Утро после воскресенья

 
                рассказ


       И до чего же велика Россия-Матушка! И день,  и ночь за окнами скорого поезда мелькали, как мухи, полустанки, станции,  деревеньки, сёла, охотничьи заимки, хутора. В темноте всё это было разукрашено гирляндами созвездий или  лунным таинственным светом, склоняющим душу к стихам и философским раздумьям о великой Руси… А когда занимался рассвет – бог ты мой! – глаза бы не глядели на это запустение и омерзение. К железнодорожному пути выходили какие-то избушки на курьих ножках. Там и сям торчали обгорелые скелеты каких-то строений, будто сохранившихся со времён войны. Мелькала река, над которой  гнилой провалившийся мост бревенчатым брюхом достал до  воды. Вселенскую печаль и непомерную тоску нагоняли   полуразрушенные русские деревни, где бродячих собак было уже больше, чем людей. Мимо окон проплывали заброшенные травокосы, где давно сопрели старые скирды и в труху превратились гнилые стожары – длинные берёзовые жерди, срубленные хозяином для отгородки сена от скотины или от сохатых, когда–то водившихся в этом краю. Тайга на переломанных ногах  пыталась уходить за перевалы, но ловкие и сильные ребята – с топорами, бензопилами и трелёвщиками – и там доставали тайгу. Дерево за деревом трудолюбиво гробили, чтобы за границу увезти за доллары, потому что здесь, в родном отечестве, всё равно тайге придёт конец: то, что не порубят – погорит в кошмаре ежегодных лесных пожаров, возникающих, как правило, от крохотного глупого окурка или от спички, брошенной пьяным шутником. А за тайгою, за перевалами открывались одичавшие поля до горизонта – поля, поля, поля, где ещё недавно стояла в полный рост упругая, усатая пшеница, всё лето наливалась жарким солнцем, а потом бескрайняя страда шумела здесь, пылила, огнями комбайнов сверкала страда, и возникали на токах золотые горы зрелого зерна. А теперь – на сколько глаз хватало – стройными рядами в атаку шёл татарник, осот, бодяк, пырей, заразиха, дурнишник. И снова наплывали как слёзы на глаза – эти брошенные путевые домики, дряхлые мосты и нищета окрестных сёл и деревень, где властвуют собаки, если не волки…

                *       *       *
      -А мы всё гуляем! - вздохнула проводница, проходя мимо всклокоченного пассажира, сидевшего за столиком возле окна и жадно глотавшего пиво.
      -Не гуляем, а лечимся, - уточнил пассажир.
      -Калечимся! – остановившись, проводница хмыкнула.  - Кто вчера тут с верхней полки навернулся?
      Пассажир – Егор Михайлович Антипа  – растерянно похлопал сизыми притухшими глазёнками, невероятно маленькими на большом лице.
      -А кто? Я, что ли, упал?
      -Ну, не я же, верно?
      -Вот ничего себе! А я-то подумал, с похмелья трещит! - изумился Антипа, трогая ушибленный затылок.- Заспал, не помню…
      Темноглазая моложавая проводница, чем-то недовольная с утра, в голосе Антипы уловила какую-то такую слабину, которая позволяет женщинам брать верх над мужиками, особенно выпивающими. Сделав руки в боки – как это делала жена Антипы – проводница хотела целую тираду закатить ему, но не тут-то было. Егор Михайлович не затем забрался в этот поезд и уехал от жены, чтобы выслушивать здесь примерно ту же самую нудную песню.
     Пятернёю причесавши волосы и поправив помятый галстук, Антипа неожиданно спросил начальственным тоном:
     -Вам что, напомнить ваши обязанности? Или вам  работа ваша надоела? Или ваши зайцы вам мало заплатили?
     Слегка струхнувши, проводница решила благоразумно смолчать, только в чёрных глазах её полыхнуло что-то вроде этого: «Мне моя работа не надоела! Мне надоела вот такая пьянь!»
      Размеренно работая костлявым кадыком, Антипа осушил бутылочку паскудного пивка, торопливо купленного на каком-то сонном полустанке. Сердито  отрыгнул в кулак и пошёл умываться. В зеркале уборной на него посмотрела вполне нормальная, только чуть-чуть припухшая физиономия сорокапятилетнего здоровяка. «А если бы мордой об столик? - Антипа запоздало ужаснулся, представив, какой синячина мог бы сейчас красоваться под глазом, или губы могли бы синими варениками на подбородок свеситься. - На заводе, конечно, с директором никакой дипломатической беседы не получилось  бы. И поставки, может быть, сорвал бы к чёрту. Вот характер! Надо бы заканчивать, уже не двадцать лет!»
    Не сказать, чтобы Антипа злоупотреблял, но выпить был не дурак. Вот и вчера он позволил себе коньячком побаловаться – немного расслабился, отправившись в командировку. Выпить не дурак, а значит умный: он всегда умел нажать на тормоза, вот как теперь, когда он понимал, что впереди большой рабочий день и надо быть  «огурцом». На вокзале, куда  поезд по расписанию должен прибыть через два с половиной часа, Егора Михайловича будет ждать служебный автомобиль. Надо будет в темпе съездить на завод, к поставщикам приборов отопления – радиаторы, конвекторы – там по-быстрому решить несколько нудных, прозаических вопросов, а дальше – дальше должна быть задушевная, лирическая встреча. Антипа только потому и согласился растрясти жирок в этой недельной командировке, а иначе можно было снарядить второго или третьего снабженца.

                *       *       *
 
      Дружба, возникшая в юности, бывает, как правило, крепкой и долгой, и чем дальше по жизни идёт человек, тем ему сложнее завязать очередной узелочек дружбы. Это, может быть, касается далеко не всех, но многих, среди которых был Антипа и Тимогреев – стародавние армейские друзья, не видевшиеся уже двенадцать лет. Антипа жил в Москве, а служить ему пришлось по ту сторону Уральского хребта. Тимофеев  – сибиряк, из Новосибирской области. 
    В армии солдата Трофима Тимогреева для краткости прозвали Тротим – здесь тебе имя, здесь тебе и фамилия.  А позднее Тротим – в силу взрывного характера – превращался даже в  Тротил. И это, пожалуй, было самое точное определение русского характера, который иногда необходимо измерять в тротиловом эквиваленте, готовом на воздух поднять и себя самого, и всё, что рядом.
    Темнорусый  Тротим – широкоскулый, широконосый чалдон – был человеком весёлым,  двужильным и  никогда – абсолютно никогда не унывающим. Небольшие серые глаза его под бровями, наполовину стёсанными в драках, – глаза постоянно были с какой-то жизнерадостной ехидинкой. А любое слово у него – с подковыринкой. Тротиму нравилось, а главное умел он так поддеть солдата или офицера  подъелдыкнуть – вся казарма превращалась в конюшню: ржали как жеребцы. И ещё была одна особенность у Тротима – выпить он любил, но не пьянел. (Бражку ставили тайком в тёмном углу каптёрки). Никто его не видел верхом на кочерге. Крепкий был организм.
      -Сибиряк, что ж ты хочешь, - говорил Антипа, старшина.- Ты его, падлу, забрось куда-нибудь в сугробы под Москвой, он от любого фашиста голой рукой отобьётся!
     Воинская часть, где им пришлось тянуть солдатскую службу, находилась в дремучей тайге. Там был каждый на виду и на счету, так что имелась большая возможность поближе познакомиться друг с другом, поделиться чем-то сокровенным, что может быть на сердце у двадцатилетнего солдата, хлебнувшего браги. Планов было много, мечтали – до небес. И вот желанный дембель протрубил –   демобилизация. Антипа стал учиться в московском институте, а Тротим женился, дитё родил и пошёл работать, кормить семью. Во время отпуска Тротим   со своими домочадцами несколько раз бывал  в Москве, гостил у Антипы, жившего с родителями. Иногда перезванивались, скуповато, суховато перебрасывались письмами и открытками к празднику.
    А потом, когда не стало Советского Союза, всё кувырком полетело. Друзья не то, чтобы забыли друг о друге – стало просто «не до жиру, быть бы живу». И продолжалось это – ни много и ни мало – лет десять. Потом кошмарный ураган, вверх дном перевернувший всю страну, понемногу утихомирился, жизнь вошла в берега. Антипа – не без колебаний и сомнений –принял  новый строй, пришедший на смену советской власти. А через несколько лет – нужно сказать откровенно – Егор Михайлович был даже в некотором недоумении: какого  чёрта он сомневался и мучился в принятии нового строя? Такие вдруг открылись перспективы, какие и присниться прежде не могли. Нет, что ни говори, а всё, что ни делается – делается к лучшему. Да и не только в судьбе у Антипы произошли перемены к лучшему. И армейский друг его – Тротим – тоже в гору пошёл, судя по коротким телефонным разговорам. Армейский друг по-прежнему был отчаянно веселый и напористый – ничем его из седла не вышибешь.
   -Сибиряк, что ж ты хочешь? - положивши трубку, говорил своей жене Антипа, как говорил он  двадцать лет назад в солдатской казарме. 

                *       *       *
      Сибиряк – сибиряком, однако же, правда и то, что нет на белом свете молодца, кто бы одолел винца. Вскоре после армии Тротим женился, ребятишек настрогал – у него их четверо. И все эти события – свадьба, дни рождения, крестины и так далее и тому подобное – всё это, конечно, сопровождалось большими и даже грандиозными возлияниями; широкая славянская душа не знает берегов, ей море по колено.  А кроме этих «светлых» возлияний – особенно после разрухи страны – в жизнь ворвались чёрные потоки всяких выпивонов уже не по случаю, а просто потому, что хотелось убежать от самого себя, от кошмара нового русского существования. Ни работы, ни денег, ни солнца днём, ни звёздочки впотьмах – ни черта на горизонте не маячило. Тут не только что запьёшь – в петлю с великим удовольствием полезешь, как это сделал кое-кто из бывших собутыльников Тротима, который тоже мысленно верёвочку намыливал, но как-то удержался или господь оградил.
     Затем всё потихоньку, помаленьку в стране стало налаживаться, появилась работа, зарплата. И Тротим уже не пил по-чёрному, пил по-белому, аккуратненько так, лишь по праздникам и слегка оттопырив мизинец. А печёнка – она ведь не каменная, она получила по морде уже, да так получила, что кровью умылась. И по мозгам бутылки так настучали – мало не покажется. Короче говоря, Тротим с годами начал заметно сдавать. Бытовой алкоголизм его стал превращаться в патологический. Пропал самоконтроль, возникла подозрительность и ревность; то и дело вспыхивала злоба с дикими глазами, готовыми лопнуть; матерщина, как бритвой, полосовала уши ребятишек. (Двое из них выросли и уже учились в городе, но были двое других,  малолетних).
   Начались – как врач сказал –  необратимые процессы, которые нужно было лечить как можно скорее. Но лечиться Тротим отказывался, говоря, что он сам с этим справиться. Он и в самом деле  предпринимал какие-то слабые попытки покончить с алкоголем. Трезвый ходил аж целую неделю, что было для него равносильно подвигу, который необходимо отметить. И снова продолжалась сказочка про белого бычка, а вернее, про белую горячку. У него уже пошли такие закидоны, что не дай бог  – жена посреди ночи и среди зимы детвору сгребала в кучу и по снегу босиком бежала к соседям. Там она отсиживалась, как в окопах, пережидала бомбёжку – Тротим в это время по квартире летал не хуже бомбардировщика: мебель страдала от ковровой бомбёжки, посуда, телевизор, магнитофон  и многое  другое, что попадалось под сокрушительный удар алконавта.
     Жена ему попалась терпеливая – другая уж давно бы дверью хлопнула, а эта всё пыталась сохранить семью. Однако время шло и терпеть всю эту жуть – просто сил уже не было.
         -Ты как хочешь, а я ухожу! - однажды заявила жена, прикрывая сливовый синяк под глазом.- Мне себя не жалко. Жалко ребятишек. Ты ведь их можешь угробить по пьянке, а потом будешь каяться, землю грызть на вечной мерзлоте под Магаданом. Тебе это надо?
      -Не надо, - угрюмо сказал Тротим.  - Не уходи. Я что-нибудь придумаю.
      -Да сколько ты придумывал уже? Кодировался ты и зашивался. И морским узлом завязывал горлышко бутылки. И что ещё ты делал? Что? И ни черта тебе не помогало. И не поможет! Потому что тряпка ты, а не мужик! - Жена достала чемодан.- Я ребятишек забираю, поеду к маме.
      -Подожди, у меня есть идея…
      Она устало бросила на пол чемодан.
      -Идейный ты мой! - Жена заплакала, собираясь в дорогу.- Я уже просто не верю тебе…
      -А ты поверь. Последний раз.
       После этого разговора несколько дней он был стеклянно-трезвый и глубоко задумчивый. Было похоже на то, что в нём происходит какая-то очень серьёзная и очень трудная работа мысли, работа человеческого духа. По вечерам он уходил в сарай, что-то строгал рубанком, подгонял, колотил и однажды вечером это «что-то» превратилось в неказистый, грубый, но довольно крепкий гроб.
      Он вышел из сарая. Закурил. Было тихо. Темно. Откуда-то густо горчила полынь. И всё так же, как десятки лет назад, за огородами широко шумела стремительная сильная река. И всё так же месяц в голубоватой мгле  – кривой, как будто пьяный – смотрел  на эти сирые амбары, избы. Где-то в переулке заголосила  развесёлая гармонь. И он подумал:
 
А месяц так же будет плыть,
Роняя вёсла по озёрам,
А Русь всё так же будет пить,
Плясать и плакать под забором…
    
        Да, всё примерно так же, как в стихах бессмертного  поэта,  пророчески смотревшего  в эти наши сумрачные, злобою и кровью харкающие времена. Сколько лет миновало с тех  пор и сколько воды убежало по рекам, но ещё больше водки растеклось по стаканам русских разбитных застолий, которые шумели и шумят, как прежде, но только ещё полноводней, однако, ещё безнадёжней, как будто на краю обвальной, огнедышащей бездны. А может, и действительно, уже дошли до края? Он, во всяком случае, дошёл. Уперся в глухую стену. И отступать ему некуда. Надо решаться.
 

                *       *       *
 
      Можно представить себе, что творилось в душе  Антипы, который стремился на встречу с давнишним другом и нежданно-негаданно попал на похороны – в самую последнюю минуту на такси примчался на кладбище, где скромная, унылая процессия сгрудилась  уже около разверзнутой могилы.
      Бледный, будто восковой Тротим лежал в каком-то сиротском, дешевом гробу, как будто бы наспех сколоченном и даже не обшитом никакой материей. И  пиджачок топорщился на нём  какой-то бросовый, и рубашонка такая же  – как последний бич лежал, прости ты меня, господи. Хотя лицо его, не пившего целых три дня, было свежее, будто живое. И ресницы как будто подрагивали… И рубаха шевелилась на груди, словно  покойник дышал – ветерок из-за деревьев струился.  И никак не верилось, не хотелось верить… И в голове мелькали всякие отрывки из воспоминаний… Вот, например, однажды были учения, приближенные к настоящему бою, и Тротима накрыло разрывом боевого снаряда – несколько пудов земли взметнулось в небо, а потом осыпалось дождём и градом, и в пылу атаки никто не обратил внимания на то, что он – Тротим – пропал куда-то. А потом, когда бойцы и командиры прочухались – мать родная! Где Тротим? Он часа полтора провалялся на таёжной поляне – грудь в крестах, а голова в кустах. Потом поднялся, приковылял и смеётся, как будто контуженый: «Да вы что, товарищ лейтенант? Русский солдат не помрёт! Полежит маленько и воскреснет!»
      Слёзы, набухая горячими гроздьями, начинали застилать глаза Антипы.
      -Вот так-то! – отходя от гроба, оглушенно проговорил он. - Получилось как в той песне: хотел я выпить за здоровье, а пить пришлось за упокой.
        Отойдя в сторонку – не в силах выдержать – Антипа дрожащими руками порылся в дорожной сумке;  он коньяку и водочки с собою прихватил для встречи с другом. А друга между тем уже стали зарывать – комья земли глухо застучали по крышке гроба. Жена стала реветь, каштановые  волосы рвать на голове, и двое ребятишек тоже горланили, как под ножом…
         -Нет! – кричал один из них, тот, что постарше.- Он  хороший, он живой… Не надо, не закапывайте папку!
        -Господи! - взмолилась женщина. -А детей-то вы зачем сюда?..  Их-то зачем притащили?
          -Надо! - говорил суровый чей-то голос. - Пускай посмотрят, что с ними будет, если они тоже будут, как батяня засандиливать…
          Нервы у Антипы не выдержали. Не в силах терпеть весь этот кошмар, он изрядно поддал за деревьями, недалеко от могилы. Деревья и машины перед глазами у него стали раздаиваться и уплывать. Тяжёлой походкой он приблизился к жене Тротима, уже не помня – или даже  не зная? – как её звать-величать.
       -Мадам, - сказал он, смутно сознавая, что говорит не то, не так. - Вы меня простите и примите самые искренние…
       -Он говорил, что вы должны приехать,  - ответила женщина в чёрном. - Вы где остановились?
      -Я? Не знаю, - сказал Антипа и спохватился.- А-а! Я в гостинице… И я пошёл туда, мне уже завтра надо уезжать, у меня много дел на заводе… вот так вот – по самое горлышко…
      Женщина в чёрном сказала отсыревшим голосом:
      -Нет, нет, не уезжайте! Подождите!
      -А что? – не понял Антипа.-  Поминки? Да некогда мне, извиняюсь…      
       -Не в этом дело. Мы ведь завтра будем выкапывать его.
         Егор Михайлович, стараясь сохранить равновесие, громко икнул. Постоял, исподлобья глядя  на неё – как баран на новые ворота. 
         -Вы… выкапывать? – медленно спросил.- Кого? Чего? 
        -Его. Трофима.
        В голове у Антипы с полминуты звенело, как после удара обухом, а затем он  почувствовал, что начинает трезветь. 
        - Это что – картошка? – хмыкнул он, глядя в сторону могилы.- Сегодня закопали, а завтра выкопали? Так, что ли?
        -Так, - всхлипнула вдова. - А вы разве не поняли ещё?
        -Кого? Чего?
        Женщина вздохнула, красный носик вытерла.
        -Ну, идите, - она махнула рукой с помятым платочком,- поспите, потом…
        Егор Михайлович обиделся, что от него отмахиваются как от мухи. Как любой порядочно подпитый человек, он видел себя в полном здравии и твёрдой памяти.
        -Да и вам бы тоже, мадам, не помешало, - сдавленно икая, сказал Антипа и на соломенных ногах пошёл куда-то. -  Чёрт знает что молотит баба эта, кошмар какой-то!

                *      *       *
       Приснившийся кошмар заставил его подскочить с кровати, а вернее с пола, где почему-то лежали матрац и подушка. Хлопая глазами, Антипа долго не мог понять, где он находится.  Кругом было темно,  только на стенке – желтоватым масляным блином – подрагивал свет фонаря, слабо горевшего за окном  гостиничного номера. Антипа встал на четвереньки и с трудом подошел к холодильнику, квадратным сугробом белеющему в углу. И с удивлением обнаружил в сугробе  две холодных бутылки хорошего крепкого пива. «Когда я их успел купить? – мелькнуло в голове.- Хотя, какая разница. Дурак, дурак, а всё-таки сообразил, на автопилоте был уже, а всё-таки затарился. Это хорошо, к утру башка поправится. Завтра ж надо ехать или уже сегодня? Сколько времени?..»
     В груди после пива стало легче, просторней. Он постоял возле окна, посмотрел на цветочную клумбу, в полумгле похожую на кладбищенский холмик. А чёрное деревце около холмика напомнило ему  женщину в трауре. «Завтра будем выкапывать! - вдруг снова прозвучало в голове Антипы, и он даже виски руками стиснул. - Что за чертовщина? Вот привязалась! Это я в дороге книжку  прочитал про вурдалака и вурдалачку, вот они теперь и бегают за мною, просто ужас!»
      Однако  это был ещё не ужас. 
      Самое ужасное началось тогда, когда его подняли рано утром – двери в номере были открыты.
     -Собирайтесь, - говорил какой-то приглушённый голос.- Машина ждёт.
      Он спал одетый, так что ему собраться – только подпоясаться.
      -Какая машина? - забормотал он, по инерции хватая полотенце.- Вы с завода, что ли?
       -Нет,- ответил краснощёкий парень. - Я старший сын его…
       -Кого?
       -Бати моего, которого зарыли… - ответил краснощёкий.
       Понимая, что уже всё равно не заснёт, Егор Михайлович сполоснул лицо и вышел из ванной, собираясь уточнить, что ему надо, этому старшему, этому краснощёкому. Но когда он вышел – парня уже не оказалось в номере. Зато в дверях стояла жена Тротима, одетая уже не в трауре, а как раз наоборот – в белое платье, с похмелья  показавшееся Антипу полувоздушным свадебным платьем.
     -Вы меня простите, - заговорила женщина, продолжая стоять в дверях. - Я бы вас  побеспокоить не решилась, муж… он просил…
      -Да, да…- вытирая припухшие глаза, сказал Антипа.- Последняя воля покойного – это закон. И что я должен делать?
    -Вы должны присутствовать при этом.
    -При чём?
    -Так вы забыли наш вчерашний разговор?
     Он мутными глазами посмотрел на жену покойного друга, и под сердцем у него заныло от какого-то дурного предчувствия.
    -Разговор? Вчерашний?.. А разве это ни того… Ну, ладно, вы напомните, пожалуйста. 
     -Мы сейчас выкапывать поедем.
     Рука у него дрогнула, и Антипа выронил белое казённое полотенце с печатью гостиницы. Угрюмо глядя под ноги, он припомнил, что вот на таких же примерно полотенцах вчера опустили домовину с телом друга. А затем припомнились ему обрывки разговора с женою друга. Ночью, когда он проснулся, этот странный разговор  показался ему просто-напросто приснившимся кошмаром. И теперь получалось так, что…
       -Простите, - прошептал он,- вы это серьёзно?
       -Да собирайтесь же, в конце-то концов! - вдруг закричала женщина. - Он же там помрёт!
        -Да что вы мне… - вдруг тоже закричал Антипа   и едва не выругался матом. -  Что вы мне морочите… мне надо на завод…
        Женщина хлопнула дверью и побежала  – кастаньета каблуков посыпалась по коридору. И только тогда Егор Михайлович сообразил, что это серьёзно. Он следом бросился, на ходу заправляя рубаху и затягивая галстук; была у него такая армейская жилка – сохранять  парадный глянец как бы скверно не было внутри.

                *       *       *
    Солнце над полями уже приподнималось полным кругом. Остатки туманов бродили по оврагам и лощинам.  Ночью дождик пробрызнул – пыль на дороге прибил, блестящими серьгами развесился на ушах придорожной травы.
    Три легковых машины – пять мужиков с лопатами –  приехали на поляну, окруженную молодыми сосенками.  (Это было не кладбище, как показалось Антипу вчера). Оставив машины в тени, гробокопатели по серым обрывкам тумана подошли к свежему буровато-тёмному бугру, мерцающему каплями ночного дождя. И Егор Михайлович, не дождавшийся вчера конца похорон, теперь с удивлением смотрел на бугор – ни креста, ни таблички на нём, только труба какая-то в головах торчит…
   «Похоронили как бездомную собаку!» - подумал он, хотя уже и понял, что это не похороны, а что-то другое, но что именно – до него пока не доходило. С похмелюги у него башка раскалывалась, и временами Антипа даже  думал, что сходит с ума – напрочь слетает с катушек! – настолько дико было всё, невероятно, жутко.
     Какой-то врач стоял поодаль – держал в руке чёрный чемоданчик с красным крестом и полумесяцем. Возле врача стояла бледная вдова – или кто она такая, теперь не разберёшь. И ребятишки были тут же – разинули скворечники, глядя на лопаты, на могилу отца.
     Мужики с лопатами были все здоровенные, краснощёкие, атлетически мускулистые – рубахи скинули возле могилы. Поплевав на широкие лапы, они проворно стали шуровать лопатами, по сторонам  раскидывая землю, ещё не отвердевшую, не слежавшуюся. Перерубленные червяки извивались под острым железом. Земляной какой-то жук на поверхность выскочил и побежал, мерцая изумрудным панцирем.
     Могила раскрывалась всё глубже, и  всё страшнее    становилось на душе Антипы. Хотелось бежать, сломя голову…
     «Да что же они делают?!» - подумал Егор Михайлович, ощущая приступ тошноты, подкатившей под горло, и отходя в сторонку, чтобы никого не облевать.
       Глубоко вдохнув несколько раз, он отогнал тошноту и вернулся – теперь уже какое-то болезненное  любопытство поманило его к этим страшным гробокопателям.
     Через несколько минут сверкающие острые лопаты застучали, заскребли по гробовой доске.
         Краснощёкий парень, старший  сын Тротима,  отбросив лопату, капли пота смахнул со лба, перетянутого шнурком, как это делали когда-то мастеровые люди на Руси. Глубоко вздохнувши, как перед прыжком с большой высоты, старший сын ловко спустился в могилу – сапоги загремели по крышке гроба, как по деревянному глухому барабану.    
     -Держи! – закричал мастеровой из-под земли.
      -Давай! – крикнули сверху и потянули из могилы  чёрную и длинную воздухозаборную трубу, конец которой Егор Михайлович минутами раньше видел над бугром и подумал, что это странное подобие жалкого надгробья.
       -Верёвку! – закричал старший сын. – Заснули? 
        Тесовый гроб, там и тут облепленный влажными комьями, закачался на верёвках, выплывая с того света на этот – солнце прострелило где-то сбоку сквозь ветки молоденьких сосен.
       -Разойдись! - в приказном порядке сказал врач.- Это вам не цирк!
       Гробокопатели посторонились, а все остальные, кто здесь был не более, чем ротозей – эти ушли за деревья, метров на пять, на десять.
      Из-под земли приплывший гроб поставили рядом с могилой. Двумя молотками – в два счёта – сбили тесовую крышку, высекая искры из гвоздей, не сразу поддающихся ударам. Сучковатая крышка затрещала по краям и подломилась – гробокопатели её отшвырнули подальше и сами в сторонку отошли.
        Тихо было на кладбище, сонно, только плакучие ивы что-то шептали под ветерком, да какая-то серая птичка порхала неподалёку,  потом опустилась на краешек гроба, измазанного землёй, но тут же взлетела – человек в гробу зашевелился и медленно, медленно сел.  Глаза его были закрыты, но потом заморгали…
       Воскресшего покойника нельзя было узнать. Да, это был, конечно же, Трофим, Тротим, только уже совсем не тот, которого они вчера похоронили. Это был седой, сутулый человек, усталый и печальный, похожий на столетнего старца, вернувшегося откуда-то из дальних путешествий то ли по земле, то ли по небу. Незрячими глазами этот старец какое-то время  смотрел на арбузную мякоть  багрового солнца, нарождавшегося в туманах, и по щекам его – неудержимо, крупно – бежали блестящие слёзы. Он сидел, одной рукой держался за край домовины, а второй дрожащею рукой крестился на розовое солнце,  на серую пичугу и на всё это свежее, тихое, благодатное утро – первое утро после воскресенья…
      Антипа, стоящий в отдалении, почувствовал, как  теряет сознание – обхватил какое-то шершавое огромное дерево  и стоял так несколько минут, обалдело  округлив  глаза и просто-напросто отказываясь верить тому, что видел.
     Согбенный старец – давний друг его – седой, углублённый в себя, медленно покинул гроб, вяло отряхнулся и, опираясь на подоспевшего доктора и на руки гробокопателей, пошёл на полусогнутых ногах, загребая землю и траву…
    Легковушка,  куда забрался согбенный старец и его жена, надсадно заревела и уехала в сторону села. А потом и две другие легковушки, развернувшись, покатили по дороге, уже слегка подсушенной солнцем и потому дымившей легкою пыльцой.
    Возле разрытой могилы осталось только два гробокопателя, один из которых – старший сын Тротима.  Они откуда-то из-за кустов принесли широкие свежие тесины – прикрыли чёрный зев раскопанной могилы.
      Переставши обниматься с деревом, обалдевший Егор Михайлович подошёл к мужикам-здоровякам. Хотел что-то спросить, но голос не послушался – потрясенье было слишком велико.
       -Мужики, - спросил Антипа, когда к нему вернулась речь.-  А что это было? 
      -Похороны алкоголизма, - спокойно сказал краснощёкий улыбчивый парень.   - Шоковая терапия.
       -Ни хрена себе… - пробормотал Антипа.- Так ведь можно и того… и на самом деле дуба дать…
      -Да нет, всё нормально, - сказал краснощёкий и вдруг спросил: - А вы не хотите попробовать?
      -Я? - Антипа даже как-то несерьёзно, несолидно хрюкнул от растерянности.- С какой это стати?
      Краснощёкий парень поправил повязку на лбу.
     -У вас уже, простите, капитальная зависимость от Бахуса. Вас уже, простите, надо хоронить.
      Помолчав, Антипа нервно хмыкнул.
     -И что? Помогает?
      -Легко! - снова с улыбкой сказал краснощёкий.- Вы скоро сами в этом убедиться сможете.
       -Это как же так я убедюсь? Убеждусь… Тьфу ты, чёрт!
       Парень улыбнулся краешками губ, по опыту прекрасно зная, как может быть взволнован человек, который только что присутствовал при фантастическом воскрешении. 
       -Вы позвоните отцу через полгодика,  - посоветовал краснощёкий, - а потом через год, через два. Поинтересуйтесь, как самочувствие.

                *       *       *
     И теперь он каждый год настойчиво звонит в сибирский медвежий угол – звонит как раз в тот день, когда Трофим воскрес после похорон алкоголизма.  Антипа громко поздравляет друга с днём рождения – вроде бы как в шутку поздравляет, но друг воспринимает это вполне серьёзно. Трофим – теперь уже Трофим Григорьевич – говорит, что он действительно как заново  родился на этот божий свет, где столько трезвой радости и кристально-чистой благодати. Он говорит, что дом срубил за это время – своими руками, одним топором, без единого гвоздика. Говорит, что заграницу вдоль и поперёк исполосовал туристическими поездками – всем семейством катаются, загорают до того, что возьми хоть кого из семьи, поставь на пьедестал, вот тебе и памятник из бронзы или из чёрного чумазого чугуна. Друг хохочет в трубку, в гости приглашает и Антипа всякий раз клянётся и божится, что вот-вот приедет – или в отпуск или в командировку. Но про себя Егор Михайлович решил:  теперь к безнадёжно трезвому другу он ни за что не поедет.  Ну, встретятся они – и что? Был человек как человек, а нынче трезвенник. Какой уж тут сердечный разговор? Одно кривляние и дипломатия. Нет, мил-друг, не жди. А  сам, когда захочешь, то, пожалуйста, место хватит, не стеснишь.
      И друг иногда приезжает к нему – заскакивает на день-другой, возвращаясь из-за границы или собираясь лететь куда-нибудь за моря-океаны. Обычно он бывает с женою и со своим последышем – мальчонка лет десяти.  С утра и до самого звёздного вечера гости шарахаются где-то по Москве, смотрят на царь-пушку, на царь-колокол; возле Василия Блаженного нарезают круги; стоят и млеют возле стен бессмертного Кремля.
      -И чего там стоять? И чему удивляться? – говорит   Егор Михайлович своей жене.- Царь-пушка давно не стреляет, царь-колокол давно уж не звонит, а папаня  ихний давно уже не пьет. Эко диво. В музее показывать, что ли?
     -А тебе завидно, я смотрю.
     -Завидно? - Антипа гладит жёлтую, как тыква, продолговатую лысину.- Да мне его жалко.
     -Кто бы тебя пожалел, сиротиночку? - вздыхает жена.- А вместе с тобою и всех остальных, которых невозможно сосчитать.
      -Меня жалеть не надо, а вот народ… - Антипа становится в позу оратора.- Государство, у которого основной статьей дохода является алкоголь…
      -Государство тебе в рот не заливает.
      -В том-то и дело, что заливает! – Егор Михайлович показывает на телевизор.- Глаза бы мои не глядели на эту рекламу!
      -И не гляди. Сидишь весь выходной.
      -А газеты? Не читай? А плакаты, растяжки на проспектах? Не выходи? Живи с закрытыми глазами и ушами? Да?
      Они бы, наверно, и дальше вот так же лениво,  беззлобно и бесцветно переругивались, но в прихожей раздаётся заливистый звонок и в доме опять появляются гости, немного усталые после похода по историческим и памятным местам, но очень довольные. Мальчонка, так тот вообще – мальчонка аж повизгивает от восторга и подпрыгивает от изумления.