***

Огромная жирная серая птица сидела на верхушке столба и отчетливо куковала. Это сейчас я знаю, что кукушки выглядят совсем не так, Но мне было лет пять, и я была уверена, что вижу самую что ни на есть кукушку и она за какими-то неведомыми делами специально прилетела на наш участок, и заодно, выполнила свой предсказательный служебный долг. Сколько раз она прокуковала, я не помню. Кажется, совсем немного. Кому предназначалось это кукование, тоже не понятно – я ее не спрашивала, в нашей семье никто не умер с того еще лет двадцать. Но  то обстоятельство, что  это было «куку»,  и то, что оно исходило именно от этой монументальной бетонной птицы, не подлежало ни малейшему сомнению.
Бабушка с размаху залепила мне по губам, и сказала, что никакой птицы не было, никто не куковал, и велела не говорить ерунды. Тетке и деду я даже не пыталась что-то рассказать. Молча переварила информацию о том, что у меня случилась галлюцинация от жары, но забыть жутковатое кукование так и не смогла, и помню в мельчайших подробностях даже сейчас, через тридцать с лишним лет.
Может быть, это был знак. Кому и о чем, опять же, неизвестно. Может быть, это была моя раздутая детская фантазия, однако, подобных фантазий за мной никогда не водилось. В любом случае, если бабушка дала по губам, а дед и тетка ничего не заметили, будем считать, что и рассказывать об этом никому не надо. Я и молчала до сегодняшнего дня.
Но я все-таки вам рассказала. Просто так. У царя Мидаса, знаете ли, ослиные уши.


***

Едем фотографировать земельные участки в пригороде. Викторыч ведет машину так, словно занимается с ней сексом. Быстро, уверенно, с дозой самодовольства, куда же без этого. Ну да, я прекрасно знаю, как он занимается сексом – Викторыч мой бывший любовник, а ныне, как не цинично, хороший друг.
«Во, а хочешь, я включу турборежим?» - так спрашивает, что сразу видно, что очень-очень хочет похвастаться новой игрушкой. «Включай, фигли» - отвечаю я. Все равно ведь включит, почему бы и не потешить великое мужское самолюбование, мне не сложно, а ему приятно.
Через секунду меня вдавливает в кресло, а стрелка спидометра перепрыгивает со ста пятидесяти и ползет куда-то дальше, я на нее уже не смотрю, мне неприятно думать о том, с какой скоростью несется это авто представительского класса, которым он так гордится. И внезапно гаденьким соблазном всплывает картинка, как я тихонько отстегиваю ремень безопасности, протягиваю руку и резко выкручиваю руль вправо. Секундное дело, но каков был бы эффект… У этого-то, пристегнутого, будет шанс, а у меня – точно нет. Ну, или хотя бы подушкой безопасности ребра разворотит, тоже было бы неплохо.
Делаю вид, что жутко испугалась, и прошу вернуться к нормальной скорости. От греха подальше. Викторыч смеется, радуясь, что удивил меня (что, зассала? Не боись, не разобьемся), я, опять же, делаю вид, что удивилась (да, зассала, а ты чокнутый! Но ничего так машинка, не спорю), все довольны и путешествие продолжается. Хлопаю его успокоительно по бедру, мол, все со мной в порядке, я же верю, что ты ас вождения, и не дашь нам  перевернуться в кювет, и пытаюсь выколупать на дне своего сознания хоть крупицу эмоций или, еще лучше, потрясения, не от внезапной скорости, с которой мы двигались по трассе, а хотя бы от мысли о хулиганской выходке с вывернутым рулем.

А вот ничего подобного. Я не эмо, и не психопатка-суицидница. Я сама не знаю, что я за зверь такой. Большая жирная кукушка на бетонном столбе. Кукую, кукую, пытаюсь что-то сказать, предсказать, рассказать, поделиться, обратить на себя внимание. И тут же – я маленькая девочка, которой хрясь по губам, чтобы не говорила ерунды всякой. Куку -  хрясь, куку – хрясь, так и живу, полжизни кукую, полжизни лед к губам прикладываю. А хотелось бы петь соловьем, да и кому бы не хотелось?

- Слушай, а скажи, тебе не скучно?- лезу с провокационными вопросами. Знаю, что поговорить о своей депрессии Викторыч всегда не дурак.
- Скучно лентяям. Тем, кто не может жопу поднять со стула, чтобы чем-то заняться.
- А если с дивана? Я вот диван предпочитаю. Я ленивая ****а. И иногда еще тупая.
- Ты сейчас огребешься за то, что так говоришь про себя
- Гоблин ты. Грубый, невоспитанный гоблин, нет, чтобы выслушать, посочувствовать, у человека, может, депрессия.
- Я хоп-гоблин. Большой вонючий волосатый гоблин.
- Что, повысили в звании? Так, глядишь, и до пещерного тролля дослужишься!
Ржем оба, как идиоты. Боже, как хорошо, что есть человек, которому можно говорить всякую херню, зная, что тебе ничего за это не будет, зная, что это не грозит разрывом отношений или скандалом, зная, что никакие слова не разорвут эту практически родственную связь.

Если бы у меня был брат, это был бы Викторыч. Впрочем, наверное, он и есть мой брат. Но где-то под грудиной, в районе поджелудочной железы, мерзко начинает сосать кукующее одиночество, спускается ниже, чавкает еще каким-то моими внутренними органами, и мои глаза становятся мокрыми. Поспешно надеваю солнечные очки и затихаю, уже не слушая ни о том, как Егор перевел сельхозземли в земли под строительство, ни о том, что на одном из участков огромное месторождение гравия.

Я прижимаюсь лбом к стеклу и пытаюсь ноздрями вспомнить запах человека, который всегда в моих мыслях и в моем сердце. И нет запаха слаще и дороже, чем запах этой теплой щеки. И нет меня уже в этом автомобиле, на этой трассе, в этом мире. Я воздух, прикасающийся сейчас к нему, солнце, греющее его затылок, капли дождя, падающие на его одежду. Я думаю о том, что осталась бы воздухом, солнцем, каплями дождя для него даже после того, как я умру. Я не хочу никакой гребаной реинкарнации. Я не хочу обретать новую жизнь. Мне не нужна жизнь там, где его не будет. И моя левая рука зачем-то теребит застежку ремня безопасности.