Промоина

                Промоина.


Уже несколько раз Сергей, в запале, поднимал ружье, выцеливая в кустах собаку. Он костерил себя, почем зря, проклял  на сто раз, за то, что, уходя из дома, не сподобился привязать пса. Ума не хватило. А теперь, вот, собака мелькала впереди в кустах, заливалась лаем, гоняла куропаток.
По правде сказать, некоторое время назад ему было не до пса. Он долго не мог отделаться от стоявшего в ушах, до одури надоевшего, крика жены. Её, варежкой раскрытый рот, этот черный, пещерный провал, откуда, словно бы из мешка, сыпались, горохом, попреки – мог вывести из себя кого угодно. Бабам, когда шлея попадет под хвост, когда, как говорится, моча прильет к голове, хоть говори, хоть кол на голове теши – все едино.
Любое, сказанное в оправдание слово, еще шире раскрывает шлюз упреков. Ударить жену Сергей не мог, не поднималась рука. Одно и оставалось, плюнуть и уйти из дому.  Теперь, вот,  расходился, разохотился, поостыл, малость, улеглась, корежащая нутро обида.  Вроде бы и ружьишком побаловаться настало самое время, и куропатки шумно взлетали впереди, только, поди, подойди к ним на выстрел, когда собака вспугивает все загодя.
«Чертова баба,- выругался Сергей,- все перевернет с ног на голову, все в кучу свалит. Чего, вот, ее разобрало?».
С потом ли вышла, или от морозного воздуха пропала злость, стал слышен  скрип и шорох снега, и кусты, в куржаке инея, показали свою красу. В полу бредовом состоянии мороз не чувствовался. Уволокся, наверное, километров за десять, так как, когда более-менее стал соображать, осмотревшись, с трудом определил по одиноко росшей корявой лиственнице свое местонахождение. Нелегкая привела почти к старой протоке. И ни одной убитой куропатки.
Вначале даже обрадовался, когда его догнал пес Мишка. Тот, ткнулся, с разбегу, носом под колено, наступил на лыжину так, что Сергей едва не упал, какое-то время тащился по следу сзади, а потом, когда  выбрались на заснеженную равнину, утоптанную шальными декабрьскими ветрами,  собака по насту убежала вперед. 
Пес переболомутил лаем, поднял на крыло сначала одну, кормившуюся на прибрежных кустах тальника, стаю куропаток, потом, метнувшись, с подскоком, по-лисьи, переполошил еще одну. Сергей окликал пса, но тот, то ли не расслышал в азарте погони, то ли сделал вид, что не слышит, хотя, умная тварь, повернул голову с торчащими вверх ушами, с подвывом,  взлаял, как бы говоря, некогда мне, подожди, набегаюсь, подойду, и убежал вперед. С досады Сергей выстрелил в воздух. 
Он медленно шел вдоль заснеженных кустов. Скрипел снег, постукивали лыжи. К вечеру вроде сильнее забирал мороз. Хотя, какой там вечер, часа три было, но сумерки уже ощутимо наползали, густо клали серую краску на кусты, полосовали заструги снега. И луна блеклым размытым мазком проявилась на сереющем небе.
Сергей усмехнулся. В голове не было стройных мыслей, все какие-то обрывочные, перескакивавшие с одного на другое. Одним словом, в голове царил хаос, словно после сотрясения мозга. По словам благоверной, он, Сергей, оборзевший трутень. От спившегося поселкового забулдыги Коли-пинжачка, на которого разве слепой не тычет пальцем, отличается разве только тем, что пьет и не пьянеет, под заборами не валяется, так это пока, а вот как развяжется мешок с болезнями, пророчила жена, так ты никому не будешь нужен. И твой лужёный желудок, который пока гвозди переваривает, кашу манную принимать перестанет. Трутень и блудня,- кривилась жена.- Все его куда-то тянет! Охоту выдумал! Еще проверить надо, куда таскаешься. Что это за охота такая, после которой тебя на жену не тянет. Недомогание на него нападает,- иронизировала жена.- Мужик одним недомоганием болеет, когда своей жены не домогается. И-их…Мужики пошли! Приезжает, растравит, и толку нет, справиться с женщиной не может…Что, не правду говорю?- кричала вслед жена.- Узнаю, к кому ходишь…Ты меня знаешь! Откуда и силам быть, когда моду взял с ружьем таскаться…Попомни, я ни с кем делиться не согласна…Когда-нибудь придешь, а вещи у порога стоять будут…Доходишься…
« Дура, конь в юбке,- сплюнул Сергей, но представил крепкое, ладно скроенное тело жены, ее жаркие объятья – внутри потеплело, захотелось вдруг оказаться дома. В тепле.- Сущность их такая – орать. Не изработалась,- подумал Сергей».
Колю-пинжачка, которого не к месту часто вспоминала жена, прозвали так, потому что пиджак составлял самую главную оберегаемую часть его одежды. В общем, это был спокойный мужик, плывший по течению жизни, когда-то оступившийся в жизни и не сделавший попытки подняться. Жизнь по нему прокатилась катком.
Коля-пинжак, по-своему, был счастливый человек: у него ничего не было. Зимой он ошивался, в основном, возле столовой: колол дрова, носил воду, убирал снег, за что получал кормежку. Летом же, если не был в запое, Коля-пинжак все время проводил на реке. Ловил рыбу. И вот его, Сергея, жена постоянно сравнивала с этим Колей.
 « Нагулялся, явился,- снова почему-то представил эту сцену Сергей, с издевкой, подсунувшись, словно проверяя, не пахнет ли от него чужими духами, скажет жена.- Ладно, когда Мишка, пес, заколбасится, так то пес! Кобели, оба блудни,- пристегивала к мужу пса Мишку жена,- что по дому сделать – не допросишься. Хоть бы приносил чего, а то явится язык набок, корми его, ублажай. Дура, я, дура, стоило ехать сюда, за тысячи верст, чтобы хомут на шею такой надеть. Ну что, вот, я в тебе, хорошего, нашла? Что? Глазами польстилась бесстыжими, завлек, дура! Посчитала, что ты мой  шанс, спасение?»
Хлопая крыльями, вывернув откуда-то сбоку, на него вылетели две куропатки. Механически, не целясь, Сергей выстрелил. Одна птица упала впереди в снег, за кусты. Сергей заторопился, пробираясь сквозь сплетенные ветки выбрался на отвесный берег протоки. Куропатка, трепеща крыльями, возилась на засыпанном снегом льду.
Кусты ивняка на берегу запорошены инеем, густым, игольчатым, какой бывает во время оттепели. В досаде, что придется как-то ухитриться спуститься на лед, а берег обрывист, сразу и не съедешь, Сергей выругался. Было б из-за чего мучиться. В удачный день из стаи по четыре куропатки одним выстрелом выбивал. А тут… Плюнуть, пусть лисица подберет, да нельзя. Жене трофей предоставить нужно. Чтобы не возникала. Пустячок для отчета…Не раздумывая, Сергей съехал с наметенного снежного козырька.
Сразу и не понял, что произошло. Ухнул просевший снег. Няша из снега, черной воды, месиво, как-то сразу сковало движение, и он долго ворочался, пытаясь стать на ноги, пытаясь уцепиться за торчащий сук. Сыпучий податливый снег наползал с высокого берега. Пальцы царапали лед, гребли раскисший снег.
- Сучий потрах,- выругался Сергей,- во, влип. Нужна была эта куропатка! Дураков так и учат…Что теперь? Ни костра не разведешь, ни…
Раздвигая няшу, он попытался вылезти на берег, но только вывалялся в снегу. Валенки скользили, в мокрые рукавицы набился снег. Ружье и лыжи утонули.
- Гадство,- бормотал он, ворочаясь, медведем, в снегу.- Помирать, морозяка жмет, мокрый? Без лыж, вцелик, на ночь глядя…А та, небось, костерит почем зря…
Когда он, наконец, вылез на берег, вокруг ног закрутился пес. Он виновато взлаивал, обнюхивал намокшие ватные штаны, припадал на передние лапы, словно просил прощение.
- У, погань, из-за тебя,- процедил сквозь зубы Сергей.
Потоптавшись, в первую очередь он отжал рукавицы, потом вылил из валенок воду, выкрутил портянки. Снова все надел на себя. За пазухой нащупал вязаные перчатки, которые всегда брал с собой, чтобы не возиться голыми руками на морозе с ружьем. Надел их, сверху натянул рукавицы.
Телогрейка и штаны стали обмерзать.
- Сволота, из-за тебя все, - повторил уже не столь сердито Сергей.- Может, махнуть на все, на эту долбанную жизнь с ее разборками, стать в сугроб и монументом замерзнуть…Не двигаться, так часа хватит…? А? Как там индейцы спасались, гаду такому,- пнул ногой пса Сергей,- брюхо распарывали и ноги с руками совали в утробу…Не боись, не трону,- говорил Сергей, чувствуя, что его начинает пробирать озноб.- Памятником торчать возле протоки я не заслужил, даже медальки не сподобился получить, пуговицу разве что блестящую пришьют на телогрейку. Велико удовольствие, вороны ее клевать слетятся, да, может, окрестные псы обсцыкать ноги сбегутся…Гадство?!
Идти, через болото, где снег рыхлый и глубокий Сергей не решился. Пришлось тащиться кромкой берега. Справа кусты, слева более-менее приглаженная, утоптанная ветрами равнина, по которой идти, а уж если придется ползти по насту - все легче.
Словно чувствуя беспомощность человека, совсем рядом пролетали куропатки, веером распушив хвосты, падали в снег на ночевку. И пес старался их не замечать. Шел сзади, едва не касаясь ног.
Телогрейка поскрипывала изломами ледяного панциря. Ноги проваливались по колени в снег. Заледенели брови, ресницы. Он съежился, казалось, смерзшаяся одежда его равномерно как бы прессовала, уменьшала в объеме, горбатила.
Отупляющая монотонность происходящего делала его беспомощным. Взгляд цеплялся за пустяки, пытаясь хоть что-то выхватить обнадеживающее, способное помочь и от этого, сучок ли, валежина, некстати попадавшиеся на пути, вызывали злость. Сергей бормотал ругательства, как ему казалось громко, но все это походило на шип разозлившегося гусака, не хватало разве распущенных крыльев и вытянутой шеи. Монотонность происходящего делала Сергея похожим на манекен. Да он и был, наверное, манекеном. Всю жизнь.
Чахлое редколесье, снежные сугробы, облитые тяжелым свинцовым светом луны. И этот льющийся сверху холодный сковывавший свет, который не отбрасывал тени, а впечатывал их в снег, вдавливал, рождал тоску и безразличие. На каждое движение, на каждое прикосновение тела к мокрой обледенелой ткани, оно отзывалось усиливающейся дрожью. С каждым шагом желание упасть в снег, сжаться, сохранить хоть кроху оставшегося тепла нарастало и становилось неодолимым.
Выбившись из сил, запалено дыша, Сергей боком привалился к намету снега. Невесть, откуда-то взявшееся, тепло приятно расслабило. И где-то далеко-далеко колокольчиком звенел голосок дочери:
« Папа, приходи скорей, я тебя очень-очень жду…Приходи…иди…ди…ди ».
И как будто теплая ладошка дочки гладит его по лицу, касается губ. Эти прикосновения настолько безмятежны, теплы и приятны, что вызывают слезы. Дочка маленькой, бывало, выбравшись из своей кроватки, залезала к ним в постель, холодная, как лягушонок, и пыталась пальчиками раздвинуть веки Сергея. Дочка понимала, если глаза открыты, человек не спит, он жив…
С этим, родным человечком, у Сергея в доме было согласие во всем. И жена, чувствуя такую связь, ревниво выговаривала, что вот уродилась, полное подобие папеньки.  Предрешала как бы этим и свою не сложившуюся, как она считала, жизнь и будущую, дочкину.
Жена…Произнося это слово, Сергей испытывал чувство досады из-за того, что Нина ни разу не пыталась его понять. Их отношения были чудными. Словно бы совершенно разные люди пытаются выполнять какое-то соглашение, ни один, ни другой объяснить, в чем заключается оно, не могут, но твердо уверены, что соглашение существует, и от этого портят жизнь друг другу.
Нина приехала в поселок на работу  после окончания техникума. Говорит, сама попросилась, захотелось чего-то необычного. Ладно, когда обживать тьму-таракань едет пожившая, видавшая виды женщина. Она хоть знает, что ей нужно. А молодые? Романтика кровь бередит, зуд чешет одно место? Их, свистулек,  жизни научить нужно, носом натыкать, показать, что можно делать, а что за сто верст обегать. Из-под родительской опеки вырвутся, хвост трубой, как у впервые выпущенного на волю теленка, и, пошла писать, губерния. Накрашенные глаза, выщипанные брови, юбчонки чуть ниже пупа, ожидание принца, где тут распознать расставленные силки. Вот и попадают в передряги. Не все, конечно, и оторвы попадаются, стервозы, каких еще поискать.   
В общежитии слух прошел, что в мастерских новая мастерица объявилась. Говорили всякое. Повода познакомиться не было. Женщина не картина, чтобы на нее просто так ходить смотреть.
В общем, если бы не несчастный случай, на работе Сергею трубой палец разможжило, то их пути с Ниной возможно бы и не пересеклись.
Может быть, она глаз на другого положила, или кто из монтажников к ней клин первым подбил – в жизни всякое бывает. Кто урвал, тот и съел. Вновь появлявшаяся женская особь сразу становилась объектом пристального внимания, розыгрыша, причиной раздора. Мужики, как те легавые псы, сразу на холостячку стойку делают. Пари заключают: сколько устоит, не распечатанной.
Чтобы уцелеть, не пойти по рукам, женщине волей-неволей приходилось выбирать.
Когда палец подзажил, Сергея на некоторое время перевели на легкий труд, он ошивался на базе, помогал всем, кому делать было нечего: сварщику подносил электроды, с кладовщиком инвентаризацию проводил, а больше толкался в боксе, где мужики курили. В клубах табачного дыма, возле батареи отопления.
Мужикам, подпиравшим батареи отопления, только поржать дай повод. С мороза красные, охочие до любой остроты лица, сразу расплывались в ухмылке, покажи палец, и то смеху не оберешься.
В сугубо мужском коллективе любая женщина – раздражитель. Ее без шуточки, без подкалывания, без намека не пропустят мимо. Она всегда проходит, словно сквозь строй под оценивающими взглядами, раздевающими, восхищенными, цинично-наглыми, царапающими. Это формирует ответную манеру поведения женщины. Она учится выбирать, переступать запреты, превращаясь в обычную стерву.
Нина как-то раз проговорилась, что ее посылают в город оформить заказ на металл, и не мешало бы заполучить сопровождающего. Сергей, слонявшийся по базе с больным пальцем, согласился. Чего не прокатиться, если в деньгах не потеряет, все какое-никакое развлечение. Да и новая мастерица легла на душу. И глазками в его сторону постреливает. А вдруг что, сама ведь намекнула на поездку.
Вот и поехали. Нина по конторам железки выписывала, а Сергей целый день прослонялся по городу, отпивался пивом, которого у них, в поселке, отродясь, не было. Вечером встретились. Устраиваться в гостиницу как бы и не надо было. Нина повезла ночевать к подруге. Там посидели, выпили, музыка, разговоры. Нина с подругой легла спать на диване в комнате, Сергею постелили в кухне на раскладушке. Подруга рано утром ушла на работу. Сергей к Нине. Та, ни в какую. День снова прошел в хождениях по конторам. Вечером опять сошлись у подруги. Опять посидели. Подруга Нинина посмотрела на них, засмеялась и ушла к соседке спать.
- А ну вас, травите только… Чего, вот, его привезла? Сама не хочешь, так уступи мне…Парень-то симпатяга…
Вот так и стали жить. Была ли это любовь, не была…Молодость ли свела, страсть, расчет…Но ведь  что-то стояло над ними свыше, что-то подтолкнуло их друг к другу. Вначале, до рождения дочери, вроде бы все было нормальным. И не общежитие ждало с койкой, застеленной солдатским одеялом, а отдельная комната, с занавесками на окнах, полуторной кроватью, ковриком, тапочками. Приготовленным обедом, женой, всегда готовой пожалеть.
Родилась дочь, и как-то исподволь, незаметно укоренилась у жены дурная привычка: она стала попрекать Сергея во всем. Что нет денег, что не видит его неделями, пропадает на вахте, а она одна. На одну зарплату ни купить ничего нельзя, никуда не съездишь. Четыре стены весь мир.
Выходило, что не она сама приехала сюда, а он, Сергей ее сманил, и в этом он виноват. И что холодно зимой, в этом он виноват. И что не ценит, на такую женушку нужно сидеть и смотреть, а еще лучше на руках носить, и за это деньги, большие деньги, приносить должен. 
Он был виноват и в том, что в молодости, дошел такой слух до Нины, по бабам шлялся. Что на это возразить – сущая правда. Кто не грешит в молодости? На то она и молодость, чтобы свое взять, перебеситься.
- Только не с той поры, мы такие умные стали, когда сами одеяло откинули,- парировал Сергей нападки жены.- Сама в командировку вытребовала…И не первоцветом, а обнюханным букетом досталась…
- Мог бы и не ехать!- фыркала Нина.- Нашелся бы кавалер получше… Чья бы корова мычала, а вашей помолчать нужно, кобель, проклятый… Первоцвета захотел…
Это ее к месту и не месту высказываемое «кобель» доводило Сергея до белого каления. Зациклилась баба, мало, что ли одного мужика, хочет, чтобы свора ее ублажала, но кроме разговора, ничего такого за женой Сергей не замечал. Пока не замечал. Ну, а что ненасытная в любви, готова сутками лежать – ну, уродилась такая, может, перебесится. Ревнует.
Как собаку волнует в полнолуние круглый диск, и та воет, так вот и Нина заводилась от одного слова Сергея.
Ведь и не скажешь, что ругань или попреки были постоянными, да нет, может, это их только заводило, чтобы броситься друг другу в объятия. Прелюдией ругань была что ли. Может, без этого они уже не могли…
Он не ощущал холод. Было удивительно, даже снег, попадая на лицо, казалось, не таял, а ссыпался, будто с деревяшки. Тек пот, может, все-таки это был растаявший снег, но для Сергея это было все не существенным. Звуки, шорохи,  холодный свет луны,  собака, которая сначала шла сзади, а потом исчезла, все это было вне его сознания. Он впереди видел лишь что-то смутное, манящее, далекое-далекое, и полз к нему, не осознавая толком, зачем это делает.
Он то полз, то останавливался, замирал брошенным на снег червяком, либо корягой, примирившись, уже не помня, с чего все началось. В конце концов, замерзать не больно. Но что-то заставляло опять неловко шевелить обмерзшими ногами, опять продвигаться вперед на несколько метров. Все-таки живуч человек, подспудно желая выжить.
Коля-пинжачок, после очередного запоя, чтобы подкормиться на подножном корме, утром шел ставить петли на куропаток. Его заинтересовала пропаханная борозда в снегу. Какое-то время он шел сбоку, соображая, кто бы мог ее проделать и можно ли какую пользу заиметь с этого. И когда впереди зачернело что-то похожее на зверя, Коля-пинжачок остановился. Ружья с собой у него не было, а что росомаха, что медведь-шатун – им попадаться на пути не стоило. Задерут.
- Человек,- подслеповато щурясь, изрек Коля-пинжачок.- Зверь задрал…
Коля-пинжачок был на сто раз ученый, связываться с милицией никакого резону ему не было. Поэтому он старался обходить стороной все, что, так или иначе, выводило на милицию. А тут, не то любопытство, то ли жалость, прежде чем бежать в поселок и заявить, подтолкнули его к телу.
Мужчина лежал ничком, раскинув ноги, поджав под себя руки. Весь вываленный в снегу, заледенелый.
- Слыш, друг, живой?- тронул мужчину за плечо Коля-пинжачок. Попытался повернуть того на бок, чтобы рассмотреть лицо. Мужик был тяжел. Запорошенное снегом лицо в струпьях отмороженной кожи, кое-где содранной, кое-где уже почерневшей, показалось знакомым.- Серега, ты что ль?- откинулся Коля-пинжачок, узнав в человеке знакомого, который совсем недавно, не побрезговал, ему, Коле-пинжачку дал взаймы деньги, а теперь лежит мерзляком перед ним.- Серега, ты живой?
Едва-едва шевельнулись почерневшие, обкусанные губы и чуть слышный стон вырвался из закрытого рта.
- Живой,- обрадовано изрек  Коля-пинжачок, прикидывая, сумеет ли утащить Сергея на дорогу, до которой было километра три. Он подергал лежащего за воротник куртки, пришел к выводу, что утащить неподвижное тело ему не по силам.
Коля-пинжачок, всхлипнул, шмыргнул носом, втянул при этом висевшую на кончике каплю, немного подумав, сбросил телогрейку, оставшись в одном свитере, обвисшем, заскорузлом, накрыл телогрейкой распростертое на снегу тело и, часто оглядываясь назад, словно боясь потерять или проверяя, не исчезло ли тело, побежал на лыжах к черневшим вдалеке строениям поселка. Бежал, отдуваясь, задыхаясь, спотыкался. Лыжи перекрещивались, Коля-пинжачок матерился, костеря, почем зря, свою хилость.
Нина, после скандала и ухода из дома Сергея, целый день провозилась в каждодневных бабских делах: варила, как-никак муж с охоты голодным явится, стирала, не отправишь же на вахту в грязном, к вечеру, когда начало темнеть, заволновалась. Цыкнула на дочь, за то, что та канючила про отца.
 Всю ночь выматывал нервы вой собаки где-то на краю поселка. И так было тошно, а этот вой, какой-то необычный, на одной ноте, от которого слезы наворачивались, и сжимало нутро неясной тревогой, делал ее безвольной.
Несколько раз она выглядывала в окно, выходила на улицу, прислушивалась, к происходившему вокруг, в конце концов, уверилась, что муж отлеживается в общежитии, назло ей, чтобы досадить, сделать больно. Мужики только на это и способны. К утру, распалившись переживаниями, она решила подать на развод.
Несколько раз ее подмывало бежать в общежитие, найти там мужа и попросить прощение за то, что  напустилась на него из-за ерунды. Виной тому, может, были магнитные бури, или дни критические, одно на другое наложилось, а когда псих разобрал, тут уж не до выяснения причин. Задним умом понимаешь, а сделать ничего не можешь. В общежитие не побежала, пересилили себя,  стоит уступить в малом, и все, муж окончательно сядет на шею, и свесит ножки.
На вой собаки за околицей, какофонией на разные голоса, откликались поселковые псы. И этот концерт шел всю ночь.
Когда ей сказали, что Коля-пинжачок нашел замерзшего Сергея, Нина сначала не осознала сказанного. Осела на табуретку, как всегда бывает при плохих известиях, прижала к себе дочь. Взглядом попыталась определить степень того, что произошло, насколько это страшно, не розыгрыш ли это, и только поняв, что ее никто не обманывает, как-то сразу осунулась лицом. Торопливо надела пальто, наказала дочери, чтобы никуда не ходила, побежала в медпункт. Там в узком полутемном коридорчике толпился народ. При ее появлении все смолкли, расступились, как-то вжались в стены, и она  продавилась вперед, не различая лиц. Коля-пинжак, где-то в углу, бубнил, как наткнулся на Сергея. А она видела лишь неподвижное, голое тело мужа с запрокинутой головой, лицом, в черных пятнах, каких-то струпьях, обросшим почему-то поседелой щетиной, чужого, страшного.  Ее пронзило ужасом испуга, этот миг,  мгновение, запечатлелся кадром-вспышкой, единым целым, большой картинкой, и где-то сбоку, в подсознании,   запульсировало, расползаясь болью, давя висок,  видение стопы с отломанным большим пальцем на левой ноге. Она фиксировала только эту белую ступню, безжизненную, с отломанным пальцем. И почему-то она почувствовала, ей передалась та боль, когда этот палец сломали, скорей всего при попытке снять примерзшие к ногам валенки.
- Он живой?- хрипло, страшась своего голоса, спросила Нина.- Он живой?!
  - Кто ее сюда пустил!?- закричала колдовавшая над телом фельдшерица, которая, не то делала уколы, не то растирала тело, сама бледная,- выведите ее…Ну, что там с вертолетом? Связались?
Бог ее знает, кому это она кричала, или, может, только показалось, что она кричала, только Нина испуганно отшатнулась, прижалась к двери. И все, сколько потом она ни вспоминала, она не помнила, что было дальше в этот день, словно ее окутал черный мрак. Плакала она, не плакала, кричала или сухими без слез глазами смотрела на все, это не зафиксировалось. Хотя, потом, по - прошествие времени, женщины удивлялись, что так мужественно она все это перенесла.
Сергея на вертолете увезли сначала в Салехард, потом переправили в Москву. Шесть операций перенес он. Лишился ног, но зато целыми остались руки, его лечили от воспаления легких, ему делали какие-то пересадки, его учили заново жить, ходить, терпеть.
И там, среди чужих людей, среди чужой боли как-то легче было не нюнить, не разводить стоноту, и, растворяясь в своей боли, распятый ею, он как-то уверовал, что единственным существом, ради которого стоит жить, была дочь.
Нина приехала в первый раз одна. Сергей невольно видел, когда она сидела возле кровати, как кривилось ее лицо, когда взгляд, скользя, задерживался там, где должны быть ноги, как торопливо отводила в сторону глаза, прятала лицо в ладони. Она деланно оживленно выкладывала из сумки гостинцы, передавала приветы, особенно от Коли-пинжачка, рассказывала про дочь. И эта ее какая-то торопливость, неестественная, суетливая, бросалась в глаза.  Потом, когда она уехала, до мельчайших подробностей, всплыли в памяти все жесты, все слова, взгляды, оттенки голоса, тембр, какая-то появившаяся не свойственная жене хрипотца, заставляли его  в ночной темноте палаты,  часами, пялить в потолок глаза, считывать судьбу, выискивать там отгадки произошедшего. Но ни одного знака никто не подал ему в долгие часы бдений. Не было на потолке ответа на вопрос, как дальше жить?
Во второй раз Нина приехала с дочерью. И дочка, с порога палаты, увидев отца, радостно, крича: «Папочка, папулечка» подбежала к нему, уцепилась за руку, потом обхватила за шею, прижалась…
- Ниче, морковку есть буду, ноги и отрастут,- бормотал, давясь слезами, Сергей, прижимая хрупкое тельце.- Еще лучше будут, те уж не отмерзнут, и не заболят…
- Папа, а тебе ножки пришьют, как куклам пришивают, я знаю…А Мишка, знаешь, как скакал у самолета, когда мы полетели? Он от дома никуда не убегает…И дядя Коля к нам приходит. Дрова колол…Он говорил, что ты герой, что как дядька, про которого кино снято…А я в школу скоро пойду, ты меня сам поведешь?
При этих словах, Сергей видел, как поморщилась Нина, ее словно передернуло.
Случай выбивает человека из привычной обстановки. Легко, наверное, все свернуть на него. И неудачи, и слезы, и потери – все можно им оправдать. Так даже легче, вины-то по сути твоей как бы и нет. Не будешь же бороться с тенью или чем-то мифическим, невидимым, что и пощупать нельзя, что зависает над тобой, а уж упадет или пронесет, богу одному известно. А с другой стороны, жизнь всегда дает шанс начать все с начала. И происходящее всегда имеет скрытый подтекст, прямую и оборотную стороны. Все происходит для чего-то.
Размышляя по поводу случившегося, Сергей винил только себя. Никто не заставлял идти к протоке, бродить до вечера, тоже мне, обиженный нашелся: ах, мужик, хлопнул дверью, как истеричная особа. В позу стал? Кому хуже сделал? Только как вот теперь жить? Коляску сделать на подшипниках, и по поселку разъезжать, прося милостыню? 
Самым кошмарным для него представлялось то, что приезжает он домой, а там пусто. Нина забрала дочь и уехала к матери. Зачем ей инвалид, нос воротила от здорового, а тут, обуза, ведра воды принести не сумеет. Это, вот, ощущение пустой квартиры, ощущение ненужности распаляло его, заводило, и он то впадал в меланхолию, отрешенно часами лежал, не разговаривая, а то с напускной веселостью, все трын-трава, травил анекдоты.
Мужики, с которыми работал, как-то прислали письмо, писали, чтобы не раскисал, не опускал руки, была бы шея, а ярмо наденут.  Какую-никакую пользу и из его ситуации выгадать можно, к примеру, ноги потеть не будут, носки часто менять не надо, да и, обувка, холявно-казенная. Главное, руки целы, стакан есть, чем держать. Злись, не злись, в какую позу ни становись, раз так вышло, делать нечего. Не ты, Серега, первый, не ты и последний, писали мужики. Кто его знает, кому что отмеряно. Вон, про Мересьева даже кино сняли. Тоже полз. А потом еще и на самолете летал, и танцевал.
И лечащий врач тормошил, твердил: «Не главное уползти от смерти, главное - научиться жить. Медведей в цирке чему-нибудь учат, а ты мужик. Не кисни».
Сергей вернулся домой в начале короткого северного лета. Собрались у него все свободные от вахты монтажники. Набилась полная комната. Принесли закуски, выпивки. А чего там, раз живем. Отметить нужно.
«Ни утонуть, ни замерзнуть, тебе, Серега, не дано. Голову свернуть, свалившись с верхотуры, тоже, наверное, бог отвел. Подавиться куском – тебе не грозит, не жлоб. Так что жить тебе и жить»…
  По-мужски утешали - живой! Без ног прожить можно, была б голова. Конечно, оно, лучше случись такое на работе, тогда бы организация деньги платила, а так, бытовое происшествие, государство пригоршню медяков пенсией отвалит. Сходились в одном, теперь главное, выучиться профессии, хоть на бухгалтера, а что, сиди, гоняй косточки на счетах. Не пыльно и денежно! Можно и сторожем устроиться. Где бы ни работать, лишь бы деньги платили.
- Держи хвост пистолетом…Не дадим пропасть…Еще, глядишь, в книге пропишут, героем сделают, а с этого отщипнуть трохи можно…
А потом, ближе к вечеру пришел Коля-пинжачок. Вначале, жавшийся в уголочке, он скоро освоился в шумной компании, и в сотый или тысячный раз повторил, как увидел след, как вначале напугался, как потом пожертвовал единственной своей телогрейкой. Это приводило мужиков в неописуемый восторг, как же, последнее для друга отдал, и Коле щедро наливали. 
И ни один раз пришлось Сергею пройтись по комнате, демонстрируя новые ноги, которые не боялись мороза, которые можно было отстегнуть, поставить в угол. В хмельном веселье договорились до того, что стоило бы и все органы сделать искусственными, чтобы можно было их и отстегивать, и менять, это ж благодать, чуть что прохудилось, пошел в аптеку, купил новое, заменил. Только и остается что, уметь деньги зарабатывать.
Как оказалось, и деньги зарабатывать и просто жить приходилось учиться. Может быть, там, где из крана течет вода, где дом обогревает центральное отопление, где магазин через дорогу, где улицы чистят от снега – проблем меньше. Может быть. А проблемы Сергея начинались сразу в шаге от кровати.
Вскоре вся накопившаяся обида, вся неустроенность, все свалившиеся несчастья прорвались у жены.
Взялась она колоть дрова. Сучковатый ли чурбак попался,  сил ли не хватило развалить чурку на две части, только, тюкала, тюкала она по чурбаку, топор ли сорвался,  ойкнула Нина, расплакалась, зло выкрикнула.
- Не могу больше! Устала! То ты на буровой – никакой помощи, сейчас опять все сама. И дрова, и вода, и подай, и принеси…Все одна…Думала привыкну, притерплюсь…Тошно мне…Ненавижу эту жизнь, ну, почему все на меня? Ведь мы чужие, чужими были всегда, а теперь прикосновение твоих культей, твоя походка, скрип кожи меня корежит, бесит…Я устала, уеду…Я молода еще, чтобы гнить здесь…Дура была, романтики хотелось, вот она романтика,- кричала Нина, указывая на ноги Сергея.- Где те, кто обещался помогать, кто распинался про героизм?
Что сказать на это? Минутой слаб человек. Переживешь минуту растерянности, минуту апатии, минуту, когда от бессилия опускаются руки, значит, будешь дальше жить, значит, ты сильный.
Он не мог по-настоящему колоть дрова, делал это, сидя на табуретке, он не мог носить воду, руки пока были заняты костылями, он многое пока не мог, но как обидно и горько было выслушивать злые слова.
- Ты, ты – калека! Кому нужен?! Без ходилок – ты чурбан…
Слова жгли, слова сминали. Сминали своей правдой, злой, беспощадной, обнаженной, безысходной. Говорилось это в запале, в растерянности, в минуты помрачения сознания, когда не контролируется сказанное. Но ведь произнесенное слово царапает душу. Царапает намертво.
Назавтра это все сказанное как бы и забывалось. Проглотил комок обиды и живи дальше. В позу не станешь. Ну, отошел подальше от дома, ну, выкричал и выплакал наболевшее, ноги-то не отрастут. С этим жить нужно. Как только жить?
Как облегчение воспринял Сергей предложение ехать учиться. От курсов бухгалтеров отказался, какой из него бухгалтер! А вот портным, отчего и не попробовать…Главное, будет время все обдумать.
Дочка все последние дни перед отъездом не отходила от Сергея. Она словно что-то чувствовала. Подойдет, прижмется к боку и стоит молча, наблюдая, что делает отец. Сергей расколол все дрова, какие были в сараюшке, договорился с мужиками, чтобы не оставляли семью без помощи.
Расставались они на краю вертолетной площадки. Всплакнула Нина, уцепившись за руку, с глазами, полными слез, провожала его дочь.
- Папочка, ты ведь приедешь? Ты скоро приедешь?
Он шел к вертолету, рюкзак оттягивал плечи. Что он увозил с собой? Боль и переживания, потери, тысячи не высказанных слов? Он шел к вертолету…
Выговаривают, взахлеб, разрывающие воздух лопасти винтов:
«Папочка, ты ведь приедешь?»…
И сгибаются плечи, и ноют проклятые ноги…
Вскоре Сергей узнал из письма друзей, что после его отъезда, Нина уехала к родителям. А когда принесли письмо от нее, долго сидел и курил, смотрел на синий конверт, не решаясь вытащить белый листок бумаги…