Лихоманец

                Лихоманец.

Гришка – шилом бритый, с лицом, изрытом оспой, торопливо опрокинул стакан, хрустя огурцом, засипел:
-Чего нюни распустил? Слышь, я вот что советую: плюнь на письмо. Чего себя казнить, баба ты, что ли? Проще надо смотреть, проще. Оно начни копаться – каких только грехов не найдешь, рехнуться можно. Чего пишут, денег, небось, просят?
Мятый конверт письма серел среди грязных тарелок. Семен тупо уставился на него. Словно очнувшись, дернул головой, скривил губы в подобие усмешки.
- Проще смотреть…Ты посоветуешь…Вот, хоть тресни не могу ехать, а мать зовет. И не тебе судить, что делать…
- А нас судить будут, когда заслужим. Не думал, что ты, Сема, квашня такая, от письма раскис. Ты, Сем, мерз в тундре? Мерз! Мошка да комары тебя жрали? Жрали! Ты месяцами из болотной вонючей жижи, будь она проклята,- Гришка сплюнул,- не вылезал! Ты газ добывал, на Европу ишачил,- Гришка поднял мокрый палец кверху.- Пошли всех к черту. Пей!
- Не тронь письмо,- навалился на стол Семен, видя, как грязные пальцы Гришки потянулись к конверту.- Не для тебя писано. Я им нужен. Отболело, видать, у меня,- пожаловался неизвестно кому Семен.
На скулах у Семена заходили желваки. Он ударил по столу ладонью.
- Ты чего на мандраж исходишь?- цвикнул слюной Гришка.- Собрался – скатертью дорога, никто сзади не побежит, а нет, так выброси письмо и не дергайся. Государство богатое, выкормит твоего богданенка…
- Ну, ты,- качнулся вперед Семен, загораясь пьяной злобой, зацарапал по столу рукой,- выбирай выражение. Я кому хошь глотку передавлю за сына. Ты меня знаешь!
- Позер, позер,- брезгливо сморщился Гришка.- Ты денег-то хоть сколько послал за эти годы? Молчишь. Дерьмо ты, Сема, а не мужик, скажу прямо. Падла. Ехать тебе надо, а ты канючишь, как собака под дверью.
Мать писала Семену редко. Нацарапанные немощной рукой письма травили душу, напоминали о прошлом. «Сынок, опомнись, остепенись,- писала мать.- Нельзя на жизнь злобиться. Помру – так и не увижу тебя. Приезжай, невмоготу одной дом вести, люди добрые вразумляют, чтобы Лешика в детский дом отдать. Что ж ты укорачиваешь мои годы?..»
После каждого такого письма Семен чернел лицом, думал о чем-то своем, скрипел зубами. Мало кто знал, что у него есть сын. В бухгалтерии экспедиции долго удивлялись, что мужик будто бы в годах, а платит бездетные. Но когда Семен в первую же получку напился, конторские бабенки потеряли к нему всякий интерес. Пьяница. А этого добра по северу хватает. Ни в первые годы, ни теперь никто не мог твердо сказать, что Семен приударяет за какой-то бабенкой. «Евнух,- смеялись конторские, если разговор заходил о нем.- Видный мужчина, а зачем живет?!»
Несколько лет назад у Семена все было по-другому. Строил с бригадой по колхозам коровники, случалось калымил. Выпивал в меру, по канавам не валялся, дом хороший имел в маленьком городке средней полосы Руси. Везде можно жить и не зависеть ни от кого, если иметь крепкие руки да неглупую голову. То и то у Семена было.
И с женой повезло: попалась работящая да спокойная. Обходились без ругани. Одним судьба обделила: детей не было. И в санаторий Маша ездила и так, в больнице лежала – все без толку. И по бабкам, украдкой, ходила. Вначале сильно переживала, а потом успокоилась. Маша предлагала из детского дома кого-нибудь взять. Но Семен буркал: «Заводить так своего. Не можешь – молчи». Несколько раз, вроде смехом, называл жену «пустой колодой», но пальцем ни разу не тронул.
Разговаривали друг с дружкой мало, молчком все больше обходились. А что говорить, если наперед все известно. С годами, правда, стала примешиваться ревность не ревность, не поймешь что. Маша женщина фигуристая была, для мужичьего глаза приметная. Бухгалтером в лесхозе работала, среди мужичья. Это не больно-то нравилось Семену. Сам-то он тогда мотаясь по району, не пропускал возможность где-нибудь на стороне разговеться в чужой постели, знал, на что гожа баба без мужика, вот как-то и осенила его мысль, сомнение стало грызть: не путается ли и его женушка с кем-нибудь в его отсутствие.
А тут еще, когда уже почти пятнадцать лет вместе прожили, Маша сказала как-то, что у них, кажется, будет ребенок, и покраснела вся, словно была и не баба в годах. Семен сначала не понял. Слушал, как всегда, краем уха – телевизор смотрел. На экране колотились хоккеисты. Когда дошло сказанное, удивленно обернулся.
- Где прихватила? Откуль…Врешь, баба…
- Ей-бо, отяжелела,- перекрестилась Маша.- По всем приметам…Я в больницу ходила. Ты че, не рад?
- Рад-то рад, да уж как-то…- оглядел он пристально жену. Маша сразу сникла, сжалась.
- Да твой, твой…-только и сказала она.
С чего Семена взяло сомнение, что это не его ребенок? В душе что-то словно перевернулось: стали безразличны жена, дом.
Коровник они в тот год в соседнем районе строили. Сговорились за хорошую цену. Дневали и ночевали на объекте. По расчетам Семена выходило, что закончат как раз к родам. Только вышло по-другому. Телеграмму получил от матери: «Маша умерла, родился сын…» Телеграмма ошарашила. Маша никогда не болела, а тут раз – и нет человека.
Семен успел на похороны. Те дни не задержались в сознании. Не раз потом пытался вспомнить все подробности, но не мог, словно это было не с ним.
Почему-то отчаяние от случившегося Семен механически перенес на ребенка. Сердобольные соседи советовали оставить недоношенного ребенка в больнице, но мать сразу пресекла эти разговоры: «Ничего, вырастим. Кусок хлеба под старость будет кому подать. Наша кровь» А Семен не мог спокойно смотреть на плачущий сверток.
Со смертью Маши в доме исчезла привычная ухоженность. Хоть и любил прихвастнуть Семен, что он добытчик и жена живет за ним как за каменной стеной, оказалось, что это его стена окружала. Ушла хозяйка, и пустота дома стала угнетать. Оказалось, он сам ничего не может. Ребенок, когда-то желанный, вовсе не нужен ему. Дом, куда Семен тащил все, чаша нажитого добра, где теперь плакал сын, не тянул к себе.
Запил Семен Горькую. И, рассматривая другой раз сына, не находил в нем знакомых черточек, никаких чувств не возникало. Чужак. Не лежало к нему сердце. Да и дружки-собутыльники, постукивая по часам, подтрунивали: «Папаше сиську идти давать пора».
 Пока худого ничего не случилось, рассудил как-то на трезвую голову Семен, надо уехать, забыть, развеяться.
- Дурак,- качая головой, сетовала мать.- Надо же такое выдумать, от собственного ребенка бежит. Ой ты, лихоманец, ой пьянчуга. И на что я тебя родила…Делай, как хочешь, Лешку выращу…
- Да я,- покаянно вздыхал, топтался перед матерью Семен, всем видом показывая, что ему крайне неудобно говорить об этом,- Ну, я на несколько месяцев, самое большое, на год поеду. Деньги высылать буду. Что я по району мотаюсь, что на север – какая разница? Женюсь, может там…
Семен уехал утром, воровато, чтобы соседи не видели, чтобы поменьше сплетен появилось. Уехал на год. Только закрутила его экспедиционная жизнь.
У мужиков не в почете слюнтяйство. За бутылкой разговоры ведутся о бабах, деньгах, машинах. Здесь не высунешься со своей бедой. Языки у мужиков колкие: «Ты меня уважаешь?- Пей! Не пьешь – не уважаешь».
У Гришки тоже ни семьи, ни детей при себе. Гришка платит алименты, а сам считает месяцы, когда срок выплаты алиментов кончится и можно будет подать в суд на детей, чтобы они кормили. Гришке машина не нужна, отпуск безразлично где проводить: здесь ли, на юге ли. Была бы выпивка. Четыре раза пытался Гришка выехать в отпуск на «большую землю», но дальше Лабытнаног не уехал – не хватило денег. И два праздника всего у Гришки: получка и аванс.
Семен чувствовал, что и его затягивает такая жизнь. Ведь последний отпуск он бичевал с Гришкой в Лабытнангах – друзей поил новых, пока деньги не кончились. Хорошо, вертолет экспедиционный прилетел за чем-то, а то и улететь не на что стало.
Семен презирал в душе Гришку: мечтает детям своим отомстить за то, что алименты платит, крохобор. Но кураж Гришки над ним, над письмом матери что-то стронул в душе, выходит, осталось в Гришке что-то человеческое, раз его, Семена, дерьмом обозвал, домой ехать советует.
Как крадучись уехал, так Семен и приехал домой крадучись. Рано-рано, когда улицы еще пустынны, когда только-только из труб домов первый дым тянется.
Голова болела: в общем вагоне ночь протрясся. Состояние – как у побитой собаки: шел к дому и боялся. Света в окнах еще не было. Семен постучал по стеклу.
Мать долго возилась с защелкой калитки, по-старчески вздыхала:
- Приехал Думала, и помру одна. Беда, Сема, совсем слабая стала. Ноги не держат; всю зиму прохворала. Не Лешка бы, так и жить незачем было бы. Он слечь не давал…Сынок, сынок…Рази такой старости хотела…Пьешь, поди?- Старушка наконец справилась с защелкой, прижалась к сыну. Поглаживая дрожащей рукой отворот пиджака, пыталась заглянуть в глаза.- Постарел, постарел-то как. Эх, ты…
Семен скривился. Мать как будто стала меньше ростом, похудела. Старенький халат, галоши, надетые на босую ногу, редкие седые волосы. Всею щемящею жалостью к ней почувствовал Семен, что он последний подлец. Нужно было что-то делать, говорить, иначе расплачется.
- Ладно, мать, образумится все. Главное, что живые все. Ты прости меня. Сложилось все так. Ну, дурак, хочешь на колени встану?
 -Ох, лихоманец, ты станешь…Э-э-э,- покачала осуждающе старушка.- Сколько писала – все как в пустоту. Сына бросил.- Старушка закашлялась, голова мелко затряслась.
Ну, будет, будет,- поморщился Семен.- А то я не казню себя…Сын где?
- Убить тебя мало,- зашаркала галошами по земле старушка, напроавляясь в дом.- Мальца забросил. Спасибо добрым людям, помогали. А уж набедовались за эти годы. Авой, авой, что за жизнь пошла…
На кровати в комнате сидел мальчишка, тер заспанные глаза кулачками. Майка сползла с плеч. Мальчишка поднял голову, нижняя губенка отвисла.
- Лихоманка батьку принесла,- подходя к кровати, сказала старушка, погладила мальчишку по голове.- Дождались, Лешик. Давай уж вставать…
Мальчишка шустро сполз с кровати, поддернул трусики, как-то боком, словно высматривая что-то позади Семена, обошел комнату, потом, не говоря ни слова, выглянул в сени. Семен поставил чемодан, положил на стул привезенные свертки с гостинцами. Всхлипывания сына заставили поднять голову. Ребенок стоял возле бабушки, дергал ее за подол халата.
- Ба, ба, это не папка. Ты же говорила, что папка велосипед привезет. Это дядя, он ничего не привез…
- Так ты плохо смотрел,- утешала старуха.- Этот лихоманец – папка тебе. Приехал, дождались. И велосипед, и все тебе будет…
- Если он папка, так почему лихоманец?- куксил губенки Лешка, не понимая значения слова, улавливая что-то, между тем, тревожное для себя в интонации.- Почему он молчит?
- Так от радости молчит,- объясняла старуха, надевая внуку рубашку.- Пойдем печку топить. Кормить с дороги папку надо.
А у лихоманца кривились губы.