать хотели, а они завтра…Не, так оставлять это нельзя!
Тракторист сочувственно оглядел наши жалкие, исхудавшие физиономии.
- Вы, мужики, словно первый день живете! Ружья с собой взяли, удочку, так и валите все, что на глаза попадется! За эти дни лес прочесать можно было б…
- Какое, на хрен, вали! Нет ничего, следов даже нет!
Этот митинг не митинг в заброшенном лагере, где девять человек высказывали обиды, посылали всевозможные кары на голову начальству, закончился ничем. Ведь и мы, и трактористы, и такелажники ничего изменить не могли. Просто накипело, вот и выговаривались. Вертолет подвернулся, отправили, а за остальное полевое довольствие платят, должны, соображать. Здесь север, и навар к зарплате не зря идет.
- А если б что случилось?- плаксиво выкрикнул Аркашка,- да понос пробрал или аппендицит? Мы б, сдохли!
- Ты чего плывешь?- осадил Аркашку тракторист,- мог бы и не ехать. Закон есть…А!?…Тогда начальству побоялся говорить, а теперь гундишь…Мужики, что случилось? Живые! Голодали, так это хорошо, это пользительно для организма. Забирайте продукты в мешке на санях, там и тушенка, и сгущенка, и хлеб. Все есть, только сразу не набрасывайтесь на еду. Чаю со сгущенкой попейте. А мы отоспимся. Разбудите, как самолет прилетит.
Трактористы отсыпались сутки, а мы эти сутки отъедались.
Самолет закружил над нами где-то во второй половине следующего дня. Ярко-оранжевый полярник. Он долго примеривался, а потом сел на засыпанный снегом лед. Проскользил на лыжах вперед, развернулся, еще несколько раз, взревывая мотором, прополз по снегу, накатывая след, наконец, остановился. Раскрылась дверь. Высунулся пилот.
- Чего вас так много,- проговорил он, когда мы, как тараканы, увязая в снегу, со скарбом, подбежали к нему,- ну, всех я не увезу. Перегруз. Я ж попутно еще вахту взял. Не знаю…
Он пересчитал нас по головам, ткнул ногой ближайший рюкзак, когда мы, торопливо протиснувшись в салон, расселись кто где.
- Да разве шестнадцать человек я подниму? Четыре человека вылезайте…
Какое там вылезать! Все шестнадцать человек сцепились, утрамбовались, как одно целое. Вылезать! Семь суток ждали этот самолет. Почувствовав молчаливый протест толпы, пилот в досаде сплюнул.
- Ну и черт с вами. Разобьемся, я не отвечаю!
Послышались тихие успокаивающие голоса.
- Да ладно, чего там…
- Уж как-нибудь вези…
- Оно, дай бог, пронесет…
- Аннушка, как русская баба, у ней запас не мерян, она, родимая, мужиков уважает…
И раз и два самолет, ревя мотором, пробегал всю короткую полосу, почти утыкался в прибрежные кусты высокого берега. На третий раз пилот отогнал его на самый конец поворота реки, включил полный газ и на месте двигатель долго набирал полные обороты. Стонущий, на одной ноте рев, заполнил все кругом. Наши мольбы, упования на бога и черта, призывы ко всем потусторонним силам, казалось, внесли недостающую лепту, добавили мощности. Самолет дернулся, ускоряясь, заскользил, оторвался от снежной полосы и, дрожа, ревя, начал по сантиметру карабкаться вверх, ощутимо трамбуя воздух, ощутимо преодолевая сопротивление. Почти цепляясь за макушки елок, в окна иллюминаторов были видны засыпанные снегом ветки, надрывно воя, самолет преодолел кручу. Вздох облегчения колыхнул воздух.  Аркашка, мучаясь животом, забился в самый зад салона.
 В поселке нас первым встретил пес Мишка.