Вокруг Земного Шара

 
               

                повесть
               
                Глава первая

                1

      Стихия бесилась уже суток четверо кряду – ветер над морем выл без передышки; ветер стонал и рыдал в диком каком-то отчаянье; ветер исступлённо рвал на своей башке седые и длинные волосы– клочья снега летели в туманную мглу, прилипая к большому, круглому глазу иллюминатора, который давно уже не видел ни солнца, ни луны, ни звёздной крошки. Большой, солёный, словно заплаканный глаз иллюминатора в эти штормовые дни и ночи сделался как будто ещё больше – от ужаса и изумления перед свирепой стихией. Да тут и в самом деле было чему изумиться и ужаснуться! Это сколько же дьявольской силы нужно было иметь, чтобы трое суток  наизнанку выворачивать морские глубины, вздымая  к небесам не только тонны рыбьих мелких серебрушек или одурелого кита?! Каменные рифы ломались в лапах шторма –  осколки колотили по корабельной морде, по бортам и по корме, которая время от времени вылетала наружу и в воздухе вращались могучие винты, готовые сгореть на головоломных оборотах. И если эти волны казались камнепадом, всё сокрушающим на пути, так что же представлял собой Девятый вал? Это была  какая-то гранитная громадина горного хребта, неожиданно вставшего на дыбы. Косматая, диким лесом поросшая гранитная хребтина, чудовищно рыча и разрастаясь где-то в вышине над пароходом, на несколько мгновений замирала, чтобы рухнуть как тот колосс на глиняных ногах. Рухнуть и уйти на глубину, но уйти уже с добычей, с сатанинским хохотом, который издаёт только властелин и повелитель этой безбрежно-бесноватой жалости, в веках не знающей стихии.
     Новички в такую заваруху почти не спят; бледные, зелёные и жёлтые, до последней капли выжатые приступами рвоты, они в беспамятстве валяются как мешки с опилками в тельняшках. А тот, кто при памяти, хотя и не полной, едва освещенной свечою разума – тот морского бога молит о пощаде. И к сухопутному богу простирает дрожащие руки.
     -Владыка Господи Иисусе, Боже наш, - просит бедняга-моряк, перевирая слова молитвы, переводя её на уровень своего бытового сознания: - Господи! Ведь ты же со своими учениками и апостолами плавал, бурный ветер утешал и повелением своим волны успокаивал на море! Так ты и нам сопутствуй, будь помощником и заступником!
      И только тот, кто побывал в подобных переплётах, кто  пообтёрся на шершавых штормовых широтах – только тот спокойненько лежит, покачиваясь, как младенец в люльке; спит себе и спит с улыбкой на усах. 
     Именно с такой улыбкой на усах – тёмно-русых, пышных – в эту штормовую ночку спал некто Анатолий Перекатов, Анатолик.

                2
         
       Дверь каюты открывалась как дверь в купе – мягко отъезжала на колёсиках.
      -Перекати… - негромко позвали, приоткрывши дверь.- Анатолик! Дрыхнешь?
     Никто не ответил. Только за бортом по-прежнему слышна была кошмарная работа океана, похожая на работу гигантской каменоломни – гранитные волны грохочут, как будто их взрывают динамитом.
     В каюту воровато вошёл матрос, за ним второй.
      -Спит, - прошептал один.- Как младенец.
      -Ну, так что? - спросил другой. - Разбудим?
     -А в лоб не даст?
     -Гарантий нет.
     -В том-то и дело.
     Два матроса постояли ещё немного, посомневались – будить или нет. И вдруг «младенец в люльке» зашевелился. Взлохмаченную голову поднял.
     -А вам какого тут… - проворчал он, добавляя флотское солёное словцо.
     -Слушай, Анатолик, - наперебой заговорили два моряка, - там спор у нас возник… 
      -Насчёт чего? – зевая, спросил Перекатов.
      -Насчёт окружности Земли. Ты не подскажешь?
      -А на что поспорили?
      -На пузырь, конечно.
      -А мне какой тут интерес?
      -Двести грамм отвалим. Ну? Знаешь?
      -Знаю.
      -Не томи.
      Перекати-Толя снова так широко зевнул – даже пломба как будто сверкнула в его горячей звериной пасти, по верхней губе прикрытой шерстью чёрных, спросонья разлохмаченных усов.
      -Окружность Матушки-Земли – сорок  тысяч  километров. - Он лёг и отвернулся к переборке.-   Разбудили, черти,  на самом интересном…
       Моряки ушли. И сон от Перекатова ушёл. Размеренно покачиваясь в люльке, он стал смотреть на лёгкого лунного зайчишку,  время от времени выбегавшего из-за туч. На секунду-другую попадая в каюту,  лунный зайчишка стремительно проскакивал по верхней переборке, затем  распластано скользил по стенке, по столу. Из темноты возникали какие-то книжки, барометр, голова трясущегося глобуса и другие предметы и вещи, на которые Перекатов не обращал внимания. Он поджидал – как охотник в засаде – он жарким сердцем жадно караулил только тот момент, когда лунный серебряный блик опять прикоснётся к небольшой фотографии в рамке, намертво прикрученной к переборке  над столиком.
      Потом в каюте стало непроглядно – чугунные тучи тисками затиснули небо над океаном.
       Глубоко вздохнувши, Анатолик чему-то улыбнулся и прошептал:

О подвигах, о доблестях, о славе
Я забывал на горестной земле,
Когда твоё лицо в простой оправе
Передо мной сияло на столе…
               
                3
       
      Тихим солнечным утром в кают-компании Перекатову тайком налили то, что было обещано в штормовую гремящую полночь. (Налили в чайную чашку и для отвода глаз даже чайную ложечку воткнули туда).  Анатолик понимающе улыбнулся, принимая расписную чашку, в которой подрагивало солнце. Демонстративно поправив усы, он с чувством, с толком выпил «крепкий чай». Аккуратненько – двумя загрубелыми пальцами –  взял кусочек сахару и закусил, задорно разгрызая крепкими и плотными зубами, чуть пожелтевшими от табака.
      -И откуда ты всё знаешь, Анатолик? – восхищённо спросили сбоку.
      -Насчёт чего?
      -Ну, вот насчёт окружности Земли. А в прошлый раз насчёт того, как…
       -Дело в том, что, - перебил Перекати-Толя,- батя был у меня – капитан дальнего плаванья.
       -Ох, ты! Правда? Был? А что потом?
       -Ну, вот потом и расскажу, когда ещё плеснёте полведра. 
       Ощущая горячую радость, волной хлестанувшую по сердцу, Анатолик  вышел на палубу – сырую, кое-где обросшую волосами тины после шторма. «На палубу вышел, а палубы нет! - Он усмехнулся. - Или как там? Как правильно? На палубу вышел, сознанья уж нет…»
    Громадная, в зелёный цвет покрашенная  плавбаза была в эти минуты – как зелёная здоровенная муха, замурованная в стекло. Плавбаза не шевелилась. И теперь трудно было даже представить, какую мощь,  какую титаническую дурь нужно иметь нептуновым стихиям, чтобы раскачать такое судно – чёрт знает, сколько тонн железа, да плюс ещё десятки тонн мороженой рыбы, которую плавбаза проглотила за последние три-четыре месяца похода.
      -Посторонись! – весело крикнули под ухом Перекатова.- Не мешай!
      Вахтенный матрос «верхом на швабре» пролетел мимо него – развернулся метров через десять и обратно пронёсся, оставляя на палубе мокрый, чуть курящийся  след.
      -Стоять! – командирским басом повелел Перекатов.
      Весёленький, молоденький моряк, услышав грозный окрик, моментально припух – стал серьёзным, растерянным. Прижимая древко швабры к левому боку – точно древко полкового знамени или винтовку на карауле – моряк остановился возле Перекатова.
      -Новичок?- опять раздался гневный бас.
      -Ага, новичок.
      -А ты разве не слышал нигде и никогда о том, что начальство надо знать в лицо?
      -Извините, - опуская глаза, пролепетал моряк.
      -Ничего, бывает. - Анатолик тронул парня за плечо. – Ты вот что, брат! Сходи-ка на камбуз и принеси мне чашечку норд-веста. И пускай заварки не жалеют. Скажи – для капитана Перекатова.
      Синие как море, глаза у моряка стали выходить из берегов.
      -Так, значит, вы…
     -Да, да, конечно!- перебил Анатолик.- Иди. Время дорого.
      Отвернувшись от моряка, приоткрывшего «хлеборезку», Перекати-Толя подошёл к сырому фальшборту и, заложивши руки за спину, залюбовался грандиозной картиной, которую совсем недавно – как будто специально для него – изобразили изумительно свежими красками, ещё не остывшими, не потерявшими свой колдовской аромат.
      Море – за несколько суток избитое штормом, измятое, взбаламученное – под утро привело себя в порядок. Штилевое шелковое платье – голубое с изумрудным переливом – чуть слышно шуршало под бортом. Чайки – жемчужными брошками – были приколоты на слегка взволнованной груди. Море порою вздыхало ещё, как вздыхает женщина, не до конца забывшая и не совсем простившая обиду, нанесённую пьяным, но всё-таки любимым  мужем.
      Облака розовели – прямо по курсу. А немного правее – из чёрно-фиолетовой скирды на горизонте – медленно вываливалось янтарно-жёлтое, ничуть ещё не греющее солнце. И всё отчетливей на горизонте проступали какие-то острова. А там, за островами – чудилось ему – село Островное. Родное.


                Глава вторая

                1

      Русские первопроходцы хорошо умели выбирать места, где жить и работать не только им, но и внукам и правнукам. Просто удивительно, как сильно в «тёмных» людях когда-то было развито светлое чувство  красоты, чувство мироздания –  как  родного дома.
      Деревня Островная поставлена была на покатом угоре, с одной стороны крутоватом, а с другой – полого подбегающим напиться из реки, там и тут кипящей родниками. Место это выбрано было не случайно. Два острова, стоящие недалеко от деревни, как два могучих плуга, распахали реку на два широких поля – тёмно-синие  разливы с дрожащими бороздами далеко раскатились, растолкали берега, подмывая, подгрызая  чернозёмы и отступая только перед каменной породой.        И когда ты смотришь из деревни в сторону тех островов – душа невольно ахает и охает, загораясь огоньком восторга и восхищения. Взорам  открывается великая, туманом очарованная даль. И всегда там что-то грезится, что-то мерещится, манит, зовёт, обещая  радость и покой, чтобы обмануть, в конце концов. Ничего там как будто особенного не было и нет. Зимой там снеговья чёртова туча – не протолкнётся ни охотник, ни рыбак, да они туда и не полезут, рискуя поломать себе шеяку. Зимой там  дикий зверь таится в норах да берлогах. Весной оттуда веет  прелыми снегами, первоцветами и вольной волей – свежий ветер душу бередит. А летом ветровей оттуда тянет за уши пряные запахи жирных, некошеных трав – косари туда век не подступятся. На чернозёмных склонах – на обрывистых шапках – розовая россыпь земляники; малины дополна; грибы, коренья там и прочее таёжное лакомство, которое око видит да зуб неймёт. На каменистых кручах коренного берега спокойно домовничают гордые клювастые орлы; порхают молниеносные ласточки; неподвижным крестом с чёрно-белым окрасом над рекой замирает скопа – неутомимая и терпеливая птица-рыболов, которая служит немым укором для браконьеров; скопа всегда питается только тем, что выловит сама и выловит по-честному. Ну и, конечно же, в той стороне – если глядеть из деревни – пароходы постоянно возникали, как из-под воды выныривали потихоньку  или как будто спускались откуда-то с неба.  Призрачно подрагивая в горячем мареве, пароходы  медленно шли не по реке – по небесам, по облакам, отражённым в воде. Пароходы эти, выплывавшие из области прекрасных  сновидений, постепенно приближаясь к деревне Островной, обретали грубоватые черты реальности. А вслед за пароходами тянулись  баржи на привязи, лихтеры. И все они были капитально груженые, осевшие ниже ватерлинии, под завязку наполненные чем-то загадочным, таинственным, чем были наполнены трюмы книжных бригантин и каравелл.   

                2

       Может быть, мальчик придумал себе, а может, так оно и в самом деле было: он с первых дней рождения запомнил эту картину – заманчивую даль за островами и призраки дрожащих пароходов. Картина эта была видна из окон родительского дома и во всей полноте открывалась она с деревянного, добротно сколоченного крыльца.
      А потом картина эта разорвалась в клочья  – всё в жизни полетело кувырком, точно с крутого обрыва. Анатолик смутно помнит, как его – четырёхлетнего – зачем-то забрала к себе соседка тётя Груня. Помнит, как собака надрывалась по ночам – выматывая душу, волком выла, выла на большой, расколотый бел-горюч камень ущербной луны, поднимавшейся над миром в той самой заманчивой дали, куда парнишка любил смотреть.
      Осенним тихим утром, когда похолодевшая, зазвонистая даль за островами полыхала берёзовым и осиновым пожаром мокрых листьев, соседка тётя Груня одела мальчика, причесала, местами больно царапая гребнем,  и за руку привела в прохладный родительский дом.
      Серебряное озерцо, каким представлялось ему  домашнее зеркало, было затянуто чёрной тряпичною тиной. Свеча на столе. Над свечой – красновато-жёлтым берёзовым листом – дрожало пламя. Посредине горницы на табуретках стоял продолговатый невысокий ящик, оббитый чем-то красно-огненным и словно обугленный по краям, с которых  свисали чёрно-пепельные  волнистые рюшки.
      Молодая, красивая мамка неподвижно спала в том деревянном ящике и даже ресничкой не дрогнула, когда Анатолик позвал. А когда он рукой прикоснулся к материнской холодной руке – его как будто кипятком ошпарили. Испуганно глядя на мамку, парнишка  попятился – головой наткнулся на тётю Груню, стоящую сзади.
     -Попрощайся, мальчик, попрощайся, - слезливо сказала соседка, доставая платок и сморкаясь.
     -А папка где? – спросил он уже за порогом родного дома.
     -Далеко твой папка… - вздохнула тётя Груня.- Уехал.
     -А когда приедет?
     -А это уж, миленький мой, как решит прокурор.
     -А это кто? Медведь?   - спросил Анатолик.
     Соседка опешила.
     -Какой медведь?
     -Такой… - Парнишка, вспоминая, насупил бровёнки.- Папка мамке говорил, что закон – тайга, а прокурор – медведь.
      Тётя Груня, покряхтывая, присела на корточки, прижала парнишку к себе.
     -Дурачок ты! - Она взлохматила золотисто-ржавые причесанные волосы парнишки, поднялась и потянула за руку.- Говорил твой папка и договорился. Теперь как припаяют, так мало не покажется.
     -А кого припаяют? - Анатолик остановился.
     -Корову. Кого. Ну, пошли.
    -Так он за коровой поехал?
    -За быками. Там полно таких быков, как сам он, бугай. Теперь он там будет пастись лет восемь, когда бы ни больше. А с тобою, горемыкой, что нам делать? Куда?  - Тётя Груня снова присела на корточки. - Хочешь у меня пожить? У нас.
      -Не хочу. - Анатолик насупился.-  У тебя, тётя Груня, мальчишки дерутся. Ну их к черту, твоих толстоватых!
       Он думал, что тётка обидится. Нет.
      -То-то и оно, - с горечью сказала соседка. - Там такие детки подрастают, что не дай бог… Как бы тоже за коровой не поехали, когда вырастут.
      Они вошли во двор соседей Толстоватых. Перед крыльцом и дальше густо желтели осенние листья, срезанные ветром с кривой берёзы, торчащей в углу двора. И эти сырые, полночным дождиком оплаканные листья, вдруг почему-то показались Анатолику яркими цветами весенней мать-и-мачехи.
               
                3

         Во дворе  двухэтажного детского дома, сложенного из красного кирпича,  по весне было много цветов, только все почему-то – цветы мать-и-мачехи. Может быть, и другие из-под снега просились на волю, но запомнились именно эти живые золотые пятаки – ничего нельзя на них купить. А ему так хотелось порой зайти в магазин, где на прилавках полно разнообразной  вкуснятинки… Ну, вот и приходилось подворовывать – тут  пряник, там ещё что-нибудь подобное. Когда хватали за руку и начинали мутузить  – это было не часто, но всё-таки было – детдомовский парнишка  изумлял кремнёвой своей крепостью. Никогда он сопли пузырями не распускал и никого не просил о снисхождении. Он только смотрел, не мигая; смотрел как затравленный, загнанный в угол зверёныш – непримиримо, горячо и пристально! – и человеку, поднявшему руку на этого юного хищника, вдруг становилось как-то не по себе.
      Таким был Анатолик  Перекатов – синеглазый, широкоскулый, с небольшой задиристой курносинкой. Он давно и заметно отличался от своих одногодков. Анатолик  рано повзрослел, как многие взрослеют под крышами детских домов, но далеко не у многих был такой непримиримый, напористый норов. Лет, наверно, с десяти, с двенадцати характер у него  проклюнулся, характер не какого-нибудь жалкого цыплёнка – гордого и даже слегка высокомерного орла.               
        Учиться Перекатову хотелось – это честно. Только честно и то, что скукота одолевала на уроках – челюсть от зевоты можно вывернуть. Особенно, когда придёт  математичка и станет гнусавить про то, что дроби надо знать, что это числа, которые состоят из одной или нескольких частей, дроби делятся на обыкновенные и десятичные.
       -А вот это какая… - Анатолик раскрывал свою помятую тетрадь, -  какая у меня тут получилась дробь?
       Математичка – высокая, несимпатичная женщина, костлявая, как загнанная лошадь – подходила, цокая подкованными каблуками. Чёрные глаза её, похожие на две   продолговатых косточки на деревянных счётах, близоруко щурились.
      -Где? Что ты здесь дробил?
      -Да вот же, вот…
      Учительница присматривалась и фыркала  от возмущения. На тетрадке у него блестела пригоршня настоящей дроби, оружейной, среди которой были дробинки на утку, на зайца…
       -Перекатов! - Глубоко вздыхая, математичка поднимала грудь горой.- Ты с горем пополам из класса в класс перекатываешься. Тебе ли эти шуточки шутить?         
      Колдовать над пулями и пульками – это он любил. В кармане у него или за пазухой всегда была припрятана опасная игрушка; или пугач или поджиг, из которого Анатолик шмалял на пустыре по консервным банкам и пустым бутылкам. Пугачи и поджиги у Перекатова директор школы  несколько раз отбирал и выбрасывал, но бесполезно. Анатолик снова находил хорошую  металлическую трубку, один конец которой заливал свинцом или крепко-накрепко   заклёпывал. С казённой части такого самопального ствола гранёным наждаком он пропиливал небольшое отверстие для воспламенения. Готовый самопальный ствол крепился к деревяшке – иногда уродливой, иногда похожей на пистолет. Ствол начинялся спичками или порохом, разряжался дробью или свинцовой самодельной пулей. Надо сказать, что такое оружие было опасным даже для самого стрелка. При поджигании пороха поджиг запросто мог  выстреливать совсем в другую сторону – поджиги иногда разрывались в руке и выстреливали прямо в лицо бедолаги. Такой печальный опыт у Перекатова уже был – два тонких шрама виднелись ниже левой скулы, а под левым глазом голубела пороховая россыпь, въевшаяся в кожу.
      Неодолимая тяга к оружию рано сделала его добытчиком. Иногда он в детдом приволакивал зайца, которого умудрялся укокошить  на поляне в сосновом лесу; белку притаскивал, рябчиков. И тогда на детдомовской кухне начинался пир горой: жарили-парили свежее мясо и от души уплетали – только треск за ушами стоял.
     Воспитатели ему пророчили судьбу охотника, таёжного бродяги. И только один человек – учитель географии – присматриваясь  к этому шкоднику, думал, что у парня совсем другое будущее светит впереди.

                4
               
         Если что и было интересно ему в школе, так это урок география – тут Перекатов был в первых рядах.  Перед географией Анатолик даже невольно причёсывался – пятернею приводил в порядок золотисто-ржавые пучки соломы, прикрывающие высокий лоб. Тёмно-синие глаза его как-то странно высветлялись – точно васильки, омытые росой. Улыбка то и дело выплывала откуда-то из уголков упрямо стиснутого рта. Он всегда с нетерпением  ждал учителя географии, терпеливого, спокойного мужчину с головою, похожей на аккуратно-круглый голубоватый глобус, занесённый седыми снегами на Северном полюсе. Всегда  с удовольствием слушая рассказы географа об открытии новых морей, континентов, Анатолик зачастую огорошивал учителя совсем не детской постановкой вопроса.
       -Колумб открыл Америку? Так? – спрашивал Анатолик. - А почему же тогда не назвали в его честь? Всегда же называют.
      -Называют, да, примеров много, - соглашался географ. – Но дело в том, что Колумб открыл Америку, да не совсем…
     -Это как же так – наполовину? – удивлялся ученик.
     -А вот давайте посмотрим на карту… - Учитель брал указку. - Вот отсюда Колумб отправился на поиски западного пути в Азию. Из этой точки «А» вот в эту точку «Б». Добравшись сюда, Колумб ошибочно решил, что открыл путь в Азию. А на самом-то деле он открыл вот эти острова:  Сан-Сальвадор, Куба, Гаити. Это было тоже очень важное открытие, но результаты экспедиции Колумба вызвали много вопросов. Колумб не добрался до Индии, поэтому правители Испании и Португалии были в недоумении: «Какие всё-таки земли были открыты Колумбом? И кому эти самые земли будут  принадлежать – Испании или Португалии?» А это очень важные вопросы. Стратегические, так сказать. И тогда снарядили другую экспедицию – отправили Америго Веспуттчи. Если сказать проще, то его отправили установить, какие земли открыл   Колумб. Америго Веспуттчи предпринял две экспедиции вдоль берегов современной Америки и в своих описаниях этих земель твёрдо сказал: «То, что мы видим – это континент». Строго говоря, Америго  Веспуттчи не открыл этот континент, он просто доказал, что эти земли не были частью Азии. Ну, а потом, в 1507 году выпустили карту нового континента и назвали его  – Америка.
      -Так это же не честно! - едва не кричал Перекатов, живущий с обострённым чувством справедливости.- Один, значит, открыл – испёк пирог, а второй явился на готовенькое  и на тебе – сожрал, не подавился!
       Класс хохотал так звонко, словно стёкла вышибали в огромном окне, занимавшем почти половину стены – эхо  по углам перезванивалось.
      -Тихо! - просил географ, ударяя указкой по краю стола. -  Да, получилось не совсем справедливо, но что поделать? В жизни так бывает. Однако мы отвлеклись. Сегодня у нас другая тема. О  внутреннем строении Земли, о возникновении морей и океанов, жарких пустынь и ледяного полюса.
      Смуглолицый Радик Мухаммедов по прозвищу Муха негромко жужжал с «Камчатки»:
     -Это мы проходили!
     -Правильно, - соглашался учитель.- Поэтому сейчас ты, Мухаммедов, напомнишь нам, как  образуются вулканы.
      Радик неохотно поднимался. Тёмные глаза его с хитровато-азиатским прищуром становились такими перепуганными, словно он только что спрыгнул с образовавшегося вулкана.
     -А чо я-то? Я помню? – Муха пожимал плечами.- Там что-то про бутылку говорилось, а я не пью, мне мамка не велит…
      И опять смешок по классу рассыпался.
      -А двойки, - строго спрашивал географ, - двойки домой тебе мамка велит приносить?
      -Так я же детдомовский… – Опуская голову, Радик   ухмылялся,   довольный тем, что учитель оказался в дурацком положении.
      -Ну, хорошо. – Географ был спокоен. - Пошутили – хватит. - Кто расскажет?
       В тишине было слышно, как ветер за стенкой  шумит в деревьях, какая-то птица попискивает. Потом поднимался один смельчак,  второй. Но никто из них ничего вразумительного рассказать не мог. И тогда руку тянул – почти к потолку – Анатолик, начитанный оболтус, как про него сказала одна учительница. Покойная мать Перекатова работала в библиотеке и поэтому он – на бессознательном уровне – постоянно ошивался в  читальных залах, в библиотеках, как будто надеялся там отыскать то, что навек потерял. Так возникла в нём страсть к неутолимому, запойному  чтению всевозможной литературы; он глотал  всё подряд – бессистемно, безразборно – и при всём при этом память Перекатова обладала фотографической и магнитофонной точностью.
        Учитель географии охотно поднимал его.
        -Ну-ну, молодой человек, расскажите, как образуются вулканы? Я вас внимательно слушаю.
       -Если взять бутылку с газированной водой, - бодро начинал Анатолик, - встряхнуть её и тут же пробку открыть – вода с газами станет  фонтанировать из бутылки.
     -Так, - соглашался учитель. - И что же дальше?
     -Ну, вот так и образуются вулканы. - Анатолик машинально взъерошивал на затылке золотисто-ржавую солому и начинал повторять слово в слово то, что запомнил на прошлом уроке: - У верхней границы мантии вулкана, там, где давление меньше, чем на больших глубинах, там кое-где эта мантия плавится и там образуется раскалённая магма. И если есть трещина в земной коре, так  эта магма, насыщенная газами, вскипает и лезет наверх. И это уже называется лава…
      Класс в эти минуты притихал, изумлённо глядя на Перекатова, который шпарил, словно по шпаргалке. Анатолик  видел и затылком чувствовал все эти изумлённо распяленные зенки. Это  его вдохновляло. Но больше всего паренька вдохновляли глаза Дарины Красиной – прилежная девочка с длинной косой сидела за партой у окна. Анатолик – на всех уроках, кроме географии – частенько смотрел в то окно и  невольно любовался профилем Дарины.
      Одноклассники заметили эту «лябофь» и  попытались сердце Анатолика всякими ехидными занозами занозить. Только не тут-то было – не на того нарвались. Он всё это ехидство решительно  пресёк – позвал шутников на задворки и через несколько минут сам ушёл с разорванной рубахой, а трое шутников унесли под глазами такие хорошие фонари, которые потом светились две или три недели.
     Бойко отвечая на вопросы на уроках географии, Анатолик любил в руках подержать «расписную тыкву» – так  он, шутя, называл старый школьный глобус, всё время пылившийся на антресолях и доставаемый оттуда лишь перед уроком географии. Однажды этот глобус куда-то запропал – укатился в неизвестном направлении, а через несколько дней объявился в детском доме под кроватью Анатолика.  Его хотели наказать за воровство, но это был тот самый случай, когда «не пойман – не вор» – эту истину Перекатов рано и твёрдо усвоил и никогда не сознавался в своих проделках, если никто не видел, что именно он эти штуки проделывал.
        Вторично глобус он уворовал уже не так удачно. Кто-то накапал на Перекатова – его поймали в лопухах на пустыре, где он сосредоточенно сидел перед глобусом, «белые пятна» искал.
        Учитель географии пытался хоть как-то защитить Анатолика, но директор школы был непреклонен. Директор Булыгин за какие-то свои провинности год назад был из города сослан в таёжный район,  и эта ссылка – хотя и временная – нервировала Булыгина, человека сугубо городского, к сельскому житью-бытью не приспособленного ни душой, ни телом; запомнилась крупная «трудовая мозоль», перетянутая кожаным ремнём, на котором уже дырок не хватало – скоро надо будет наращивать ремень или новый делать из двухметровой вожжи. Белощёкое бабье  лицо Булыгина кровью наливалось до корней волос, когда он кричал кривым, слюнявым ртом:
       -Перекатоф-ф-! - Он почему-то нажимал на букву «ф». -  Ты свою Америку будешь в тюрьме открывать! А здесь  тебе  нечего делать, Миклухо-Маклай! В этом году ф-фосемь классов закончишь и хватит! Ф-фон тебе бог, а ф-фон порог!

                5

        Открывать свою Америку в тюрьме Перекатов не думал, а вот насчёт армии – это он был с удовольствием. Просидев по два года в четвёртом классе и шестом, Анатолик, заканчивая восьмилетку, был уже готовый призывник – грудь колесом, хоть завтра вешай туда ордена и медали. Руки-ноги у него играли силой, плечи развалились на косую сажень. Дураковатую моченьку  Анатолик накачал на турнике, стоящем в углу детдомовского двора, где они частенько с парнями собирались и друг перед другом выделывались: кто сколько раз на турнике подтянется, кто сможет «солнце» крутануть, подъём с переворотом совершить и всё такое прочее. И Перекатов был там если не на первом месте, то в первых рядах – это точно. Так что  никаких сомнений у Анатолика не возникало, когда он шёл в военкомат на медкомиссию. Будущего бойца нисколько не смущала семёрка эскулапов, засевшая в окопах кабинетов: терапевт, хирург, невропатолог, психиатр, окулист, оториноларинголог, стомалогог.
       Самоуверенный, дерзко-напористый Анатолик в военкомате точно лбом  ударился об стенку.
       -Нельзя тебе, парень, туда, - спокойно сказал один из семи эскулапов.
      -Как это – нельзя? А почему?
      -По нескольким причинам.- Врач показал на ногу.- Переломы были в области лодыжки и пяточной кости?
      -Это было не в области, - растерянно ответил Перекатов.- Это было в крае.  Три года назад там проходили краевые соревнование…
       -Не важно, где это случилось. Главное, парень, то, что у тебя после переломов образовалось травматическое плоскостопие. Только и это не главное.
      -А что же тогда? – Перекатов нахмурился.
      Врач, поправляя свой «поварской» колпак на голове, глубоко вздохнул.
      -Я скажу тебе, парень, да только всё равно ведь не поймёшь…
      -Ну, а вдруг? - уже с лёгким вызовом спросил Перекатов. - Что я, дурней паровоза?
      -Ладно, - согласился доктор. - Слушай. Дело в том, что у тебя невротические и соматоформные расстройства, связанные со стрессом.
       -И что это за х… - Анатолик по детдомовской привычке едва не загнул. - Что за хворь такая?
      -Небольшие неполадки психики. - Доктор опять туману подпустил: - Кратковременные невротические расстройства, которые, в общем-то, сопровождаются благоприятным течением и относятся к умеренно выраженным  и, как правило, заканчиваются компенсацией.
        «Вот это он нагородил! Повар в колпаке! - думал потом Анатолик, ощущая под сердцем сосущую тревогу и тоску. - Значит, мореходка тоже улыбнулась?»

                6

     С горем пополам окончив школу в Буранихе, где был районный центр, Перекатов тем же летом перекатился вниз по течению сильной сибирской реки – устроился батрачить в леспромхоз, находящийся в селе Островном. Были, между прочим, у него и другие варианты насчёт работы –  варианты более денежные, однако же он выбрал Островное, где прожил первые четыре с половиной года. Тянуло туда.
       Он частенько сворачивал в переулок, протянувшийся по-над рекой, возле родительского дома останавливался. Дом был давно уже продан, к нему прирубили «гробину» – неказистую летнюю кухню. Шиферную крышу, много лет назад проломившуюся от снега, новые хозяева перекрыли не вполне умелыми руками – немного похилилась, как большая фуражка на голове лихого беззаботного гуляки.
      Из переулка – от родного дома – пыльная дорога уходила на край села. Там, среди сосен, кедров и трепетных осин, упокоилось древнее кладбище, закрестившее небо над рекой деревянными крестами  и железными – шестиконечные, восьмиконечные, треугольные с навесом от дождя; тут были покрашенные пирамидки с солдатскими красными звёздами и пирамидки с мусульманским полумесяцем и звездой, притаившейся во внутреннем вырезе.   Тут можно было встретить захоронения героев Гражданской войны и Великой Отечественной и даже, говорят, что было, но пропало, захоронения потомка Отечественной войны с Наполеоном.  Но больше всего – с годами стал замечать Анатолик – больше всего на этом погосте нашли себе покой русские герои «Внутренней войны». Это была война людей с широкою славянскою натурой – война с самим собой и целым миром, которая, как правило,  кончалась самострелом или собственноручною казнью через повешенье. Это была война с соседями, дошедшая до поножовщины или топора; война с односельчанами из-за межи на покосе или чего-то другого, не менее «важного». Здесь было много отважных героев, год за годом боровшихся с зелёным змием, но не сумевших победить проклятого – смертью храбрых погибли  уже десятки односельчан, которых Перекатов знал не понаслышке. А сколько тут было таких, кого он не знал – не сосчитать…
     Первое время, когда Анатолик перебрался жить и работать в Островное, он частенько приходил на кладбище. Сидел возле могилы матери, двадцатипятилетней красавицы, которую отец так сильно, так страстно любил, что однажды убил по причине пьяной дикой ревности. Ему влепили восемь лет колонии строго режима где-то на Севере; и он уже оттуда не вернулся; то ли сам нарвался на пулю при побеге, то ли погиб от лагерных ножей; в селе Островном по этому поводу только смутные слухи бродили.
     Когда Анатолик услышал эти россказни про отца,  ушёл на край посёлка, осушил поллитру красного вина и  поставил пустышку на середину гнилого пенька. Выстрел из нового поджига разбрызгал стекло по лужайке.
     -Хорошо, что там тебя уделали! – подытожил он сквозь зубы, жадно вдыхая дымок от пороха.-  А то бы мне пришлось…

                7               

     Работал Перекатов отчаянно и рьяно – точно рвался в передовики, хотел добыть себе на грудь значок ударника «кому нести чего куда»; так над ним бригада зубоскалила. Анатолик не обижался, потому как знал, что это не правда. Просто ему нужно было  упахаться до полусмерти, чтобы потом заснуть без задних ног. Но силы в нём таились непомерные, и как ни старался парняга упахиваться – не получалось. После работы  Анатолик натягивал чёрные брюки, наглаженные с мылом – такие стрелки острые, что как бы ни обрезаться. Новую рубаху доставал – белую в полосочку. Нарядный, красивый – опять он приходил на кладбище.
     Материнскую могилку время придавило; земля растрескалась – туда семена понасыпались. По весне  зацветал курослеп, синие и жёлтые подснежники проклёвывались, полыхало даже несколько жарков – Анатолик из тайги три цветка принёс когда-то, прижились. Но летом, как только прижаривало, а потом проливные дожди прополаскивали округу, дурнотравье толстой паутиной всё кругом оплетало. Высоко поднимался колючий татарник, больше известный как чертополох; полынь торчала по бокам; жалица скалила стекловидные зубки.
       Забывая о стрелках на брюках, о белой рубахе, Анатолик делал прополку, затем сидел на деревянной лавке – сам недавно смастерил. Сидел,  смотрел куда-то вглубь Земного Шара. Думал. И частенько его думы сворачивали на одну и ту же дорогу: интересно, как бы сложилась его судьба, если бы мамка была жива? Иногда – после получки –  он с поллитровкой приходил на кладбище, допоздна  засиживался. Луна, похожая на белый череп с голубоватыми дырками глазниц, поднималась откуда-то из-под сырой кладбищенской земли. Редкозубые чёрные тени  от штакетника падали под ноги.
       Обхвативши голову руками, он шептал:
       -Эх, мамка, мамка! – и при этом по его щеке   медленно катилась крупная слеза, казавшаяся оловянной от лунных бликов.
        И вдруг однажды – на Радуницу – он услышал материнский голос, приглушённый, идущий то ли с неба, то ли из-под земли. При жизни мать работала в библиотеке, много читала, а не только выдавала книги, и  потому ничего удивительно не было в том, что Анатолик услышал.
      -Не терзайся, милый мой, - утешал голос матери. - Радуница, милый мой сынок, пресветлая радуница  призывает христиан не печалиться и не переживать по поводу смерти родных и близких.
      -А что же надо? Радоваться? - то ли спросил он, то ли подумал спросить.
      -Да, сынок мой, радоваться надо.
      -Вот это фокус! А чему тут радоваться?
      -Переходу моему, - туманно пояснила мать, - перерождению в другую жизнь – жизнь вечную.
      -Да ну, - недоверчиво вздохнул он, - сказки. 
      -Нет, сынок мой, нет. - И мать вздохнула.- Просто ты  пока ещё не готов понять, ты молодой.
       -Так и ты ещё, мама, не старая.
       -Не в этом дело, милый мой, я узнала жизнь другую – вечную, и мне так хочется, чтоб ты не горевал о нашей временной разлуке. Жизнь одержит победу над смертью, поверь.
        Он притих и даже маленько перетрусил, плохо постигая смысл того, что  говорит ему голос матери, да и говорит ли вообще – не мерещится ли? Сидя на тёплой земле, головой  прислонившись к тесовой оградке, он закрыл отяжелевшие глаза, стараясь как бы спрятаться от голоса и от самого себя. Благостно было на кладбище, сонно, пахло тленом, печалью травы и цветов, которые всегда почему-то на погостах пахнут гораздо острее, пронзительней, чем на полях и лугах. Разгоревшаяся луна, теперь похожая на круглое вселенское зеркало, закрывалась чёрной тряпкой облаков. Анатолик вспоминал день похорон, свечу на столе – пламя дрожало красновато-жёлтым берёзовым листом. «Зеркало в доме покойника закрывают, - подумал он, задрёмывая, - чтобы не вернулся мёртвый человек, потому что он вернётся вурдалаком… Тьфу, какие страсти…»
       Дождик брызнул на рассвете – разбудил мягкими подушечками пальцев, щекотавших по щекам и носу. Проснувшись, Анатолик ужаснулся тому, где  находится.  Вспомнил странный сон и голос матери. «К чему бы это?» В ногах блестела недопитая поллитра, запотевшая от росы. Он похмелился, глотая из горлышка и мимоходом глядя в небеса, где уже потихоньку зажмуривались крупные  звёзды.
       И после этого он перестал ходить на кладбище.
       «Хватит душу травить! – так решил.- Ни в какую Радуницу я не верю, и радоваться по поводу смерти – перехода матери в какой-то мир иной – не собираюсь, но и душу рвать на лоскуты не буду больше. Надо семьёй обзаводиться».
       Анатолик жениться надумал, ничуть не смущаясь того, что невеста его ещё ни сном, ни духом не знает про эти думки. Он знал, что на том берегу его любят; он был крепко уверен в себе и полагал, что главное – самому решиться, а всё остальное пойдёт прицепом, как вагоны идут за паровозом.
     «Схожу в контору, - планировал  он,- поговорю по поводу строевого леса, дом с мужиками замастырим за лето!»

                8

     Школьная любовь – Дарина Красина – глубоко запала  в сердце. Раза три-четыре на моторке Анатолик мотался на тот берег – в Бураниху. Сватался, не сватался, но… что-то вроде того. Первый раз, когда он получил решительный «отлуп», ему как будто обухом в лобешник припечатали – настолько неожиданно. Как так? Отшили и отбрили такого молодца! Такого красавца! С досады, чтобы не сказать, со злости, он хотел залудить стаканчика два  и снова пойти выяснять отношения, однако хватило ума – укатил на моторе и снова запрягся в работу, чтобы измотать себя до беспамятства. И снова не мог измотать.
     Сидел ночами у костра на таёжной деляне, курил, всей душой внимая запахам и шорохам тёмного таинственного мира. Филин ухал где-то вдалеке, а поблизости в траве шатался коростель – дергач – противно поскрипывал, дёргал и дёргал своим словно заржавленным горлом. Интересно то, что совсем недавно Анатолик никакого внимания не обращал на дергача, а теперь… этот чёртов скрипун почему-то действовал на нервы. Металлические звуки его голоса – размеренное поскрипыванье – напоминало нечто такое, что бывает на пружинистой кровати после свадьбы…
      «Что за птица такая – дергач? - раздражённо думал Перекатов.- Всё время бродит по земле, в траве скрывается и даже при опасности не взлетает, а спасается бегством. Не птица, а какое-то недоразумение. - И тут же его мысли перескакивали на другое: - А почему я, собственно, решил всё за неё? Буду жениться – и точка. А невеста, дура, против! Ха-ха! - Его потряхивало нервное веселье, хотя в глазах была великая печаль. - Нет, невеста не дура, конечно. Может, потому-то и не хочет за меня, за дурака, выходить. Ну, ладно. Хорошую крепость с первого наскоку не возьмёшь. Будем брать измором. Куда спешить?».
      Однако и второй, и третий поход «на крепость» за рекой не дали желанных результатов. И надо было бы уже и отступиться – хотя бы из гордости. Головой он это понимал, а сердце бунтовало и никакой узды не признавало – било копытом под рёбра, било до боли, до стона.  Он даже сам порою изумлялся – это ж надо было так безоглядно втрескаться. Ни сна, ни аппетита. «Хоть стреляйся! - думал он, ощупывая поджиг, притаившийся за  пазухой. - Вот тебе и школьная «лябофь». Всё казалось не таким серьёзным. Казалось, что эта «лябофь» закончится вместе со школой. Ан да нет!»
       Дарина Красина – чтоб ей жить сто лет, не кашлять! – вчерашняя голубоглазая русоволосая девочка, щедрая на улыбки, на подсказки правильных ответов, теперь была строгою, стройной красавицей – в чисто русском классическом стиле, ещё сохранившемся кое-где по дремучим глубинкам. У Перекатова, когда он смотрел на Дарину, горло всякий раз прихватывало мятным холодком, а под сердцем становилось так жарко, так отчаянно, как бывало только перед дракой. После получки он готов был чем угодно одарить красавицу Дарину, только ей и даром не нужны были его гостинцы, его ухажерство  – об этом было сказано открыто, чётко.
      -Ну, что ты, что ты…  - бухтел он, - не решаясь закончить эту фразу: «Что ты ломаешься?»
       Он сердцем чуял, да и в школе слышал – девчонки ещё   говорили, – Дарина Красина давно уже к нему не ровно дышит. «Так в чём же дело? – гадал бедняга. - Пресловутая женская логика? Или жеманное желание помучить, наслаждаясь его мученьями? Так она как будто не из этих, не стерва».
       В последний свой приезд Перекатов  был настроен решительно.
       -Ты скажи, - настаивал он, - в чём дело-то?  Я не пенёк с причёской, могу попять.
      -Да как я скажу, Анатолик?
      -Обыкновенно.  Русским языком.
      -В том-то и дело… - Даринка болезненно скомкала губы.  – Ни на русском, ни на каком другом я тебе это не смогу объяснить.
       -Почему?
       -Всё так сложно, так запутано… - Она прижала руку к сердцу. - Ты не обижайся. Ты хороший…
        -О-о! Кажется, мы начинаем жалеть сиротиночку? - Синие глаза его приобрели оттенок свинца и  стали. - А вот это уже  зря, мадам!  Я ведь могу и это… Ну, да ладно, замнём… Больше я к тебе не подкачу – ни на моторе, ни на бригантине под алыми парусами. Переживу как-нибудь. С хлеба на квас перебьюсь.       
       Он резко дёрнул шнур на стартере моторки и чуть за  борт не булькнулся, потому что мотор заводился обычно с третьего или с пятого раза, а тут…
       Стоя на берегу, Дарина с замирающим сердцем смотрела, как он ловко и отчаянно лавирует  между сплавными брёвнами, тяжёлыми редкими тушами сплывающими откуда-то с верховий. На полном ходу напороться на такую тушу – верная гибель; моторка может перевернуться и прихлопнуть моториста.
     -Вот-вот, - почти сквозь слёзы прошептала девушка, - разве тебя переделаешь?
      Буйный характер его – вот что пугало Красину. Ей казалось, что такое безудержное буйство, порою выходящее из берегов – из-под контроля разума – в семейной жизни рано или поздно перерастёт в элементарное рукоприкладство. А для неё это было каким-то внутриутробным кошмаром, который она испытала, будучи у матери под сердцем. Отец Дарины был до того жесток, что однажды в минуту гнева кованым сапогом чуть не выбил ребёнка из живота беременной жены. Мать на девятом месяце была, когда он пьяный пнул, что было силы, и не куда-нибудь, а именно в живот. И откуда она, эта лютая, пещерная какая-то злоба и жестокость в мужиках? И чем её можно – да и можно ли? – объяснить? Какого кошмарного зверя – кровожадного, неукротимого – в грудной своей клетке из века в век прячёт наш русский мужик и мужик вообще, порой довольно кроткий с виду, покладистый, трудолюбивый. Кусками живого кровавого мяса – чаще всего кусками кровоточащего бабьего сердца – жадно питается тот ненасытный зверюга, закусывает гульбище своё, дурея и дичая до того, что становится на четвереньки, спит где-нибудь на подстилке в сарае, по-свински хрюкает и ходит под себя.

                9

       Как часто в подсознании людей, да и в сознании  возникало и возникает жгучее это желание – сделать что-то назло себе или назло своей зазнобе. Желание это  калёным железом прожигает сердца гордецов и гордячек. И Анатолик был не исключением. Назло себе или своей любви Перекатов – с наигранной лёгкостью – перекатился  под бочок другой девахи, а точнее, молодой бабёнки, овдовевшей года полтора назад.
      Миловидную глазастую вдову звали Катерина Колдоунова – «Картелина», как говорила она с лёгкою, приятной картавцой.
      Утро умывалось по-над рекой, когда молодая вдова   – всё больше привыкающая надеяться лишь на себя  – на телеге подкатила к магазину кое-что прикупить на два горячих покосных дня. Прикупила, погрузила. По сторонам посмотрела чёрными своими цыганистыми глазищами, каждый из которых – величиною с ложку.
      Собираясь попоить каурого коня перед дорогой, Катя Колдоунова съехала  к паромной переправе, откуда потянуло приятной свежестью. На берегу под деревом  рыбачил Перекатов – удочка в руке, во рту окурок. Они были слегка знакомы – поздоровались, перекинулись ничего не значащими фразами.
      -Хочь бы кто помог бедной вдове, - укорила Картелина, сверкая цыганистыми глазищами. - В покосную погоду торчат здесь, как пеньки, рыбу караулят.
       Анатолик затоптал окурок, отлепил глаза от поплавка.
      -Я что-то не понял, Картелина… Чего тебе надо?
      -Сенокос, вот чего.
      -Ну?
      -Загну! - сердито сказала Колдоунова и разнуздала коня.- Пей,  давай, пей да поехали.
       Из-под фуражки посмотрев на солнце, Анатолик засмеялся.
      -Ты чего?
      -Да так. Вот говорят, «соломенная вдова». Есть такое выражение, да?
      -Ну, говорят. И что?
      -А ты какая будешь? Сенокосная вдова? Так, что ли?
      -Болтает что ни попадя! – Картелина, напоив конягу,  проворно  залезла в телегу, засаленные вожжи стала разбирать.
       -Постой! - Анатолик удочку свернул. – Так  ты что? Прямо сейчас?
       -А когда? – Она обернулась.- Погода ждать не будет.
       -Ладно!- неожиданно для себя решил Перекатов. – Замётано. У меня сегодня выходной. Да и ты, смотрю, сегодня выходная – как на праздник нарядилась.
        Они вдвоём расположились поудобней, поехали.  Петухи в селе орали за спиной – всё тише, тише.
       -Это меня бабка моя так научила, - заговорила Катя  Колдоунова по поводу наряда своего.- Раньше сенокос  был праздником в деревне. И мужики, и бабы, а особенно девки – все убирались, как говорила бабка, все убирались только в самое хорошее одеяние, как на торжественный праздник.
       Под копытами коня пыхтела пыль. В тишине жужжали пауты, кружили над костлявым крупом.
      -Забыли мы, забыли, оглоеды, - задумчиво, с укором самому себе сказал Анатолик, - ни обычаев не помним, ни традиций.
      -Теперь только один обычай и традиция, - с грустью подхватила Картелина, - как только чуть чего, так сразу в лавку, сразу надо шары заливать и до соплей напиться.
       Перекатов засмеялся – это его не касалось, он никогда не пьянел и уж тем более не напивался.
       -Дай-ка сюда вожжи! – потребовал он, пересаживаясь на передок.-  Давай, кому сказано! А ты ложись вон там на тряпки, отдыхай и помалкивай с умным видом.   
        Сенокосная вдова, по самые чёрные брови повязанная цветастым платком,  хмуро посмотрела на него, а потом в глазах её – в самой сердцевине – загорелись золотые искорки. С какой-то удивительной покорностью, с облегчением и удовольствием Картелина передала ему ремённые грязные вожжи, пропахшие   конским потом. Дальше ехала она – как барыня. Лежала, смотрела на небо, где занималась жара. Слушала скрип колеса – как будто коростель выбегал откуда-то из ближайших кустиков и начинал сердито скрипеть около задней ступицы, а потом коростель затихал, отставал, передавая эстафету другому коростелю, готовому бежать за телегой, скрипеть.
       Анатолик закурил. Весело окликнул:
       -Картелина! Деготь есть?
       -Дёготь? - Она очнулась от забытья.- Зачем тебе?
       Он сплюнул в сторону.
       -Ворота вымазать одной заразе!
       Она приподнялась, поморгала, присматриваясь к нему.
       -Ты что, сдурел? Двадцатый век…
       -В том-то и дело! – Перекатов расхохотался так, что конь ушами прянул.-  Двадцатый век, а у тебя вон колесо не мазано, по душе моей скребёт на свой хребёт, скребёт, как кошка, мать её…
       -Тьфу, чумной!  - Картелина опять прилегла, посмотрела на небо.- А я подумала, ты правда ворота кому-то хочешь вымазать.
       -Некому, -  признался он, глубоко затягиваясь.- Нет, есть кому, конечно, только не за что. Они там крепко смолоду честь берегут. Заразы.
       -А почему зараза-то?
      -Да потому, что это – заразная болезнь. - Анатолик снова расхохотался.- Я вот заразился, так теперь тоже честь охота смолоду беречь.
       -Вот балабол. Сворачивай сюда.
       Размеренный скрип колеса опять ему напомнил что-то шаловливое и не всегда позволительное, что происходит на скрипучей кровати.
       -Да и пускай себе скрипит! - Он махнул рукой.- Может, кто родится! Да, Картелина?
      -Ты о чём?
      -Где твой покос, говорю.
      -А вот, уже приехали. 

                10               

       Изумрудно-шёлковый подол сенокосной поляны, расшитой  луговыми цветами, с небольшим наклоном уходил к реке. Значит, надо было сверху начинать – потихоньку скатываться к берегу.
       Анатолик разделся до пояса – крепкий, загорелый. В плечах разлёт, а в перехвате узко.   Сенокосная вдова – сама того не замечая – залюбовалась.
      -Ну, как? Ни чо мужик? Сгодится? – весело спросил он, перехвативши взгляд. 
      -Война план покажет, - совсем не по-женски ответила Картелина, подавая литовку.
        Он посмотрел на широкий и длинный прожорливый рот заострённой косы – серебряный оскал сиял под  солнцем, так сиял, что зайчики бегали по травам, заскакивая в тени под кустом, под деревом. Поплевав на ладони, Перекатов азартно и яростно взялся вжикать литовкой – зелёные волны только успевали плескаться  под косой, пронзительно попискивая и, словно бы, вздыхая  напоследок. «Война план покажет? – Он краем глаза посмотрел на Картелину.- Генеральша в юбке! Я тебе устрою тут Курскую дугу!»
        Жара ожесточилась – час от часу не легче. Кузнечики в траве трещали сбоку и взбрызгивали веером из-под косы; жалобно жужжали пчелы, словно досадуя о сгубленных медоносах – о белом и розовом клевере, о царских кудрях, дягиле, кипрее, доннике. В духоте стрекотали стрекозы, иногда чуть не садясь на голову. Ласточки по-над поляной стрелами пронизывали воздух, припадали грудками к воде, хватали крошку-мошку и с невероятной ловкостью  тут же уходили в бездонные глубины небосвода, где расплавленным золотом растекалось слепящее солнце – ни пушинки от облака и ни пёрышка.
       В полдень травы поникли, сварились в котле неимоверного пекла.
      -Отдохни, работничек! - в голосе женщины почудилось и восхищение, и жалость. – Ишь, размахался…
       Остановившись, работничек руки разжал и усмехнулся – деревянное древко, там и тут алеющее родинками стёсанных и отполированных сучков – древко прикипело к трудолюбивым лапам, тоже хорошо отполированным, украшенным приплюснутыми родинками старых мозолей.
    -Глянь! - позвал он Катерлину.-  Как тебе это нравится?
    Сенокосная вдова с удивлением уставилась на литовку, будто  приклеенную к раскрытой ладони косаря.
    -А как это?..  Как? Что такое?
    -Магнит! - весело сказал он, отрывая косу от ладони.
     Уйдя к реке в тенёк, он скинул брюки – горячие, как только ещё не дымившие. Босые ноги наступили «на улыбку» – трава щекотала, местами кололась. Чёрный муравей пополз по белому жилистому подъёму,  опутанному синими венами – муравьиные лапки тоже пытались колоть, щекотать. Анатолик согнул указательный палец, ногтем сбил муравья. Справив малое дело в кустах, он с разбегу – с крутого бережка – вниз головою врезался в горячее подсолнечное масло, разлитое  по тихому омуту, украшенному редкими звёздами белой кувшинки – водяного прострела. Поплескавшись минут пять, скинув гору с плеч, – такое было ощущение – повеселевший косарь поспешил к тенистому треугольному шалашу, откуда потягивало вкусной  похлёбкой.
       -Проголодался?
        -Ну, так ещё бы…
        -Ешь, работничек, ешь на здоровье! - теперь в голосе женщины почудилось ему и восхищение, и глубоко запрятанная нежность.- Упахался?
        -Нормалёк.
        -Ну, поешь да ложись.
        -Зачем?
       -Да кто же косит в такое пекло?
       -А-а, - пробухтел он полным ртом,- ну, да…
        Он как-то вдруг отяжелел после еды. Попив чайку, отдающему духом свежих смородяжных  листьев, хотел сказать «спасибо», но не сказал – не смог. Всё больше тяжелея, чумея от еды и усталости, косарь на четвереньках забрался в небольшой, но уютный, прохладою овеянный шалаш – рухнул на подушку, набитую пахучим травяным пером. Напоследок глаза его успели ухватить божью коровку, ползущую по хвойной иголке над головою, а в стороне – между сосновыми иголками – в ленивую тонкую нить растянулась  золотистая капля смолы. И тут же ресницы его склеились, точно от смолья, и он почувствовал, как мягко и стремительно сладкий сон подхватил его на руки – понёс через моря, через леса и горные хребты.
       Часа через два Перекатов опять уже был на ногах. И опять прожорливый рот ненасытной косы горел серебристым оскалом, слегка иззеленившимся от жадной сенокосной жратвы. Только теперь зубастое сияние было  пригашено.
        Жара, пока он крепко спал, сломала стрелы над покосом.
        Машинально, как робот, размахивая косой,  Анатолик время от времени краем глаза прихватывал то одну картинку, то другую. И так интересно, так странно было ему наблюдать, как жара продолжала беззвучно ломать свои стрелы: длинные, соломенно-червонные лучи, с разгону, с разлёту ударившись о тёмные, далёкие  деревья на увалах, дальше не могли уже пробиться. Царство жары кончалось за теми богатырскими деревьями;  под ногами у них – под сосновым и под берёзовым комлем – начинали зарождаться тени, пока ещё крохотные, заплатками лежащие на траве, на дороге, ведущей к покосам. И, словно бы учуяв слабину в царстве золотого злого жара, ветерок зашевелился где-то под берегом, высунул мокрую мордочку, обнюхал окрестность и пробежался незримым зверьком по траве, пролетел большою призрачною птицей, чуть слышно свистящей в полёте, опахнувшей крылами усталых, пропотелых косарей.
     Потом закат зарделся и начал полыхать по изломанному горизонту – горы вспыхнули, скалистыми вершинами, словно зеркалами, отражая слабый свет. Берёзы и осины покраснели над рекой, точно осень потрогала их своей прохладной нежно-красной кисточкой.
       -Угомонись, работничек! - приближаясь, попросила  Картелина с граблями в руке и с каким-то ярким цветком в волосах.- И себя замаял, и меня…
        -А тебя-то чего?
        -Ну, я же не могу сидеть, пока ты здесь трудишься.
        -Отдыхай, - сказал он и снова хотел размахнуться косой, но придержал размах.- Ну, как война?
       -Какая?
       -Ну, та, которая тебе план должна была показать.
       То ли забыв, то ли делая вид, что забыла, Картелина засмеялась.
       -Я за мир по всём мире! - Она засмеялась и вдруг подмигнула.- Пойдём, будем ужинать.
       -Погоди, ещё вот здесь немного…
       Он пластался до первой звезды, пока уже трава не стала в туманы прятаться.  Остановившись, Анатолик  осмотрел «поле боя» и даже сам изумился – так много  валков навалял, точно тут потрудились двое или трое здоровых мужиков. Наклонившись, косарь взял пучок травы – протяжно понюхал, прикрывая глаза. И в этот миг он пошатнулся, ощутив кружение Земного Шара –  блаженная усталость пошатнула. Перекатов тихо засмеялся, думая: «Как пьяный! То ли от косьбы, то ли от этих духмяных трав?»
       Прожорливый рот серебристой косы наконец-то потерял свой голодный оскал – травинки торчали в щербинах, в зубастых зазубринах. Оставив литовку у шалаша, Перекатов снова пошёл к реке.   В сумерках разделся догола и снова – с берега вниз головой.  А водичка,  за день глубоко прогретая, водичка была  как слегка парившее парное молоко – особенно при свете большой луны, встающей над вершинами тайги. Лежа в воде на спине, блаженствуя, он тупо глядел в небеса. Краем уха слышал, как вечерний коростель где-то в траве неподалёку сдавленным горлом скрипит, словно подавился крупным сухарём и поспешил к воде – запить. Мелкие пескарики там и тут из реки пружинисто выскакивали, светлыми стальными  шильцами протыкая сумеречный воздух и растворяясь, распуская кружева  кругов, сплетающихся друг с другом.
     И вдруг ему на несколько мгновений стало не по себе – он  ощутил прикосновение какой-то огромной рыбы, поднырнувшей под него. Не успев подумать, что это может быть, он улыбнулся, потому что  рыбина вынырнула прямо перед ним и оказалась не рыбиной, а русалкой – смеющейся Картелиной. Кожа русалки – это ему надолго запомнилось – была покрыта мокрыми серебряными чешуйками; в каждой капельке воды, дрожащей на голом теле, дрожала капелька лунного света. А ещё запомнилась одолень-трава – белая кувшинка в волосах деревенской русалки. Правда, он тогда ещё не знал, что это одолень-трава – цветок этот известен был ему как простая белая кувшинка или водяной прострел. Но хоть так, хоть эдак назови – хоть в лоб, хоть по лбу – в итоге будет всё тоже самое: прострелили ему сердце этим водяным прострелом; одолели с помощью одолень-травы.
      Луна светила в тоненькие щёлки шалаша – серебряными струнами играла в головах. Они лежали в сонном, сладком сумраке, говорили шепотом.
     -У тебя это, однако, первый раз?
     -А что, заметно?
     -Нет, в темноте не заметно. - Картелина тихонько посмеивалась. - Просто женщина, если она… Ой, да ладно, что об этом…   
       Он приподнялся, мерцая глазами.
      -Что-то не так?
      -Да ты что, всё нормально.
      Анатолик дрожащей рукою провёл по горячим холмам с прохладными вершинками сосков.
      -Значит, показала план война?
      -Показала. Ты солдат – что надо. И всё в тебе стоит по стойке смирно. - Картелина опять засмеялась, прижимаясь к нему. - Болтаю, чёрте что… Послушаешь, так скажешь…
      -Ничего я не скажу, - перебил он, лицом зарываясь в длинные распущенные волосы.
      Полежали, помолчали. Ветерок скользнул по соснам, под которыми стоял шалаш. Сосновая шишка поблизости стукнула и прошуршала мышонком, убежавшим в траву.
      -Хорошо, Анатолик. - Женщина устало потянулась.- Тебе хорошо?
      -Красота! – сказал он, и слово это что-то напомнило женщине.
       -А как же Дарья Красина?
       Он весь напрягся.
       -Твоё какое дело? - грубо сказал.- Не лезь, куда не просят! Поняла?
       -Поняла. Ну-ну, не обижайся. Прости меня, дуру. – Картелина  погладила его по голове, ещё сырой после купания.- А ты  знаешь, ведь у нас фамилия была не Колдоунова.
       -Чего? - Он не сразу переключился на другую тему.- А разве это не фамилия мужа?
       -Нет. Моя настоящая. Я не захотела брать мужнину фамилию. У него она была смешная.
        -Какая?
        -Не скажу. Теперь это не важно. Царство ему небесное.
       -А от чего он помер?
       Она вздохнула.
       -Давай оставим эти разговоры, на ночь глядя.
       -Ладно. Ты же сама начала… - Он хотел покурить, но передумал.- Говоришь, у вас была фамилия не Колдоунова? А как же?
        -Колдолунова.
       -Ну и какая разница?
       -Большая.
       -А ну-ка, растолкуй.
       -Прапрабабка моя знала силу каждой травки, колдовала она под луной. Понимаешь? Колдунья и луна. Колодолунова.
       -Ох, ты! - Он посмотрел на Картелину, потом на луну, чуть видную в косматой «двери» шалаша.- А может быть, и ты колдуешь?
        -А ты как думал? - Картелина обняла его, обдавая горячим дыханием, и засмеялась, прошептав на ухо: - Ну, иди сюда, солдат! Вставай по стойке смирно!
        Рано утром – сенокосная вдова ещё спала – Перекатов ушёл с покоса, высоко и густо заросшего  туманом, будто лохматым белоголовником. Надо было поспеть на работу – машина с бригадой в тайгу уезжала как раз по той дороге, которая начиналась недалеко от поворота на покос.
         Утром, изумляясь трудовому подвигу Анатолика и  ничуть не меньше изумляясь подвигу «солдата» в потёмках шалаша, Картелина всё это списала на свою цветущую красу, на приворотное колдовство, которым она якобы владела. И это –  отчасти – было действительно так. Но только отчасти. Сенокосная вдова, наверное, была бы не только разочарована –  даже рассердилась бы, узнавши правду.
         А правда заключалась в том, что она – Катерина, нарисована картина – оказалась похожа на неразделённую любовь Анатолика. И ничего, что  похожесть была отдалённая – похожесть хорошей, сочной картины, которую талантливый художник добросовестно и аккуратно скопировал с оригинала. Если обладать воображением – а это было у Перекатова – копию картины с оригиналом спутать совсем не трудно, особенно в потёмках при луне.
      Сенокосная вдова – неожиданно для самого Перекатова  – страшно раззадорила его душу и плоть. И пошёл Анатолик напропалую: попадалась баба – значит,  бабу ласками да сказками своими донимал; попадалась девка – значит, девку.               
      Отличаясь яркой,  породистой внешностью, на которую часто «клевали» девушки, Анатолик в этом деле так преуспел – дальше некуда. Он был теперь никто иной, как «Дон Жуан районного разлива», так про него говорили  поселковые грамотеи. А мужики попроще,  у кого пять  классов с коридором, те говорили иначе.
      Однажды в тёмном месте мужики прищучили его.
       -С корнем на фиг выдернем твоё хозяйство! – пригрозили.-  Сварим яичницу и накормим тебя, кобеля!
       -За что? – Он делал вид, что изумлён.-  Не пойман – не вор.
      -Нас тоже никто не поймает. Попомни.
       Перекатов только скалился в ответ – беззаботный и самоуверенный. А мужики, между тем, настроены были сурово, и Анатолик запросто поплатиться мог бы за это своё донжуанство – такие расправы уже учиняли над местными ухарями.
         Уберёг его случай, а может, судьба.               

                11             
               
        Село Островное, леспромхоз, в котором Анатолик  батрачил, находились в такой глухой тайге, где уши паутиной зарастают – так там тихо, умиротворённо. По реке, омывающей «ноги» селу, время от времени проходили белые большие пароходы – это были времена Советского Союза, когда на многих реках жизнь кипела, бурлила, как вода под винтами. На шикарных белых пароходах Перекатов часто  видел беспечных, подвыпивших туристов – празднично одетых девчат и парней.  Причаливая к берегу – или спуская шлюпку – туристы  любили красную рыбку за бесценок урвать у безденежных «аборигенов». Иногда на  катерах или моторках прибегали топографы, геологи и археологи; кого только не было там…
         Летом на открытой деревянной площадке, окружённой кудлатыми кедрами и корабельными соснами, по выходным устраивали танцы-жманцы. Четыре сельских Моцарта – на аккордеоне,  на гитаре, бас-гитаре и ударнике – выдавали такую роскошную музыку, которая  потом долгие годы ещё звучала и звучала в сердцах и душах, воскресая в памяти первый танец в обнимочку с любимой девушкой, первый поцелуй под звёздами.
       И вот однажды драка на танцах  приключилась.  Причина рукопашной схватки – весьма банальная.   Молодые лесорубы – «кровь с топором», так их, шутя, называли – из ближайшего таёжного распадка нагрянули на  танцы.  А между ними – между Островными и теми лесорубами  – давно уже чёрная какая-то кошка пробежала.  Слово за слово, и вот они сцепились на танцплощадке   – причину-то всегда найти легко, было бы желание. Да не на шутку сцепились. У этих кулаки – как будто чурки, а у тех – как будто колуны. И пошла такая заваруха – зубы градом сыпались… Мужики – те, кто оказался рядом – разнять пытались, да только где там… Русский человек, если развернётся всей своей душой и телом,  так его не скоро кто-нибудь свернёт, к порядку призовёт. Побоище так разгорелось, что смертоубийственным дымом запахло. Молодые лесорубы – их не зря прозвали «кровь с топором» – не с пустыми руками приехали; кое у кого ножи и финки за голенищами.
       Слава богу, старшина, участковый на лодке приплыл – из города вернулся. Фамилия была у старшины – Мазур, но в селе он был известен как товарищ Маузер. Причалил старшина к родному берегу, поднялся на пригорок, а там под фонарями – мать честная! – целая гражданская война. Участковый выхватил свой пистолет и давай шмалять над головой.
        -Разойдись! - заорал по матушке. - На поражение буду стрелять!
       Дружинники услышали пальбу – прибежали, начали грабастать всех подряд, и одним из первых арестантов оказался Анатолик. Заломили ему руки, повели по берегу – в кутузку.
       -А-а! - Маузер узнал драчуна.- Ты? Тот, который уже давно скребёт на свой хребёт? Ну, вот, считай что, доскрёбся. Ты мне уже порядком надоел. Ведите его, а я сейчас лодку замкну, догоню.
        Перекатов – бледный, в белой разодранной рубахе, расшитой петухами свежей крови – молча посмотрел на участкового и понял: старшина серьёзно говорит.
        Медленно, загребая песок башмаками – под конвоем четырёх дружинников – он поплёлся мимо сельской  пристани. А там как раз  причалил белый пароход – музыка звенит, огни сияют, девки верещат. Перекатов как подумал, что вся эта весёлая разлюли  малина медным тазиком может накрыться – могут посадить на год-другой, а там, как знать, что будет; может судьбу отца придется повторить – подохнешь где-нибудь на лесоповалах или в вонючем лагерном бараке возле параши. Как только подумал он об этом, как представил – и откуда силушка взялась. Анатолик раскидал дружинников; кому-то в ухо врезал, кому-то в нос. И побежал в темноту, пригибаясь, точно опасаясь, как бы старшина не пристрелил. За ним погнались, но бесполезно. Перекатов очень хорошо знал окрестность – ушёл оврагами. Выбрался наверх и снял белую рубаху,  зашвырнул в кусты – чтобы не выдала впотьмах. Зашёл в какой-то ближайший двор, тёмным  старым  рубищем разжился – рубаха как будто ждала его, сохла  на верёвке бельевой. Приободрившись – никто его теперь во мраке не узнает – Перекатов вернулся на причал, на звуки заманчивой музыки. Потёрся возле трапа, с вахтенным матросом покурил, покалякал.
       В детском доме Анатолику неоднократно рассказывали сказку про  отца – капитана дальнего плаванья, говорили, что отец вот-вот вернётся из-за моря-океана, заберёт парнишечку к себе  в большой, весёлый, тёплый, сытный дом. Вспомнив эту сказку, он серьёзным голосом  поинтересовался:
       -Капитана Перекатова не знаешь?
      -Нет, - ответил вахтенный, коптя папиросой. - А кто это?
      -Капитан дальнего плаванья. Филарет Перекатов. А вы ходите в загранку?
       -На этой посудине? – удивился вахтенный.- Только до первого шторма и тут же развалится.
        -Ну, тогда, конечно, откуда тебе знать.
         Вахтенный потыкал горящей папиросой в темноту.
        -А что там за стрельба у вас была?
        -Медведь, - небрежно объяснил Анатолик.- Припёрся на танцы…
        -Убили?
        -Ушёл, падла такая. Оврагами утёк.
        Они ещё немного поболтали о том, о сём; Анатолик узнал, куда дальше направляется пароход, сколько на нём членов экипажа и так далее. Короче говоря, он умудрился как-то забраться на тот пароход и уйти в туманы, ароматными черёмухами цветущие под вечерней луной.

                12

       Это был его первый побег от себя самого – так Перекатов  позднее определил.    И убежал он тогда ни далеко, ни близко –  в город Херсон, где была мореходка. Дело в том, что год назад Перекатов – широким веером – разослал бумаги по разным мореходным училищам огромного Советского Союза и остановился на городе Херсоне, откуда пришёл ответ. Херсон ему в душу запал потому, что мамкины родичи – бабки да дедки – были откуда-то из тех краёв. Может быть, Анатолик действительно помнил, а может быть, и выдумал, что помнит смутный какой-то мамкин рассказ о Херсоне, стоящем на высоком правом берегу Днепра, неподалёку от его впадения в Днепровский лиман Черного моря. Как бы там ни было, а сердце детдомовского отчаюги вспыхнуло любовью к этому городу, в названии которого ощущался привкус матерщины – Херсон.
        Зато Анатолику не по носу пришёлся привкус названия улицы, на которой стояла Херсонская мореходка. Эта была улица Судебная – недалеко от порта, утыканного мачтами разных кораблей. Мореходка находилась в большом двухэтажном здании, фасад которого и главный выход – на улицу Судебную. А двор как будто выходил на небольшую Тюремную площадь – так мрачновато шутил Перекатов. Двор был зажат тремя учебными корпусами, да плюс ещё два каких-то  одноэтажных дома, зашли и крепко встали с тылу. Ни продохнуть, ни охнуть. Перекатову, рождённому и воспитанному большими просторами, сразу как-то грустно, тесно и тревожно стало в «тюремном дворике». И уж совсем тошнёхонько сделалось этому вольному парню, когда хомут армейской, а точнее флотской дисциплины вдруг надели на шею. И утром, и в полдень, и вечером кто-то зычным командирским голосом орал насчёт построения. Абитуриенты – будущие моряки – покорно строились в «тюремном дворике», неумело выпрямляли шеренгу из четырёх человек. И снова командирский зычный голос орал, надрывая кишки, – совершалась перекличка и  делалась пометка в списках, и после этого абитуриентов выпускали в город «на пожрать», как говорил Перекатов, всем своим голодным, растревоженным нутром предчувствуя, что этот хомут он долго не сможет таскать. Не привык.
      И предчувствие это, к сожалению, оказалось верным.
      Экзамены Перекатов сдал своими силами, а медкомиссию пришлось обмануть; Анатолик нашёл паренька, похожего на него, на Перекатова, и уговорил пройти комиссию.  Года полтора он проучился в мореходке и «погорел».  Со второго курса Перекатова турнули за драку с поножовщиной.
      Начальник училища Атаманюк, преподававший теоретическую механику, посоветовал парню – и даже помог – устроиться матросом на плавбазу. Надо было примерно с годик походить по морям-океанам, а потом попробовать восстановиться. Это было, в общем-то, реально, тем более что сам начальник мореходки посоветовал. Перекатов хотел этим шансом воспользоваться. И вот что у него получилось.

 
                Глава третья

                1

      Сначала Анатолик на плавучей базе располагался в кубрике – «хата» большая, это хорошо, только народу много, вот что плохо. Потом «перекатился» он в каюту на два человека, а если учесть, что один из двоих всегда тянет лямку на вахте – персональная каюта получается. Пространство тесноватое, конечно, только и тут можно целую вселенную построить. Личное пространство Перекатова занимал старый крепкий столик, на котором и над которым были книги, фотография любимой девушки;  морские звёзды, разные ракушки, экзотические  безделушки, приобретенные в тех портах, куда попадал Перекатов. Но самым главным тут был «товарищ глобус». И «товарищ» этот был не одинок. Глобусов – от мала до велика – было штук пять. У Перекатова – по мнению большинства матросов – был «лёгкий сдвиг по фазе» в отношении к глобусам. Сказать, что он их  коллекционировал – так нет же. Просто любил собирать, а при случае любил подарить, но только в хорошие руки. Любил читать про глобусы, любил мечтать про них.
      -Когда-нибудь, - говорил он своему напарнику по каюте, - обязательно в Вену сгоняю на всех парусах!
       -А тебе зачем туда?
       -В Вене, чтоб ты знал, вахлак, находится Музей глобусов. Понимаешь? Это единственное публичное собрание глобусов в мире!
       -Меня интересуют несколько другие публичные места, - признавался плечистый вахлак, над кроватью которого сверкали шоколадно-голые красотки всего Земного Шара.
       -Н-да… - Перекати-Толя глядел в иллюминатор.- Всяк по своему сходит с ума.
        -Правильно, - глядя на красотку в стиле «ню», напарник по каюте стал переодеваться в трико.- Пойду в спортзал, железо потягаю, а то опять польются… Как их, блин? Поллюции?
        -Ты лучше этих девок убери.
        -А меня, может, глобусы больше волнуют. - Напарник остановился в дверях. - Формы-то у них вон какие, бляха-муха, аппетитные… Ха-ха…
        -Иди давай, железо в гору поднимай, сексуально озабоченный бугай. Да музыку тут не вруби, как вернёшься.
        Перекатов – после вахты – собирался отдыхать. 

                2
   
    Рыболовецкая плавучая база, уходящая в море почти на полгода, была похожа на небольшой плавучий городок, в котором с непривычки можно заблудиться. Тут были просторные и чистые медицинские блоки и посты санитарной обработки;  душевые комнаты; библиотека; складские помещения для запасов топлива и пресной воды; мастерские по ремонту рыболовецкой техники и многое другое – долго и скучно перечислять.
     В большом спортзале тут было до черта всякого старого и нового железа для накачки мускулатуры, а ещё больше для того, чтобы «эти жеребцы про кобыл забыли», как выражался боцман Фома Ничипуряк. Выражался грубо, но в принципе довольно точно:  многие матросы в этом спортзале уматывали себя не во имя спортивных рекордов, а только чтобы девки перестали сниться.
       Боцман был немного туповатый, но довольно милый губошлёп с маленькими чернёнькими глазками, похожими на жуков, проворно снующих в паутине длинных ресниц и косматых бровей. Мужик он был покладистый, добродушный, хотя и требовательный по части блеска на пароходе – до каждого болта, до каждой гайки мог докопаться, если болт или гайка не горели солнечной улыбкой, а только чуть-чуть ухмылялись.
      Иногда матросы на открытой палубе играли в «морской волейбол», который имеет свои особенности. Для того, чтобы мяч не улепетнул за борт, его обтягивали  тугою сеткой, к сетке привязывали тонкую леску, потом кольцо, которое позволяло мячу мотаться вправо-влево. Целая история, короче. Привыкнуть можно, только всё равно не то, что «сухопутный волейбол».
      А худощавый боцман Фома Ничипуряк, нужно заметить, был хороший диагональный – высокий, прыгучий, умеющий как зверь атаковать с задней позиции.
      И вот в один прекрасный день – после шторма, когда  штиль да солнышко – резались матросы в волейбол. Да так азартно, так свирепо резались, как будто на кону лежали горы золота. И длиннорукий этот чёрт – диагональный боцман – так саданул по мячу, что крепкая леска порвалась…
     -Ну, и что будем делать? – загоревали матросы, глядя на мяч, белою чайкой закачавшийся далеко за бортом.
      -А где запасной?
      -Запасной под прессом. Дырку заклеивают. 
      Разгорячённые игроки загомонили наперебой:
      -Ну и что тогда? Ничья?
      -Как это ничья? Нет, ни хрена подобного!
      -Ну, а что? Будем шлюпку спускать?
      -Штаны капитан тебе спустит и выпорет как сидорову козу!
      -Тогда – ничья.
      -Постой, братва! - неожиданно сказал диагональный боцман. – У Перекатова в каюте среди глобусов есть резиновый мяч. От не фиг делать он его раскрасил морями и горами – от глобуса не отличишь.
        -Ну и что? – не поняли матросы.- Что ты предлагаешь?
       -А то! - Маленькие  чернёнькие глазки Фомы, похожие на жуков, заблестели на солнце.- Поиграем  и вернём. Делов-то.
        -А ежели утопим?
        -Да я ему три штуки новеньких куплю. Давай-ка ты, связующий, - приказал Ничипуряк, - сходи по-тихому, возьми, он дрыхнет после вахты.
         Связующий игрок указательным пальцем прицелился в диагонального боцмана.
         -Только под твою ответственность! Договорились?
         -Под мою. Иди, да поскорее.
         Резиновый глобус, тихой сапою взятый из каюты Перекатова, сильно пострадал после  отчаянно-резкого последнего удара диагонального – от голубых морей и рыжих континентов только клочки да куски пересохшей краски полетели по палубе, луковой шелухой шелестя под налетающим ветром.
         -Боцман! - воскликнули матросы, а кто-то даже зааплодировал. - Хорошую точку поставил!
         И вдруг на площадке возник Перекатов. Взъерошенный, бледный, в трусах и в майке. (Напарник по каюте разбудил его и сказал, что творится на верхней волейбольной площадке). Когда он подошёл поближе к боцману – видно стало, как под майкой сердце лихорадочно молотит; майка подрагивала, точно птаха сидела за пазухой. Два белых тонких шрама на левой скуле, оставшиеся после неудачного выстрела из поджига в детстве, – шрамы эти покраснели, как будто бритвой только что надрезанные.
         -Ну, что, диагональный? - с дрожью в голосе сказал Анатолик.- Пойдём, поставим точку.

                3

        Плавбаза должна была ещё месяца два болтаться по морям-океанам, поэтому старый седой капитан вышел на связь и подозвал к себе ближайший сухогруз, идущий мимо  – в сторону Советского Союза. Перекатова списали на берег. И это решение капитана – нужно отдать   ему должное – было самым лояльным. А если по закону, по всей строгости, так нужно было этого «пирата» сдать в милицию, дело завести, причём такое, которое могло бы закончиться тюрьмой.
       Сухогруз пришвартовался к берегам Дальнего Востока. Земные запахи – изумительно свежие после долгого пребывания в море – сладко закружили голову, как будто выпил стаканчик слабого, но очень вкусного вина. Правда, горький привкус ощущался – покоя не давала мысль о том, что же теперь дальше делать? Как быть? Эта мысль мешала спать на деревянном, грубом диване морского вокзала.
      Перекантовавшись  кое-как на пристани, дождавшись серенького утра, Анатолик пошёл по небольшому портовому городу, насквозь пропахшему рыбой, пронизанному иглами холодных ветров, среди которых была самая страшная и длинная игла – тоска, насквозь пронзающая сердце.
       «Плакала мореходка моя!»  - думал Перекатов, шатаясь по городку и ненадолго задерживаясь около щитов с объявлениями. Из этих объявлений выходило так, что у него есть четыре варианта светлого будущего: можно податься к золотарям или в горнодобывающую отрасль; можно заняться рыбалкой или пойти таёжною тропой.
       Размышляя над этими вариантами – один другого веселей! – Анатолик возле причала сидел на своём чемодане с металлическими уголками. Курил. Дума его оказалась так глубока, что он не заметил, как из-за гор, окружающих бухту, вышел  низкий и широкий фронт из чёрно-фиолетово-лиловых облаков и туч. Не прошло и трёх минут, как этот фронт шарахнул изо всех орудий – даже горы содрогнулись. Чайки заполошно закружились над водой. Старую листву откуда-то ворохами вывернуло, обрывки газет, папиросные пачки – всё кувырком полетело вдоль пирса. Пыль закружилась как призрачный, еле видимый чёртик, пьяно кривляющийся, бросающийся прямо в глаза.
        Прикрываясь от пыльного чёртика, Перекатов подхватил свой чемодан и пошёл вдоль берега, думая где-нибудь спрятаться от дождя – первые капли уже лупцевали по кровельной жести старого сутулого амбара, на котором сидела ворона, под натиском ветра качаясь то назад, то вперёд; чёрные перья, под ветром встающие дыбом, делали ворону похожей  на растрёпанную чертовку.
      Из амбара вышел человек, одной рукой придерживая  флотскую помятую фуражку на голове, а второй пытаясь утащить какое-то мазутное железо, напоминающее коленчатый вал.
      -Здорово, капитан! – по-свойски поприветствовал  Анатолик.- Помочь?
      -Давай! – охотно отозвалась флотская фуражка.  - Тока тут в  мазюке.
      -Ничего. Не белоручка. А далеко? Нести-то.
      -А вон – до катера.
      Небо между тем на горы нахлобучилось, чёрной опарой наползло на сопки. Молниеносные белые трещины раскалывали небосвод  – эхо кусками каталось в горах и отдавалось даже среди металлических ржавых контейнеров на берегу, где хранились лодки, моторы и всевозможные рыбацкие снасти.
      Пришли на катер. Вовремя пришли. Стёкла в рубке потемнели, конопатыми сделались – капли дождя зачастили. Стёкла сначала тоненько заплакали, а потом – буквально через две-три минуты – зарыдали  извилистыми толстыми ручьями.
      Капитан зачуханного старенького катера – Анисим Родионович Рванов –  оказался компанейским мужиком. Он достал откуда-то поллитровку, сала нарезал внушительным охотничьим тесаком, сверкающим точно обломок молнии в тёмном капитанском кулаке, волосатом, как туча.
       -Ну! - Рванов поцарапал щетину под кадыком.- За знакомство! Как говоришь? Натолий?
        -Он самый.- Перекатов залпом стакан осушил – аккуратно промокнул чёрные усы, огляделся.- Ну и куда ты, батя, ходишь на таком эскадренном миноносце?
       -А когда куда пошлют… - Рванов отчего-то хохотнул.- А в  основном по мелочам…
       В груди у Анатолика стало жарко, приятно. И что-то приятное сделать захотелось для человека, можно сказать, спасшего его от погибели – вон какая хренотень творится за бортом. Даже скалы как будто ломаются под громовыми кувалдами – только искры летят…
      -Вот, батя! – Он открыл свой чемодан. - От нашего стола – вашему столу!
      Рванов чуть не подавился от растерянности.
      -Хлобус? – Покашляв, он по-детски просто улыбнулся.-  А на кой он тут?
      -Хватит, батя, ошиваться возле этих городских помоек. Надо выше подниматься.- Перекатов пощёлкал пальцем по глобусу.- Вот сюда хотя бы... Или сюда…
      -А мне и тут неплохо. На месте, знаешь, даже камень мохом обрастает.
       -В том-то и дело, батя, что я не каменный, - задумчиво сказал Анатолик.- А так хотелось бы…
       Анисим Родионович не понял.
       -Сам-то откуда будешь? И куда? Если не секрет.
       Перекатов промолчал – не привык он душу перед каждым встречным открывать. Выпили ещё. Дожевали сало. Закурили. За окнами катера по-прежнему бесновалась дождевая шрапнель – порывы ветра дождинками  секли наотмашь. Откуда-то сверху стало подкапывать – прямо на Северный полюс попало…
       Заметив каплю на вершине глобуса, Анисим Родионович  отодвинул ценную штуку в дальний угол –  накрыл своею старою помятою фуражкой. Перекатову это понравилось – в хорошие руки отдал.
      -Куда, говоришь, и откуда?  - заговорил он, оттаивая сердцем.- Списали меня с корабля китобойной флотилии.
       -Во как! А за что же так сурово?
       -А я маленько выпил и увлёкся – целого кита сожрал на закусь!
       -Целого?
       -Нет, ну по кускам, конечно. По кускам. И не один. Матросов угостил. - Анатолик рассмеялся, но глаза оставались холодными, трезвыми.  – А у тебя тут, батя, как насчёт команды? Спецы нужны?
       -Смотря какие.
       -Ну, вот, смотри, какие… - Перекатов снова открыл свой чемодан с металлическими уголками, вытащил целую пачку всяких «корочек», удостоверений, прав на управление. - Читай, отец, читай. Это моё собрание сочинений. Далеко ещё не полное, надеюсь.
       Напялив очки, надтреснутые с левой стороны и подклеенные пластырем, Анисим Родионович стал глаза расшеперивать – по мере прочтения «собрания сочинений». На душе у Рванова светлело от этих прочитанных корочек. И за окном, кстати сказать, тоже посветлело – первый тонкий луч золотой стрелой воткнулся в тёмную воду посреди бухты.
        -Так ты же… так тебя же…  – Рванов даже  обнял Анатолика.-  Тебя сам бог послал!
        -Так оно и было, - спокойно подтвердил Перекатов и показал на небо.- Сижу я там, курю на облаке, а он мне говорит… Ты что, говорит, здесь дым пускаешь в потолок?  Вон там, говорит, Анисим Рваном – Рваниссимо – страдает. Иди, говорит, помоги, охламон.
        «Рваниссимо» расхохотался, показывая порченый рот – половину зубов уже «съел».
       -Ох, трепло! – качал он головою. – Ох, трепло! Но я таких чертей люблю, с такими не соскучишься. Так, значит, остаёшься на моей посудине?
      -Вариантов пока больше нет. Остаюсь.
      -Молодец. 
      -Это я знаю, - спокойно сказал Перекатов, приоткрывая железную дверь. – Ну, я пошёл… 
        -Зачем?  – удивился Рванов.- Ты же сказал, остаёшься?
        -Надо это дело сбрызнуть! А?  – Анатолик поправил усы.- Или есть возражения? 
        -Да ну её черту. Завтра рано вставать. Ни к чему.
        -Ну, ладно, ты начальник, твой приказ – закон для подчинённого. Тогда давай покурим.
        -Это можно.
        -Угощайся, Рваниссимо! - Анатолик небрежно протянул ему пачку в красивой обёртке.
       -Заграничные? - Рванов плохо гнущимися пальцами выщипнул сигаретку, понюхал.- Вкусная, зараза.
        Перекатов, дав ему прикурить и, сам прикурив, незаметно и весело наблюдал за Анисимом Родионовичем. После двух-трёх затяжек «Рваниссимо» как-то странно повеселел, зрачки заблестели как зеркальца. А потом он как будто почуял что-то неладное  – сморщился.
        -Ну, как? - многозначительно спросил Перекати-Толя. - Нравится?
        -А по мне так лучше «Беломорканале»! – Рванов, скривившись, зашвырнул сигарету за борт.
        Анатолик хотел ему сказать, что это сигареты с марихуаной, но благоразумно решил помалкивать. Марихуану дал ему попробовать один моряк, побывавший за границей. Вернее, сам Перекатов попросил попробовать, когда было принято решение списать его на берег. Тошно было тогда на душе – захотел душеньку встряхнуть.
 
                4
               
      Месяца полтора он проработал механиком на маломощной захудалой посудине, которая курсировала вдоль холодного, почти что безлюдного берега, утыканного серыми скалами, над которыми кружили кресты – тень орла порою падала на палубу или на воду впереди катерка. Задирая голову так, что фуражка падала на палубу, механик из-под руки смотрел на сметану белых облаков, на голубые прогалины – там кружили крестики орлов.
       Поднимая фуражку, он садился на холодную железную тумбу и о чём-то глубоко задумывался, машинально вынимая пачку сигарет в красивой заграничной обёртке. Вспоминалась могила матери, село Островное, Бураниха…
        Рванов, когда принял парня на работу, забоялся, честно говоря; думал, тот керосинить начнёт не похуже предыдущего механика, который «даже дизельное топливо пил и мазутом закусывал», по словам Анисима Родионовича. Но все  полтора этих месяца, пока Перекатов  трудился механиком, он был «в сухом доке» – ни капли себе не позволил; так они договорились с капитаном.
        А потом механик вышел из «сухого дока».
        -Ну, что, Рваниссимо?- сказал он однажды вечером, поставив поллитровку на столик. - Отвальную будем справлять.
        -Да ты что? - изумился Анисим Родионович.-  Ты куда намылился?
        -Далеко. Домой.
        -Не отпущу! - Волосатый кулак капитана пристукнул по столику.- Ты чего это вздумал? И чего тебе тут не поглянулось?
        -Нет, всё нормально.
        -Так в чём же дело?
         -Так я же тебе говорил, что не каменный, мохом  обрастать на одном месте не могу, - ответил Перекатов, разливая по стаканам.-  Надо проведать Бураниху. Надо Островное навестить. А то орлы летают, кресты бросают в  душу мать!
        -Ну, попроведаешь да и вертайся.
        -Нет. Врать не буду. Не вернусь.
        Рванов капитанскую фуражку снял. Покачал головой.
       -Жалко, парень. Жалко.
       -Да и мне, - признался Анатолик. – Я с людьми как-то трудно схожусь…
       -Ну, если что – приезжай.
       -Обязательно. - Перекатов стакан приподнял.- Ну, давай, чтоб семь футов под килем… Там потом надо кингстон проверить, а то пустишь пузыри где-нибудь в районе Сан-Франциско.
        Анисим Родионович на глобус посмотрел.
       -Как до луны пешком! - проговорил, вздыхая.

               
                Глава четвёртая

                1
               
       Сарафанное радио было в каждом деревенском доме ещё задолго до того, как своё настоящее радио изобрёл башковитый товарищ Попов. И чего только нельзя было узнать из сарафанного радио, неутомимого и никогда неумолкающего, облачённого в яркий молодёжный  сарафан, или в скромненькую старую одёжку. И село Островное в этом смысле не было исключением – сарафанное радио, лузгая семечки или смоля папироску, на каждой сельской лавочке сидело и трещало; какое-то с утра пораньше настраивалось на волну последних новостей, какое-то после обеда, а какое-то ввечеру.
        Что касаемо до Перекатова – новости были самые противоречивые. Кто-то говорил, что он учится в мореходном училище в городе Херсоне; кто-то судачил о том, что он звенит хрустальными соплями на Крайнем Севере. А потом – ни слуху, ни духу про него. Пропал бродяга. Как в воду канул. А через год-другой до Островного долетела печальная весточка о смерти Анатолика. Вроде как замёрз он где-то в Заполярье; то ли по пьяной лавочке застыл, то ли в драке задолбили. В селе никто особо не удивился – это похоже на правду. Во-первых, у отца была такая же весёлая судьбинушка, а во-вторых, слишком вспыльчивый характер был у парня, с таким характером человек всегда ходит по лезвию.
      Парни из бригады, где он работал, даже выпили после получки – за помин его души.
      И только один человек отказывался верить чёрным  слухам – «сенокосная вдова» Катя Колдоунова. Вспомнив свою прапрабабку Колдолунову, колдовавшую при луне, Картелина стала колдовать на каких-то травах, гадать на бобах или на чём-то ещё. И на чём бы она ни гадала – выходило так, что Анатолик жив.
      -Как вам не стыдно!  - укорила  она бригадира Ефимия Толстоватых, которого встретила на улице.- Чего хоронить раньше времени? Хоть за упокой вам, хоть за здравие – лишь бы нализаться.
     Толстоватых смутился.
     -Так сказали же…
     -Да кто тебе сказал?
     -Люди. Я в городе бы. У меня там знакомый…
     -Да мало ли брешут? – перебила Картелина.- А вы и радёхоньки!
     -А чего мне радоваться? Он мне был не враг.
     -Не был, а есть.
     -Ну, не знаю. Говорят, что помер.
     -Тьфу на тебя! - рассердилась Картелина, отходя от бригадира.-  Большая фигура, да дура.   
       Время шло, а Перекатов не появлялся на горизонте, и разговоры о его кончине приобретали всё большую убедительность.

                2

       И вдруг в один прекрасный день этот «покойничек» взял да и воскрес на берегах полноводной весенней реки, подтопившей село Островное так, что оно стало  оправдывать своё название – только на лодках туда  подгребёшься.
      Перекатов приехал как барин – лодку нанял с пареньком, «зафрахтовал», как выражался Анатолик, любивший теперь прищелкивать звонкими, для многих не знакомыми словечками.
      Зафрахтованная лодка в воде сидела ниже ватерлинии – Перекатов капитально загрузился.
      -Гуляй, ребята! - сказал он парням, с которыми когда-то горбатился в одной бригаде.
        Был выходной; бригада не в полном составе  удивлённо сгрудилась на зелёной лужайке – неподалёку от паромной переправы. Под могучей сосной, почти облысевшей от старости, раскорячился  импровизированный столик, вокруг которого уже порхали разноцветные бабочки, натужно жужжали пчёлы, шмели и суетились крупные мухи, привлекаемые запахом разнообразной вкуснятины, лежащей среди  бутылок, расставленных в шахматном порядке.
        Бригадир Ефимий Толстоватых посматривал на Анатолика с некоторым даже подозрением, как смотрит участковый на человека, способного подломить магазин.
        -Разбогател?
        -Да что ты, Бриг! - насмешливо промолвил Анатолик.- Просто мне дали пособие по безработице. Ну, давай, братва, поближе. Не стесняйтесь. Налегайте. Ну, как вы тут?
        -Да всё так же,  - ответил бригадир, привыкший отвечать за всех. - А ты? Где носило?
       -А повсюду, где ветер поёт в парусах.
       Разглядывая Анатолика, бригадир покачал коротко стриженой головой, местами побитой сединами.
      -Хоть самому подыхай! - весело воскликнул Ефимий. – Неплохо, видать, на том свете!
      -Ты о чём это, Бриг? – не понял Анатолик.
      -Потом расскажу. Наливай.
        Парни из бригады во все глаза смотрели на «покойничка». Удивительно красивый, сытый и весёлый был этот «воскресший» Анатолик, разрази его гром. Возмужал, в плечах раздался. Улыбочка горела золотом вставным – свои-то зубы, видно, повышибали в рукопашных боях. Широкополая белая шляпа – точно приклеенная – криво, но фасонисто держалась на кудрявой, забубённой голове Анатолика. Белые брюки с какими-то вечными стрелками – долго не мнутся. Белые  модные туфли – курносые, под стать хозяину – сверкали подковками; он любил посидеть нога на ногу, с картинной небрежностью дымя дорогой сигаретой. В прохладную погоду на нём была тельняшка – треугольник из-под рубахи фасонисто выглядывал под горлом.
    Почти не пьянея – таков организм – Перекати-Толя травил бесконечные байки о своих весёлых похождениях.   Бригада слушала, разинув рты.
     -Интересно. – Ефимий поцарапал дикий бурьян на широкой чалдонской щеке.- Прямо как в той книжке, которую я сначала прочитал, а потом порвал на самокрутки.
     -Ты это кстати вспомнил, Бриг. Давай покурим, мужики. – Перекати-Толя предложил им сигареты, сказав, что это не простое курево. – От него балдёж такой, что никакого рая тебе не надо.  Две-три затяжки – и коммунизм…
      -А не подохнем? – усомнился кто-то, принюхиваясь к пачке.
      -Ну, так я же – вот он, не подох! - Перекатов кулаком постучал по своей горделивой груди. - А если у кого очко играет – я не настаиваю.
      Двое-трое парней покурили чуть-чуть. Не понравилось.
     -И что это за пакость?
     -Марихуана,  гашиш…
     Толстоватых сердито сплюнул.
      -Лучше русской водки поллитра засадить! – Он скривился от тошноты.- И зачем тебе эта  марихуяна? Крышу снесёт когда-нибудь… Тьфу! Какая пакость! Там осталась водка? Дай запить.
        Запрокинув голову, Ефимий  – с гортанными, звериными  звуками – водкой рот прополоскал. Выплюнуть хотел, но пожалел добро – насильно проглотил, занюхал рукавом.
       Перекатов, глядя на него, посмеивался.
       -Это с непривычки, Бриг, – заверил он. – Могу оставить несколько пачек.
       -Да пошёл ты со своими пачками! - Толстоватых неожиданно окрысился. - Ты чего припёрся?  Курьером, что ли, где-нибудь работаешь?
      -Каким курьером?
      -А таким… - Бригадир показал ему  серый кулак, похожий на квадратный сутунок. - Я служил на границе…
      -Знаю, помню, - сказал Анатолик. - И что?
      -А то, что я ночами ловил таких курьеров, и за х… за хобот выводил на белый свет.
       За столом воцарилось молчание. Стрекоза откуда-то взялась, неподвижно постояла в воздухе над закусками, дребезжа и сверкая слюдянистыми крылышками – в сторону резко метнулась.
      -Дурак ты, бугор. – Перекати-Толя смотрел прямо в глаза бригадира.- Телесами – толстоватых, а мозгами – жидковатых. Да, да, не сопи, не пугай. А то, что ты служил когда-то где-то на какой-то там границе – ты это засунь себе, куда подальше, и забудь.
        -Почему это я позабудь?.. - Толстоватых, не мигая, уставился на Анатолика.
       -А пойдём на бережок, я популярно тебе растолкую. Ты будешь пограничник, а я этот… Как ты меня обозвал? Курьер? Ну, пошли. Чего расселся как у тещи на блинах. Пенёк замшелый.
        Это была не только неслыханная  дерзость – вопиющая наглость, за которую можно было золотом заплатить; золотом вставных зубов, блестевших под усиками развесёлого гостя.
        Бригадира в селе называли – «бугор». Только был он бугор не по названию – по сути своей. С самой юности так повелось: где бы только он не появился – точно бугор на ровном месте возникал. Здоровенный был Ефимий, кондовый, кряжистый, основательно заготовленный своим отцом – районным лесозаготовителем. Плечи у Ефимия –  две широкие косые плахи. Толстая шея – бурое бревно, на котором крепко держится полуквадратный низколобый пенёк, поросший белёсоватыми мхами, нависающими на глаза, похожие на две сырых болотных ягоды с тёмно-сизым налетом. Ниже левого глаза – тёмно-багровым клещом – родинка впилась в дубовую кожу. Кулаки сучковатые, в трещинах и смолье от постоянной работы в тайге. Казанки на кулаках казались еловыми тёмными шишками – такие были крупные, шершавые. С этим Ефимием-лешаком не связывался никто в селе, а сам он, нужно отдать ему должное, первый никогда не возбухал, ощущая свою костоломную мощь. В бригаде, где он верховодил уже лет шесть или семь, слово бригадира было тем неписаным законом, который подкрепляется печатью кулака. И только Перекатов – ещё когда работал под началом бригадира – норовил доказать, что он тут не раб, что всякую бригадирскую прихоть он выполнять не намерен; честно работать согласен, а вот холуйствовать – нет.
      Услышав нахальные речи заморского фраера, Ефимий демонстративно поколупался в ухе.
      -Чего-о? - лениво протянул он. - Что ты сказал, сосунок? Повтори.
      Перекатов растянул свою золотозубую улыбку, прикрытую чёрными усиками.
      -Пойдём, говорю, потанцуем. Если брюхо не боишься растрясти.
      -А ты? – Толстоватых то ли хрюкнул, то ли икнул, колыхая загорелым салом подбородка.-  Не боишься?
     -Кого? Тебя? - Анатолик сплюнул. - Я одному такому  вставил фитиля. Мы с ним зимовали на льдине, он стал права качать, доказывать, кто  главный… Теперь вот где-то бегает с фитилём в заду, тундру освещает…
       Парни из бригады нестройно хохотнули и тут же примолкли.
          От выпивки рассолодевшие глаза бригадира оторвались от Перекатова – пробежались по пьяным физиономиям парней, сидящих за импровизированным столиком. Парни ждали. Кто-то вяло жевал привезённые угощения; кто-то курил, но только свою папироску. Ефимий лихорадочно соображал, как лучше поступить. Можно было стать героем в глазах бригады – если уделаешь этого заморского фраера. Но можно было запросто и опозориться. Толстоватых  боевую форму  давненько потерял. Солидное брюхо, как мешок с отрубями, на коленках лежало; одна рука, изрядно пострадавшая  на лесоповале, была теперь способна только стакан с водярой поднимать; да и просто годы, годы против бригадира –  Анатолик младше лет на десять, а это  много, ой, как много значит, если пойти врукопашную.
      -А там ещё осталось? – Почёсывая тёмно-еловые крупные казанки, как ни в чём не бывало, спросил Ефимий, заглянувши под стол.- Да там ещё полно, мать вашу! Ну, так чего же мы сидим, глазами хлопаем.  Покойничек воскрес, а мы как на поминках…   
      
                3               

        Несколько дней он пробыл в селе Островном, поставил новый крест на могилку матери – старый подопрел и покосился. Купил четыре казённых венка, шабуршаших металлическими цветами и листьями – обложил могилку с Севера и Юга, с Востока и Запада. Посидел на лавочке, которую тоже на днях смастерил, подумал свою наболевшую думу: как бы, интересно, сложилась судьба у него, если бы мамка жива была?.. Потом, поглядывая по сторонам, Анатолик не мог не отметить, сколько новых могил волдырями вспухло тут и там. По фотографиям на памятниках, по датам рождения и смерти видно было, как много молодых людей среди этих новоприставленных; кто сгорел от водки, кто… Геройской смерти не было, короче говоря; всё больше как-то так, по мелочам растратились…
      Хотел он душу отогреть в объятьях Картелины Колдоуновой, пришёл к порогу и – поцеловал  замок, как говорится.
       В соседней ограде низкорослая пухлая тётка возилась – бельё развешивала на верёвку, растянутую по углам двора.
      -А где она? - подходя и закуривая, спросил Анатолик.- Не знаете?
      -Катька-то? Уехала.
      -Совсем, что ли?
      -Зачем совсем? - Низкорослая тётка встряхнула стираную мужнину рубаху, выбивая из неё мокрую пыль.- Дочку свою на лето к бабке повезла.
       -Понятно. – Анатолик посмотрел на свою рубаху – уже не первой свежести.- Ну, передавайте привет ей и мои пожелания…
       -А какие будут пожелания? – развешав бельё, докопалась словоохотливая соседка.
       -Семь футов под килем! - Анатолик подмигнул ей.-  Так и передайте!
       -Семь фунтов?.. Под Киевом?
       -Именно там, на Днепре.
       -А что там?
       -Сало. Я поросёнка заколол, хотел маленько сбрызнуть это событие, но не получилось. А так – всё нормалёк…
       Руками, неприятно белыми от стирки, словно разваренными соседка вытерла губы. Посмотрела на Перекатова, уже уходящего, и пожала плечами, так ничего и не поняв из его речей.
      Перед отъездом из Островного он пришёл в кабинет милиционера Маузера, который когда-то его чуть в тюрягу не законопатил. Весёлый пришёл, ясноглазый – широкая душа обид не помнила. Бутылку дорогого коньяка поставил на середину стола – на какой-то протокол, по которому ползала муха и улетела, испуганная.
        -От нашего стола – вашему столу! – громко объявил он, играя синими огнями глаз. - Как житуха, товарищ Маузер? Стреляем потихоньку? Нормалёк?            
         Уже седой, морщинисто-помятый старшина, бровями недовольно шевельнул.
        -Ты это, парень, убери.
        -Уберу, товарищ Маузер. Обязательно уберу. Ты как только выпьешь – позвони. Я заберу и тару сдам. Деньги-то во как нужны – на билет.
         Милиционер что-то ещё хотел сказать по поводу бутылки, но тут зазвонил телефон. Перекатов по-свойски подмигнул ему и вышел из прокуренного кабинета.               
               
                4

     Зафрахтованная лодка – опять-таки гружёная по ватерлинию – перевозила беспокойного парня в  Бураниху, где по садам, по берегам черёмуха буранила нежно-серебристым, буйным цветом. Дивный дух  пластами наплывал из переулков и закоулков –  задохнуться можно было, как в хорошей бане, где натопили до сладковато-приторного угара.
      В этих знакомых переулках и закоулках, по которым он бродил, сильней всего черёмуха буранила около дома Дарины Красиной – или уж казалось так. Он остановился недалёко от дома, где проживала школьная любовь. Посмотрел на тёмно-багровые ставни – душу огнём обожгли.  И так захотелось ему подойти, открыть калитку с железной, до серебреца потёртою щеколдой, постучаться в двери, в горницу войти – увидеть, пускай на минутку, на две…   
      Под берёзами в переулке сидел на лавке школьный приятель по фамилии Рябов по прозвищу Рябчик. Интересно то, что голова у парня действительно была похожа на рябчика – рыжевато-серая, с пестринами. И характер у него был примерно такой же: рябчик мало летает, предпочитая больше бегать по земле; и этот Петя Рябов – сразу было видно – по жизни далёко не улетит, будет бегать, суетиться на земле.
     Перекатов присоседился к нему, закурил.
     -Скучаешь, Петюня?
     -Нет. Готовлюсь. – Рябчик рукой показал на окно, где лежали книги на подоконнике.-  Хочу в институт поступать.  В прошлом году провалился. Теперь вот снова думаю попробовать.
     -Молодец. Хорошую крепость с первого разу трудно взять.
       -А ты?- Рябчик машинально потрогал, пригладил на голове рыжевато-серое своё перо с пестринами. – На море был? Ну, как там?
      -«Воды много, а пить нечего!» - Анатолик процитировал одного из героев рассказа Бунина.
      -Как это – нечего? – не понял Рябчик. – Не продают, что ли?
      -Ну, да. Сухой закон.
      -Так, может, и правильно? А то как перепьются… - Серыми глазками Рябчик показал куда-то вдаль.- У нас тут на прошлой неделе один как заквасил… 
      Они поговорили о том, о сём, и Анатолик помрачнел,  узнав о том, что Дарина Красина года полтора как вышла замуж, родила мальчонку. 
       -А за кого… - Перекатов покашлял в кулак.-  За кого она вышла-то?
      -А помнишь Муху?
      Нахмуренные брови Анатолика высоко вспорхнули.   
      -Радик?.. Мухоедов?
      -Мухаммедов. Он самый.
      -Да ты что? - Перекатов поднялся и тут же сел, с трудом скрывая  изумление.-  За него? Не шутишь? Нет?
      -Ну, можешь сам убедиться.
      -А где они?
      -Да тут  пока, но вроде как в город намылились переезжать.
       -Понятно.- Анатолик, узнавши адрес, погонял по скулам желваки, поправил широкополую шляпу.- Ну, так что, Петюня? Нанесём визит вежливости? Ты со мной или как?
       -Да мне ещё,   - Рябчик замялся,- столько  зубрить…
       -Свободен,  - вставая с лавки, небрежно перебил Анатолик. - Иди, грызи гранит, а я пойду к нашим русским казахам, покушаю бешбармак.
         
                5
 
      Казахстан, на карте Советского Союза развалившийся от восточной окраины дельты великой Волги на западе – на востоке доходил до Алтайских гор и до Степного Алтая. Граница с Казахстаном прострочила недалеко от Буранихи – километров сто пятьдесят. Железная дорога в тех местах петляла – причудливыми заячьими петлями, огибающими солончаки, болотину. Железнодорожный состав, идущий по земле Советского Союза,  то и дело забегал  на земли  Казахстана, а потом выскакивал  обратно, и всё это было в порядке вещей – дружба народов крепла год за годом.
       По весне или чуть позже из Казахстана в Степной Алтай и дальше – в соседние края и области – стаями чёрных грачей налетали бригады узкоглазых джигитов, которые помнили завет своих пращуров: «Счастье джигит не приобретает, если край родной не покидает». Выносливые, жилистые  парни и мужики в тюбетейках, ничуть не ощущая изнуряющего солнцежара, с утра до вечера пилили, гвоздили, копали, носилки с землёю и шлаком таскали – делали совхозные коровники, строили фермы, жилые дома. Стабильно трезвые, трудолюбивые – эти бригады пользовались хорошим спросом – их поджидали каждую весну, готовили «под них» объём работы.               
      Мурат Мухаммедов – будущий папа Радика Мухаммедова  – был неплохой специалист; плотницкое  дело туго знал; землю копал без устали; кирпичные коровники складывать мог складно, как стихи; занимался сварными работами.
      В Казахстане, в деревушке под Алма-Атой, у Мухаммедова  была семья – как, впрочем, и у всех других земляков Мурата, многие из которых уже в пятнадцать лет имели жену лет тринадцати и ребёнка. Многоженство для казахов – дело обычное. И потому ничего удивительного не было в том, что Мухаммедов – точно так же, как большинство других казахов – пустил свой корень на русской почве; нашёл немногословную бабёнку без претензий, и на полночных сварных работах под одеялом сварил черноголового крепенького мальчугана.
       Мужицкой мощи у Мурата было предостаточно – хватало на два фронта. И любовью, и деньгами он старался не обижать ни ту, ни эту сторону. Всем было хорошо, а лучше всех – Мурату, который временами чувствовал себя богатым баем, у которого имеется гарем. И всё бы ничего, только Мурат Мухаммедов с годами как-то незаметно обрусел – зубы водочкой стал полоскать и на работу поплёвывать; никогда за ним прогулы не водились, и вот на тебе! Денег Мурат с каждым годом  зарабатывал всё меньше и меньше, и привольно жить на два хороших дома – на русский и казахский – становилось накладно. Что делать? Как быть? Надо было что-то предпринимать: или расставаться с каким-то домом – с казахским или русским – или завязывать с этим разгульным житьём-питьём, браться за ум, работать, как раньше работал: по две, по три смены. Да в том-то и дело, что усердно пахать с утра до ночи, умываться потом Мурату уже не хотелось – уже отрава пьяной русской вольницы широко разлилась по казахской крови. И тогда  Мухаммедов кое с кем пошушукался и решил связаться с теми рискованными людишками, своими земляками, которые занимались не законным, однако очень прибыльным  делом – наркотики откуда-то возили через границу Узбекистана, через Казахстан и дальше по всему Советскому Союзу.               
       Большие деньги закружили небольшую, словно смолью облитую голову и дали Мухаммедову почувствовать себя почти настоящим, кровным  султаном. Он ещё одну семью завёл и думал дальше двинуться в своём султанстве, но…
       Однажды пограничники накрыли незадачливого контрабандиста – и получил Мурат на всю катушку. Так развалились  у него и русский, и казахский семейные очаги. 
       Мухаммеда-младшего – трёхлетнего черноволосого и черноглазого Радика  – мать отдала в детдом, потому что у неё было четверо своих, голубоглазых, русоволосых. А ещё потому, что она не могла простить Мурату бессовестного  многоженства; он жил с её подругой, переехавшей в другой район.
      Года через три после того, как Радик Мухаммедов – Муха – залетел в детский дом, мать со своей оравой уехала к сестре на Украину; вместе было попроще, полегче поднимать ребятишек. Так что Муха, выросший в детдоме, ни мамку, ни отца не знал, не помнил и никогда о них не заикался.
      Будучи мальчишкой казахско-русского  замеса, он всё-таки впитал в себя гораздо больше отцовской крови, чем материнской. Как стрелка компаса глядит на Север, так и он постоянно посматривал в сторону Казахстана, хотя ни сном, ни духом не представлял, что это такое и с чем его едят – это уже после Радик разобрался,  а тогда он бессознательно и тупо смотрел в сторону границы и улыбался. И точно так же бессознательно Радик собирал почтовые марки с изображением казахских великих людей – Абая, Махамбета, Валиханова. Были и другие марки у него:  джигитовки под названием «Тенге алу» – подними монету на скаку; охотник с беркутом на фоне юрты, стоящей в долине с лазурными горами по горизонту. Были у него три или четыре старинные монеты, среди которых запомнилась та, где скакали два всадника, а под ними серебрилось странное словечко «Кыз Куу». Когда Радика просили разъяснить, что это значит – кыз куу – он почему-то краснел и, опуская глаза, говорил, что сам не знает. Все думали, что он краснеет от незнания, а он, чертёнок, со стыда краснел от знания, бог весть, откуда возникшего в нём, точно передавшегося с кровью. Кыз куу – это  погоня за девушкой; можно сказать, игра в догонялки на лошадях; парень должен догнать, а потом поцеловать понравившуюся ему девушку, а если он не сможет сделать этого – девушка обязана догнать его и отхлестать кнугом.
     Любовь - это загадка на все времена и народы, так что не стоит и пытаться разгадывать, как это так получилось, что этот казах  – пускай и не в буквальном смысле, а в переносном –  смог догнать расписную русскую красавицу, смог поцеловать и в жёны взять. Что-то, видно, было в нём такое, чего она – Дарина Красина – не увидела в русских парнях, вьюнами вившихся вокруг да около. И если уж по правде говорить – была в нём какая-то кремнёвая крепь, надёжность была, всегдашняя приветливость и многое другое, что привлекало. Трудолюбивый, несуетный отец-казах в полной мере сказался в нём – Мухаммедов был в работе неутомим, терпелив и ловок, и даже сам порою удивлялся: как это так у него получается многое из того, чему люди учатся годами – и по дереву, и по железу, и кирпичи слагает как стихи.
               
                6            

     Свадьбу сыграли года полтора назад, и молодые сразу  поселились в домике возле оврага – это была избёнка, оставшаяся после бабушки Дарины Красиной. Избёнка ветхая, нуждавшаяся в ремонте. Вот здесь-то в первую очередь и пригодились талантливые руки Мухаммедова. Крышу подлатал, завалинку подсыпал; окна поменял  – светлее стало в доме, веселее. Радик ремонтом занимался не капитально,  а только так, вполсилы – надеялись, что  будет временный приют. У Мухаммедова  маячила большая перспектива в городе и молодые думали, что вот-вот переберутся туда. Но время шло, а тот маяк с хорошей городской перспективой – то потухнет, то погаснет. И молодые стали потихоньку хозяйством обрастать в этой халупе, уже мало надеясь на переезд.
     Вот в эту избушку и заявился шумный заморский гость.
     -Здорово, Муха! Как житуха?
     Мухаммедов ничуть не удивился такому неожиданному гостю.
      -А, это ты. Здорово. Житуха? Лучше всех.
     -Это радует! А где хозяйка?
     -В сарае где-то. Сейчас придёт.  Присаживайся. 
     Радик  был спокоен; даже как-то слишком. Угольно-чёрные глаза его с голубоватыми белками, с хитроватым азиатским прищуром светились каким-то странным   чувством превосходства, чувством победителя, завоевавшего то, что должно было принадлежать Перекатову. Так, по крайней мере, Анатолику показалось в первую минуту.
       Зато хозяйка – сразу, как только вошла – сильно  смутилась.
      -Ой, у нас тут не прибрано!
      -Ерунда.
      -Ты каким это ветром?
      -Попутным.
      -Дай-ка я вот это уберу…
      Ей было неловко за своё невзрачное хозяйство, за мужа в помятой майке, в трико с пузырями на коленках, за себя, одетую как симпатичное огородное пугало: драные мужичьи брюки, платок на голове повязан, как в старых комедиях – рога торчат во все стороны.
     «Простенько и со вкусом!» - загрустил  Анатолик, осматриваясь. И там – в селе Островном, и тут, в Буранихе – везде одно и то же. Везде зелёная тоска, везде мечты полынью зарастают, чертополохом.
      -Потолок не давит? – спросил он, глядя на низкую матицу.
       -А с чего это вдруг? – удивился Радик. – Главное, чтобы не протекал. Я подремонтировал – теперь тут сухо. А вот раньше…
       Перекатов пришёл с поллитровкой, с закусками.   
       -Ну, давайте за встречу! Дарина!
       -Нет, я не буду, мне нельзя.
       -Вот и погуляй с такими однокашниками.
       После первой рюмки он оживился –  вернулось бесшабашное веселье, красноречие. Он стал рассказывать о чудесах и диковинах, которые видел в заморских странах. Хозяева слушали, восхищённо покачивая головами. Иногда, правда, слушали вполуха – посматривали в сторону ребёнка, спавшего в колыбели. А иногда перебивали рассказ – занимались то пелёнками, то распашонками. В эти минуты глаза рассказчика становились отчуждёнными, отстранёнными – изредка взмахивая крыльями ресниц,  глаза его как будто улетали в неведомую даль. А когда он возвращался оттуда – он вдруг становился желчным, въедливым. 
      -У вас тут ещё хорошо, - говорил он, продолжая рассматривать избушку. - Посмотрели бы вы, как живут индейцы неподалёку от границы с Перу – в джунглях Бразилии.
      Хозяева, посмотрев друг на друга, прыснули.
      -Ну, ты сравнил!   
      -А что? Серьёзно, Муха, - сказал Перекатов, когда дверь за Дариной закрылась.-  Где семь футов под килем? Разве мы об этом мечтали в детстве?
       -Да брось ты! - мрачновато пробасил Мухаммедов и глазами показал куда-то в дальний угол.- У меня вон короед. Он пускай мечтает, пускает пузыри.
        -Короеды – это хорошо, - как бы между прочим согласился Анатолик.- А как же мечта? Ты свою мечту на короеда переложил, он подрастёт – своим короедам эстафету передаст. И так из века в век, из поколения в поколение. Да? И возникает закономерный вопрос: а была ли  она вообще?
     -Кто?
     -Мечта.
     -Перестань! – Азиатские глаза метнули чёрную сердитую стрелу.- Что ты прилип как банный лист до задницы с этой мечтой?
      Перекатов усмехнулся, глядя в пустой горшок, стоящий на полу неподалёку.
     -Мечта – как банный лист! - Он поднял указательный палец над головой. - Оговорка по Фрейду!
      -По кому? По чему?
      -По кочану! – Анатолик неожиданно повеселел, глядя на Дарину, в новом платье вышедшую из-за двери.-  Мечта – как банный лист! Ты слышала, Дарья?
      -Я тебе не Дарья! – Молодая женщина вдруг отчего-то рассердилась.- Забыл?
       -Тебя забудешь! – с некоторым вызовом ответил Перекатов.- Эх, за это можно было бы и врезать!  Жалко, шнапс закончился. А может, я сгоняю?
     -Мне завтра на работу, - сказал благоразумный Мухаммедов.
     Все трое помолчали.
       -Ну-ну! - выходя из-за стола, молодцеватый гость двумя пальцами аккуратно взял свою белую широкополую шляпу. - Уже темнеет. Правильно. Плодитесь и размножайтесь.
      -А зачем хамить-то? – возмутилась Дарина.
       Приподнимая шляпу, Анатолик сделал невинные глаза.
      -Позвольте, мадам! Кто хамит? Это ж  золотые слова из Библии. Это ж откровение от этого, не помню, как его… А? – Он поцарапал синие пороховые крупинки, много лет назад въевшиеся в кожу.- С каких это пор Библия у нас начала хамить?
      Радик тоже поднялся. Они вышли в сени, пронизанные золотыми соломинками заката – лучи наискосок простреливали окно. Потом на крыльце постояли, покурили.   
       -Ты не обращай внимания. – Мухаммедов смущённо  улыбнулся.- Она уже вторым беременна…
       -Да я заметил, что она с глобусом.
       -С кем? А! С глобусом? Ну, да… А у них в это время, знаешь, какие капризы… Я-то уже знаю, опыт есть…
       -Что? Рожал?
       -Ну, хватит! – Радик руку протянул.-   Пока. Ты завтра заходи, мы встретим, как положено, а то свалился, будто снег на голову. Заходи.  Будет бешбармак и всё такое…
       -Зайти-то можно, Муха, да только это… - Анатолик руки засунул в карманы. - График плотный у меня.
       -Ты в отпуске, что ли?
       -Ну, да. Вольноотпущенный.
       -Надолго?
       -Сам не знаю.
       -Это как понять?
       -Как надоест, так снова куда-нибудь устроюсь.
       -Ах, вот оно что! – Мухаммедов бросил окурок в банку из-под консервов. - А как живёшь?  На какие такие шиши?
        -Вопрос ниже среднего. - Перекатов улыбнулся – под усами золото блеснуло. - Я за полгода столько могу накопытить, что потом пятилетку могу спокойно сидеть.
       -Это, смотря, где сидеть, - насмешливо заметил школьный друг.
       -Ну, да, - охотно согласился Анатолик.- В Магадане  банный лист  примерзает к заднице. Там не желательно. Ну, ладно, я пошёл.
       -Ты завтра заходи, – напомнил Радик. - И не обижайся на неё.
       -Муха! Причём здесь она? - Перекатов правым кулаком по левой ладошке своей постучал.- Причём здесь она? Зачем на бабу стрелки переводить? Она ведь не знает, о чём так широко и вольно мечталось нам в ту пору, когда…
       -Ты опять за своё? Иди в баню! – Радик, шутя, толкнул его.-  Иди. Мне ещё надо ей помочь пелёнки постирать.
        -Святое дело.
        -Да ладно зубоскалить. Что б ты понимал? Вот будут короеды, тогда поговорим.
        -Поговорим, - многозначительно сказал он, уходя.- Обязательно поговорим. 
        Всё это время – пока Анатолик находился в гостях и разговаривал с Мухой – у него было жгучее желание ударить бывшего друга. Но вместо этого Перекатов улыбался, как деревенский Ваня-дурачок; улыбался, бодрячка  изображал и тихо ненавидел себя за это.
        «Извертелся весь, как вошь на гребешке!»
         Широко и сердито шагая к общежитию, где он остановился на пару дней, Анатолик белыми своими фасонистыми туфлями как будто освещал дорогу – шел уверенно, без запинки. Шёл и думал, с веселой злостью глядя по сторонам: «Хоть бы какая собака сейчас остановила, закурить спросила.  Ох, я бы вам дал, не пожалел!.. - В кармане у него теперь была игрушка намного серьёзней поджига. Останавливаясь, Перекатов оглядывался и мрачно сплёвывал:  - Завидуют, собаки. Мухоеды. Как выпить дать – завидуют. Африка! Америка! Всё это  они видели в гробу, который телевизором зовётся. А ведь я им даже и половины не рассказал!»
        Что верно, то верно: когда он ходил по домам своих школьных и детдомовских друзей и приятелей, кое-кто действительно завидовал разгульной жизни Толи Перекатова, которого за глаза давненько уже звали Перекати-Толя. Кто-то явно завидовал, прямо в глаза говорил – этих он уважал и любил,  а кто-то втихую, за глаза порол всякую всячину – этих Анатолик недолюбливал, но терпел, как большой корабль терпит налипшие на нём ракушки.
               
                7

      Мечтательный паренёк Мухаммедов перерождался в мужчину, день да днём грубея телом и душой – без этого никак не повзрослеешь. Рука его, державшая молоток или топор, становилась твёрже, взгляд – мрачнее,  прозаичней. И то, что было в тайниках, в запасниках души – всё потихоньку выставлялось на белый свет. И чем больше он работал – в районной автомастерской или по дому – тем сильней разгоралось в нём чувство хозяина. И ничего плохого не было в этом, но… это чувство отдавало деспотизмом. Ощущение властного бая, всесильного султана – вот что начинало в нём всё громче говорить, всё ярче разгораться. Что это было? Откуда? Из прошлых времён? Прошлых жизней? Радик не привык и не пытался копаться в душе, разбираться – просто жил, да и все. Сопел отчего-то всё чаще, мрачнел; раздражаться начинал по пустякам, если жена спорила с ним и приводила такие доводы, против которых он был бессилен. Это его – как хозяина, как маленького бая и небольшого султана – вышибало из равновесия. Забывая о великом и могучем русском языке, Мухаммедов неожиданно переходил на казахский и, судя по интонации, произносил нечто такое, что находилось за пределами приличной лексики. В эти секунды Радик с какой-то кошмарной ясностью вдруг сознавал, что он не только не любит жену – ненавидит  белолицую гордячку, не дающую спуску ему. Но именно в эти секунды Радик обнимал её и целовал, говоря, что скоро всё наладится, скоро они переедут на хорошую просторную жилплощадь. Это было вранье, тяжким грузом ломавшее плечи – Радик выходил во двор, курил, думая  о том, что это распроклятая тесная избёнка, в которой он был вынужден ютиться, как-то мало соответствует замашкам бая или султана.
       Неоднократно Радик ездил в город, безуспешно пытаясь там решить проблему с жильём, работой. Решать иногда приходилось за поллитровкой. Он стал возвращаться домой «на кочерге» – выпивал то с одним, то с другим.  Выпивать-то выпивал, и хорошо прикладывался, а в итоге – ничего хорошего, всё бестолку. Вот об этом жена и сказала однажды вечером, глядя на него, развесившего губы над столом. Она сказала тихо и спокойно, даже с грустью и нежностью. И что с ним такое случилось тогда – Радик даже сам не мог понять.
     Он по пьянке ударил жену, потом как будто протрезвел, в ногах валялся, просил прощения. Дарина – потрясённая – ушла к ребятишкам. Закрылась. Утром он снова умолял, просил прощение. Дарина посмотрела на детей. Простила. А когда он снова руки во хмелю стал распустить – через несколько дней – Дарина поняла, что это крах…
      Утром она собрала вещички мужа – выставила за порог. Злой с похмелья, он упёрся:
      -Я никуда не пойду!
      -Ну, если ты не уйдёшь, - сказала она,- тогда придётся мне уходить с  ребятишками.
       Несколько ночей Мухаммедов ночевал на крыльце, на соломенном коврике, всё надеялся на прощение, а потом и вещи, и сам он куда-то исчезли.
      Школьные подруги – доброхотки ещё те! – рассказывали ей, что Муха в городе живёт с какой-то мухоловкой-вертихвосткой, с которой у него давненько уже были шуры-муры; видно, в жилах у парня сказалась гулевая папашина кровь, а может, кровь совсем далёких предков, богатых баев или султанов, имевших гаремы с десятком красавиц.

                Глава пятая

                1

       Душа содрогнулась, когда Перекатов – в очередной свой приезд – узнал эти печальные новости. И содрогнулась душа и обрадовалась втайне, честно говоря; смутная какая-то надежда в тумане замаячила.
      Он зашёл к Дарине в гости – всё в ту же избёнку возле обрыва. Дарине теперь было двадцать пять  – цветущая, загадочная женщина. Правда, она теперь была похожа на монашку – вся в чёрном ходила, словно траур носила по своей семейной счастливой жизни. Огонь развода настолько сильно опалил её сердце, что оно как будто обуглилось – никого из мужиков Дарина даже близко видеть не хотела. И так и эдак он пытался к ней подъехать  – бесполезно.
      «Если даже Муха, который говорил мне, что мухи не обидит, руки начал распускать, - думала она, - так что же от этого ухаря ждать?»
       А ждать от него, между прочим, можно было такую большую любовь, про которую только в книжке изредка напишут. Сердце Анатолика пламенело точно так же, как в семнадцать лет, когда он смотрел на Дарину… И никогда, кстати сказать, ни одну из своих многочисленных милых подруг Перекатов не обижал руками. Словами – да, бывало резал не в бровь, а в глаз, но так чтобы ударить… Нет, кулаки он приберегал для другого, серьёзного дела – только с мужиками мог схлестнуться. Но разве расскажешь об этом Дарине? Она и так всё знает наперёд. Она – как те детдомовские тётки, неплохие, в общем, воспитательницы, только все они знали, что в будущем из Анатолика выйдет какой-нибудь ворюга, бандюга или что-то подобное. А то, что у него мечта за пазухой, любовь – об этом даже речи не могло быть. Ну, тут, конечно, Анатолик сам виноват. Сам на себя написал он такую характеристику – давно уж написал, ещё с отрочества. Причём писал не с кондачка, а вполне сознательно.
      В отрочестве судьба его столкнула с уркаганами, с которыми он курил в подворотнях и на чердаках, где они ловили голубей, чтобы открутить им головы, ощипать да сварить – жрать хотелось до одури. И вот тогда, после сытного обеда «по закону Архимеда» уркаганы дремали в зарослях возле реки. А тот, что главный был у них – тот был всегда начеку. И вот какой совет он дал тогда парнишке: «Тебя ударили, а ты ударь ещё сильней! С тобою нагло говорят, а ты – ещё наглей!» Простая наука. Элементарная даже. Однако сколько раз она выручала Толю Перекатова, когда он доказывал своё место под солнцем – сначала в детдоме, потом на пароме, потом на поездах, на кораблях. Да, он сам добыл себе эту худую славу. А что поделаешь? Такая жизнь.
       В глубине его души ещё теплилась надежда и вера в то, что он однажды сможет рассказать и доказать Дарине, что он – совсем другой. Он добрый, нежный, из него даже можно верёвки вить – бельё после стирки развешивать. Но как только он пытался всерьёз поговорить с  Дариной – он как будто лбом стучался с глухую холодную стену. И  эта безответная любовь,  недосягаемая эта мечта  странным образом вдохновляли, «подпитывали» бродягу Перекатова. В последние годы пристрастившийся читать серьёзные книги  – в основном на пароходах,  которые по месяцам болтались в море – он говорил себе: «Ничего! Рано или поздно я к ней приплыву или капитаном Грэем или Дорианом Грэем!»
      А ещё он думал про своего детдомовского друга Радика Мухаммедова.
     «Дружба дружбой, - думал он, - но то, что Муха сделал  – прощать нельзя!»
 
                2            

       Конечно, это было чистое безумие – то, что он задумал, но безумие именно чистое, в противовес тому грязному, что   безумствует вокруг да около.
       Перекати-Толя приехал в город, не без труда, но всё-таки  нашёл Мухаммедова на городской квартире у той мухоловки, у которой Муха жил последнее время. 
        Муха был немало изумлён, когда дверь на цепочке приоткрыл на звонок.  Узкие, агатово-сизые глаза азиата на несколько мгновений стали широкими – длинный, чёрный шнурок бровей «узелком завязался» на переносице.
        -Ты? – растерянно моргая, Муха не снимал цепочку. – Тебе чего?..
         В руках у Перекатова был чёрный чемоданчик.
        -Передать попросили, – небрежно ответил он, приподняв поклажу.
        -Кто? – Муха не поверил. – Что там такое?
         Анатолик усмехнулся, поиграв желваками.
        -Мы так и будем беседовать…  при ясной луне?
         Мухаммедов с явной неохотой отстегнул цепочку и тут же понял, что напрасно это сделал.  Незваный гость прямо  с порога треснул по физиономии друга  – теперь уже бывшего. Муха, взмахнув руками, пролетел через прихожую – упал, ударившись затылком о стену, оклеенную  цветными обоями. Металлическая вешалка, оборвавшись, загремела на полу – летний плащ и зонтик упали под ноги.
       Смуглое скуластое лица Мухаммедова побелело. Раздувая ноздри приплюснутого носа, Муха метнулся на кухню. Хлопнула дверца шкафа, зазвенел попутно разбившийся стакан или тарелка и Муха  выскочил оттуда – нож блеснул в руке.
       -Я тебя, суку, на бешбармак!..- зарычал он и вдруг остановился.
       Руки гостя тоже были не пустыми.
       Перекати-Толя медленно – со зловещим скрежетом – передёрнул затвор пистолета.
       - Бешбармак отменяется, - тихо сказал он.- Джигит! Брось нож на пол и отойди. Сядь на диван.  Ты слышишь, цокотуха? Я не шучу. Я дырку  в тебе сделаю.
       Посмотрев на часы, Мухаммедов неожиданно подчинился; бросив нож под диван, он  уселся в классическую казахскую позу – кривые ноги под собой скрестил.
       - Что тебе надо? – спросил, потрогав ушибленную скулу.- Ты что, с перепою?
       - Я абсолютно трезвый, Муха.
       -Так в чём же дело? Ты что взбесился?
       Перекатов мельком осмотрел городскую квартиру. Не сказать, чтобы жильё было богатое, но и не бедное – не сравнить с тем сиротским уютом, который был у Мухи, когда он жил с Дариной. В книжном шкафу стояла фотография женщины, распустившей волосы по грудь. Немножко узкоглазая, улыбчивая; в общем-то, красивая бабёнка, но Перекатов почему-то подумал, что она – чуть красивее бабы яги.
        -Неплохо окопался! - Глядя под ноги, Анатолик чуть не сплюнул на ковёр с какими-то казахскими узорами.
        -Не жалуюсь, - хмуро ответил Мухаммедов и  опять посмотрел на фигуристые настенные часы, висящие над столом.
        -Мы кого-то ждём? Не так ли? -  догадался Анатолик.
       -Жена сейчас должна придти.
       -Же-на? – Перекати-Толя по слогам растянул это слово и, приподняв пистолет, стволом почесал переносицу.- Ах, да! Я позабыл! Ты ведь у нас – бай. Не так ли? А может, султан? Падишах! Ты ведь имеешь право на гарем. Сам аллах тебе велел…
        -Что ты болтаешь? – Муха ноги на пол опустил.- Зачем ты пришёл? Говори скорей и убирайся.
       -Нет, голубь сизокрылый, нет. - Перекатов зловеще улыбнулся.- Мы уйдём отсюда вместе.
       -Никуда я не пойду.
       -Пойдёшь. Если, конечно, ты мужик.
        Последняя фраза, похоже, зацепила Муху за живое. Да и время поджимало – некогда было трепаться.
      -Хорошо.-  Он резко встал, поясок халата развязал.- Я только оденусь.
      -Одевайся, только без фокусов. А то мне придётся… - Перекатов дунул в дудочку ствола. - Ну, ты сам понимаешь.
       Через несколько минут они вышли из подъезда, возле которого стояло такси.
      -Ну, и что дальше? – Муха оглянулся.- Куда?
      -В карету! – Перекати-Толя глазами показал на легковушку. – Нас  тут заждались.
       -Слушай… - Муха нахмурился. – Что ты задумал? Куда мы…
       -Залезай! - Анатолик подтолкнул его.-  И сиди там, не мыркай. Я сказал, что мы поедем на пикник, на бешбармак. Я ведь правильно сказал? Мы сейчас барашка прихватим по пути.
       -Козла! - многозначительно сказал Мухаммедов.
       -Нет. - Анатолик зверски улыбнулся. - Козла я уже прихватил. Залезай.
       У Радика была крамольная мыслишка: звездануть по лбу придурка этого и рвануть по гаревой дорожке, начинавшейся от подъезда  –  у него по физкультуре были самые хорошие результаты, несмотря на то, что ноги  самые кривые. Муха даже напрягся уже, приготовился врезать, но в эту минуту из-за угла пятиэтажки показалась женщина – та самая, которую Мухаммедов назвал женой. И  ничего другого ему не оставалось, как только поскорее юркнуть в полусумрачное, куревом пропахшее такси.
         Машина тронулась. Водитель, похоже, заранее был предупреждён о маршруте – молча погнал по прямому проспекту, единственному, который в этом городе мог смело претендовать на звание проспекта; все остальные были скромным подобием таковых. За окном мелькали серые пятиэтажки, тополя толпились на обочинах. Красная туша трамвая, похожая на ободранного дикого кабана, зловеще скрежетала на поворотном рельсовом круге. Покинув проспект, легковушка покрутилась по пыльным переулкам и выскочила к длинному железнодорожному мосту  – в кабину ворвались завихрения свежего ветра, пахнущего рекой.
      За городом, куда они стремились, предвечернее солнце уже наклонилось над голубоватыми далёкими холмами, взволнованно застывшими по горизонту. Гравийная дорога зашуршала под колёсами – камешки пощёлкали по жестяному брюху. Потом гравийка оборвалась – пыль широким хвостом распушилась,  лениво разрастаясь в тихом воздухе, чуть золотясь в предвечернем негреющем свете.
     Свернули в ложбину, спугнув перепёлку, сидящую на краю пшеничного, васильками засорившегося поля. Проехали ещё немного и остановились. Водитель вопросительно – и с некоторым недоумением – посмотрел на Перекатова.
      -Правильно?
      Анатолик молча – утвердительно – тряхнул головой, затем порылся в пазухе, сунул водителю деньги и попросил подождать минут десять-пятнадцать. После этого Перекатов твёрдою рукой взял чёрный чемоданчик и вышел вместе с Мухой.
     -А спички-то хоть есть? –  неожиданно громко, так, чтобы слышал водитель, спросил Анатолик.-   А то как же мы будем костерок разводить? Бешбармак смолить…
       -Дурдом!  - шагая следом, Радик сплюнул. – Ты можешь, наконец-то, объяснить, что происходит?
      -Скоро, скоро, Муха. Успокойся.
      Деревья за спиной сомкнулись – машина пропала из виду. Мухаммедов замедлил шаги. Остановился. Узкие глаза его на несколько  мгновений округлились.
      -Ты что? Решил убить меня?
       Анатолик резко повернулся.
      -А  что, я похож на подонка? – спросил сквозь зубы.      
      -Нет. - Муха сплюнул под ноги. - Ты похож на того, которому надо лечиться.
     -А кто его знает… - туманно сказал Перекатов. - Может быть, ты выступишь в качестве доктора. Вылечишь. Свинцовою примочкой. Ну, пошли, чего ты рот разинул?
      Поляна была у реки. Пышная трава, не знавшая косы, никем не мятая, шевелилась под ветром, словно бежала к обрыву – не могла убежать. Колокольчики, цикорий, журавельник – цветы виднелись точками и строчками. Дикие кусты смородины шептались под ветерком, щетинился шиповник. Посредине поляны стояла берёза, по картинному стройная, снежно-серебристая, точно свежевыбеленная. Из-под берёзы, когда стали подходить, выпорхнула птица, похожая на степного седого луня.   Печально пискнув, птица выкинула крылья на всю длину и в мановенье ока упала под обрыв – свежие потоки ветра подхватили  пернатый крестик, стремительно и косо потянули куда-то в пойму, на противоположный берег.
       Остановившись около берёзы, Перекати-Толя присел на корточки, шаловливо щёлкнул двумя замками – открыл свой  таинственный чемоданчик и пододвинул к башмакам кривоногого Радика.
      -Выбирай!
       В чемоданчике лежало два пистолета, мерцающих старой, потёртой  воронёной сталью.
      -Не понял…  - Мухаммедов даже попятился, округляя  глаза.- Это что?.. Зачем?..
      -Это, Муха, называется – дуэль.
     -Чего-о? – длинный чёрный шнурок бровей переломился над переносицей азиата.- Дуель?
      -Ты оглох?
      -А ты? - Мухаммедов перешёл на крик.- Ты что, дурацких книжек начитался? Мамка твоя в библиотеке…
      -Заткнись! - Перекатов снова ногой пододвинул к нему чемоданчик.- Выбирай!
     -Что выбирать? Кого?
     -Оружие. Судьбу ты уже выбрал.
      Спрятав руки за спину, Радик покачал смолистой головой.
      -Я  знал, что ты дурной, но чтоб настолько…
     -Выбирай, тебе сказано.   Хватит базарить.    
     -Я ничего не буду выбирать!
     -Будешь.
     -Нет, не буду. На черта мне сдался этот кокпар?
     -Кто? – Анатолик прищурился.- Кто тебе сдался?
     Мухаммедов хотел объяснить, что такое кокпар: у казахов так называется    борьба конных всадников за тушу козла – козлодрание, короче говоря. Но сгоряча Муха толком не смог объяснить.
      -Я не хочу из-за этой козы… - громко начал он и тут же замолчал, бледнея.
      Перекатов плюнул ему в рожу.
      - Ты только с бабами смелый? Я тебя правильно понял, джигит?
     -Да пошёл ты!.. - Разъярённый Радик коротко, но сильно треснул ему в челюсть.  Отлетевши на траву под берёзой, Анатолик встряхнул головой, медленно провёл рукою по губам – полоску жаркой крови заметил на ладошке.
     -Ну, вот, - сказал он, странно веселея, - уже кое-что…
     -Слушай ты, придурок! – Муха, всё больше бледнея, присел на корточки возле него. - Что ты хочешь?  Чтобы я с тобой стрелялся?
     -А ты догадливый…
     -А ты – тупой. Если ты решил меня убить – убей. Но я стрелять не буду.
      -Почему?
      -Мне потом из-за  тебя в тюряге париться не охота. 
       -А если я тебе сейчас хозяйство отстрелю? Тебя такой расклад устроит? Нет? Ну, значит, выбирай… - Анатолик поднялся, глазами показал на чемоданчик.- Там два одинаковых ствола. В каждом стволе – по одному патрону. Выбирай, только скорей, а то солнце уходит…
        -Ну, допустим, я выберу. Да? - Радик поцарапал горбинку на носу.- И что потом? Кто первый?
        -Первым стреляет орёл.
        -Это кто? Ты, что ли?
        -Ну, зачем? Если хочешь – ты будешь «орёл», я буду «решка».  - Анатолик вытащил монету из кармана.- Подбросим, поймаем – и всё решено.
       -Как у тебя всё просто.
       -Примерно так же, как у тебя. Настрогал двоих и дёру… Да ещё и руки распустил…
        Смуглые щёки Радика  пробил румянец.
       -Это моё личное дело. И ты сюда не лезь.
       -Нет, не твоё! – Перекатов зубами скрипнул.- Ты прекрасно знаешь, как я относился и отношусь к Дарине. И ты от меня просто так теперь не отвертишься. Козёл. Ишь ты, какой шустрый. Уже успел жену себе подцепить… Какую-то козлуху узкоглазую…
       Мухаммедов, разозлившись, руку сунул в чёрный чемоданчик.
       -Надоел ты мне, падла! - Радик с неожиданным умением и сноровкой передёрнул затвор. - Я тебя уделаю безо всякой дуели…
       -И об этом я тоже подумал, - спокойно сказал Перекатов, вынимая из кармана два патрона. - Видишь?
       Они помолчали. Стрекоза застрекотала возле берёзы. Где-то в пойме, вдалеке кукушка голос подала – и замолчала.
      -Значит, ты меня дома пугал пустой погремушкой? – растерянно спросил Мухаммедов.
      -Выходит, что так.- Анатолик усмехнулся.- Да ты особо не переживай. Это вполне нормальная реакция на оружие.
      -Ладно! - Муха ещё больше разозлился. - Где твоя тенге? Бросай! 
        Перекатов показал ему серебрушку, лежащую на  ладони – рядом с капелькой уже засохшей крови.
        -Если хочешь – можешь сам подбросить.
       -Мне без разницы, - ответил Радик и тут же спохватился.- Нет! Давай бросать мою тенге!
       -Твою? – Перекатов пожал плечами.- Ну, давай. Мне тоже без разницы.
       Суетливо расстегнув рубаху на груди, Мухаммедов снял тонкий ошейник – шелковый гайтан, на котором болталась казахская старинная монета: два всадника скакали на лошадях, а под ними серебром горело странное словечко «Кыз Куу».
      -Вот, - несколько даже угодливо сказал Радик, обрывая гайтан, чтобы удобнее было подбрасывать. – Давай вот эту…
       -Храни меня, мой талисман… - пробормотал Перекатов.- Та самая, что ли?  Детдомовская?
      -Та самая! Бросай! – в Голосе Мухи вдруг появилась командирская нотка.- Твоя – вот эта сторона. Моя – вот эта. Понял?
      -Понял, не дурак. - Перекатов задумчиво посмотрел на монету, где парень с девушкой играли в догонялки; парень должен был догнать, поцеловать, а если не догонит, будет побит кнутом. - Ладно, Муха. Всё, договорились.
         Подброшенная монета сверкнула в лучах заходящего солнца и как-то очень медленно – словно сквозь толщу воды – стала возвращаться на поляну. Длинная и тонкая травинка, по которой щёлкнула тенге, переломилась пополам – изумрудный сок стал проступать.
       -Ну и что там? Кто? – вытягивая шею, хрипловато спросил Мухаммедов.
       Анатолик осторожно – как по минному полю – подошёл, наклонился.
        -Ты! - сказал он тихо. - Везёт сволочам.
        Привставая на цыпочки, Радик тоже осторожно подошёл, посмотрел на монету. Чёрно-азиатские глаза его с хитроватым вырезом полыхнули каким-то злорадным и хитромудрым огнём.
        -Слава аллаху…- пробормотал он, поднимая тенге. - Только у меня одно условие.
        -Какое?
        -Мы встаём над обрывом реки.
        -Зачем? - Анатолик на мгновение прищурился.- А-а! Ну, понятно. Пошли.
       -Пошли-то пошли, а патрон?
       -Ах, да… забыл…
       -Очки, что ль, заиграло? Ну, что ты встал? Вперёд!
        Командирская нотка, минутами раньше появившаяся в голосе Радика, звенела все сильнее и всё уверенней. И в этом было что-то подозрительное, потому что нотка появилась ещё до того, как монету подбросили. На несколько секунд остановившись, Перекатов зажмурился, вспоминая, как Муха  начал вдруг суетиться со своей казахскою тенге и вспоминая медленный полёт монеты в воздухе. Скорей всего, старинная монета потеряла центровку после того, как её  просверлили, сделав дырочку для гайтана – монета падала теперь на одну и ту же сторону, как ни подбрасывай. Предположение это можно было бы проверить, но…
      -Муха! - подавая патрон, Перекатов нервно хохотнул.- А ты молодец!
     -В каком это смысле?
     -В том смысле, что джигит. Самый настоящий. Без подмесу. Я вот вызвал тебя на дуэль, а ты даже и глазом не моргнул…
    -Слушай! - Муха скривился.- Ты вроде как передумал? 
    -Извини. - Перекатов одёрнул себя. - Заболтался.
     Они походили вдоль берега, потоптались по сочной траве, по цветам. Нашли местечко, которое устроило обоих. Отмерили шагами – сколько надо. Постояли спиною друг к другу – и потихоньку стали расходиться.
     Безоглядно смелыми бывают лишь идиоты.
      Обмирая около обрыва, Перекати-Толя посмотрел на пойму, такую широкую, такую далёкую, что не было никакой возможности разглядеть её, особенно теперь, когда солнце, будто бы ржавея от воды, стояло уже  на самой последней закатной черте. Облизнув пересохшие губы, Анатолик с трудом себя заставил оторвать глаза   от поймы и посмотреть туда, где медленно, медленно – точно пудовая гиря! – в руке у бывшего детдомовского друга поднимался пистолет, мерцающий холодным, равнодушным рылом.               
 
                3         

     Как только он ни старался припомнить позднее – толком ничего не мог припомнить. Он даже выстрела услышать не успел, только увидел огненный  цветок, полыхнувший  перед стволом, и тут же почувствовал, как его рванули за плечо и он, стоящий спиною к солнцу, оказался вдруг лицом к нему, страшно слепящему и словно бы кипящему червонно-кровавым потоком. И этот кипящий поток накрыл его с головой…
      Перекатов потерял сознание и пришёл в себя только под утро, находясь в какой-то больничной, миниатюрной палате, похожей на белую могилу – метра два до потолка и в ширину не более полуметра. За дверью палаты  кто-то  приглушенно переговаривался по поводу гнойной и анаэробной инфекции – это грозило ему, Перекатову, так он понял и снова провалился в пучину мягкого сна, успев подумать напоследок:  «Надо же, ни черта не помню! Говорят, что крови много потерял!»
     Через несколько часов Анатолик опять вынырнул из пучины болезненного сна – как будто бурый сом из-под коряги. Бурый от бинтов, на которых засохла кровь. В палате было тихо, за дверью тоже. Перекатов поднялся, ощущая головокружение. Правое плечо, а верней, предплечье, развороченное пулей, заныло и даже бурые бинты как будто посвежели – кровь проступила.
      Опустивши ноги на пол, моряк увидел судно и горько усмехнулся; как бы ни был велик и могуч русский язык, а всё-таки он не обходится без таких вот печальных и в то же время комических каламбуров. «У меня теперь есть персональное судно! - подумал Перекатов.-  Теперь я капитан!»
       Собираясь улыбнуться – хотя бы через силу – Анатолик нахмурился, думая о том, что он этим судном ни разу ещё не воспользовался. А сколько времени прошло? Так, значит, кто-то помогал капитану с этим судном управляться? Кто? Ладно, если пожилая санитарка, звать Тамарка. А если молоденькая? 
     Он вышел из палаты – и обомлел, обнаружив себя не в больнице, а в той самой квартире, откуда они с Мухой вчера или позавчера ушли, а потом уехали стреляться.
     Изумление оказалось настолько велико, что Перекатов на время забыл о ранении. Он торопливо обошёл тихие комнаты – никого. Везде было чистенько, прибрано. Слабый солнечный свет проникал сквозь неплотные зеленоватые шторы – освещал столовые приборы, стоящие за стеклом высокого шкафа, цветом своим претендующего на морёный дуб. За шкафом Анатолик обнаружил нечто похожее на чемоданчик скорой медицинской помощи; там находился нашатырный спирт, пинцет, небольшие ножницы; три одноразовых шприца, стерильные иглы и какие-то ампулы-патроны,  среди которых были патроны с морфием. Посмотревши на фотографию хозяйки дома, Перекатов подумал: «Медсестра она, что ли? А может, врачиха? Во всяком случае, не санитарка. А ведь это она помогала капитану с судном… Или Муха?.. Кошмар!..»
       Боль вернулась к нему и заставила застонать, зубами заскрипеть. Рискуя занести инфекцию, но, только вскользь подумавши об этом, Анатолик решительно взял одноразовый шприц, зубами помог себе разорвать упаковку. Обломил прозрачный патрончик с морфием.
      После укола он удивился тому, как неприятно действует  лекарство – тошнота и сильное  головокружение. «И что хорошего они находят в этом?» - подумал Перекатов о тех, кого он знал как больших любителей «ширнуться», но не знал о том, что первое введение наркотика всегда неприятное. Однако боль прошла, и он блаженно крякнул:
       -О-о-о! Вот это да…
       Правое предплечье, развороченное пулей, только что  представлялось ему предплечьем инвалида, предплечьем калеки   – хоть на паперть ступай, вымаливай милостыню. А после укола он осознал, что не так уж страшен чёрт, как  его малюют. И вообще…
       -Какие проблемы, ребята? - спросил он, блестящими глазами глядя по сторонам.
        Заглянувши на кухню, Анатолик увидел гладильную доску, на которой лежали его брюки и рубаха; они были постираны,   поглажены, а рубаха,  продырявленная на правом предплечье, даже была  заботливо заштопана.
    -Вот зараза какая! - восхищённо сказал Перекатов, прищёлкнув языком. - И везёт же этому козлу на таких бабёнок!
      Зазвонил телефон, заставляя вздрогнуть – он сначала подумал, что в дверь позвонили. Понимая, что надо спешить, чтобы разминуться со своими врагами-спасителями, Перекатов засуетился. Проверил карманы.       Деньжата, которыми он обладал, были на месте. Сгоряча он ловко и без промедления просунул забинтованное  предплечье в заштопанный рукав.  Штаны со стрелками надел.
      -Это вы меня в гроб наряжали, наверно? Собаки! - весело сказал он, стоя около трельяжа. – А вот хрен вам! Не дождётесь!
      Постояв на пороге, Перекатов вернулся и, ничтоже сумнясь, прихватил с собой одноразовые шприцы, стерильные иглы и все патрончики-ампулы с морфием – самым сильным наркотиком.

                4
               
      В Буранихе, куда он под вечер добрался на попутных машинах, Анатолик отыскал знакомого врача – домой к нему пришёл.  Перевязался, проконсультировался. Ранение – по словам врача –  было не страшное. Пуля откусила кусок мяса – кровавый шов тянулся по предплечью.
     -Да и чёрт с ним, с тем куском! – Перекати-Толя  приободрился.- Лишь бы кости были целы, мясо нарастёт!
     -Нарастёт, - согласился врач.- А кто тебя заштопал? Профессионал какой-то, сразу видно.
     -Склифосовский штопал, - с ухмылкой сказал  Анатолик.- А помогал Станиславский.
      Поблагодаривши врача за перевязку, он пришёл к паромной переправе. Покурил, сидя на старых сплавных деревьях, много лет назад пришвартовавшихся к берегу, ошкуренных ветрами, дублёных морозами и теперь похожими на кости какого-то доисторического животного, во время оно обитавшего на этих берегах.
      Заскрипел заржавленный паромный трос – тяжёлая туша парома стукнулась мордой в причальные брёвна, увешанные автомобильными шинами для амортизации. На берегу засуетились, гомоня. На паром заехало штук пять машин из города – Анатолик никого из мужиков не знал, и это обстоятельство обрадовало; не хотелось  бодрячка изображать перед кем-нибудь. Он подошёл к паромщику, прикурил от  его махорочной цигарки и подумал: «Не забыть бы про окурок, не выбросить бы в реку, а то дело до драки дойдёт! А мне это теперь и даром не сдалось бы!»
         Игнатка Совестим, приземистый паромщик, похожий на стареющего ребёнка, был немой от рождения и с небольшими своими причудами. Людям, находящимся на пароме – никому и никогда! – Игнатка не позволял  плюнуть в реку или бросить мусор. Народ окрестных сёл и деревень знал уже этот закон – не противился. А если кто забыл, или кто-то новенький, не знающий, объявлялся на пароме и начинал вести себя «противозаконно» – до драки дело доходило, до того, что Игнатка, с виду маленький, тщедушный, мог сграбастать хама и выкинуть за борт. Немой Игнатка на этой переправе батрачил уже лет десять, двенадцать, если не больше. И это обстоятельство – Игнаткина немота, иногда раздражавшая Перекатова, желавшего поболтать языком –  теперь так неожиданно обрадовало. 
     Хорошо это всё-таки – помолчать с хорошим человеком. Чему-то улыбаясь, Анатолик с большим удовольствием постоял возле паромщика, покурил вместе с ним. Совестим, обросший маленькой и жидкой бородёнкой, похожей на сухие водоросли, был очень  серьёзен, как будто правил не паромом, сколоченным из бревён и досок, изрядно уже сопревших – огромный пароход доверен был Совестиму, пароход, наполненный драгоценным грузом. Глаза Игнатки – большие, грустные, красноречивые – это, конечно, глаза философа или глаза поэта. Если, например, народу не было на берегу или паром сломался – изредка случалось и такое – Совестим целыми часами мог смотреть на воду, на дальний берег, на лодки, проплывающие мимо, на осеннюю листву, краснопёрым косяком уходящую вниз по реке. Человеку с такими вот бездонными, чистыми глазами нельзя не позавидовать, потому как это – счастливый человек.
 
                5             
 
       Крестовый дом возле реки, рябина в палисаднике. Тут проживала «сенокосная вдова» Колдоунова. Жила она по-прежнему одна. Перекатов это знал и потому  явился – в гости напросился.
       -Приставать не буду! - остановившись перед крыльцом, пообещал он. - Честное пионерское!
       -Заходи, приставала, - с легкой приятной картавинкой пригласила Катерина-Картелина. - Что с рукой-то? Теперь тебе, однако, не до приставаний.
       -Нормалёк. - Он скромно опустил глаза.- Там-то у меня всё целое…
       -Не болтай. - Картелина грустно улыбнулась.- Проходи. Присаживайся.
        -А дочка? - тихо спросил он, постояв на пороге.- Дома? Или где?
        -Увезла я дочку. Только что вернулась. Пускай маленечко у бабки отдохнёт. Ну, проходи. Где нарвался-то?
       -Места надо знать. – Приободрившись, Анатолик сел за стол.- На охоте, бляха-муха, угостили.
        -Это как же так? - Картелина охнула, рот ладошкой прикрыла.- А ведь могли бы…
        -Запросто! – Подхватил Анатолик и пристукнул поллитровкой по столу.-  Закусить найдётся?
        Хозяйка стала танцевать вокруг плиты, а если точней – вокруг плитки. Перекатов смотрел на её аппетитные телеса, выпирающие из-под халатика,  и грешным делом думал, что придётся нарушить честное пионерское слово.
        -У меня есть хорошие травы, - говорила сенокосная вдова. - Кровоостанавливающие. Надо промыть, перевязать.
        -Да только что промыли и перевязали, не волнуйся.
        -Вот угораздило! – вздохнула Картелина.- Куда вас понесло?  На уток, что ли?
        Он посмотрел куда-то под кровать:
        -Была одна утка, - угрюмо сказал. - И та медицинская.
        -Какая? - Картелина не расслышала из-за того, что масло зашипело на горячей сковороде.
         Поглядев на сковородку, он заметил:
        -Ты погоди, не торопись картошку высыпать.
        -Почему? – Картелина вскинула глаза.
        -Надо высыпать, когда жир или масло разогреются до лёгкого дымка – картоха должна зашкворчать.
        -Ой, держите меня!  - Хозяйка засмеялась, качая  головой, где блестела какая-то дешевая заколка.- Хорошо, что ты не муж…
        -Не знаю. Может, плохо. А ты пошла бы за меня?
        -Конечно. Хотя бы для того, чтоб ты картошку жарить научил.
       Анатолик снова посмотрел на соблазнительное тело, играющее под халатиком. «Я тебя сегодня как вот эту картошку, - он скрипнул зубами, - буду жарить  до хрустящей корочки…»
       -Ну, и что там? - продолжила хозяйка.- На охоте-то?
       -На какой охоте? А-а! - вспомнил он своё вранье.- Да там такое дело… Короче, мы с одним козлом из города поехали на уток…   Приехали и встали по местам – по разным сторонам поляны… Короче, тот козёл как долбанул…
       -О господи! - Картелина даже перекрестилась и чёрные её, огромные глазищи сделались ещё огромней.
      -Да ничего, всё хорошо, что хорошо кончается, - заверил Анатолик, барабаня по столу крепкими пальцами и с необычайной быстротой произнося скороговорку: - У попа была собака, он её любил, она съела кусок мяса, он её убил!
        Картелина подошла к нему, погладила золотисто-ржавую кудрявую солому на макушке, на висках.
         -Ой, Толя, Толя! Миленький ты мой! – Она вздохнула.  - Сложишь ты когда-нибудь головушку свою!
         -От этого никто не застрахован, - спокойно согласился  Анатолик и показал глазами на кровать. - Ты вот постелешь мне, так я с великим удовольствием голову сложу на чистую подушку с петухами. Вон какая вышивка у тебя весёлая.
        -Заметил? - Она улыбнулась, польщенная.
        -Ну, так ещё бы! Эти петухи твои, они ведь как живые и по утрам, наверно, кричат кукареку.
         Картелина постелила на двоих – истосковалась по мужицкой ласке, по грубоватой, нескладной сказке, которую мог наплести Анатолик; она его любила и не то, чтобы ждала, а просто не хотела ходить по рукам здешних, поселковых  мужланов, не умеющих три слова сказать без матерка.
        Закат за островами догорел – цыганской широкой шалью уплыл по реке. Под окном в  палисаднике рябину не несколько минут охватило как будто осенним жаром – покраснели гроздья, пожелтели узкие продолговатые листья, мелко рябившие на ветерке. На остриё штакетника сел воробей, всем телом покрутился, поглядывая по сторонам – нет ли опасности? – и залетел под рассохшийся, белой краской когда-то покрашенный, а теперь сильно облупившийся карниз, где было у него старое гнездо, из которого нитками свесились поблекшие травинки.      
        Ночью долго не спали. Блаженно и устало улыбаясь чему-то, Картелина лежала, смотрела в окно, где мигала серебряным оком далёкая звёздочка. Зацелованная до одури, измятая одной рукой – не хуже чем двумя! – Картелина ощущала себя самой счастливой женщиной на свете.
       -Оставался бы ты, Анатолик, да жил, - вслух подумала она. - Сколько можно мотаться?
       -Останусь, - не сразу откликнулся он. - Как только якорь отольют и мне подарят.
       -Что за якорь?
       -Ну, тот, который нужен для семейной жизни.
       Она усмехнулась, теряя безоблачный, тихий настрой.
       -И что это за якорь?
       -Да ладно, Картелина, это я так, болтаю… - Он прижал к себе голову женщины, волос понюхал.- Покосом пахнет. Помнишь?
        -Ну, неужели… - Она вздохнула.-  С тех пор ни на кого и не гляжу.
        -Ой! Правда, что ли?
        -Правда, Толя.  Истинная правда.
        Помолчали.    
       -Ну, тогда я вам сочувствую, мадам.
      -Дурачок, мне завидовать надо. – Картелина тихонько засмеялась в темноту. – Вот они и завидуют.
        -Кто?
       -Бабы наши.
       Он приподнялся, закурил, попутно осветив женское лицо с золотисто-влажными сияющими глазами.
       -А ты что, рассказывала им про наши… про наши сенокосные дела?
       -Нет. Зачем? И так же видно.
       -Как это – так?
       -По глазам. Влюблённую бабу завсегда по глазам различишь.
      Через минуту-другую выбросив окурок в приоткрытое окно, Перекатов  поднялся. Зубы в тишине заскорготали. Здоровой рукой прижимая больное предплечье, он прошёлся по горнице, стараясь не наступать на ту половицу, которая противно поскрипывала.
      Неожиданно врубивши свет, Перекатов остановился  около кровати, хрипловато спросил:
      -Ты уколы можешь делать?
       Поднимаясь, Картелина сморщилась от яркой лампочки, голые ноги свесила на пол. Короткие чёрные волосы вороным крылом прикрыли щеку, слегка примятую на подушке.
      -Уколы делать? А что? Болит?
      -Ясный перец! Ну, так сможешь? Нет?
      Она проморгалась. Поправила волосы.
       -А чем я тебе сделаю?
       -Да есть у меня кое-что. Я выпросил у доктора... на посошок… - Перекатов порылся в кармане штанов, лежащих на стуле. -  Вот, видишь? Всё тут есть. Стерильная иголка, одноразовый шприц…
        -А что это за ампула?
        -Морфий.
        Картелина помолчала, настороженно глядя на стекляшку, похожую на пулю, мерцающую электрическим отсветом.
        -А может, я травки тебе? Снимет боль… Можно шалфей заварить, подорожник…
       -Пускай быки совхозные траву твою…  - Анатолик выругался.-  Давай! Втыкай!
      Обломив головку стеклянной пули, Картелина вздохнула.
       -Смотри, не привыкни, я знала одного такого…
       -Второго не узнаешь. Ну, давай, голуба, шевелись, а то бела света не вижу! – Он хохотнул, превозмогая боль.-  Хотя какой тут белый свет, когда время – два ночи…
        Картелина положила ампулу на стол. Руки сполоснула в углу под умывальником.
        После укола он забылся. Блаженно улыбаясь, засыпая, пробормотал:   
         -Вот спасибо, голуба, уважила. Ох! Брошу  якорь у этого берега. Буду работать паромщиком.



                Глава шестая

                1

         Перекати-Толя тогда ещё не знал, что никакого якоря ни у какого берега не суждено ему бросить.  Он обречён был странствовать по свету, и причины этих странствий не зависели  от его желания и силы-воли – причины были скрыты  очень глубоко и так основательно, что никогда бы он до них не докопался,  даже если бы и захотел.  До самой смерти Перекатов будет верить в то, что он сам управляет своими  дорогами, а не наоборот – дороги постоянно управляют им. Если бы мать его была жива, она бы рассказала, что сынок её рождён в дороге и потому, наверно, до самой смерти будет, как вечный жид, скитаться по Земле.    
      Года через два, нахлебавшись разных впечатлений на разных дорогах,  Перекати-Толя вернулся при больших деньгах и, чтобы не спустить их все на ветер, надумал сделать крупную покупку.
       Он присмотрел себе избушку над обрывом – ту самую хоромину, где когда-то жила Даринка с мужем, а потом какое-то время куковала одна, а точней, с детворой.  Теперь Дарина переехала в соседний район; нашёлся парень всё-таки,  сумевший завоевать гордое сердце Дарины; снова оказалась замужем она и хотела даже подарить избушку Перекатову, только он наотрез отказался – купил.
       Бывший одноклассник Петюня Рябов, Рябчик, одним из первых пришедший в гости, недоумевал:
      -Ты же сказал, что денег куры не клюют? Зачем же ты купил эту избушку на курьих ножках?
       -За тем, что она ходит. Понимаешь? Все другие торчат на месте, а эта – ходит.
     -Чудной ты, Анатолик.
     -Да всё прекрасно, Рябчик. Сейчас мы сходим в лавку и обмоем это хорошее дело. У Перекатова свой дом! Вот ни хрена себе! Смотрю – глазам не верю!.. Давай-ка мы с тобою вот как сделаем. Я в магазин, а ты парней сюда скирдуй. Друганов моих, своих… Надо же отметить.
     Так они и сделали. Рябчик пошёл «скирдовать», а Перекатов ещё немного потоптался во дворе, походил вокруг избушки. Старая, конечно, того и гляди, чтоб не рассыпалась под нажимом ветра, дождя или снега. Но одна только мысль, что в этой избушке бродят   светлые тени и образы милой Дарины – это его приводило в состояние ребячьего восторга и умиления. И это – твёрдо знал он – дорогого стоит. И никакому Рябчику со своими куриными мозгами никогда не понять причудливой прихоти Перекатова.

                2

     В магазине встретила его крупная тётя, толстощёкая, хмуробровая, в белом, а точнее, в сереньком  застиранном халате и в таком же сереньком, потасканном  берете. Анатолику, повидавшему прилавки в магазинах за границей, диковато было видеть всё вот это, родное до боли. Колбаса и гирлянды сосисок висели на железных крючьях, вбитых прямо в стену. Двухпудовый окорок «Тамбовский», так называемый окорок со слезой, болтался как висельник, на железном крючке, забитом в потолок. «Домашние» котлеты, щедро посыпанные опилками сухарей, как многочисленные братскими могилки, виднелись на деревянном поддоне. За  стеклянной витриной – огромными брикетами во весь эмалированный поднос – громоздились желтовато-белые айсберги сливочного масла, более вкусного,  и крестьянского, почти безвкусного; там было больше  пахты.
       Приступая к покупкам, Перекати-Толя поинтересовался:
     -Скажите, мадам, а вот этот окорок Тамбовский, он из тамбовского волка, однако?
     -Я тебе ни мадам, - проворчала продавщица.- А это ни никакой тебе ни волк. Это копчёная свиная нога.
      -Ну, хорошо, попробуем. Отрежьте мне грамм восемьсот или нет – килограмм. И вот этого сыру, как его? «Пошехонский»? И кто только такие чудесные названия даёт? – удивился Перекати-Толя, вспоминая «Пошехонскую старину» Салтыкова-Щедрина и захолустных, тупых пошехонцев.
        -А что, хороший сыр, - сказала продавщица. – Я пробовала.
       - И после этого вы стали такой пошехонской, приветливой тётенькой?
      -Чего? - Широким ножом отрезая от окорока, тётенька повернулась.- Много, что ли? Хватит? Посчитать?
     -Посчитайте, только мне можно со скидкой. Я – капитан дальнего плаванья. Это, во-первых. А во-вторых, я же оптом беру. Ваши аборигены за неделю столько не купят.
    -Перетолчешься, - неожиданно  весело и как-то по-свойски ответила продавщица.
    Анатолик не понял.
    -А зачем же грубить?
    -А затем, что надо глазёнки разувать!- продавщица хохотнула, показав прокуренные зубы.
       Присмотревшись, он с трудом узнал школьную девочку с соседней парты.
    -Глафирка? Гладышева? Ты?
    -Ну, наконец-то. - Толстощёкая баба вздохнула.- Разул глаза.
     Сердце его коротко, но больно, сжалось – горячей грустью, жалостью. Бог ты мой! Время, жизнь – что они делают с нами! Прилежная тихоня, премиленькая, скромная отличница, не терпевшая никакого пятнышка на белоснежном фартучке своём – в кого она теперь, в кого переродилась? Кто, когда и зачем подменил её тихие, кроткие светло-янтарные очи, взамен ей подсунув глазищи многоопытной стервозной бабы?  Откуда взялись эти хищные, крупные ноздри, по-звериному хватающие воздух? Куда подевался тот нежный, мило припухший бантик малиновых губ, на месте которого – цветком чертополоха – полыхает ярко подкрашенный рот, из которого только что выдернули папиросу?..
     Он развёл руками.
      -Глафирка! Мать! Ну, ты похорошела – не узнать!
      -Поэт, бляха-муха. Трепач. Ха-ха… А ты-то как? Рассказывай.
      Перескакивая с пятое на десятое, они поговорили про одноклассников. Погоревали о том, как быстро времечко летит – быстрее пули.  Загрузившись питьем и закусками, Перекати-Толя спросил:
     -Ты замужем?
      -Неоднократно,  - нехотя откликнулась Глафира.
      -А в настоящий момент? Холостячка?
      -А тебе-то что? Невесту ищешь? Ну, тогда ты, парень, «обшибся» дверью. - Гладышева, когда-то влюблённая в Анатолика, смотрела теперь на него – как на дырку в картине.
      -Глаша! Радость наша! - Он подмигнул.- А может, ты ещё разок попробуешь? С капитаном дальнего плаванья. А?
       -Ой, ой, ой! – Продавщица так скривилась, точно ей подсунули крупную фальшивую купюру.- Вот когда станешь капитаном, тогда и посмотрим.
       -Договорились. - Анатолик наклонился к ней, шепнул на ухо: - А морской бинокль у тебя имеется?
      -Зачем? – Глафира отстранилась от него.
      -Как это  – зачем?  А как же ты увидишь меня – капитана дальнего плаванья?
      -Иди, давай, трепач. Мне некогда. Нужно товар фасовать.
      -Ладно, фасуй. А после работы приходи. Я буду ждать.
      -Не дождёшься.
       -Жалко.- Он посмотрел на её необъятную грудь. – У тебя тут, Глафира, такая глаферма… и понапрасну простаивает.
       Сунув руку под прилавок, продавщица показала килограммовую слегка заржавелую гирьку.
       -У меня тут вот что простаивает.  Дать по мозгам?
      Глядя ей в глаза, Перекати-Толя улыбался.
      -А может, и мне показать, что у меня простаивает? 
      -Ну, не дурак ли?! – Продавщица гирьку бросила на пол и закурила. – Иди, мне, правда, некогда.      
      Задержавшись на пороге, Анатолик сказал:
      -Тебе, Глафира, надо мужа идеального. Знаешь, это кто такой?
      -Кто? - Продавщица пыхнула папиросным дымом.-  Будь другом, подскажи.
      -Идеальный муж – это слепой, глухой и капитан дальнего плаванья.   
       Не оценив анекдот, Гладышева молча покосилась на него. Златозубая улыбка Анатолика завораживала. Красивый был мужик, породистый. И чем больше его колотила судьба, тем красивее он становился – мужественней, точнее сказать. И вот эта мужественность – не показная,  даже как бы спрятанная – сильно импонировала женщинам. На него «западали», особенно в такое время, когда он был при деньгах. У него тогда был фонтан красноречия,  в котором купался он сам и все окружающие.
       Когда он был при деньгах – половина околотка ходили пьяными; гармошки  драли напополам,  песни орали, голые купались при луне; из ружья пострелять любили по бутылкам, по звёздам.  А сам Перекатов почти никогда не пьянел – конское здоровье было. И пьяных терпеть не мог – всех выгонял под утро. Спал часа два или три – вставал «как огурчик», аккуратно брился, белую помятую шляпу отряхивал, прикрывал золотисто-ржавую солому на голове, и начинал свой неспешный, традиционный «обход».

                3            

       Годам к тридцати трём, когда только-только присолило виски сединой, Перекатова все уже все звали по отчеству – Анатолий Филаретович. Правда, очень скоро какой-то сельский остроумник передёрнул это отчество и получилось нечто оригинальное – Кругосветыч.
      -Ну, а что? Неплохо, - говорил он за рюмкой. -  Надо будет в паспорте исправить.
       Жизнь села Островного  не стояла на месте всё это время. Люди строились, хозяйством обзаводились. Крепкие  дома шагали всё ближе к тайге, к реке. Гравийные дороги асфальтом оделись. Канавы не только засыпали, но даже и цветочки развели – клумбы разбили. На лавочках возле домов все чаще попадались  незнакомые люди.
     Одного такого «незнакомца» Перекати-Толя встретил  и словно бы заново познакомился.
       Это был старый, бывший бригадир Ефимий Толстоватых, «бугор» не по прозванию, а по сути своей – бугром возвышался на лавочке. Правда, этот «бугор» заметно уже притоптали годы и невзгоды. Ефимий здоровенный был когда-то, кряжистый, только и его раскряжевали – косые широкие плечи сутуло  сузились. Тёмно-бурое бревно бригадирской шеи усохло так, что шкура с этого бревна свисала широкими дряблыми лентами. Острый кадык сучком ходил под  кожей, грозя порвать её по ходу дела. Полуквадратный пенёк головы, когда-то густо облепленный белесоватыми мхами, был  почти голый, только три-четыре замшелых островка остались около ушей да на затылке.  Казанки его, когда-то казавшиеся еловыми тёмными шишками, посветлели и отшелушились – еловая кожа сползла,  истончилась, выказав голые косточки. Тёмно-багровая родинка, клещом вцепившаяся в кожу под левым глазом, полиняла, иссушилась на морозе, на ветрах – почти не заметно.  А глаза его,  с юности похожие на две  болотных мокрых ягодки с тёмно-сизым налетом, давно потеряли  удалую упругость и жизнерадостный блеск. Тайга все соки выжала из богатыря, из года в год боровшегося, как сам он говорил,  с кедрами и соснами на лесозаготовках. Лютыми зимами бригада готовила деревья к самосплаву – курганы кругляка воздвигались на берегах, как памятники русскому лесу. Памятники эти по весне свергали с пьедесталов. Бревна с диким грохотом валились в полноводную реку, дуром пёрли по извилистому руслу, хрипя и рыча, обдирая живую кожу  на порогах и перекатах. Бревна там и тут забивали гранитное горло в самых узких местах, поднимались дыбом, кувыркались и норовили,  как  говорил бригадир, пешком податься через перевалы, посуху дойти до устья, до города, где был деревоперерабатывающий комбинат. Работу свою бригадир Толстоватых любил –  мужицкое, грубое дело, с которым не всякий справится; тут нужна  богатырская  сила, молодецкая удаль. С годами и сила и удаль стали бригадиру изменять, и однажды бухнуло его бревном на сплаве, да так основательно –  мозги потрясло, и позвоночник едва не сломало. Толстоватых ушёл на пенсию. Жена у него к той поре померла – он другой бабёнкой обзавёлся, не представляя, как это он будет жить один; не привык.
       И вот с этим бывшим бригадиром Перекати-Толя   встретился около дома.
          -С добрым утром, Кругосветыч! – надтреснутым голосом поприветствовал Ефимий Ермолаевич, приподнимая старую, помятую фуражку.
          С трудом узнав состарившегося богатыря, Перекатов остановился, шляпу приподнял.
           -Бриг? Ты, что ли? Ну, здорово! Как житуха, Ермолаич? Нормалёк?
          -Да мы-то что?.. В навозе колупаемся.
          Анатолик улыбнулся.
          -Ну и как? Нашли?
          -Чего? Кого?
          -Жемчужное зерно в навозе.
          -Нашли, мать его! – Толстоватых сплюнул  под лавку. – Ты-то как, Кругосветыч? Где побывал, что повидал?
        -Где? – Перекатов усмехнулся, поправляя шляпу.- Тебе в рифму ответить? Или лучше – простой грешной прозой?
        Не очень понимая, что он буровит, Ефимий Ермолаевич тихонько  ответил:
         -Да попроще-то, наверно, лучше.
         -Ну, тогда слушай. – Анатолик сигаретку вынул, прикурил.- Был я в Сан-Франциско, например. В Париже. Праздник, который всегда с тобой –  он теперь и со мной. Ты меня понимаешь?
         -Тут без бутылки не разобрать. – Толстоватых поднялся.- Ну, пойдём, чего мы тут, как эти… как не родные.
        Наигранно-степенный Анатолий Кругосветыч переступил порог. Носом повёл, к чему-то принюхиваясь. Постоял, глядя вверх.
        -Потолок не давит по ночам?
        -И днём не давит, - заверил хозяин.- А почему он будет по ночам давить?
         -Подсознание у нас по ночам просыпается. Мы не случайно летаем ночами во сне.
         -Я не летаю.
         -Жалко, Бриг.
         -Почему?
         -Быстро как-то приземлился. Сел на мель. А где же семь футов под килем?
          - А где он – киль? - Хозяин пожал плечами, раздавленными работой на лесосеке. - Мы всю корабельную сосну в округе повалили.
         -Бригантины строите?
         -Чего?.. Нет, за границу… Туда теперь всё гонют, гонют…
         -А зачем?
         -А спроси начальство.
         -А вы тут что – рабы?
          Хозяин сделал вид, что не расслышал.
          -Грибы? Грибы ещё бывают. Не так, как раньше, но…  Да ты проходи, проходи. Разуваться не надо. Тут пока не мыто, баба захворала. -  Толстоватых поллитровку поставил посреди стола. – Ну, давай, Кругосветыч. За встречу.
         -И за прощание!
         -За какое прощание?
         -За прощание с твоей мечтой. Или ты её даже не помнишь?
         -Кого?
         -Мечту.
         -Какую?
         -Вот и потолкуй с тобой, обалдуем эдаким! - Гость хохотнул, сверкая золотом зубов, и резко опрокинул рюмку – точно вылил за воротник. - Хороша, зараза.
        -Сам гоню. Для себя так грех не постараться.
        -Сам?
         -Ну, конечно. Надоело казёнкой давиться. У нас тут один отравился… - Хозяин снова разлил по рюмкам. - Ну и как там, Кругосветыч? Расскажи. Поведай.
        Гость опрокинул в душеньку свою второй стопарь – скулы зацвели розовато-нежными разводами.   Закинув ногу на ногу, бриллиантово сверкая синими глазами, ненадолго просветлевшими, Перекатов принялся  вдохновенно и громко молоть  про заморские страны, про удивительные обычаи, порядки и привычки «белых и чёрных» народов.
        Пожилая хозяйка из кухни вышла и, не глядя на гостя, как-то быстро шмыгнула за дверь – очень быстро,  даже чересчур.
      Перекати-Толя мельком посмотрел на бабу – и сердце отчего-то больно дёрнулось; больно и в то же время сладко; Перекатову показалось, будто бы это…
       Но хозяин, хмелея, трещал возле уха – не давал сосредоточиться. 
        -Да, Кругосветыч! Это интересно – то, что ты говоришь. Интересно. А мы живём тут – ни черта не видим! Так я, мать, говорю? Или нет? – спросил он бабу, снова зашедшую в избу. – Мать! Ты что молчишь?
         -Так, так, отец.- Пожилая сутулая баба вздохнула,  вытирая нос тёмным,  застиранным передником. – Мы чо тут видим? Одни тока рыла свиные, да коровьи зады.
           -Человек – кузнец своих несчастий! - глубокомысленно изрёк Перекатов, приглядываясь к женщине.
          На несколько мгновений глаза их встретились, и Анатолик отчего-то стал краснеть, чего с ним давно не бывало.
       «Батюшки! - подумал он, смущённо опуская глаза.- Сенокосная вдова? Да неужели?»
         -Постой, постой! - Хозяин удивился, глядя на гостя, который неожиданно заегозил,  собирался уходить.- Да ты чего? Мы даже  поллитру ещё не удавили.
        -Некогда. - Перекатов, не глядя на хозяйку, направился к двери. - Да и у вас, поди, с утра хлопот невпроворот.
         -Картелина! - вдруг осерчал хозяин.-  А ты-то что молчишь?
         -А я чего? - Стоя спиною к гостю, ответила хозяйка.- За рукав держать не стану. А тебе так лишь бы выпить с утречка. Нашёл причину.
            Расстроенный хозяин – не дали врезать вволю! –  проводил  его до стареньких ворот. Помолчали.      
       «Значит, сенокосная вдова! – глядя в землю, думал Перекатов, ощущая заунывный звон в ушах. – Как странно. Старая уже. И почему-то даже в глаза не смотрит».
          Хозяин закурил. Дряблую кожу под горлом поцарапал.
          -Ну, а теперь-то куда?
           Очнувшись от раздумий, Перекати-Толя тряхнул головой.
           -Что говоришь?
           -Я говорю, теперь-то лыжи куда навострил?
           -Сейчас? Или вообще?
           -Вообще. У переспективе, так сказать.
           В глазах у Перекатова загорался ядовитый огонёк.
           -У «переспективе»? - Он пощипал усы.-  У «переспективе» есть одна мыслишка, но я слов на ветер не хочу бросать. Вот когда осуществится, тогда мы и побеседуем… А вы это… Вы с Картелиной давно?
         -Живём-то?  Восемь лет будет осенью.
         -Молодцы. Не обижаешь?
         -Кого? Её? Да бог с тобой. Она такого парня мне преподнесла – самый лучший парень на белом свете! Я в нём души не чаю!
          -Это кто? Сынок, что ли?
          -Сынок.
          -А где он?
          -А где-то там – в кустах за огородами воюет.

                4

     И хозяин, и гость – шибко изумились бы эти мужики, когда бы им открылась правда во всей своей красе и неприглядности. Картелина родила мальчишку семь лет назад. И родила она его – от Перекатова, который в ту пору скитался где-то по морям и океанам. Поначалу  Картелина думала, что скажет Анатолику, когда он вернётся, но тут случилось нечто непредвиденное – Ефимий Толстоватых, схоронив жену, вдруг посватался к ней. Откровенно и просто попёрся к ней в душу – как медведь в берлогу. Сначала она хотела дать от ворот поворот, а потом раздумалась:  «Перекатов будет всю жизнь перекатываться и переливать из пустого в порожнее. А Толстоватых – мужлан, конечно, зато надёжный!» Картелина согласилась выйти замуж и вскоре шепнула мужу насчёт беременности. И глуповато-добродушный бригадир – он тогда ещё был бригадиром – стал ходить как сельский дурачок и радоваться, говоря всем подряд: есть, мол, ещё порох в пороховницах. Картелина боялась, что после рождения младенца правда может открыться, но нет – мальчишка ни капли не взял от отца, залётного молодца. Мальчишка уродился – мамкина копия. И только родинка за ухом у него и под левой подмышкой – перекатились от Перекатова. Но что такое родинки, да ещё в таких «глухих» местах? Ефимий попервоначалу совсем не замечал тех родинок, а когда заметил – что с того? Он же не знал, что именно такие родинки имеются и у Перекатова. Короче говоря, парня записали как Стёпку Толстоватых  и все были счастливы в доме: и сынишка, и мамаша, и подставной папаша-бригадир.
      Правду – и горькую, и сладкую одновременно – Картелина решила не открывать ни одному из этих мужиков; побьются насмерть.
        «Сами пускай разбираются!» - в то утро думала она, из-за шторки глядя на мужиков, куривших возле ворот.
        А потом сердечко Картелины дрогнуло.
       Сынишка показался во дворе.
       Собираясь уходить, Перекатов замер, когда неожиданно увидел парнишку, после «войны» в драной рубашонке пришедшего к родительскому порогу. Увидел Перекатов – и странное какое-то чувство кипятком за пазухой плеснулось. Чёрт его, что за чувство такое, что за волнение. Никогда ещё, кажется, не бывало такого.
       Парнишка мамкиными крупными глазищами мельком посмотрел на папку, на дядьку – и молча скрылся за дверью.
       Ощущая необычное какое-то головокружение, Перекатов поморщился от боли в плече – давний прострел в минуты волнения давал знать о себе.
      -Старею, что ли? - вслух подумал Перекатов.- Сентиментальные сопли скоро буду пускать пузырём.
      -Ты про что это? – не понял Ефимий. – И чего ты весь такой какой-то стал…
      -Нет, ничего, нормалёк…- Перекати-Толя глубоко вздохнул.-   Мальчонка твой пришёлся по душе. 
       -Мне тоже, – с улыбкой ответил Ефимий.
       -Ну, ладно, пойду. - Обескураженный гость посмотрел на дверь, за которой скрылся мальчишка.- Живите. Плодитесь. Хорошая бабёнка досталась тебе, Бриг.
       -Хорошая, - охотно согласился тот.- Не баба, а мечта.
       -Едэм дас зайнэ! – уже не без ехидства, не без желчи сказал Анатолик.
        -И что это такое?
        -Каждому – своё.
 
                5

       У него была заветная мечта – Шар Земной обогнуть. И Анатолий Кругосветыч – в своём неумолимом устремлении к мечте – очень даже преуспел. Где он только ни работал, кем он только не был за пятнадцать лет своих весёлых бесконечных странствий. И, в конце концов, – путём неимоверного усилия – он попал на борт большого сухогруза, который должен был пойти  через моря и океаны в сторону чудесных экзотических земель. И сухогруз пошёл уже, но вдруг почему-то «споткнулся» на половине пути.
        У них сломался дизель и почти полгода сухогруз  болтался без руля и без ветрил – устраняли неполадку. Капитан изнервничался и охрип, кому-то чего-то доказывая по рации. Мимо проходили попутные и встречные суда, но никто ничем не мог помочь, потому что в стране вообще и в пароходстве в частности началась невообразимая неразбериха.
       Команда пребывала в недоумении.
       Анатолик расспрашивал радиста.
       -А что там случилось? Что слышно?
       -Там? – отвечал странно весёлый радист.- Там революция!
       -Какая революция?
       -Новая. Октябрьская.
       -И что теперь будет?
       -А ничего не будет! Всё прахом…
       -Как это – прахом?
       -А так же, как в семнадцатом году!
       -Не болтай.
       -А вот посмотришь! - весело утверждал радист, где-то хлебнувший браги.- Капитан плавбазы героя-коммуниста вчера застрелился на подходе к городу-герою Владивостоку.
       У Перекатова глаза на лоб.
       -Серьёзно?
       -Ну, пошли ко мне в рубку, послушаешь.
       -А брага там осталась у тебя?
       -Плесну маленько, так и быть.
       -Плесни, а то в башке… - Перекатов потёр виски.- Шарики за ролики заехали уже!         
        Время шло, и вскоре на борту большого парохода остались одни сухари – продукты закончились. Чумазые матросы кое-как  починили движки, пароход лёг на курс и, растрачивая остатки дизельного топлива, медленно двинулся к родным   берегам, неожиданно ставшим едва ли не чужими.
       Когда на горизонте замаячил порт приписки, команда стояла вдоль борта, мрачнела,  глубоко запрятавши кулаки в карманы.
       -И что теперь? - переговаривались глухо.- Как быть?
       -Бог не выдаст, свинья не съест.
       -А, по-моему, свинья уже съела – не подавилась.
       -Спокойно, братуха. Без паники.
      Ушёл пароход от советского берега, а через полгода возвратился к берегу совсем другому – Советского Союза уже не было. Другая жизнь кругом кипела, брызгая кровью – наступил великий передел большого пирога под названием Россия.
      В первые недели и даже месяцы Перекатов ходил, сам не свой. Ходил по земле, которая качалась под ним как палуба во время девятибалльного шторма. Пробовал пить – забыться хотел, убежать от кошмара новой  русской действительности. Но водка не брала его – палёная водка была, водой разведённая. Была и другая палёнка – на утро голову раскалывало как пудовым обухом.
     И вот однажды вытрезвился он при помощи ледяного душа и крутого чая. Приоделся, прифрантился и пришёл к своему хорошему знакомому врачу, который был когда-то корабельным доктором, а теперь его подчистую списали на берег.
      -Помоги! – попросил Перекатов.- Глаза бы не смотрели на весь этот бардак!
       Врач послушал его. Помолчал, глядя в пол.
       -Ты хорошо подумал, Анатолик?
       -Хорошо. Могу расписку дать.
       -Обойдёмся без расписки. Я тебя предупредил?
       -Предупредил.
       -Ты не мальчик?
       -Не мальчик.
       -Умеешь за свои поступки отвечать?
       -Умею.
       И тогда знакомый врач ему вколол хорошенькую дозу морфия. И сразу – хотя и ненадолго – жизнь показалась радужной, весёлой.
       

                Глава седьмая
 
                1

      Человек со временем так заматерел, так забурел  –  трудно было  узнать на фотографии в российском паспорте и в заграничном. Лицо, дублёное ветрами всех широт и пропечённое всякими солнцами – от Юга до Севера – лицо его сделалось как бы отлитым из бронзы, отлитым для вечности. И только глаза, не поддающиеся ни ветрам, ни ливням, ни солнцепёкам, заголубели ещё пронзительней и зачерпнули в себя неизбывную какую-то печаль, свойственную людям, способным думать широко и глубоко – в масштабах мирозданья. А тяжёлые, крупные складки, продавившиеся на лбу, на висках и от носа до уголков упрямо стиснутого рта, свидетельствовали  о том, что человек этот загорал совсем не на курортах.
       За последние пять лет, когда открылся «железный занавес» и поездки за границу перестали быть привилегией избранных, Анатолий Кругосветыч где только ни побывал. Три навигации он ходил по морям-океанам, гостил в экзотических землях, до черноты загорая, обрастая белой бородою, сутулясь под натиском диких штормов, и незаметно для себя теряя былую стать, былую прыть. Да это было, в общем-то, и не удивительно – жизнь переломилась пополам; ему уже «полтинник стукнул по мозгам», как  сказал весёлый капитан, лично поздравлявший Анатолика. Его тогда многие поздравляли  – день рожденья моряка совпал с переходом через экватор. А это всегда – шумный праздник на любом корабле, где свято чтут и уважают старые традиции, не считая их суеверием или пережитком прошлого.
       В преддверье долгожданного экватора – это помнится как сейчас – корабль  нарядили нарядней жениха перед свадьбой: на мачтах развевались длинные гирлянды из сигнальных флажков и разноцветных флагов; на палубах расстилали ковры и всевозможные яркие тряпки. Боцман, отобравши моряков покрепче, приказал незаметно спуститься в шлюпку. И вот, когда на капитанском мостике раздался громогласный рёв – Экватор! – начались такие диковины, что у многих новичков глаза на лоб полезли.
      Сначала по правому борту неожиданно возникла шлюпка, в пух и прах разукрашенная флагами, коврами. В шлюпке восседали гордые тритоны – боги морских глубин, какими они представляются по греческой мифологии. А во главе этой честной компании стоял широкогрудый длиннобородый Нептун, бог морей и потоков – это уже согласно древнеримской мифологии.
       -Ну, что? – загрохотал Нептун голосом, усиленным через мегафон.-  Ваш корабль освящён? Нет? Ну, так что же вы стоите – руки в брюки? Живо трап спускайте, так вас и растак!
      Моряки засуетились, почётный трап спустили и вместе с командным составом построились на баке – рядом с помпой, с вёдрами, полными воды.
      Владыка морей, не спеша, поднялся на палубу, сверкая драгоценною короной на голове, грохоча полупудовым трезубцем, зажатым в одной руке,  а другой рукой придерживая громадную бороду, похожую на старую копну растрёпанного сена, густо усеянного ракушками. За ним шагала свита – загорелокрепкие тритоны с морскими густыми водорослями, словно кольчуга болтающимися на плечах.
       Величавой походкой бог морей подошёл к капитану, который, опуская весёлые глаза, покорно поклонился грозному Нептуну, а вслед за ним и вся команда поклонилась.
        -А заплатил ли ты дань морскому царю? – раздался громогласный голос Нептуна.
        -Нет ещё, нет, - пролепетал капитан.
        Бог морей, не гнушаясь черновою работой, легко сграбастал полное ведро воды и  солнца, и опрокинул на старую плешь капитана, грохоча при этом:
      -Освящаю тебя! Освящаю, сын мой!
     И вслед за этим началась такая катавасия, из которой никто сухим не вышел: заработали помпы, играя и сверкая серебристыми фонтанами, рвущимися из рук; задорно забрякали пустые вёдра, наполняясь и опять опустошаясь над головами моряков и командиров. Диковатые крики там и тут раздавались; грубый смех на палубе, рёв и толкотня, матюги вперемежку с возгласами счастья и восторга, шум и гам, неразбериха как на пожаре или во время наводнения –  это продолжалось  до тех пор, покуда вся команда не вымокла до нитки.
      -Шабаш, ребята! - закричал Нептун, потрясая трезубцем. – Я кому сказал, шабаш, мать вашу! Хватит! Всё! Корабль освящён! Можно безбоязненно продолжать свой путь! Аминь!
      Капитан, потрясая мокрой головой, расхохотался, подходя к нему и пожимая руку.
       -У нас ещё такого морского бога не было. Ну, с днём рожденья, бог! Вот праздник ты устроил – и себе, и нам! Вот молодец! Спасибо!
      Перекатов, изображавший Нептуна, счастлив был как мальчишка. И долго потом он ещё вспоминал о торжественном том переходе из Северного полушария в Южное,  грустно  улыбался и глубоко вздыхал, говоря сам себе: «Это великое   дело – хоть ненадолго побыть, почувствовать себя всемогущим богом!»               
       После перехода через экватор он изменился – в лучшую сторону. Душа у человека успокоилась, пришла в равновесие. И не было тут ничего удивительного; слово «экватор» – это он уже знал – произошло от чего-то  латинского, что означало «уравновешивать». Лёд и пламень в душе Перекатова – как Северное и Южное полушария – уравновесились. Мечта сбылась. Теперь бы жить да жить,  да  только вот беда…
     Знакомый врач, пять лет назад вколовший пленительную дозу клятого морфия, не зря предупреждал об опасности. Анатолий Кругосветыч попал в капкан, который зовётся наркотой. Кожный зуд, потливость, противная икота, головокружение и тошнота – всё это нарастало день за днём, но ещё не поздно было что-то предпринять.
       «Что? Что предпринять? - тоскливо думал он.- Хоть сбегай в пустыню!»
       Именно так он и сделал, чтобы избавиться от зависимости.

                2

     Пустыня Сахара – полная раскалённого сахара, как шутил он позднее – теперь была  ему знакома не по только рассказам и не только по жёлтой заплатке на глобусе. Перекати-Толя своими ногами там протоптал свою тропу – пятки едва не спалил.
    Судьба его в тот год свела с профессором-археологом, изучавшим Сахару. Высохший, согбенный, как дерево пустыни, профессор Никольский внешне казался таким стариком, которого сдует жарким ветром и покатит по бесконечным дюнам. Но это лишь казалось, а на самом-то деле профессор Никольский во время путешествия по Сахаре многих молодых смущал своею выдержкой, энергией и неутолимой жадностью до жизни в любых её проявлениях.
     Караван из десятка верблюдов за день проходил от тридцати до пятидесяти километров.  С ними были проводники – аборигены, высушенные солнцем, закопчённые как чугунки. Выбрав место для ночлега, проводники брали топоры и долго, усердно, рубили ветки для костра.
      Помнится, в первые дни путешествия Анатолий Кругосветыч насмешливо смотрел на эти «копчёные чугунки» и говорил:
      -Во, лесорубы! В Сибирь бы вас!
      -Зачем в Сибирь? – удивился профессор Никольский.
      -А вы посмотрите, как они рубят. Они  так тюкать будут  до рассвета. – Перекатов постучал по своей груди.-  Я сосну валил за пять минут. Правда, на спор. На пузырь.
        -А вы идите, помогите, -  с улыбкой предложил профессор, всем без исключения говоривший «вы».
        Минут через тридцать Перекатов вернулся – потный, взлохмаченный. В руках у него был какой-то жалкий  обрубок.
        -А деревья-то здесь… – изумился он.- Крепкие заразы! Как железо!
         Профессор только улыбнулся, посмотрев на него.
        -Туареги, - продолжал о чём-то рассказывать  Никольский, сидя у костра,- считаются самыми лучшими проводниками в Сахаре…
        -А что за туареги? – заинтересовался Перекатов.
        -А вот они… - профессор глазами показал на закопченные чугунки.
        -Понятно. А что это у них за узел на башке?
         -Тагельмуст называется.
         -Понятно. А чего они, как бабы, рожу прячут?
         -Их разыскивает милиция, - пошутил профессор.
         Шутка отчего-то не понравилась Перекатову, хотя в целом профессор пришёлся ему по душе. Это он умудрился  внушить Перекатову мысль о том, что пустыня – одно из самых красивейших мест на планете Земля. Человек нигде и никогда, кроме пустыни, вовек не сможет ощутить всю бесконечность, тайну и загадку мирозданья, и нигде и никогда он так близко, так жарко не почувствует дыхание природы.
     И даже потом, по истечению десятка лет, снились   Анатолику безбрежные красновато-каменистые пейзажи «сухого океана», так называл он пустыню Сахара. Во всей своей великой и скромной красоте снились ему песчаным золотом наполненные дюны; чёрные скалы, словно испечённые, обугленные тысячелетним солнцем. И тянулись, волочились по жаре караваны верблюдов – тугими лепёшками ног месят горячие россыпи. И словно бы  какой-то первобытный заговор или начало молитвы звучали в памяти его названия многих африканских государств, затерявшихся где-то в песках: Ливия, Алжир, Мали, Нигер и Чад…
                3

      В той далёкой пустыне Перекатов победил себя – поздоровел и телом и душой. И частенько потом вспоминал он трудные маршруты по Сахаре – как что-то изумительно-прекрасное, не до конца ещё осознанное. И читая потом «Планету людей» Антуана Экзюпери, он готов был подписаться под словами, посвящёнными пустыне, где был оставлен и его глубокий след: «Не купить за деньги и ту ночь, которая мне сейчас вспоминается, – ночь в непокорённом районе Сахары…»
      Он и себя тогда  чувствовал непокорённым, не сдавшимся злому року.
      Вернувшись к родным  берегам, Анатолий Кругосветыч снисходительно взялся учить уму-разуму своих замшелых  сельских домоседов.
     -Вот вы тут рубите и валите деревья почём зря, - говорил Перекатов парням из бригады, вместе с которой тоже когда-то рубил и валил.- В Сахару бы вас, оглоедов!
     -А чего мы там забыли?
     -Много чего… Вы бы там, стахановцы, быстро припотели.
      -На такой жаре, конечно. Да ещё с похмела.
      -Не в этом дело. Во-первых, там деревья – большая редкость. А во-вторых, они там такие крепкие, что просто «караул!»
       -И у нас тоже крепких полно. Вот, например, листвяк…
      -Нет, мужики. Листвяк пластилином покажется по сравнению с любым деревцом, растущим в Сахаре.  Чтобы только ветку отрубить – запаришься. Ей-богу. Но зато очень долго горит. Я просто балдел, глазам не верил. – Помолчав, он философски заметил:  - Видно много солнца в дереве скопилось, вот оно и горит без конца и без края…
       -А что там ещё интересного? – интересовалась бригада.
        Будто не слыша вопроса, Перекатов смотрел на реку, на широкий разлив, образовавший острова, за которыми горизонт синеет горбатыми горами.
      -Или вот возьмём другой пример, - говорил он, показывая на реку.- Воды у нас много, потому и не ценим. Один только Игнатка Совестим эту воду ценит, никакому чёрту спуску не даёт. Один Игнатка. А все остальные? Как эти… Как бараны возле водопоя… А вот если бы в Сахаре все пожили год, другой, так все бы стали, как  наш Игнатка…
      -Немые? – усмехался  бригадир Толстоватых.
      -Причём здесь немые? Там любой колодец такая ископаемая редкость, что люди перед ним – кочевники –  на колени становятся.
       -А вы-то там чего шарахались?  Делать нечего?
      -Делов было по горло, только поспевай. Профессор изучал там наскальные рисунки, окаменевшие растения и всякое такое… Самые старые рисунки, между прочим,  десять и одиннадцать тысяч лет назад…
      -А кто там проживает? Негры?
      -Сам ты негра. Если чёрный, загорелый, как дёгтем измазанный, так это уже негра? Как бы ни так. Арабы там живут и эти… Как их, чертей? Туареги.
       -Кто-кто?
       -Туареги. Они считаются самыми лучшими проводниками в Сахаре. У нас их было три штуки, такие сушеные солнцем… как деревяшки. А на башке у них вот так  вот тряпка морским узлом завязана – тагельмуст называется.
       -И что это за узел?
       -Ну, просто длинный кусок материи.  Они его заматывают вокруг головы и оставляют открытыми только  глаза. И вот что интересно: бабы-туареги лицо не закрывают, закрывают только мужики.
       -А зачем?
       -Они в бегах находятся.
       -Врешь?
       Перекатов посмеивался, не зная, что ответить.
       -Я вам что – туарег? – говорил он. – Вот привязались.
       Правда, загар у него после Сахары был такой капитальный – хоть с негром спутать можно, хоть с арабом,  хоть с туарегом. И ещё была одна особенность. После того, как он прошёл «страною страха и страною жажды»  – так называют Сахару – ни страха, ни жажды Перекати-Толя уже никогда не испытывал.

                4

         В его безоглядном бесстрашии  можно было убедиться  на одном примере.
         Глафира Гладышева, бывшая одноклассница, когда-то работавшая продавцом в сельпо, неожиданно широко развернула свои паруса – навстречу ветру перемен. Своя «Глафирма» появилась у Глафиры. Сначала предприимчивая русская баба один свой  магазин открыла, затем второй и третий. Наладила поставку продуктов из города, а потом и своих односельчан – неповоротливых тугодумов – раскачала, привлекла к поставкам. И так это дело отлично налажено было у предпринимательницы – без таланта ни за что не получилось бы. Глафира воспарила духом. Глафира зацвела нарядами, которые прежде ей даже не снились. Парик был у неё – своя причёска давно уже сопрела; деловые дорогущие костюмы и выходные платья, украшенные далеко не скромностью;  две машины было в гараже – одна рабочая, другая  выходная. Живи да радуйся, Глафира Гордеевна. Ан да нет, пришла печаль. А точнее говоря, приехала на «Мерседесе», похожем на большого приплюснутого ворона. 
         Два хмыря из города пожаловали. Сытые, самоуверенные – новые хозяева новой русской жизни. Пришли к ней в каморку под названием «охфис» – там Глафира колдовала над бумагами, которых было столько, что впору вилами скирдовать.
         -Тётя Глаша, радость наша, - улыбчиво сказал холёный хмырь с серьгою в левом ухе, - мы долго ждали, когда ты, тётя Глаша, встанешь на ноги…
        -А я не падала, - удивлённо перебила Гладышева. - Вы что это, сынки? Я думала, что вы насчёт поставок, я жду ребят из города…
       -Ну, считай, что ребята приехали! – теперь уже хмырь перебил её, пристукнув кулаком по столу.- Короче так, маманя! Нужно дань платить!
        -Какую даль? – Глафира рот разинула.- За что платить? Кому?
        -Нам платить. За то, что ты спокойно живёшь, торгуешь, богатеешь день за днём, - пояснил холёный хмырь с золотой серьгой. - Нужно делиться, тётя Глаша.
         -А я делюсь.
         -Да? Это с кем же?  У тебя есть крыша?
         -А как же без неё? – удивилась Глафира.- Правда, в прошлом году протекала, пришлось нанять… Зато теперь не капает. А как без крыши?
         Городские хмыри, переглянувшись, расхохотались так, что стёкла в сельском «охфисе» задребезжали.
        -Тётя, с кем ты делишься? С какою крышей?
        -С детским домом, - простодушно отвечала Гладышева. -  Я туда и продуктами, и деньгами кое-когда…
        -Ну, это тётя Глаша, забота ваша, - весело сказал холёный хмырь. - Короче, ты давай-ка, приготовь нам деньги к четвергу. А сколько нужно приготовить – это мы сейчас прикинем…
          И тут второй – невзрачный хмырь, вроде как пришибленный пыльным мешком из-за угла – стал копаться в деловых бумагах, проверяя доходы, расходы.
          -А где твои налоги, - спросил он со знанием дела, - сколько ты налогов платишь государству? Или ты уходишь от налогов?
          Глафира бестолково крутила головой.
          -Да вы-то кто, сыночки? Я что-то не пойму.
         -Мы? – Непрошеные гости переглянулись.- Мы, тётя Глаша, государство в государстве. Усекла? Или тебе разъяснить?
         В результате разъяснительной работы у Глафиры Гордеевны заболела почка; она за двери выставить пыталась городских наглецов, но плечистый хряк с золотою серьгою в ухе оказался таким бессовестным, что его  нисколько не смутило то обстоятельство, что перед ним была женщина, годящаяся в матери ему. Плечистый хряк  слегка помял  гладкую Глафиру Гордеевну – парик с неё слетел, обнаживши бритую голову. Этот хряк, воняющий дорогим одеколоном и табаком, спокойно сказал ей, что это  – всего лишь для первого раза.  Хмыри укатили на своей иномарке, а Глафира Гордеевна всю ночь проревела, не в силах осознать, за что она будет платить такие дурные деньги; лучше было бы их в детский дом перечислять.
        И тут в село приехал Перекатов – после путешествия по Сахаре, которую он называл «страною страха и страною жажды». Перекатов пришёл в магазин, чтобы загрузиться ниже ватерлинии – для очередной своей пирушки.
         -И у нас теперь здесь тоже своя пустыня, страна страха, - с горечью сказала Глафира Гордеевна, слушая весёлые россказни путешественника.
         -А в чём дело? – спросил он.
         Глафира Гордеевна всё ему изложила, то и дело утирая слёзы.
        Он слушал – глаза становились свинцовыми.
        -А самое интересное, Анатолик… - баба шмыгнула  носом. - Один из них – детдомовский. Я сразу не признала, а  потом…
       -Да ты что? Это который?
       -А тот, с серёжкой в ухе.
       -А кто же это?
       -Я не знаю, только помню, что встречала, когда он ещё был в соплях. У него вот тут родимое пятно, я не могла перепутать. Мы, говорят они, тётя Глаша, государство в государстве, так что давай… раскошеливайся…
        Напряжённо глядя за окно, Перекатов молчал. Мрачнел. В эти минуты в нём было что-то от Стеньки Разина, готового пограбить купеческие караваны не только на Волге и поискать «зипуны» не только в Персии. Он тихо ненавидел всех этих новоиспечённых богатеев, наворовавших себе – выше крыши. И уж совсем его от ярости трясло, когда он встречался с такими отморозками, которые беззастенчиво обкрадывали пенсионеров, женщин и детей. И не просто так они обкрадывали – эти козлы на двух ногах  вставали в позу вежливых людей, вполне законно требующих дань.
       -Золотая Орда…- процедил он сквозь зубы.- А когда приехать обещали?
       -Через неделю. - Глафира Гордеевна посмотрела на календарь.- Теперь уже завтра.
       -Хорошо. Ты знаешь, где мой дворец? 
       -Какой дворец? Купил, что ли?
       -Избушка над обрывом.
       -А-а! Ну, знаю, конечно.
       -Скажешь, деньги дома, а дом твой – в переулке над обрывом. Поняла? Приезжайте ко мне. Я чайком угощу. – Перекатов поиграл желваками.- Меня туареги научили туарегский чай готовить – закачаешься!

                4

        Утром пыль на дороге в кривом переулке присыпана росами – сырые дробины сорвались откуда-то с высоких стеблей чертополоха, слетели с крапивы, с полыни, густо нависающей над колеями, где ветерок поднимает и кружит гусиное перо и белоснежный утиный пух.
      Вот по этой дороге городские парни и приехали на чёрном «Мерседесе» – остановились возле ворот, немного скособоченных, тёмно-синих когда-то, но давно уже облупившихся, как старое пасхальное яйцо.
       -Ну, давай, тётя Глаша, - приказал ей парень, сидящий за рулём.- Только скорее. Некогда.
        Собираясь войти во двор, Глафира Гордеевна чуть не натолкнулась на Перекатова. Он вышел навстречу гостям  – улыбка от уха до уха. Глафиру он тут же отпустил восвояси  – иди, мол, занимайся своей «Глафирмой». А городских парней  радушный хозяин – приветливо, громко –  пригласил в избу, неказистую, но чисто прибранную. Чай стоял на дощатом, скромном столе. Баранки на блюде.
       -Присаживайтесь. – Хозяин сделал широкий жест. - Угощайтесь.
       -Некогда. - Холёный хмурь потрогал серёжку в ухе. - Давай, что положено, и мы поехали…
       Анатолий Кругосветыч взял две баранки со стола.
       -Вот, господа, - с улыбочкой сказал он. - Всем сёстрам по серьгам. По баранке, то есть.
       -Ты шутишь, дядя?
       -Нет, серьёзно. Возьмите на память, да и поезжайте себе с миром…
       -Слушай, мужик! – Холёный хмырь  набычился. – Мы хотели по-хорошему…
       -И я точно так же хочу. А если по-плохому, то я из тебя, Гоша Вяленый – из тебя и твоего бухгалтера – я из вас буду баранки делать. Ты, Гоша, понял?
       На несколько мгновений растерявшись – откуда его знают? – Гоша Вяленый молча руку засунул за пазуху. Однако Перекатов  был наготове – ждал чего-нибудь подобного. И  тут же возле горла Гоши Вяленого –  около  сонной артерии, где находилось тёмное  родимое пятно  –  заблестело лезвие морского кортика, черт знает, откуда возникшего в руке у капитана. 
      -Не дергайся, Гоша, - посоветовал Перекатов.- А то ведь я побрею, как не фиг делать…
     Закативши глаза к потолку, Вяленый хмырь засопел.
     -Извини, братуха, я не знал… - прошептал он,  медленно поднимая руки вверх. - Она говорила про крышу, а я не поверил…
       Из Гошиного кармана Перекатов достал новенький ствол, с которого совсем недавно сбили номера. Отойдя в дальний угол избы, Анатолий Кругосветыч проверил обойму – она была полная. Сняв оружие с предохранителя, он молча показал стволом на двери. Парни пошли как на расстрел – медленно, угрюмо, и даже руки почему-то за спину завели; то ли сказалась привычка людей, уже успевших в зоне оттянуть по две-три ходки, то ли что-то ещё. Перекатов приказал им встать лицом к стене сарая. В тишине заныла муха. Заскрежетал затвор. Над головами у парней раздался оглушительный выстрел – пуля в щепки разнесла сухую древесину старого подгнившего бревна, и в тот же миг один из рэкетиров дрогнул в коленках, покачнулся и упал в кусты полыни, растущие за сараем. С полминуты, наверное, он там лежал и дергался в конвульсиях – глухо, молча давился слезами, перемешанными с соплёй. А второй,  оказавшийся покрепче в коленках, стоял и, не мигая, смотрел на свои брюки, промокшие в паху – оттуда уже капало в крапиву…
 
                4

       Перекатов сел на лавку возле дома и закурил, отстранённо глядя на дорогу, по которой только что умчалась иномарка, поднимая серую скирду кудрявой пыли, долго не оседающую в безветренном воздухе. Напряжение последних нескольких минут было так велико, что Перекатов даже как будто задремал на лавочке – расслабился под лучами встающего солнца.
       -Загораешь? – услышал он и вздрогнул. – Завидую!
       Перед ним стоял Ефимий Толстоватых – шёл на работу этим переулком.
       -Загораю, - нехотя ответил Перекатов, поправляя конфискованный пистолет, выпирающий из-под рубахи.
       Толстоватых покосился на мятую рубаху.
       -Что? Уже затарился?
       -А как же! Надо голову маленько подлечить.
      Покурили минут пять, поговорили. Солнце над рекой вставало, наливаясь кровавым жаром, тень от берёзы  уползала в палисадник.
      -Ну, а теперь-то куда? – поинтересовался Толстоватых.
      -Теперь? - Анатолий Кругосветыч посмотрел на него, как смотрит внезапно разбуженный человек.- А чёрт его знает!  Скорей всего на Север. На самый Крайний.
      -Был в пустыне, а сейчас… - Ефимий сапогом затоптал окурок возле лавочки. - Из огня да в полымя? Так, что ли?
      -Примерно, так. - Перекатов развеселился, вспоминая «расстрел» городских фраеров.- «Как закалялась сталь» читал?    Записки металлурга. Нет?
      -Я пойду, - сказал Ефимий, отмахнувшись.
      -Погоди! – Анатолий Кругосветыч  нахмурился, намереваясь спросить: «Что же ты, такой бугай, не можешь своих деревенских баб  защитить от всякой мрази?» 
      -Ну? - не понял бригадир. - Чего  хотел?
      -А у тебя… - неожиданно осведомился Перекатов, - у тебя машина на ходу?
      - Была бы на ходу, так я бы не месил тут сапогами.
       -Тоже верно, - согласился Перекатов, поднимаясь.- А я хотел, чтоб ты меня до города подбросил, до аэропорта.

   
                Глава восьмая

                1

        Несколько лет он пропадал на Крайнем Севере, а потом ещё, бог знает, где бродяжил, а потом нежданно-негаданно Анатолий Кругосветыч  к берегам своей далёкой родины стал причаливать солидным, седым капитаном. Новый, чёрный флотский китель сидел на нём с небрежной элегантностью – галуны полыхали на солнце. Флотские брюки со стрелками, блестящие крепкие штиблеты позвякивали «подковками счастья»; фуражка с крабом лихо сидела на кудряшках, серебристых барашках. И  даже кортик на боку болтался – офицерский наградной советский кортик образца 1945 года.
       В краевой столице, где  капитан любил перекантоваться несколько деньков,  у него появилось немало знакомых, причём таких, которые вращались в администрации и в других каких-то властных кругах. 
     Анатолия Кругосветыча «новый русский» народ уважал  за широкий размах души – капитан нередко шиковал по ресторанам. Будучи при деньгах, он всегда был при  весёлом красноречии. Сидел за столиком, рассказывал через губу:
    -Порт Нагоя, порт Иокогама…
     Многие из новых его друзей  уже успели побывать за рубежом, но недалеко  – «за огородами».
     -Это где же такой порт? – спрашивали   капитана.
     - Филиппинское море, - отвечал он. - Вот у меня родное село  – Островное. Так? А там – Филиппинское океаническое межостровное море Тихого океана. 
    -И что вы там делали?
    -Да всяко-разно… - Капитан плечами пожимал.- Китобойным промыслом немного занимался.  Здоровенные черти – киты. Одного поймали –  метров  тридцать.
     -Ого! Это  сколько же весу в такой громаде?
     -Больше сотни тонн бывает.
     -Батюшки святы! Правда, что ли?
     -Ну, говорю же. – Анатолий Кругосветыч снисходительно улыбался. - На соседнем китобое поймали одного – сто сорок тонн.
     -Ох, ни…- Какой-то новый русский друг чуть не матюкнулся от восхищения и удивления.- А мясо как?
     -Да так себе. На любителя. Лично мне больше всего по вкусу пришлись эти самые, как их?.. Китовые стейки.
     -Китовые кто?
      Усы  капитана кривила  усмешка. 
     -Блюдо есть такое. Стейки из кита. А если по-нашему – жареное китовое мясо.    
     Однажды в ресторане произошла неприятная сцена.
 
                2

       Около каменного крыльца ресторана, где кутил капитан Перекатов, остановилась машина с тонированными стёклами. Из неё вышли двое неприметно одетых крепких парней. Швейцар на входе, заартачившийся, было, увидел какие-то корочки, сунутые под нос, и подобострастно пропустил непрошенных гостей. Не привлекая к себе внимания, гости подошли к капитану дальнего плаванья и что-то шепнули на ухо.
      Капитан слегка насторожился. Губы вытер салфеткой.
    - А в чём, собственно, дело?
      -Пройдёмте в машину, а то… - Гость кивнул на застолье. – Народ начинает смотреть…
       -Ну, пройдёмте, пройдёмте! – немного насмешливо  проговорил Перекатов, как может говорить только человек со спокойной совестью.
       В машине на него надели наручники.
       -Так будет лучше, Анатолий Кругосветыч… - пояснил офицер в сером штатском.- Или как вас по паспорту?
       Перекатов ответил вопросом на вопрос:
       -А к чему такие драгоценные браслеты? Чем я обязан?
       Холодные, пронзительные глаза офицера несколько секунд пытались пересмотреть Перекатова, но это оказалось делом бесполезным – задержанный глаза не отводил.
        -Чем обязан? – переспросил офицер, невольно раздражаясь оттого, что пересмотрел, как будто переиграл его.- А вы не знаете?
       -Нет. Без понятия.
       -Ну, вот и надо будет разбираться, что да как… - Повернувшись к водителю, серый штатский недовольно спросил: - А мы чего стоим?
       -Команды ждём, - спокойно пояснил шофёр.
       -Ну, так поехали! – сердито скомандовал штатский.
       В отделении милиции, куда они приехали,  начались какие-то «непонятки».  Допрос, не допрос, но и задушевным разговором это не назовёшь.
      Напротив Перекатова – за деревянный обшарпанный стол – опустилась «гора в погонах». Это был грузный, здоровенный  майор, имевший мясистые плечи, мясистые руки. Большой живот майора, так называемый «авторитет» был настолько велик, что пуговки на форменной рубашке в районе пупка постоянно расстегивались и даже обрывались,  обнажая белую майку и полоску чёрных трусов.
       Широко раскорячившись на металлическом казённом табурете, привинченном к полу, «гора в погонах», страдая одышкой из-за ожирения, стала загнанно сопеть, поигрывая зажигалкой.
       -Анатолий, как вас?.. Ну, не важно… - Майор посмотрел  на огонёк, желтовато-синим лепесточком затрепетавший в мясистом кулаке.- Вы в городе давно?
       -Три… Нет, теперь уже четыре дня.
        Огонёк обратно в зажигалку заскочил.
       -А где… - Майор отложил зажигалку и пухлыми пальцами стал пуговку ловить возле пупка, чтобы рубаху застегнуть.- Где вы были позавчера?
        Задержанный потёр запястья. (Наручники сняли).
       -Позавчера? В субботу?
       «Гора в погонах» покосилась на цветной настенный календарь.
        -Да, суббота.
       -На рыбалке.
       -Один?
       -Нет, с матросами.
       -С какими матросами?
       Анатолий Кругосветыч улыбнулся.
       -Да это я в шутку так  называю здешних мужиков.
       -А вы, стало быть, капитан?
       -А что, не заметно?
       -Нет, почему… - сказал майор, продолжая играть зажигалкой.- Только что-то мне тут не совсем понятно… Вы ведь не служите в российском военном флоте? Правильно? А зачем же тогда кортик? Он же входит в состав форменной одежды адмиралов, генералов, офицеров и мичманов. Да и носится он по особому указанию при парадно-выходной одежде. И на парадах. Вы разве это не знаете?
        Ресницы Перекатова дрогнули. В глазах как будто вспыхнули две зажигалки – два яростных, голубовато-жёлтых огонька.
        -Вы меня вызвали, чтобы этот ликбез прочитать?
        -Нет, конечно. 
        -Ну, тогда, знаете, что? – Анатолий Кругосветыч забросил ногу на ногу. -Я вообще вам больше ничего не скажу без моего адвоката.
        Усмехнувшись, майор подумал, что он блефует, и потому язвительно спросил: 
        -А у вас имеется личный адвокат?
        -А вы как думали? - Перекатов по слогам отчеканил  фамилию: - Именитый. Знаете такого? Ну, вот и прекрасно.  Так что пока вы не поставите в известность Именитого, я вам больше слова не скажу.
       -Ваше право – хранить молчание. - Майор поднялся, явно озадаченный фамилией адвоката, хорошо знакомого ему. Поправляя рыжеватый ремень на животе – как будто ржавый обруч на огромной бочке – майор хотел уйти, но почему-то снова опустился на казённый табурет.- Вы знали Дарину Красину?
         Перекатов медленно привстал.
         -Что значит – «знали»? - тревожно спросил он.- Знаю! А что? Почему вы так говорите?
         -Тихо, тихо, присядьте. - Майор сигареты достал из кармана и, усмехаясь, напомнил: -  Вы же сказали, что больше слова не скажите без адвоката.
         Кусая губы, Перекатов помолчал. Тревога в душе нарастала.
         -Ну, так что с ней, товарищ майор?.. Что с ней? Можете сказать?
         Майор закурил. Отмахнулся от белёсого облака дыма.
         -Не могу. Тайна следствия.
         Перекатов зубами скрипнул. 
       -А закурить вы можете мне дать?.. Я свои там оставил, на столике…
        -Это можно. - «Гора в погонах» протянула пачку.-  Даже перед расстрелом дают.
         -Гуманные люди. - Перекатов прикурил от зажигалки в кулаке майора и глубоко затянулся.- Давайте сюда адвоката. Я не шучу.
         -Где мы сейчас найдём его?  Время позднее.
         -Где? – Анатолий Кругосветыч снова закинул ногу на ногу. - Да в том же самом кабаке, где вы только что меня арестовали, чёрт знает за что! Они там, наверно, ещё не спохватились, гуляют во всю ивановскую…
         Адвокат Именитый был не только хорошо знаком майору – у них были какие-то общие дела, так что офицеру пришлось подсуетиться, и минут через  пятнадцать адвокат  сидел уже за тем столом, где недавно восседал майор, пытавшийся допросить Перекатова.

                3

       Интересная штука физиогномика – много может поведать тому, кто обладает секретами прочтения чужих  физиономий. Конечно, тут немало от ворожбы и гадания на кофейной гуще, но всё же кое-какие страницы этой старинной книги – физиогномики – порою говорят такую правду, что хоть стой, хоть падай. Например, вот этот мясистый кончик носа адвоката – признак любви к деньгам, ради которых человек может многим поступиться. Или вот этот двойной подбородок, говорящий о высоком личном авторитете. Или… или… Ну, да, ладно, как-нибудь потом рассмотрим господина Именитого, а сейчас ему некогда позировать здесь, отдавать своё лицо на растерзания всяким досужим физиономистам.    
      В кабинет вошедший Генри Именитый – причёсанный как будто с бриолином, отутюженный и крепко надушенный – был навеселе, но в меру. Жидковато-карие глаза его – ещё как будто по инерции – весело искрились как два бокала с шампанским, но губы уже собрались в куриную гузку. Адвокат посмотрел на майора и тихо, но твёрдо попросил оставить их вдвоём.
       -Я в ресторане вам хотел сказать, - начал Именитый, когда они остались наедине,- но подумал, что не стоит портить праздник.
      -А в чём дело, Генри Иосифович?
      -А дело в том, что Радик Мухаммедов, хорошо вам  известный, позавчера стрелял в свою жену… Ну, то есть, в бывшую… 
      -Стрелял? – Перекатов подскочил, бледнея. – Застрелил?
      -Нет пока…   - Адвокат спохватился.- Извините, я в том смысле, что она пока в тяжёлом положении, но…  Есть надежда…
       Анатолий Кругосветыч закурил из пачки адвоката.
       -А я тут при чём?
       -А вот здесь-то и начинается нечто самое странное…  -Именитов холёным мизинцем почесал пробор, сияющий от бриолина. – Дело в том, что на оружии, из которого стрелял Мухаммедов, обнаружены отпечатки ваших пальцев.
       -Моих?
       -Да, ваших.
       -Бред какой-то.
       -Криминалистика, простите, далека от этих категорий.
       -А когда стреляли?
       Адвокат назвал число и даже время выстрела.
       -Ну, я же говорю – полнейший бред. У меня тут железное алиби.   
       -Алиби, простите, можно хорошо продумать, но при этом забыть про отпечатки.
       -Генри! – Перекатов начал терять терпение.- Если бы этот пузатый майор, который ни сегодня-завтра может родить… Если бы он это мне говорил, я бы как-то ещё понял… Но ты-то, Генри… Вы-то, Генри Иосифович…
        -Я понимаю ваше волнение, - спокойно сказал адвокат и снова подсунул ему пачку с сигаретами.- Понимаю. Только и вы поймите: факты – вещь неоспорима. Отпечатки ваши. С этим надо смириться. Теперь надо подумать, как всё это можно объяснить?
       -Не знаю. Без понятия. – Перекатов голову обхватил руками.- А что там ещё?..
       -Мухаммедов, как только его взяли, стал отрицать свою причастность к убийству или, точнее сказать, к покушению на убийство. Он сказал, что  это вы стреляли. У вас была «лябофь»… Простите, но это Мухаммедов так сказал. Любовь со школы, дескать. И вы, он говорит, даже его сначала хотели убить…
      -Ах, вот оно что! – Анатолий Кругосветыч как будто чему-то обрадовался, говоря: - Ну, да, хотел убить… по глупости, по молодости лет…
       -Так, так, - подхватил адвокат.- С этого места подробней, пожалуйста. 
         Помолчав, Перекатов прошёлся по казенной комнате с толстыми рёшетками на окне.
        - Как я мог забыть? -  пробормотал  он.-  Ну, да, у него остался пистолет с моими отпечатками.
      -А что за пистолет? И почему?
      -Была дуэль.
      Тут в разговоре возникла  большая дыра – так называемая мхатовская пауза.
      -Дуэль? Ну, милый мой! – Адвокат, разинув рот, хотел  расхохотаться,  но, посмотрев на Перекатова, только громко крякнул и покачал глянцевито сверкающей  головой.- Ну, батенька, ты дал стране угля!.. Прошу прощения за фамильярность… А я ведь не поверил этим отпечаткам. Всё, думаю, придумано этим узкоглазым чёртом Мухаммедовым. И вот, пожалуйста – всё совпадает.
       -Да как же это всё, когда…
       -Ох, капитан, дорогой мой! – перебил адвокат, изображая крайнюю степень отчаянья.- Да  как же после этого я смогу вас вытащить из поганой ямы?
        Они посидели ещё, покурили в казённой комнате с решётками на окне.
        -Ну, хоть сейчас-то вы может меня отсюда вытащить, Генри Иосифович?
        -Большой вопрос!  - воскликнул Именитый и  побарабанил подушечками пальцев по столу.- Под мою ответственность, наверно, можно... Только где гарантия…
     -Да брось ты, Генри! Что ты, в самом деле? – Перекатов расстегнул китель на груди.- Я слово даю! Что ты… Что вы  – не знаете меня?
     -Получается так, что не знаю. - Адвокат развёл руками, которые давно уже не держали ничего тяжелее пачки увесистых долларов.- Человек есть загадка великая, как говорили древние. Ну, ладно, я попробую. Только, скорее всего, потребуется подписка о невыезде. Вы теперь у них – подозреваемый, прошу простить меня за это выражение. И я вам должен заявить со всей ответственностью: если  Мухаммедов не сознается, вам, капитан, увы, не позавидуешь.

                4            
 
        И что мы за люди такие? Нам человека обидеть – раз плюнуть. Взять хотя бы, например, смуглого, черноголового Радика Мухаммедова. Сколько раз он за своей спиною слышал оскорбительные слова по поводу того, что он – или кто-то из его земляков – «чурка с глазами». Спору нет: и сегодня, конечно, попадаются такие джигиты и аксакалы, которые книжек не читали, а порою даже и расписаться не могут.  Только причёт тут Радик Мухаммедов? Во-первых, он окончил политехнический институт, во-вторых, он в математике и физике так хорошо мараковал, что многие русские парни – сначала в институте, а потом на работе – не гнушались приходить к нему со своими расчётами и формулами; консультировались. Короче говоря, был он совсем не «чурка с глазами». Он был нормальный, любящий отец и даже более того. Если в душе иного славянина ветрами шумела вольная воля – от гор, от морей  и до поля! – эта воля запросто могла погнать сквозь воду, огонь и пресловутые медные трубы, и в этой своей гонке за призрачной волей или мечтой славянин мог забыть или   мог наплевать на родительство. И совсем другое дело – азиат, кавказец, татарин или кто-то другой, не отличающийся славянством. Воспитанные многовековыми  традициями, почти не ослабленными даже теперь, в пору всеобщего послабления – эти люди ещё обладают каким-то первобытным чувством святости и почитания своих умерших предков, своих родителей; сердца их обжигает  чувство ответственности за своих детей.  Да, уже и среди них далеко не каждый в груди своей несёт такое чувство.  Целины не осталось нигде – плугом нашей страшной современности разобрало всю землю по швам, но осталось кое-что непаханое, засеянное дикими и дивными семенами, из которых всё ещё встают и разгораются удивительные цветы, пахнущие росами, туманами, а не какой-то искусственной парфюмерией.
     Впрочем, всё это лирика, и непонятно при чём тут Муха, ну, то бишь, Мухаммедов Радик Муратович. Имеет ли он хоть какое-то отношение к тому, что было так высокопарно сказано сейчас? Да, имеет, хотя и с натяжкой. 
       После развода с женой Радик сильно скучал, тосковал по ребятишкам, хотел с ними встречаться и принимать участие в воспитании –  по мере возможности. Ну, что же теперь сделаешь, если так получилось – разошлись папка с мамкой. Они не первые и не последние. Надо как-то дальше жить, компромиссы находить, ту золотую середину, где всем хорошо – и детям, и родителям.
      Всё это Дарина прекрасно понимала и поначалу была настроена так же, как Мухаммедов:  детвора не виновата, что они развелись. Дарина не чинила никаких препятствий – пускай  приезжает отец, встречается с детьми. И он приезжал, привозил им подарки, возбуждая великую детскую радость от какой-нибудь цветастой, пищавшей пустяковины. Потом почему-то перестал приезжать. А потом – через полгода примерно – Радик появился с дорогими подарками. И с каждым разом детские игрушки, привезенные им, становились всё дороже и дороже. Дарине, получавшей «копейки», было и неловко и отчего-то тревожно.
    -Разбогател? – смущённо спрашивала.
    -А то! - Радик улыбался ровными красивыми зубами, сахарно блестевшими на смуглом фоне.- Промахнулась ты, краса. Оплошала. Скоро стану Рокфеллером.
     -Промахнулась, - говорила она, только уже с другим, своим подтекстом; дескать, думала я, что ты, Муха, и в самом деле мухи не обидишь, а ты…
     Радик продолжал её любить и надеялся на примирение.
     -Всё не можешь простить?
     -Не могу. И не хочу.
     -Ну, мало ли что не бывает? Конь о четырёх копытах и то спотыкается.
     -Не надо, Радик, перестань. - Дарина отворачивалась от него.- Зачем ворошить? Всё быльём поросло.
     -А может, нам прополку сделать?
     -Ни к чему. В одну и ту же реку дважды не войдёшь.
     -А зачем обязательно в реку? Можно в озеро дважды  войти или в море – это гораздо глубже, интересней.
     -Нет, Муха, нет. Лично мне это уже не интересно.
     Она никогда не звала его Мухой. Никогда. Значит, в самом деле, отболело всё в душе и в сердце, отшелушилось как золотуха. Уяснивши это, Радик перестал к ней приставить с примирением. Просто приезжал и продолжал  дорогие подарки детворе привозить. А потом стал  ей подарочки подкидывать – кольцо с бриллиантиком, колье с с жемчужной россыпью.
     Она сердилась, не брала.
     -Забери, а то в окошко выкину!
      -Выкидывай. – Он горбинку на носу почёсывал. - Я тебе ещё куплю. Мне для тебя не жалко.
      -Ты где это работаешь? - удивилась Дарина.- Трудовой человек такими деньгами швыряться не может.
      -Всё зависит от человека, - назидательно сказал Мухаммедов.- А где я работаю?.. Могу только сказать, что это  научно-исследовательский институт, занимающийся такими проектами, о которых, прости, рассказать не могу. Дал подписку.
     -И что? Там такие сумасшедшие зарплаты?
     -Представь себе. Там платят не только за мозги, но прежде всего – за опасность, за вредность.
      Всё это выглядело весьма убедительно и, тем не менее, что-то подсказывало женскому сердцу, что Муха говорит – не договаривает. За несколько лет совместного житья-бытья Дарина изучила  натуру мужа и теперь ему не доверяла, даже сама не знала, почему. В глубине души она себя ловила на «крамольной» мыслишке о том, что она жалеет о разводе – как хорошо ей было бы теперь с таким богатым мужем. И всё-таки не это было главное, что-то другое не давало покоя. Дарина знала нескольких парней, работавших в научно-исследовательском институте, и никто из них не мог себе позволить швыряться деньгами. Может, они какие-то скупые рыцари? Может, они Кощеи, над златом чахнущие? Так ведь нет, Дарина знала их, как кавалеров, которые пытались за ней ухаживать. И вот у этих не состоявшихся кавалеров она – как бы невзначай – поспрашивала по поводу нового сотрудника по фамилии Мухаммедов. Никто про такого не слышал. Не странно ли? 
        А вскоре она узнала, что Муха ей соврал, но только отчасти: ему действительно платили за опасность  и за вредность; Радик занимался контрабандой наркотиков – прибыльное дельце для всех времён и народов. В первые минуты Дарине стало страшно – за себя и за детей. Она собрала в кучу все его подарки, привезённые ребятишкам и ей. Упаковала, связала.
        Встретив Муху на пороге – во время очередного визита – Дарина не пустила его в дом.
      -Вот всё твоё барахло, - решительно сказала она, выставив объёмный   узел на площадку. - Забирай и чтобы  я тебя не видела!
        -А что случилось-то? Какая тебя муха укусила?
        -Ты укусил меня! Ты!
        -Мы же взрослые люди, давай зайду на кухню, там поговорим. 
        -Забирай и проваливай! Вот и весь разговор!
          Радик поцарапал горбинку на носу, про которую знающие люди говорят: человек с такой горбинкой может оказаться жутко агрессивным, особенно если его кто-то попытается в угол загнать.
       Угольно-агатовые узкие глаза его вспыхнули. Муха  яростно схватил свою бывшую за воротник – в кулаке затрещало. Злобно что-то хрипя по-казахски, он проволок Дарину по коридору и усадил – вернее, швырнул – на табуретку в кухне.
       -Слушай ты, сучка! Если ты думаешь ноги об меня вытирать, - он шипел как змей, - ты глубоко ошибаешься! Я прихожу не к тебе! Я приходил и буду приходить к ребятишкам!
       Дарина, бледнея от выреза платья на горле до корней волос на лбу, медленно встала.
       -А теперь меня послушай. – Она подошла и склонилась к тёмному уху, прикрытому смолью волос.- Если ты ещё сюда припрёшься, я пойду в милицию и расскажу, в каком институте ты стал работать и за какую вредность получаешь бешеные деньги.
       Этого Муха не ожидал. Глаза его стали большими. Потом прошибло виски, переносицу. Приподнимая руки вверх – как бы успокаивая свою бывшую – Радик  воровато вышел за порог. Взял тяжёлый узел на плечо.
      «Откуда же она могла пронюхать? - думал он, унося дорогие подарки, которые на суде могли бы фигурировать в качестве улик. - Вот это прокололся! Шеф башку открутит!»
     Можно было бы смолчать – вряд ли кто узнает, по крайней мере, у него имелось время на раздумье. Но это молчание было не золото, нет.  Чем больше он будет скрывать свою тайну, тем сильнее  будут рисковать ребята в том  «научно-исследовательском институте», где с недавних пор трудился Мухаммедов. Делать было нечего – пришлось ему раскалываться. Он пришел к «директору института» и повинился: так, мол, и так, получилось. И «директор» жёстко, непреклонно сказал: за собою надо подтирать, а иначе может получиться ещё хуже – и с ним, с Мухаммедовым,  и с его бывшей женой, а может, даже и с детишками.
       Как бывший математик, Муха посчитал: «Три против одного, или точнее – против одной. Тут выбирать не приходится».
     И вот тогда-то Радик вспомнил про пистолеты в чёрном чемоданчике, который он зарыл под берёзой на берегу, где много лет тому назад произошла  дурацкая дуэль, придуманная Перекатовым, начитавшимся книжек про Евгения Онегина и прочих малохольных. Зачем Мухаммедов тогда так осторожно и аккуратно – при помощи носового платка – поднял оружие с отпечатками пальцев Анатолика? Думал ли тогда лукавый Радик, что  это оружие когда-нибудь выстрелит и выстрелит уже как бы от имени Перекатова? Вряд ли он думал об этом, но что-то потаённое, коварное тогда   уже таилось на дне его души, как таится ядовитая змея, пока что не имеющая понятия, кого она ужалит и когда.
     И всё-таки он был не тот жестокий азиат, каким казался окружающим и каким он выглядеть хотел бы даже в собственных глазах. Человек казахско-русского замесу, он уже был ни то, ни сё – от крутого берега отчалил, а к бережку пологому так и не прибился. В нём уже было много сентиментальной мягкости, способности мечтать и созерцать. И эта мягкость, видимо, не дала ему выстрелить наверняка. Он только ранил жену, а когда увидел кровь  – испугался, оружие бросил там, где стоял,  и куда-то убежал без ума, без памяти; неделю страшно пил, не просыхая. А потом – уже из новостей по телевизору – до него долетело эхо преступления; кто-то сильно ранил бедную женщину с двумя ребятишками, и подозрение падало на Перекатова – отпечатки  пальцев на оружии. Мухаммедов был, конечно, хорошей сволочью – он сам себе так говорил, но  в нём  было немало и такого, что не могло иссволочиться, испаскудиться до самого грязного донца. Так было и есть  в любом и каждом тёмном, падшем человеке –  в глубине его души навеки остаётся отблеск прошлого, наполненного солнцем  и любовью; в нём остаётся та высота, которая когда-то помогала голову гордо держать.
      И Мухаммедов нашёл в себе силы, чтобы напоследок гордо вскинуться смолистой головой, гудящей с похмелья. Он пришёл в милицию и во всём сознался. Рассказал про давнюю дуэль, на которой он ранил Перекатова в предплечье; на следственном эксперименте показал то место, где они стрелялись, где он аккуратно – при помощи носового платка – подобрал и спрятал оружие в чёрном чемоданчике; показал  берёзу, где осталась ямка после того, как Муха выкопал чемоданчик.
     Сделав это признание, Мухаммедов, как позднее оказалось, очистил свою душу перед смертью: вскоре после следственного эксперимента Радика нашли повешенным в камере. Смерть его по казённым бумагам прошла как самоубийство, но в это слабо верилось – Муху, скорее всего, убрали те ребята из «научно-исследовательского института», которые опасались, что следом за одним чистосердечным признанием и раскаяньем могут последовать и другие, более громкие, связанные с транзитом наркотика из Афганистана в Россию. 
               
                5             

        Слава богу, что подписка о невыезде не потребовалась, а то бы он с ума сошёл, оказавшись под домашним арестом. Сидеть на месте было жутко и невмоготу. Он съездил в больницу, попытался прорваться  к Дарине Красиной – врачи не пустили. Сказали, что всё очень сложно и зыбко – жизнь висит на волоске. Безбожник, нередко усмехавшийся в лицо иконам – доскам расписным – Перекатов поехал в церковь, единственно открытую тогда, во времена советского атеизма.
        Придавленный худым предчувствием, Перекатов свечек набрал как хворосту – целое беремя – запалил в разных углах, по глупости безбожника не думая о том, что всякий угол в церкви имеет своё значение. И только позднее, в далёком порту за горами, когда Перекатов ещё раз обратился к церкви и свечам, он со стыдом и ужасом узнал, что половину свечек спалил за здравие, а половину – за упокой. Ему как будто снегу за пазуху насыпали – похолодел. И долго ещё после этого он, не веривший в загробную жизнь и  плевавший  на суеверия и приметы – долго потом он горел и горел на медленном огне своих свечей, поставленных за упокой Дарины. «То ли это было предзнаменование, - мучительно гадал он,- то ли всё уже было предрешено?»
       Дарина Красина умерла через месяц после ранения.
      Эту страшную весть Перекатов узнал в тот же день и в тот же час. Как узнал? Очень странно. Никто никакой телеграммы-молнии Перекатову не посылал. Была другая молния – небесная, пророческая. Гроза в тот день гремела над океаном, вскипающим в преддверии шторма. Гроза метала тонкие и толстые зазубрины, похожие на струйки раскалённого металла. Тёмный океан на несколько мгновений открывал свою прегромадную пасть, рычащую звериным рыком. Волны молоком вскипали и шипели под бортами – молочный свет слепящими кругами наискосок  влетал в иллюминатор, из темени выхватывая то один предмет в каюте, то второй, то третий. И вдруг ударом молнии – или какой-то другою, неведомой силой – раскололо стекло на фотографии Дарины Красиной; в простой деревянной оправе фотография была прибита к переборке над столиком. И после этого удара молнии – самого сильного и самого ослепительного – гроза над океаном пошла на убыль и вскоре совсем успокоилась. Широко раскрытыми глазами Перекатов смотрел на трещины – словно какой-то огромный паук лапы свои распустил по всей фотографии. Он смотрел, не мигая, не зная, что подумать, как это всё можно объяснить? И только сердце  – больными и надсадными толчками – подсказывало ему: не случайно всё это; запомни. Так что он поневоле  запомнил день и час грозы и той кошмарной молнии, растрескавшимся пауком запечатлевшейся на стекле. И каково же было изумление, когда позднее, уже через год с небольшим, вернувшись из дальних странствий, Анатолий Кругосветыч нарочно приехал в больницу и узнал от доктора день и час кончины Дарины Красиной. Не только изумление, но и священный ужас охватил его – настолько пророчески точно молния шарахнула в каюту. 
   
                6
 
        В последние годы, возвращаясь издалека, Анатолий Кругосветыч душу отводил в ресторанах и гостиницах, куда приглашал порой даже цыган – барские привычки в нём появились, да и просто потому, что появились такие цыганские ансамбли, которые мигом отзывались на капризы левой пятки Анатолия Кругосветыча. Когда в номера или в залы врывался восторженный хор – было в этом что-то необъяснимое, душу поднимавшее до высоты созвездий, было что-то от свежего ветра, от поля, пропахшего утренним туманом и росами. Звенели гитары и скрипки, дрожали мониста, разноцветной метелью кружились цыганские юбки, и звучала – мёдом растекалась  по душе – величальная песня: «Выпьем мы за Толю, Толю дорогого! Свет ещё не видывал славного такого!» И всё это было, конечно, враньё,  заранее оплаченное. И даже глаза и улыбки цыганок, и плечи, трясущиеся холодцом, и воровская походка по кругу – с каблучка на носок – всё казалось продажным, неискренним. Но если перед этим  принять на грудь  полкилограмма коньяка или уколоться героином, как это делали его новые друзья, так, пожалуй, ничего такого и не заметишь; всё будет славненько.
       Думая об этом, Перекатов не заметил, когда машина остановилась.
       -Что? – спросил он знакомого таксиста.- Уже?
       -Да, да, - водитель подобострастно улыбнулся.- Приехали.
        Пассажир, подслеповато мигая, посмотрел за окно.
        -А ты куда меня привёз?
        -Ресторан  «Алмаз». – Шофёр пожал плечами.- Не узнаёте? Это потому, что у них новое крыльцо.
        -А кто тебя просил? - возмутился Перекатов.- Я куда сказал?
         -А вы ничего не сказали.- Водитель растерялся.- Вы ничего, ну, вот я и подумал, что надо, как всегда… по старому пути…
        -Как лошадь на каменоломне, да? – Анатолий Кругосветыч спохватился.- Ну, извини, брат. Я сам виноват.  Нынче никакого ресторана и никаких цыган. Поехали на кладбище.
        -Куда?
        -На городское кладбище. Гони.
        «Час от часу не легче!» - врубая скорость, подумал таксист.
        И что это за дух такой – дух кладбища? И почему для многих – это Перекатов знал по разговорам – кладбищенский дух кажется тяжёлым, затхлым? И почему-то многие люди – из числа вполне нормальных – стремятся как можно скорее покинуть погост, только в этом никто из них даже себе не признается. А вот он – не вполне нормальный – в тишине и запустении погостов находит какой-то печальный уют. И нисколько его не пугают вечерние тени, словно бы встающие откуда-то из могил. И странный этот свет впотьмах, который может быть светом рассыпавшихся гнилушек, а может быть светом воскресшей души, искрящейся на выходе из тела. Нет, нельзя сказать, что он любил погосты – это далеко не так. Просто он тут мог подолгу находиться – среди этих полян, усыпанных цветами настоящими и металлическими, среди этого леса деревянных крестов и железных.
       Он долго стоял над могилой Дарины Красиной, а потом нашёл могилу Мухаммедова – они оказались не так далеко друг от друга. Солнце успело уже переместиться над головой – с полудня к вечеру, когда он подумал про такси, «ржавеющее» возле ворот.
        «Что ни говори, - вздыхал он, уезжая с городского кладбища,- а всё-таки она погибла от моей проклятой пули! Я виноват! Пижон! Вздумал играть в дуэлянта! И  если бы ни эта дешевая игра…»
        Мимо окон машины промелькнула стайка ребятишек.
       -Стоп! – сказал он, оглядываясь.
        Резко надавив на тормоз, водитель в недоумении посмотрел на него.
        -А что? Мы разве опять не туда?
       -Куда – не туда? – не понял Перекатов.
       -Ну, куда мы едем? Не в Бурахину?
       -В Бураниху.
       -А вы сказали: «стоп!»
       -Да нет, ничего, нормалёк… - Пассажир поморщился.-  Это я так вслух подумал. Чего стоим? Погнали наши городских!
       Легковушка поехала дальше. Пассажир посмотрел на детей, неровным строем идущих в сторону цирка.
       «А ребятишки ихние? – продолжил он оборванную мысль.-  Где ребятишки? Неужели в детдоме? Неужели всё опять по кругу?»
      Попросив остановиться возле телефона-автомата, Анатолий Кругосветыч позвонил куда-то; не ответили; он ещё и ещё перезванивал и не успокоился до той поры, покуда не узнал от сведущих людей: ребятишек забрала к себе сестра Дарины Красиной, которая жила где-то под Новгородом или в Нижегородской области в городе Бор.
     -Ну, вот теперь порядок, - сказал он, вернувшись в машину.- Погнали.
      Думая  о том, что неплохо бы найти детвору в этом самом Бору и понимая, что это совсем ни к чему, Анатолий Кругосветыч прикатил к паромной переправе, находящейся на краю Буранихи.
      -За вами обратно заехать? – спросил шофёр.
      -Я сам найду тебя, - ответил Перекатов, отшелушивши крупную сумму. - Свободен.   
      Оставшись наедине с большой и сильною рекой, он улыбнулся, глядя в сторону островов, утопающих в таинственной дымке. Хорошо ему было – езда с ветерком как будто стряхнула с него кладбищенскую пыль и грусть. Он был доволен жизнью, он был счастлив. А почему? А хрен его знает. Просто потому, что пока не под крестом, а под вот этим небом, где вызревает, дружески подмигивая, первая звезда.  И даже в  этих бесконечных переездах – с правого на левый берег и обратно –  была какая-то прелесть, которую Перекатов  даже сам себе не мог растолковать. Ласковый телёнок две матки сосёт – вот как это можно было бы назвать, да только ведь не назовёшь: капитан Перекатов никак не тянул на телёнка, да ещё на ласкового. Он больше на волка походил – морского волка, прошедшего и Северным Ледовитым путём, и путём раскалённых тропиков.
      
                7               

     И опять он встретил немого от рождения паромщика Игнатку Совестима, низкорослого мужичонку, похожего на дитя. Этого Игнатку – язви в душу! – как будто бы ни касались  годы и  непогоды; все напасти проплывали мимо паромщика. Лицо его было всё так же открыто, приветливо; и ни одной морщинки на лице, обветренном, обсолнечном. Только бородёнка – маленькая,  жидкая, похожая на сухие водоросли, прилипшие к лицу – немного побелела; туда попало несколько нетающих снежинок, и не более того. И всё так же, как прежде, Игнатка был серьёзен за работой, точно делал вид, что ему некогда языком болтать со всею этой разношёрстной публикой, толпившейся по бортам парома. И всё так же зорко он следил за тем, чтобы никто не плюнул в реку и не выбросил бы окурок. Игнатка был по-прежнему суров на этот счёт. Немой, не способный выпустить пар с помощью простого крика или матерка, паромщик в минуты гнева становился жутковатым чёртом. Бородёнка его дыбом поднималась, рот   коверкался от немоты. Закатывая глаза, он исторгал из нутра животное какое-то, пещерное мычание. И руки паромщика – всегда почему-то холодные – выказывали вдруг чудовищную силу. Игнатка хватал провинившегося человека и подтаскивал к борту парома, точно выбросить хотел за борт.
      Какой-нибудь лапчатый гусь, на машине залетевший из города на паром, натыкаясь на Игнатку, вырывался и кричал:
      -Он что у вас – дурной? Я тут стою и никого не трогаю, а он…
      -Ты матушку-реку обидел,- объясняли ему окружающие, - вот Игнатка и рассердился.
        Выслушав это более чем странное разъяснение, лапчатый гусь глаза на лоб выкатывал – как гусиные яйца.
       -Дикари! - ворчал он. - Семнадцатый век! Ничему вас, берендеев, не научишь!
       Уйдя в машину, лапчатый гусак сидел там и нервно курил до тех пор, покуда паром не причаливал и не освобождался проезд  перед машиной.
      Вспоминая эти картинки, созерцателем  которых  Перекатов был ещё в юности, он с каким-то болезненным чувством исподтишка наблюдал за паромщиком, курившим цигарку. Досмолив до ногтя, желтушного от никотина, Игнатка подошёл к помятому ведру – плюнул туда, выбросил окурок.
       Улыбаясь чему-то – сам не зная, чему – Анатолий Кругосветыч обнял паромщика. Присмотревшись, Совестим узнал его, замычал восторженным телёнком. Бездонные глаза Игнатки, по-детски чистые, словно промытые многолетними водами, бегущими мимо парома – глаза позолотились солнечными искрами, какие бывают на реке, внезапно озаренной солнцем, показавшимся из-за туч. И опять – как много лет назад – Перекатов подумал, что человеку с такими чистыми глазами нельзя не позавидовать, потому как это – счастливый человек с глазами философа или глазами поэта.
               
                8

       Паром причалил к берегу родного Островного, которое в последние годы прижухло. Леспромхоз почти что захирел; всю тайгу, стоявшую поблизости, вырубили, вывезли куда-то за границу, а для освоения новых зеленохвойных площадей нужны новые средства, но никто не спешил сюда вкладывать деньги – все привыкли вытягивать.
       У паромной переправы сидел товарищ Маузер – бывший участковый, теперь пенсионер. Сидел он с удочкой в руке, с кобурой на поясе. Беззубый рот у Маузера был похож на пустую обойму.
      -Озолотились, твари, а тут хоть репку пой! - сказал он, когда речь зашла о леспромхозе.- Всю Рассею скоро продадут с молотка!
      -А ты куда смотрел, когда при власти был?
      -Да я-то что? Я пешка в этой игре. А там такие короли с ферзями, что не дай бог… - Маузер по привычке передёрнул  замызганную кобуру на поясе старых гражданских штанов. - Перестрелял бы всех к чёртовой матери, да тока нечем…
      -А кобура зачем?
      -Да так, заместо кисета.
      -Табачок, что ли, там?
      -Табачок. - Пенсионер смотрел  на капитана. - А тебе на хрена этот кортик?
      -Ну как же! - Перекатов усмехнулся.- Закуску резать.
      -А-а! Ну, ладно тогда. Только кортик-то военный, не к лицу.
      -А то я не знаю. Это память о друге. Он меня спас, можно сказать, вот с этим кортиком. С тех пор и таскаю. А всякие такие грамотеи зубоскалят…
      -Знамо дело, всем не объяснишь, - согласился Маузер  и перевёл глаза на поплавок. - Не клюёт рыбёшка, всю реку процедили бредешками да сетками. Как Мамай прошёл. Всё эти новые… Сам видишь, как расстроились.
      Кое-где вдали на берегах – на самых подступах к воде – Перекатов с удивлением увидел железные ограды, гранитные ступени и каменные площадки, возле которых стояли на приколах моторки, скутеры. Там и тут по-над рекой возвышались кирпичные терема с фигурною архитектурой и современной отделкой; стеклопакеты; яркие крыши под черепицу. Об одном каком-то архитектурном стиле тут не могло быть  и речи. Всякий хозяин выпендривался тут настолько, насколько ему позволяли финансы, личные пристрастия и вкусы. И в результате получалась такая абракадабра, на которую было противно  смотреть, особенно  тому, кто видел заграничные застройки на итальянских и французских берегах, на островах Испании, Америки – там были постройки, напоминающие иллюстрации чудесных, светлых сказок. А тут – сплошной какой-то каменный кошмар, иллюстрация бреда и шизофрении.
      Анатолий Кругосветыч навестил могилу матери, уже не ощущая в сердце ни капли горько-радостного чувства, которое когда-то испепеляло грудь – всё уже перегорело. Он спокойно, буднично подновил оградку, обиходил бугорок;  деловито возложил металлические венки, дребезжащие жестяными цветами и листьями. Грубою, твёрдой рукой обломал  нахальные ветки, сквозь ограду норовившие протиснуться к могиле. Затем, вздыхая, медленно смотрел по сторонам. «Хана! – подумалось ему о здешней смерти.-  Отсенокосила, кума!»
      Кладбище с каждым годом становилось всё более заброшенным, сиротским. Многие могилы обвалились – чернели ямами, из которых торчали поломанные кресты, верёвками болтались оборванные корни ближайших деревьев. Когда-то Перекатов думал, что хоть после смерти побудет рядом с матерью – такие думки были с малолетства, хотел он тут лежать, под материнским боком греться. Теперь и это было ему заказано. Ворота кладбища давно уже закрыты на замок и ключ, наверно, где-то глубоко зарыт – никого уже тут не хоронят.
      -А где же теперь? - спросил он у старого Маузера, которого снова повстречал на пустом берегу.
      Отставной участковый открыл кобуру, висящую на поясе, – махорки оттуда нащипал негнущимися пальцами.
     -Хоронят, что ли? – уточнил он.- В Бураниху возят.
      -Дожились!
      -Доумирались, точнее сказать. - Маузер неспешно закурил, подслеповато стал разглядывать капитана.- А ты молодец, Анатолик.
       -С чего это вдруг?
       -Я, грешным делом, думал, что из тебя ни черта путёвого не получится.
       -Не только ты так думал, товарищ Маузер, - ответил капитан, поправляя фуражку с золотыми вензелями на козырьке. - Главное – что? Главное, чтобы за пазухой была мечта!
       -Кошелёк у них у всех теперь за пазухой. Ни души, ни мечты… - Маузер загнул, что с ним случалось редко.- Ни  ху-ху  у них нет! Они даже подраться на танцах не сумеют. Наймут себе кого-нибудь. Киллера какого-нибудь. Измельчали, паскуды.
        -Это плохо. Семь футом под килем всегда должно быть.
       -Какие футы, парень? Одни футы-нуты остались. Да эти ещё… фунты-стерлинги… - Пенсионер настроился  пофилософствовать, но Перекатов перебил.
        -Извини, старшина. Мне пора на тот берег. Там ждут мои матросы. Столы уже накрыли в кают-компании.  Если хочешь – присоединяйся. Погуляем, по пустым бутылкам постреляем.
       -Отстрелялся я, парень. Патроны кончились.
       -Да брось ты прибедняться, товарищ Маузер. Ты ещё меня переживёшь. Ну, пока. Не грусти. Подольше смотри на текучую воду – это успокаивает. Знаю по себе. Да и паромщик по секрету мне сказал – Игнатка Совестим. 
       -Игнатка? – Маузер, глядя на реку, вздохнул. - Игнатку нашего вчера едва не утопили. А завтра могут запросто, тут к бабке не ходи.
        -А что случилось?
        -Да ты же знаешь, у Игнатки был закон: в реку не плевать, окурки не бросать. А тут к нему компашка привалила на паром. Штук пять машин, если не больше. Хмельные все, весёлые, глаза навыпучку. Ну и давай бузить, как это водится у них, у этих новых… И в реку полетели не только что окурки и плевки – пустые бутылки, пачки и всякая другая дребедень… Ну, ясное дело, Игнатка взъярился. За воротник схватил какого-то бугая. А тот, не долго думая, схватил Игнатку да и бросил за борт… Он же лёгенький, Игнатка, сущее дитя… Компания стоит и ржёт, а кто-то даже песню петь пытается: «И за борт её бросает в набежавшую волну!» А Игнатка-то наш, бедолага, жизнь прожил на реке, а плавать не научился. Игнатка стал барахтаться и пузыри пускать. Эти придурки смотрят и переговариваются. «Тонет, что ли?» - «Да нет, не орёт же. Если бы тонул, так заорал бы!» Они даже не знали, что он немой. Так бы и утоп, наверно. Синий стал уже. Хорошо, я мимо на моторке шел… Вот такие вот дела, дорогой мой капитан. А ты говоришь, подольше смотри на текучую воду, она, мол, успокаивает. А где она теперь – спокойная вода?
      Глаза капитана погасли. Он и сам уже давненько понимал, что с нашим современным человеком происходит нечто необратимое; человек перерождается в животное, у которого на первом месте одни только инстинкты.
               
                9

       Капитан выдавал желаемое за действительное, когда говорил: меня, мол, ждут мои матросы; столы накрыты в кают-компании, ну то бишь, в сиротливой, холостяцкой избушке над обрывом. Да, было дело когда-то, шумели  пирушки, но миновало время – отшумели. Многих приятелей, любивших выпить на дармовщинку, свезли на кладбище, а  кто-то  неожиданно облагоразумил – трезвый образ жизни стал вести. Да и сам Перекатов – седой как лунь, с мохнатой метёлкой бороды – мало теперь походил на гусара, который двадцать восемь лет назад мог на спор бутылку водки выцедить из горлышка и рукавом занюхать-закусить. Здоровье капитана год за годом точила какая-то странная хворь, никому из окружающих не известная. Временами  он смертельно бледнел, потел и так ослабевал – хоть ложись, помирай. Но потом – ненадолго отлучившись в другую комнату – Анатолий Кругосветыч выходил повеселевший, даже слегка порозовевший. Глаза его блестели задорно и молодо. И опять он был – весёлый капитан,  уверенно стоящий за штурвалом.  Но  продолжалось это недолго. Рассказы его поминутно теряли «боевую раскраску». Пропадал кураж, искра потухала в глазу.
      -И раньше-то было печально, - говорил он своим «сухопутным матросам», - а теперь так вообще тоска. Ну, открыли этот железный занавес. И что?
     -Как это – что? – возражали сухопутные матросы.- Вон сколько барахла понавезли! А жратвы? А выпивки?
     -И всё, что ли? Ну вы даёте! - Капитан изумлялся.- Это ваш потолок?
     -А чего тебе надо?
     -Мне? Да мне-то ничего. Я, в принципе, доволен… Только вот смотрю я на таких мудрозвонов, как ты… - Анатолий Кругосветыч руками разводил.- Ну, почему, почему бы вам не подкопить деньжонок и не съездить, мир посмотреть?
      -Подкопить? Ха-ха! – Сухопутные матросы ржали.- Подкопишь тут…
      -Да пили бы вы меньше, жеребцы, так накопили бы и съездили.
      -А зачем? И  тут неплохо.
      -Вот-вот. Упёрлись в корыто – и ни шагу назад.  - Капитан сердито поднимался из-за стола.- Всё, хватит, братцы, пировать.   Расходимся как в море корабли.
     Небольшая тёплая компашка  – не без сожаления – покидала холостяцкую избу.   
      Года полтора назад во время шторма повредивши ногу, Перекатов купил солидную тросточку – морда льва красовалась на костяном, словно бы янтарном набалдашнике.   Опираясь на этого льва, Анатолий Кругосветыч выходил за ворота. Приложивши ладонь к козырьку капитанской фуражки, внимательно смотрел по сторонам, соображая, куда бы для начала, в какую гавань ему завернуть. Правда, по гостям теперь он ходил всё реже. А если приходил к кому-нибудь – странное смущенье вдруг испытывал в кругу добропорядочной семьи, в кругу детишек. А вот хозяева – те как раз наоборот – они теперь смотрели на него с каким-то потаённым и трудно объяснимым превосходством.  (Или это казалось ему). И разговаривали хозяева – бывшие друзья – каким-то странноватым, снисходительным тоном.
       У хозяев были уже внуки на руках, а кое у кого так даже правнуки. Так, например, детдомовский бывший приятель – Гришаня Громадин – изловчился прадедом стать к пятидесяти двум годам. Правда, мудрости той, которая всегда была присуща прадедам – не наблюдалось, мягко говоря, у этого Гришани. Ну, постарел лицом, ну, головёнка вся облетела, как стоеросовый дуб на ветру; крестьянскою работой натруженные руки стали похожи на чёрные дубовые ветки. Вот и весь портрет нового прадеда со старыми дырками. А что за душой у него? Какую-то истину, что ли, он откопал в своей большой навозной куче, которую сразу видать, как только входишь во двор? Да ни черта он там не откопал – он там закопал свою мечту и теперь усиленно старается сделать вид, что никакой мечты у него и не было, кроме как настрогать ребятишек с кучерявыми тёмно-русыми стружками на голове. Симпатичные ребята, спору нет, дай бог им семь футов под килем, только речь-то сейчас не об этом…

                10

        Гришаня Громадин встретил его прилично,  задушевно, только занят был – по самую ноздрю. Все его домочадцы отлучились куда-то на час, другой – Гришаня остался в роли няньки.
       -Анатолий Кругосветыч, ну, так что… – прижимая к себе младенца, интересовался Громадин. - Обогнул Шар Земной?
       -Обогнул.- Перекатов потеребил серебряную проволоку жёсткой  бороды, пожал плечами. – Два раза обогнул.       
       -Ну и как он, шарик? Круглый?
       -Круглый. Как дурак.
       Щекоча младенца и вместе с ним похохатывая, Громадин продолжал:
       -Стало быть, сбылась мечта?
       -Сбылась, но не совсем.
      -Это как же так? И почему?
      -А потому, что умный человек из окна своей квартиры увидит больше, чем дурак в кругосветном путешествии.
     Хозяин, довольный такой самокритикой гостя, расхохотался и младенца пощекотал, как бы предлагая и ему посмяться.
     -Да, да, это так!- подхватил Громадин.- Из окна своей квартиры…
     -Так-то так, да не совсем, - неожиданно перебил капитан, противореча сам себе. - Домоседная мудрость недалеко от глупости ушла.
      Гришаня осёкся. Глаза – вроде бы как в шутку – сильно округлил.
      -Да что ты говоришь!
      -Это не я – Шекспир.
      -А это кто?
      -Мой знакомый. Шкипер. Но все его почему-то прозвали – Шекспир.
      -Любят у нас вывернуть всё кверху мехом. Тебя вот окрестили, как не знаю, кого… - Хозяин усмехнулся и подошёл к буфету.- Говоришь, сбылась мечта?  Ну, так надо сбрызнуть это дело! Да? Тут у меня, правда, только винцо.
      -Нет, нет, спасибо, я в завязке. – Перекатов поморщился.- Там алкоголиком станешь…
      -Где это – там?
      -В тропиках. Там нам каждый день выдавалось красное сухое вино. По полбутылки на брата. Это называется – тропическое довольствие. Вино нужно было водой разводить, тогда оно отлично утоляет жажду. А если тяпнуть сразу – никакого толка. - Анатолий Кругосветыч, пространно глядя в окно, широко улыбнулся.- А нашему брату, сам знаешь, как слону дробина эти полбутылки. Ну, вот и начинаешь после двух стаканов нарезать круги возле боцмана или около камбуза. То выпросишь довесочек, то в карты выиграешь. Стыдоба. Я посмотрел на других, на себя самого – нет, решил, хватит. Подачку никогда и нигде не просил. Ну и всё – отказался я от этого тропического удовольствия.   
       -Ишь ты! - Громадин цокнул языком.- Сила воли!
       -Сила, - равнодушно согласился Перекатов.- Что есть ещё, то есть.
      Помолчали, как бы целиком и полностью занятые младенцем: смотрели, как он копошится, пытаясь на две части разъять пластмассовую красно-жёлтую погремушку, стрекочущую сорочьим стрёкотом.
      -Ну, и что теперь дальше? - поинтересовался Гришаня  безо всякого интереса в голосе.
       Капитан задумался – глубокие морщины взрыхлили крупный лоб. 
       -Дальше? - Он посмотрел на пожарище далёкого заката, догорающего за окном. - Дальше самое интересное…
       -Ох, ты! И что именно?
       -Секрет.
       -Ну, ты же знаешь, я могу хранить секреты.
       -Не в этом дело. – Седобородый капитан поднялся, как-то очень грустно, горько глядя на ребёнка. - Не хочу слова бросать на ветер. Вот когда осуществится, тогда и побеседуем. А теперь мне пора. Да и младенцу твоему  поменять пелёнку надо, а то он морем пахнет, солёною волной. А меня, капитана,  это не может не волновать.
        Бывший детдомовский друг улыбнулся помятым, изморщиненным лицом.
        -Меня это тоже волнует. Даже среди ночи поднимаюсь.
        -Это хорошо. А помнишь, была воспиталка у нас… - Перекатов назвал её имя.- Всё время по ночам подскакивала, как припадочная, приходила, проверяла, курим или нет под одеялом…
        Перебивая друг друга, они вспоминали не весёлые, в общем, денёчки под крышей казённого дома, но денёчки эти – как ни странно – теперь казались вполне нормальными, даже как будто счастливыми, полными смеха, задора, всякой хохмы и прибауток.
        -Слушай, Громада! А помнишь цветы мать-и-мачехи?  Во дворе у нас росли.
        -Не росло там никакой мать-и-мачехи.
        -Ну, как же не росло?
        -Да так! – настаивал Громадин.- Не росло и всё. Я помню. Ты где там кантовался? На втором этаже?
        -На втором. Поближе к звёздам.
        -Ну, вот видишь. А я на первом. У меня земля была под носом.
        -Значит, дальше носа своего ты ничего не видел! – Перекатов раззадорился и даже рассердился как-то по-мальчишески.- Там по весне было столько цветов мать-и-мачехи…
       -Да не было. Спорим?
       -Давай!
       -А на что ты  хочешь?
       -На белый пароход!
        -Ну, ты, как всегда… - Гришаня развёл руками и неожиданно вспомнил: - Спорь, не спорь, а только нас  теперь никто и рассудить не сможет. Все наши  поразъехались.
         Остывая от мальчишеского задора, Анатолий Кругосветыч пробормотал:
        -Не знаю, а мне всегда казалось, что там одна мать-и-мачеха.
        -И ладно, и бог с ней…
        Они помолчали.
        -Громада! - шутя, пригрозил капитан, потрясая указательным пальцем.- А вот я сейчас тебя проверю на вшивость. А ну-ка, скажи, какой такой весёленький плакат висел над дверями у нас?
        -«За детство счастливое наше спасибо, родная страна!» - не моргнувши глазом,  ответил Гришаня.
         -Точно. - Перекатов хмыкнул.- Я помню, тогда психовал. Нашли, говорю, что написать в детском доме. А они – воспитатели – смотрели на меня, как на придурка. Чего, дескать, надо тебе, Анатолик? Обут, одет. Родина-мамка обо всём позаботилась.
       -Так и в самом деле…
       -Да, - согласился капитан с печалью в голосе.- Теперь-то понимаю. Только всё равно… Знаешь, какие слова были написаны на воротах советских лагерей от Колымы до самых до окраин? «Труд есть дело чести, доблести и геройства!» Берия, сука, придумал. А кругом всех этих доблестных героев – конвоиры, вертухаи, которые тяжелее винтаря и автомата ничего не держали в руках. Кругом – ворьё, блатные, которые никогда не работали, а жили всегда припеваючи.
        -Ты к чему всё это?
        -Да всё к тому же! - Перекатов, раздражённо глядя на него, процедил сквозь зубы:-  Аксакал!
        -Кого я обскакал? – Гришаня не расслышал.
        Криво усмехнувшись, Перекатов даже обрадовался этой сомнительной, а может, настоящей глуховатости.
        -Ты всех наших обскакал, - сказал он уже спокойней. - Ты, наверное, самый первый прадед из нашего детдомовского призыва. Да?
        -Не считал, не знаю. Тихо. Тс-с…
        Младенец начинал задрёмывать  на руках Громадина – глазёнки под лобик закатывались; погремушка в пальчиках подрагивала, готовая упасть на пол.
        -Ну, иди, укладывай, - прошептал капитан и  поднялся.- Заболтались маленько.
        Осторожно, как будто боясь расплескать большую хрустальную вазу, Громадин отнёс младенца в люльку, уложил. Отходя на цыпочках, он улыбнулся, поймав на себе грустный и внимательный взгляд капитана.
         Вышли на крыльца. Крепко и ядрёно запахло навозом – ветер из глубины двора потягивал. Громадин проводил его до калитки.
       -Что дальше-то? Какие планы, капитан?
        -Поеду скоро. Там ждут матросы.
        Громадин понимающе покачал головой.
        -Всё никак не можешь угомониться?
        -Не могу, хоть тресни.
        -Женился бы ты, брат. Детишек нарожал бы…
        Анатолий Кругосветыч взял детдомовского друга за пуговку.
       -Ты знаешь, я ведь тоже об этом думаю.
        -Ну, так в чём же дело? Есть на примете кто-нибудь?
        -Ну, этого добра всегда навалом. Есть одна зазнобушка с косой… - Капитан подмигнул.- С хорошею пшеничною косой. Думаю, скоро поженимся. Ну, всё, пока, пошёл, а то… Короче, мне пора…
        Бывший детдомовский кореш давно уже заметил его бледность, капли крупного пота, катившиеся из-под капитанской фуражки.
       -Болеешь, братуха? 
       -Да нет, ну, так… с похмелья.
       -Так ты же сказал, что ты не пьёшь?
      -Не пью. – Перекатов смутился.- Из пипетки в глаза закапываю.
      -А-а! Ну, понятно тогда…
     -Что? – Голос капитана вдруг почему-то стал напряжённым.- Что тебе понятно?
     -Да зрачки у тебя… Помнишь, как  в детдоме врачи в шары нам атропин  закапывали?
     -Атропин? Не помню. А зачем закапывали?
     -Чтобы зрачок расширился, и можно было рассмотреть глазное дно.
      -Ах, вот оно что! Ну, теперь-то  припоминаю. Вот интересно, что бы сейчас на этом дне увидели врачи. – Перекатов, собираясь уходить, вяло усмехнулся в бороду и процитировал стихи русского гения: - В душе моей, как в океане, надежд разбитых груз лежит!


                Глава девятая

                1

          Капитан ещё с недельку погулял по родной стороне  – походил по избам, вдохновенно повествуя про то, как Шар Земной  два с половиной раза обогнул, какие видел чудеса, красоты, редкости. Он подробно, любовно расписывал свои корабли, на которых успел покапитанить. Сначала он был капитаном контейнеровоза на самой знаменитой и престижной линии между Нью-Йорком и Саутгемптоном. Причём этот самый «Саутгемптон» – город-порт на южном побережье Великобритании – от зубов у него отскакивал примерно так же, как шелуха от семечек отскакивала у сельского жителя, изумлённо слушавшего рассказ. А потом – после громадного контейнеровоза – он капитанил на белоснежном океанском лайнере, совершающем  круизы по тёплым, экзотическим широтам.
      -Там, поди, билеты, - спрашивали его, - кусаются как собаки?   
      -Билеты, - спокойно говорил он,- стоят столько, сколько вы тут за год не заработаете.
       Многие завидовали, не скрывая этого. 
       -Живут же люди!
       -Живут, - соглашался капитан. - И помирают.
       -В каком это смысле?
       -В прямом. Вот у меня в прошлом рейсе один чудак в каюте первого класса взял и откинул копыта.
       -О господи!
       -А что удивляться? Тропики. Зона звенящего зноя. Там надо быть конём, чтобы всё выдержать.
       -Ну, и зачем эти муки? Кто, что их гонит? В такую-то даль. В паровозную топку.
       -Что гонит? Мечта. - Капитан неожиданно развеселился.-  Один мечтатель, помню, хотел от алиментов сбежать, а того не знал, что от судьбы и алиментов не укроешься. Пришли в Буэнос-Айрес, а там полиция. Хлоп наручники и песня спета.  Ну, да ладно, не будем о грустном… - Перекатов натужно улыбался.- Я, пожалуй, пойду. Извините.
        Опираясь на крепкого льва – деревянную, лаком облизанную тросточку – ходил Перекатов  уже по домам почти незнакомых людей; много было новосёлов, приехавших сюда после развала Советского Союза. И многие их этих сельских жителей – дальше своей поскотины не отлучавшиеся – изумлённо охали и ахали, слушая россказни капитана.  Завидовали – к бабке не ходи. Завидовали – он это шкурой чувствовал и думал: «Эх, ни черта-то вы не понимаете простого и великого счастья своего!»
        В глубине души он сам тайком завидовал спокойной и размеренной жизни земляков и жизни всех других, так называемых обывателей; мы привыкли в это слово  вкладывать какой-то странный негатив, насмешку и даже постыдность, а на самом-то деле – нормальное слово, нормальная жизнь, которой предписано жить большинству людей Земного Шара. А вот меньшинство – поэты, бродяги, мечтатели, искатели камня Грааля – вот они-то и есть ненормальные, с вывихнутым сердцем, с воспалёнными мозгами. Вечно жаждущие и страждущие, они своими лбами норовят пробить глухую стену в поисках истины, любви и смысла жизни, который, может статься, только к тому и сводится, чтобы просто жить по совести, честно работать, рожать и воспитывать ребятишек, и потихоньку удаляться в мир иной. И там, и только там наверняка откроется тебе великий смысл твоего простого земного подвига.

                2

       И поскольку тайное рано или поздно становится явным – Перекатова пригласили в родной детский дом, которому он тайком помогал то деньгами, то заморскими одёжками, которые время от времени пудами привозили на машине из города. Однако Перекатов на этот счёт держался – как партизан на допросе.
        -Нет, - хмуро говорил он, - вы меня с кем-то спутали. Я никогда и никому подачек не давал. И сам никогда не принимал. И вам не советую.
        Воспитатели стояли перед ним – в самом идиотском положении.
        -А может быть, вы это… - осторожно предлагали,- может, выступите?
        -Да я, в основном, выступаю, когда проглочу керосин, - откровенно отвечал он. - Только это в прошлом. Баловство.
        -Ну, так вы хотя бы нашим ребятишкам показались бы – это же такой пример… Память на всю жизнь… Мы бы хотели с вами сфотографироваться.
        -Память? Пример? Ну, да ладно, - согласился он без особого энтузиазма.- Давайте. Зовите братишек моих и сестрёнок.
        В детском доме была пристройка, что-то вроде концертного зала с бордовыми тяжёлыми кулисами, небольшою сценой. Полный зал набился братишек и сестрёнок – мал мала меньше. Капитан, обветренный как скалы, даже словно бы треснул гранитной своей сердцевиной. Не ожидал он увидеть столько безотцовщины, сколько сиротства и жажды сострадания, любви и нежности – всё это читалось, как в распахнутых книгах, в широко распахнутых глазах.
       Не обладая даром публичных выступлений, капитан    смущался, краснел и потел. Его пригласили на сцену. Он постоял там как памятник с серым лицом – неподвижно, безмолвно. Потом спустился к ребятишкам, сел на свободное место в первом ряду, взял на колени какого-то карапуза, который тут же стал тянуть к себе капитанскую фуражку с золотыми дубовыми листьями.
       -Вот! - поучительно, нежно заговорил Перекатов, отдавая фуражку.- Учись, родной! Учись! И у тебя получится  не жизнь, а сказка! Нормалёк! Хочешь – в капитаны, хочешь - в летчики иди. Главное, дружок, чтобы мечта огнём горела в пузе!
       Братишки и сестрёнки дружно расхохотались. Вдохновлённый этим тёплым приёмом, он всё-таки взошёл на «броневик» и толкнул оттуда пламенную речь, которая ему самому не понравилась; очень уж он волновался, да и трезвый был к тому же – какое тут, ребята, красноречие. Однако ребятам понравилось и даже очень. Даже автографы просили у него.
      -Ну, это уже лишнее, - бормотал он, смущённый до покраснения.  - Что я вам, на самом деле – Пушкин?
      Из родного детского дома он уходил такой счастливый, каким ещё, наверно, не был никогда. Он медленно шёл, любовался красно-жёлтой осенней листвой на деревьях и под ногами; смотрел на остывшую реку, на острова, укутанные дымкой. И снова и снова сердце сжималось от странного какого-то предчувствия…
               
                3

        Над селом стояли хрустальные деньки погожей осени. В полдень пригревало, но  как-то так – не жарко, а вроде как печально, прощально пригревало. Старики со старухами на лавочках сидели, на завалинках. И другие – не старые – тоже под вечер выходили посидеть перед домом. С огородами было покончено – сухая ботва кое-где догорала, источая сладостный дымок. Ущербный рыжеватый месяц над тайгой в сумеречном воздухе висел, точно  заржавленный серп, вволю потрудившийся   в битве за хороший урожай. Ночи стояли просторные, через край наполненные звёздами – то одна, то другая слетала за горизонт, будто  не вмещаясь в небесных закромах. Утренники были уже свежие, туманные, как большие стираные простыни, от которых пахнет белоснежно и в то же время нежно – до мороза ещё далеко.
      В эти дни,  вальяжно шагая по селу, размеренно постукивая тросточкой, Перекатов  выглядел как самый счастливый человек; всегда улыбочка при нём, шутка-прибаутка. Всегда он был одет как на парад – золотом сверкали галуны капитанской формы; стрелки на брюках так были наглажены – хрустели, когда он присаживался к столу. Из-под чёрного строгого кителя черёмуховым цветом дышала  отутюженная белая рубашка с дорогими запонками – сияли орлиным оком.
       Многие смотрели ему вслед – головами качали, судачили.
                4
               
       Два друга, два кума – Рябов и  Ляпов – управившись по хозяйству, приняли по стопочке на грудь и закурили, сидя на лавочке около дома, блаженствуя от последних погожих деньков. Тихо было в округе. Листва с берёзы падала в палисаднике через дорогу – слышно было так, как будто возле уха листик пролетал. И паутинка пролетала в воздухе – тоже было слышно, как она позванивает…
        -Ты гляди-ка! - Лысый Ляпов потыкал папироской. - Это кто там? Что за генерал идёт?
        Рябов присмотрелся. Почесал головёнку, поросшую  рыжевато-серым жидким волосом, напоминающим оперение  рябчика.
       -Какой там, к чёрту генерал? Перекати-Толя.
        -Да ты что? Вот те раз! Бороду, метёлку свою сбрил, помолодел, так не узнать. Прямо как жених.
        -Так он и в самом деле скоро женится. Все кругом говорят…
        -Да ну?- Лысый Ляпов погладил свой биллиардный шар с маленькими толстыми ушами.  – Да кто же за него теперь пойдёт? Поизносился.
         -Ну, не скажи. Капитан. Да ещё, говорят, капитал. Тут любая красотка не токмо что пойдёт – побежит.
         -Да он такой же капитан, как мы с тобою, кум, два космонавта.
         -Это как же так? – удивился Рябов.- Не пойму.
         -А так, что сын мне давеча сказал... Он форму капитанскую купил.
         -Кто? Сын?
         -Причём тут сын! Ты, кум, какой-то… как недоделанный, прости господи. Мы про кого говорим? 
         -Про этого, про Тольку Перекатова. Так это он, что ли, купил? А зачем?
         -А я откуда знаю? – Ляпов сплюнул под ноги.- Пофорсить захотелось. А его-то  самого  из мореходки  выперли. Он там проучился без году неделю.
        -Вот ни хрена себе! – Рябов двумя ладошками прихлопнул по коленям.- А как же заграница? Африка, Америка и всё такое прочее.
        -А я откуда знаю? Ну, может, и ходил по заграницам. Только простым моряком.
        -А зачем ему весь этот форс? 
        -А ты поди, спроси.  – Ляпов двумя руками, плохо гнущимися пальцами, похожими на грабли, сделал такое движение, как будто причесал сверкающую лысину.-  Видно, крыша у него маленько протекает.
         -В такой развалюхе живёт, так, конечно…   
         -Я не об этом. С башкою не лады у него.  Сын говорит, что он как будто  колется.
         -Колется?- Рябов посмотрел на кума. - Как это – колется?
        -Как ёжик. Ты чего? С луны свалился? – Ляпов снова  под ноги сплюнул.-   Он уже давненько на учёте…
        -В почете?
        -Ну, да. В наркологическом диспансере есть большая доска почёта, он там красуется на самом почётном месте.
        -Кум! - Рябов начал сердиться.- А ты по-человечески  можешь объяснить?
        -Не могу. Терпежу не хватает с такой темнотою беседовать.
         -Ох, просвещённый, мать…
         -Да какой уж есть.
        Друзья-кумовья помолчали. Они уже лет двадцать бок о бок жили; по молодости ссорились до того, что рубахи друг на дружке пластали; теперь, конечно, споры до такого градуса не накалялись; устали кумовья, да и просто лень языком ворочать лишний раз.
        Они помолчали. Опять закурили.
         -Вот какие чудеса! – Рябов погладил рыжевато-серые остатки от буйной когда-то причёски. - А я так прямо не на шутку  возгордился.  В люди, думаю, вышел. Орёл.
        -Курица не птица, тут уж нечего… 
        -Так, может, и про свадьбу он сбрехнул?
         -Нет, - заверил Ляпов. - Про свадьбу – это точно. Он свояка моего пригласил. Буду, говорит, торжественно прощаться со своею холостяцкой жизнью. Хватит, говорит, бродить по белу сету. Бросаю якорь.
         -Бросить-то можно, а кто подберёт? – Рябов усмехнулся, поднимаясь. -  Ну, пойду, а то моя опять будет бурчать.
               
                Глава десятая
               
                1

        Люди неспроста судачили по поводу свадьбы капитана – человек действительно готовился к какому-то большому торжеству. Приготовления, впрочем, были недолгими. Однажды тихим субботним днём, когда под окошком  сентябрь зашептал золотыми губами, Перекатов длинный стол в избе накрыл – закуску приготовил, море выпивки. Потом,  ближе к вечеру, после короткого осеннего  дождя,  пришёл к соседу – Василько Сторыгину, пожилому, глуховатому мужику, когда-то работавшему на кузнице. 
      Сторыгин во дворе возился – по хозяйству что-то строгал под навесом, потом колотил.  Перекатов  с ним договорился насчёт бани.      
      -Ну, как? – спросил он, глядя на короткую, задымленную банную трубу.- Протопил?
      -Протопил. Можешь идти.
      -А ваши-то сходили?
      Василько отмахнулся.
      -Они в такую жаркую не ходят никогда.
      -Значит, ни хрена не понимают! - заключил Перекатов.- Ну, я пойду, пока   там горячо. Потом потолкуем.
      -Иди, жених, купайся. – Сторыгин хохотнул.- Смотри, только, чтоб не сварились вкрутую.
       Анатолий Кругосветыч улыбнулся.
       -На экваторе было похлеще и то ничего. 
       -Да куда там ваш экватор… - Василько закурил.- Экватор отдыхает рядом с русской баней.
       -Ну, я, в общем-то, согласен, только, знаешь… - Перекатов покачал головой.- В бане ты попарился, сколько тебе надо – и вышел на свежий  воздух. Правильно? А там куда ты выйдешь? Там тебя сутками парит и парит… без веника, правда… Так что ещё неизвестно, кто рядом с кем отдыхает.   
        Через несколько минут, вошедши в баню – как в паровозную топку! – Анатолий Кругосветыч охнул, пригибаясь и думая:  «Сосед не поскупился, дай бог ему здоровья…»               
        Парился он долго, от души. Неторопливо отдыхал в предбаннике. Думал о чём-то. Мокрый «букет» распаренного веника то и дело нюхал, блаженно зажмуриваясь. Потом вздыхал, мечтательно чему-то улыбаясь, глядел в запотевшее, с верхнего края надтреснутое оконце, за которым уже голубели сумерки.        И опять  и опять вспоминался ему  тот праздничный, далёкий-предалёкий переход через экватор. Вспоминался  раскалённый слиток золотой – экваториальное солнце, льющее поток своих лучей строго отвесно и потому особенно жестоко, немилосердно. Вспоминался Южный Крест, горящий в небесах над кораблём и другое множество  брильянтовых созвездий, которых не увидишь над русскими морями и землями. Над гладкою равниной океана частенько пугала его кровью налитая какая-то звезда, пульсирующая в тропической мгле. А там – в стороне над громадами облачных гор – стояла непомерно огромная и очаровательно зелёная луна; изумрудным камнем драгоценно играла она за облаками, посылая мореходам  тот колдовской зелёный луч, увидеть который каждый моряк почитает за великую удачу, если не за счастье. Как часто потом – как вот сейчас –  оказавшись в простой русской бане, он ощущал дыхание муссона, зону звонких тропиков, где приходилось  чуть ли не всю одежду соскабливать с себя – жара невероятная. И за бортом вода такая, кажется, что можно из неё, как из крутого кипятка в один момент сварганить супчик или макароны по-флотски. И просто удивительно, как только рыба ещё не сварилась в этом гигантском котле, раскалённом на костре тропического солнца? Как чайки там живут, садясь на воду и не превращаясь в жалкие куски распаренного мяса? А ведь как-то живут – летают, рыбёшками кормятся. Впрочем, там даже рыба летает. Смотришь – то прямо по курсу, то сбоку  – то и дело какие-то летучие, скользкие рыбки, рассыпая мокрый бисер, стаями взлетают, как воробьи под дождём на полях; пронесутся по воздуху те воробьи и снова спрячутся, занырнут в зелёновато-синюю мокрую траву, широко шумящую под шаловливым, на прохладу скупым ветерком.
 
                3
 
     Сторыгин, сидя у окна,  опять занимался каким-то делом – то ли  кораблик для внука строгал, то ли что-то для хозяйской надобности.
      -С лёгким паром! – сказал он, мельком посмотрев на  Перекатова, вошедшего в горницу.
     -Ой, спасибо, сосед! - Анатолий Кругосветыч сел неподалёку, отдышался.- Вот уважил, так уважил!
    -Да какое там «спасибо», - поскромничал сосед.-  Не специально же топил.
     -Всё равно спасибо.
    -Кушай на здоровье. Квасу хочешь?
    -Я не квасной патриот, - пошутил Перекатов. – Водички колодезной можно.
    Хозяин подал ему кружку. Перекатов выпил, утробно ухая побритым горлом, где виднелся тоненький надрез после бритья. 
     -Может, ещё?
     -Хватит. Лопну. А где ваши-то?
     -Вши? – переспросил глуховатый сосед. – Какие вши?
     -Ваши где, говорю.
     -А-а! Эти-то? – Бывший кузнец пожал покатыми плечами.- Где-то в гостях ошиваются.   
     -А как же баня? Остынет же.
     -А им это, знаешь… Как это они говорят?   Позабыл… Это им фиолетово.
     -Не моются, что ли?
     -Нет, почему же? Моются. Может, нынче успеют помыться, а нет – завтра снова затопят. Они же теперь господа, я им слова сказать поперёк не могу. Ерепенятся.
      -Н-да-а… - крякнул Перекатов, не зная, что ответить. – Житуха.
      -За что боролись… - проворчал Сторыгин.
      -Ну, лично я за это не боролся.
      -И я не боролся, - сказал Василько и добавил: - Вот то-то и плохо, что ни ты, ни я, ни кумовья – никто из нас ни «за», ни «против» не боролся. На самотёк пустили и вот, пожалуйста… Кого теперь винить? Они теперь хозяева – и слова не скажи.
       Перекатов посмотрел куда-то в угол – приглушённый стон и шорох долетели оттуда.
        На русской просторной печи пластом лежала мать Сторыгина – девяностолетняя старуха, сама себе давно уже «не радая» из-за того, что зажилась на белом свете. «Не радая» была не только она одна; и домочадцы порой не скрывали своего раздражения; проявлялось это не явно и даже как будто невольно; не хотела ворчать, но ворчала невестка; внук не думал бабку обижать, но обижал, не сознавая того по молодости лет, по зелени ума. И даже сам Василько иногда проявлял невольную бестактность или грубость по отношению  к серебряноголовой, покорно-молчаливой старухе. Глаза его, задымленные кузницей, иногда  отчуждённо смотрели на мать, плохо признавая в ней того, кто был когда-то матерью, родившей большелобого и большерукого мальца, с годами превратившегося в кузнеца, способного гнуть и ломать не только подковы – гранёный лом  сгибался в лошадиную дугу, когда Сторыгин спорил на литруху. Перекатов не часто, но всё же бывал тут – атмосфера соседского дома была ему хорошо известна. И всякий раз, когда он гостевал тут накоротке  – вот как сейчас – он смотрел на печку, на старуху и угрюмо думал про домочадцев: «Вот сволочи какие! Вот бы вас в детдом законопатить!» И вслед за этим мысли Перекатова снова и снова перекатывались к тем привычным берегам, где цвели бессмертные цветы его воспоминаний о родимой матушке, образ которой то ли помнился ему, то ли снился-мнился, выдуманный с годами, высветленный до божественной красоты и святости. Что могло бы с ним статься, думал он, если бы матушка его была жива? Как бы он тогда прожил? Как бы ею дорожил? Или нет? Не дорожил бы? Может быть, он тоже вот так же как эти паскудные домочадцы, был бы втайне мелко и подло недоволен    старухой, зажившейся на белом свете, невольно принуждающей возиться с нею, даже горшки порой вытаскивать из-под неё. Ах, милые сынки, ах, дочки! А сколько вот таких вот золотых горшков мамка из-под вас выволакивала бессонными ночами, когда вы орали как недорезанные? Забыли вы это? Забыли.  И вспомнилась ему родная мамка – её негромкий, задушевный голос, который он когда-то в молодости услышал   на кладбище: «Радуница, милый мой сыночек, призывает нас не печалиться и не переживать по поводу смерти родных или близких…»

                4

        Отводя глаза от русской печки, где дремала старуха, Перекатов тяжёло и глубоко вздохнул. 
       -Ну, что? Пойду!  – сказал он, поднимаясь. -  Я уже всех оповестил и тебе ещё раз говорю, чтоб не забыл…
        -Дома был? – не понял глуховатый Сторыгин.  – Да я теперь куда? Всё время дома.
        -Я говорю, чтоб не забыл… Чтобы завтра утром, как договорились.
        -Завтра? – Василько кучерявую стружку с колена смахнул.-  С утречка?
         -Ну, да. Ты слышишь?
         -Слышу, не глухой. А что? С утра начнёте?
         -Ну, а что тянуть кота за вымя? – Перекатов усмехнулся. -  Приходи.
         Василько, прищурив один глаз, присмотрелся к тому, что вырезал из дерева – кажется, кораблик выходил.
         -Приду, - пообещал он, поставив игрушку на подоконник. -  А когда невеста приезжает?
         -Кто? А-а! Невеста? Она должна сегодня…
         Сторыгин вынул папиросы.
         -Сегодня? На ночь глядя?
         -Ну, да.  Такое расписание у поезда. Не переменишь.
          -Ясно.- Сосед закурил.- Пойдёшь встречать?
          -А как же?
          -Надо встретить. Надо. Шпана по темноте стала шалить.
          Анатолий Кругосветыч улыбнулся.
          -И мы шалили.
          -Мы? - Василько нахмурил седые брови. - Сравнил! Мы так не наглели, как эти…
           Перекатов посмотрел на свою тросточку – на морду льва. Улыбнулся чему-то. Вздохнул.
           -Это тебе теперь так кажется. Стареешь.
          -Чего? - Бывший кузнец повернул волосатое ухо.- А ты? Молодеешь?
          -А я – навеки двадцатилетний.
          -Это как?
          -Ну, так же, примерно, как мамонт.
          Сосед покачал головой.
          -Чудной ты, капитан. Хотя… Ты с малолетства был таким.
          -Я ж  говорю тебе: навеки двадцатилетний.
          Сторыгин посмотрел на голову Перекатова.    Золотисто-ржавую солому на этой голове годы и ненастья давно обмолотили – голый череп сверкал синевато-жёлтой полировкой.
          -Двадцатилетний, говоришь? А сам давно облез, как этот… как старая колхозная  овца…
         Перекатов не обиделся. Равнодушно сказал:
         -А ты попробуй, походи через Экватор. Или в тропиках денёк-другой побудь. Ты там не только облезешь. Ты там шкурой динозавра обрастёшь.
          Помолчали. Где-то вдали над кромкой невидимой тайги белым хвостом взыграла коротенькая молния.
          - Много получаешь? Капитаном-то.
          -Нормалёк. – Перекатов посмотрел на небо.- Только мне матросом больше нравилось.
          -Почему?
          -Ответственности меньше.
          -А-а! Ну, так это понятно. Всем так хочется.  А как твой пароход? Большой?
          -Пароходов давно уже нет. Точно так же, как и паровозов.
         -Ну, корабль, - нехотя уточнил Василько.- Большой? Корабель-то?
          -Да как сказать? – Перекатов руки распростёр. – Примерно пять таких домов, как твой, да ещё мой в придачу.
          -Ого! - Сосед матюгнулся, не зная, как ещё тут выразить восторг и удивление. – И народу, наверно, как во всей Буранихе, да?
         -Как бы не больше.
         Этому Сторыгин не поверил, но промолчал.
         -А твой-то, - сказал он, глядя на дом,- твой развалится скоро.
          -Ничего, маленько постоит.
          -Маленько! – Василько неодобрительно хмыкнул. - Как ты сюда невесту приведёшь? Придавит на хрен…
          -Не придавит! – уверенно сказал капитан.- Этот дом я скоро поменяю. Землю уже присмотрел.
          -Вот это правильно. Этому старью сто лет в обед. – Сосед посмотрел на хибару, где жил капитан.-  Прадед мой тут ещё свадьбу гулял, теперь вот тебе приспичило. А в городе пошто не захотел? Кусается?
        -Не в этом дело. Хотя и дорого, не без того. Но главное – всех друзей туда не созовёшь. У всех дела. А тут – под боком… Повеселимся, по пустым бутылкам постреляем. Придут, как думаешь?
        -Придут. На дармовщинку-то выпить. - Сторыгин как-то неприятно, мелкотравчато хихикнул.- Мы уж тебя, Кругосветыч, давненько хотели женить.
        -Знаю, - серьёзно сказал Перекатов.-  Есть люди, которые чувствуют себя очень плохо, когда другому очень хорошо.
       -Чего-чего?
        -Шучу.
        -Свечу? - переспросил сосед.- Зачем?
        -Надо! - вдруг сказал Перекатов, хотя ни про какую свечу не думал минутой раньше.- Надо. Лампочка в подполье перегорела.
        Василько принёс оплавленную, до половины отгоревшую свечу.
         -Такая сойдёт?
        -Вполне. Спасибо. Выручил.
        -Да ладно. Это моя баба в церковку ходила, так принесла.
        -Из церкви? Ну, это совсем хорошо.
         Они ещё немного с соседом посидели, покурили на крыльце.
         -С огородом-то управился? – спросил капитан.
         -Управился. А у тебя там всё бурьяном заросло, скоро ко мне перекинется.
         -Ничего, появится хозяйка, приберёмся. Меня уже к земле давненько тянет. Раньше картошку садить – это пытка была для меня. А теперь…  Две лопаты купил… Штыковые…
        -Хозяйством обрастаешь? Молодец.
        -Ну, а как же? Надо. Хватит, побродил. Круглая Земля – удостоверился.
          Видно было по всему – капитан страх как не хочет уходить, поговорить ему ещё о чем-то хочется. Но деловой Сторыгин легко поднялся, окурок выбросил   –  пришлось прощаться.
         Пожимая руку Перекатова, сосед удивился.
         -Ты что-то совсем…
         -А что? - не понял капитан. – Что такое?
         -А помнишь, мы с тобой боролись на руках? – Василько поцокал языком. - Ох, как я злился тогда, когда ты меня уделывал!
          -Было, было… - Перекатов потрогал предплечье, давно уже прострелянное и отболевшее.- Теперь не уделаю.
          -Хвораешь ты, однако? – осторожно спросил Сторыгин. – Белый весь. Как печка побелённая.
        Болезненная бледность, накатывая волнами, была по временам настолько сильной, что на лице Перекатова почти не различались две тонких почеркушки шершавых шрамиков, прилепившихся ниже левой скулы. Зато под левым глазом очень явственно голубела пороховая россыпь, конопушками въевшаяся в кожу много лет назад, ещё в отрочестве, когда он любил пострелять из пугача или поджига.
          -Хвораю? Да нет. - Капитан усмехнулся.- У меня только одна беда.
          -Какая?
          -Тропическое плоскостопие. 
           -Во как! – И Сторыгин тоже усмехнулся. - Ну, это, поди, не смертельно?
         -Да что ты! Нет, конечно. С этим живут по сто лет. Ну, пока. До завтра.  - Перекатов бойко руку вскинул, словно бы честь отдавал. - Пойду встречать подругу…
 
                5

        Бывшая одноклассница Глафира Гладышева – не иначе как в знак благодарности за давнее спасение от наглецов-рэкетиров – однажды его познакомила со своей симпатичной  подругой, которая тоже занималась каким-то продовольственным бизнесом в городе. Она ему понравилась. И капитан дальнего плавания приглянулся молодой бизнес-леди. Изредка стали встречаться  – в основном в дорогих ресторанах, беседовали за бокалом шампанского, удивляясь тому, как много у них общего: книги, музыка, страсть к путешествиям. И дело у них «пошло под венец», как говорил Перекатов, которому уже осточертело мотаться вокруг Земного Шара.
      Он купил невесте дорогое обручальное кольцо и, припав на колено, как в старомодных романах, предложил ей руку, сердце, печень и всё остальное – именно так он и говорил, за шутками и прибаутками скрывая серьёзное чувство, такое сильное, какого он не испытывал с тех давних пор, когда влюбился в Дарину Красину. Бизнес-леди согласилась, ничуть не колеблясь, ничуть не смущаясь разницей в возрасте – двенадцать лет. После помолвки капитан уехал, чтобы закрыть все свои морские и прочие дела на стороне, а по возвращению должна была состояться грандиозная свадьба. Но состоялось нечто противоположное.
       В последнюю встречу – с полмесяца назад – бизнес-леди вдруг вернула обручальное кольцо и сказала, что он, во-первых, сказочный болтун-обманщик,  а во-вторых, он просто-напросто больной, которому надо как можно скорее лечиться, а не жениться.
     -Интересно было бы узнать, - с грустью говорила бизнес-леди, - где была твоя Сахара? На Колыме, где зона строгого режима? А где был твой экватор? В Магадане? В Якутии?
     Для него это не было громом среди ясного неба. Он давно уже видел свои тяжеленные тучи, каменной грудой  скопившиеся над головой.
 
                6

     В небесах за рекою блеснуло, потом гранитно громыхнуло и опять – только теперь уже близко – тучи озарились голубовато-мертвенным всполохом. Крыши завиднелись, деревья, улица. И опять всё погасло, погружаясь во мрак. Мелкий дождик посыпался, дробью пощёлкивая по грудам сухого листаря – с берёз и тополей нападало в канавы и овраги. Стоя возле окна и слушая редкую дробь,  Перекатов почему-то вспомнил, как на уроках математики учительница рассказывала им о дробях, а он – забияка и непоседа – притащил настоящую, свинцовую дробь и стал над учительницей надсмехаться.
      «Как давно это было! – с грустью подумал он.-  И в то же время – будто бы вчера.  Только-только, кажется, мы ещё мечтали о своей будущей жизни, и вот на тебе…»
     Он посмотрел на старую, слегка пожелтевшую фотографию, стоящую в рамке на столике возле окна. Молодая, улыбчивая Дарина с фотографии смотрела на него. Обычно эта фотография вселяла в него силы и уверенность; многие годы, путешествуя по разным странам и континентам, она была поддержкой и опорой для Перекатова. А теперь она с укором смотрела на него – с большим, немым укором. И он решил подальше спрятать фотографию, чтобы не мешала своей немою, но красноречивой укоризной.
        Спрятал. Постоял, растерянно моргая. Поглядел на то пустое место, где только что был образ любимой  Дарины, которую убил он своей проклятой пулей – эта мысль временами возвращалась к нему.
       Устало вздыхая, капитан вслух подумал:

Уж не мечтать о нежности, о славе,
Всё миновалось, молодость прошла!
Твоё лицо в его простой оправе
Своей рукой убрал я со стола.
 
         Он прошёлся по холодной и пустой избе, стены в которой были весьма оригинальны: все четыре стены оклеены большими географическими картами – Север, Запад, Юг, Восток. Поглядевши на четыре части света, он мимоходом оценил всё то, что было приготовлено:  батарея бутылок, закуска на столе и на подоконниках.
       -Нормалёк, - прошептал он, - придут, никуда не денутся…
       И снова мамка вспомнилась ему  – задушевный голос, который он услышал  когда-то на кладбище: «Радуница, милый мой сыночек, призывает нас меньше печалиться о смерти, а больше радоваться тому, что человек перерождается, переходит в мир иной и в жизнь иную – вечную; так что не надо, сынок, горевать, жаловать о нашей с тобою разлуке – она быстротечна!»
       Встряхнув головою, словно отгоняя наваждение,  Перекатов переоделся в капитанскую строгую форму, которую он вчера нагладил как на парад. Затем он поставил свечу  посредине стола – запалил. Глядя на синевато-жёлтое остриё огня, похожего на золотую раскалённую иглу, Перекатов поморщился, вдруг ощутив болезненное жжение где-то пониже локтевого сгиба – там было всё исколото иголками с морфием и даже героином.
     Он выключил свет, и теперь избу озаряла одна только свечка – тени трепетали по углам. За окном – за облаками – ворочалась луна, временами ярко вспыхивая в косматых дырах. Оттолкнувшись  от этой луны, мысль его коснулась Кати Колдоуновой или Колдолуновой, у которой  прапрабабка умела  когда-то колдовать при луне. «Ах, Картелина! Молодчина! – подумал он, скрипнув зубами.-  Всё тайное становится явным! Как хорошо, что ты мне парня родила!.. Теперь мне будет проще, легче…»
     Подойдя к старинному буфету, оставшемуся от прежних хозяев, Анатолий Кругосветыч достал какой-то сверток и положил на видное место на столе – около свечи, осветившей имя Кати Колдоуновой, твёрдым почерком написанное на целине белоснежной бумаги.  После этого он  медленно, как будто нехотя,  вышел в сени. Постоял, помедлил,  с каким-то странным, жадным удовольствием слушая прохладную осеннюю полночь. Дождевая дробь уже почти  не сеялась. Ветер в деревьях пошумливал –  последние сырые листья один за другим плавно падали на крышу, наземь. 
     Неизвестно, сколько он так бы простоял, но сверху откуда-то, из  прохудившейся крыши, вдруг прилетела холодная свинцовая капля – за ворот попала. Перекатов содрогнулся – точно проснулся. Коротким и резким движением вытащил  пистолет из-за пазухи, давно уже там затаившийся. Быстро, как будто боясь передумать, прошёл через пустынный двор,  пахнущий полынью. Остановился около бани. В тишине было слышно, как смачно – с оттяжкой – клацнули зубы затвора. И через несколько мгновений   звёздное небо над селом разломилось от гулкого выстрела, далеко раскатившегося над мокрой, будто бы заплаканной землёй. 


                Глава одиннадцатая
               
                1

       После похорон прошла неделя. Проливные дожди, навалившиеся вдруг на этот край, несколько дней и ночей колотили по крышам, стучались в окна, двери. Последнюю листву сорвало с веток – красное и жёлтое рваньё уплывало по мутным и клокочущим витиеватым ручьям, по пригоркам, сбегающим к замутненной реке, где стоял пустой паром, накренившийся на правый бок; непогода порвала стальной стожильный трос и переправа на время порушилась.
     Дожди подтопили фасонистые новые кирпичные «дворцы», нахально подступившие к самому берегу  – мутная  вода пришла к порогам и даже в дома проникала  непрошеной гостьей. Богатые хозяева в болотных сапогах суетились, спасая своё добро: машины выгоняли из гаражей и оставляли на  грязных пригорках; дорогую  бытовую технику затаскивали на крыши. А гроза гремела, точно в небе кто-то похохатывал над людскою суетой сует, над бренностью бытия. И вода всё прибывала, прибывала. И стога, стоявшие за  огородами, брёвна и доски, укрытые кусками рубероида или целлофаном, перевёрнутые старые лодки и даже новые моторки, сидящие на цепях как собаки  – всё это стронулось с насиженного места и, тяжело ворочаясь, глухо постукивая, поплыло большими рыбинами, запутавшимися в густых сетях дождя. И ни конца, ни края, кажется, не было этим небесным разверзнутым хлябям, но всё, что имеет начало, имеет и свой конец – и относится это не только к дождям, состоящим из мелочи капель, это относится даже к планетам, раздробленными каплями крутящимся во мгле мирозданья. 
      В одну из прохладных ночей дождь потихонечку сошёл  на нет. Новый месяц показался в чистых, широко и глубоко разверстых небесах. Земля поутру закурилась густыми  туманами. Тихо было, сонно. И только где-то там, вверху – незримо и пронзительно – над сизыми предгорьями и над полями чуть слышно рыдали последние стаи перелётных гусей, журавлей. За туманами стояло шафрановое солнце, точно огромный подсолнух, не дающий  ни свету, ни тени. Ближе к полудню пригревало, но довольно скромно, робко. А вечера становились какими-то жёсткими, словно бы из жести коваными, и уже приходилось печи протапливать на ночь. А потом из полей, из предгорий сухую свою пряжу потянул предзимний ветер. Крепкий, напористый ветер синеву по-над землею распахнул – точно огромные глаза какого-то небесного создания печально и пристально смотрели на эти поля и луга, на реки, на тайгу, на далёкие холмы, на крыши сиротливых, небогатых, но милых, любимых до боли  русских селений.

                2

        Тихим, солнечным утром, когда чуток подсохли, подвялились  районные дороги, в Бураниху из города приехал грузовик – остановился около железных крашеных ворот детского дома.
        -Эй, шпана! - крикнул шофёр, соскочив на землю.- А где у вас дядька, который завхоз? Вы знаете такого? Нет?
        -Знаем, - вразнобой ответили ребятишки.- Вот идёт. Пузо катит.
        Шофёр, посмеиваясь, пошёл навстречу.
         -Шеф! – загудел он, вынимая накладные.- Принимай! Распишись!
        Лысоватый, большегубый завхоз посмотрел накладную. Белёсые брови его медленно  поплыли под фуражку.
        -Что за фокусы? – Он фыркнул от возмущения.- Кто это придумал?
        -Я  придумал! От не фиг делать! – раздражённо сказал шофёр.- Мне по такой дороге валандаться – удовольствие ниже среднего.  Выгружай, а то назад ещё пилить…
       Молодой, но уже пузатенький завхоз, всё ещё не веря тому, что было написано в накладной, с трудом перевалился через борт грузовика. Приподнял брезент и хохотнул.
        -Дурдом какой-то!
       -Почему дурдом? А разве не детдом?   - то ли в шутку, то ли всерьёз поинтересовался водитель. – Я перепутал адрес? Нет? Ну, так в чём же дело, дядя? Выгружай.
       -Да я не пойму…- начал, было, завхоз.
       -А это не для среднего ума! - перебил шофёр.- Выгружай и всё. А философия – это потом,  вечерком за пузырьком.
       -Нет, мы, конечно, выгрузим.- Завхоз развёл руками. -  Только интересно, кто придумал? И зачем?
       Под брезентом была гора из новых школьных глобусов самой разной величины. Эта гора была расфасована в прозрачные полиэтиленовые мешки, на которых красовалась одна и та же надпись: «Каждому ребёнку – по Земному Шару!»
      Золотые слова, золотые; вот эти бы слова, да богу в уши, то-то было бы житьё на белом свете – ни житьё, а сказка.